Глава 8. БРАТ И СЕСТРА

Пабло де Арана, вновь оказавшись в камере, впал в отчаяние, несравнимое с тем, что терзало его до допроса. Но не прошло и двух часов, как, к его полному изумлению, заскрежетал ключ в замке, отворилась дверь, и за ней возникло желтое пятно фонаря.

Как загнанное в западню животное, он в страхе прижался к стене, а затем, разглядев, кто пришел, подался вперед, к сестре.

Тюремщик поставил фонарь рядом с ней на верхнюю из трех ступеней, ведущих вниз. Ла Хитанилья спустилась вниз на одну ступеньку, но тут же отшатнулась от чавкающей грязи. Тюремщик громко расхохотался.

— Да, чистота тут не та, что в дамской гостиной. Но он именно здесь. Мне приказано оставить вас с ним на десять минут.

Гулко хлопнула дверь, брат и сестра остались наедине.

На мгновение в камере повисло тяжелое молчание. Затем Пабло разлепил губы, прохрипев имя сестры.

— Беатрис!

Из ее глаз брызнули слезы.

— Мой бедный Пабло!

Голос ее оборвался рыданием, лишь разъярившим Пабло.

— Пожалей, пожалей меня, тем более что я очутился здесь по твоей милости. Зачем ты пришла?

— О Пабло! Пабло! — с упреком воскликнула она.

— Пабло! Пабло! — передразнил Беатрис брат. — Или я не прав? Или ты скажешь, что не по твоему желанию мы переехали в эту проклятую Венецию? Разве нам плохо жилось в Милане? Разве ты не достаточно зарабатывала там?

Упреки брата не удивили Беатрис. Она привыкла получать их за все хорошее, что делала для него. И принимала с тем же смирением, с каким принимала отсутствие в нем мужского характера. Пабло же, как все эгоисты, считал себя жертвой чьих-то козней, никогда не признавая за собой никакой вины.

Но его последний выпад был столь чудовищно несправедлив, что Беатрис решилась возразить брату.

— Это не правда, Пабло! — попыталась защититься она. — Подумай! Ты же сам уговаривал меня согласиться на предложение Рудзанте.

— Зная твой характер, твою мнительность, мне не оставалось ничего другого. Ты бы запилила меня, попробуй я возразить.

— Пабло, дорогой, — в ее голосе слышался укор. — Я ли украла кинжал?

Но и этот мягкий вопрос вызвал взрыв.

— Тело Господне! — взревел он. — Я не крал кинжала. Я его нашел. Как ты смеешь упрекать меня? Мне никогда не пришлось бы продавать его, если бы не твои вечные попреки. Виной всему твоя жадность. А теперь я в лапах венецианских собак, которые выдвигают против меня Бог знает какие обвинения. О Боже! С рождения мне не везет. Всю жизнь меня преследуют неудачи. Ну почему я должен так страдать? — Он обхватил голову руками и застонал от жалости к себе. — Но ты не ответила мне, зачем ты пришла.

— Инквизиторы разрешили мне навестить тебя.

— С какой целью? Чтобы ты могла порадоваться заботам государства, в которое привезла меня. Они намерены допросить меня. Говорили тебе об этом? Ты знаешь, что это означает? Ты знаешь, как выламывают на дыбе руки? — Он сорвался на крик. — Матерь Божья! — И снова закрыл лицо руками.

Жалость, преодолев отвращение, привела ее ступенькой ниже, к самой вонючей жиже на полу. Она попыталась обнять его, успокоить, но он вырвался из ее рук.

— Мне это не поможет.

— Я делаю все, что могу. Я ходила к дону Рамону де Агилару, умоляла его заступиться за тебя, использовать свое влияние, чтобы помочь тебе.

— Дону Рамону? — Он поднял голову, в его глазах блеснула надежда. — Дону Рамону! Клянусь Богом, удачная мысль. Из него ты сможешь выжать многое. Я видел, как он смотрел на тебя. — Он сжал руки Беатрис. — Что он сказал?

— Он предложил мне сделку. — Голос ее упал. — Постыдную сделку.

— Постыдную? — И он еще сильнее сжал ее руки. В его голосе послышалась тревога:

— Какую же? Какую? Что может быть постыднее того, что твой брат сидит в этом аду? Святая дева Мария! До каких же пор ты будешь разыгрывать из себя недотрогу? — Чувствуя, как сжимается она от каждой его фразы, Пабло возвысил голос:

— Только потому, что ты так разборчива, меня могут вздергивать на дыбу, ломать мне кости, бить кнутом? Имей совесть, сестра. Ты завлекла меня в эту передрягу. Так неужели ты оставишь меня здесь только потому, что не хочешь поступиться такой малостью?

— Малостью?

— А чем же? В конце концов, от тебя не убудет. И если я действительно дорог тебе…

Она прервала Пабло.

— Конечно, дорог. О Господи! Но что я могу сделать?

— Что? Ты знаешь. Ты же не бросишь меня в беде, — в голосе его появилась теплота, он похлопал сестру по плечу. — Бог вознаградит тебя, Беатрис, и я тоже. Вот увидишь, выйдя отсюда, я стану совсем другим. Я буду жить ради тебя. Клянусь. В случае чего я отдам за тебя жизнь. Еще раз обратись к дону Рамону. Не теряй времени. Ни в чем не отказывай ему, лишь бы он вызволил меня.

Тюремщик, открыв дверь, положил конец мольбам Пабло.

— Время, госпожа. Вам пора уходить.

На прощание Пабло успел добавить несколько фраз. О том, что такой сестры, как у него, ни у кого нет. О том, как он надеется на нее, как верит, что лишь ей по силам вернуть ему свободу.

С трудом волоча ноги, Беатрис поднялась по каменным ступеням. Тяжелая дверь захлопнулась за ее спиной, заскрежетал ключ в замке. Ей казалось, что ее душу вываляли в грязи. Жалость к Пабло, укоренившаяся привычка защищать его от превратностей жизни боролись с отвращением к нему, вызванным бессердечностью, с которой он требовал от нее пожертвовать своей добродетелью. Оправдание она искала в слабостях его души и тела, многократно усиленных ужасом пребывания в зловонном подземелье.

Глава 9. ПРИМАНКА

На верхней ступеньке тюремщик удивил Беатрис, объявив, что его светлость ожидает ее.

Галерея, парадная лестница с украшенными фресками стенами, еще одна галерея, залитая солнцем, резные, с позолотой двери. Короткая задержка в приемной, и ее ввели в сверкающий золотом тронный зал дожа, из готических окон которого открывался прекрасный вид на бухту святого Марка и стоящие в ней на якоре корабли.

Там встретил ее Барбариго, не в золотом парадном наряде, но разодетый в алое, черное, серебристое.

В благоговении взирала она и на дожа, и на тронный зал.

Барбариго галантно подвинул ей стул.

— Пожалуйста, присядьте. — От него не укрылись ни запавшие глаза, полные ужаса, ни вымазанные грязью туфли и подол платья.

— Как будет угодно вашей светлости. — Ла Хитанилья села и застыла со сложенными на коленях руками.

Дож остался на ногах.

— Вы виделись с братом?

— Да.

Он вздохнул.

— Сожалею, что визит этот причинил вам боль. Такое зрелище не предназначено для женских глаз. Тяжелое испытание выпало на вашу долю. И поверьте мне, я хотел бы снять это бремя с ваших хрупких плеч.

— Благодарю вас за участие, ваша светлость, — с усилием произнесла Ла Хитанилья. Этот человек пугал ее. Под внешней элегантностью, легкостью движений, бархатным голосом она улавливала злобу и коварство.

— Как агент миланского…

— Это ложь, — взвилась Беатрис, — Беспочвенное подозрение. Оно ни на чем не основано. Пустые слова.

— Вы мне это гарантируете?

— Клянусь вам.

— Я-то вам верю. Но, к сожалению, убедить государственных инквизиторов гораздо сложнее. Они могут подвергнуть его пытке. Если он выдержит ее, останется кража. Ему могут отсечь руку. Правда, сейчас на галерах республики ощущается нехватка рабов-гребцов, поэтому руку ему скорее всего сохранят и до конца дней он будет махать веслом.

Она вскочила, побелев от гнева.

— Как я понимаю, ваша светлость насмехается надо мной.

— Я? — изумился дож. — Святой Марк! Мне-то казалось, что я на такое не способен. Нет, нет, — рука его надавила ей на плечо, предлагая снова сесть,

— наоборот. — Он отошел на несколько шагов, повернулся к ней. — Я послал за вами, чтобы предложить вам свободу вашего брата… — Она промолчала, но впилась в него взглядом. А дож, выдержав паузу, продолжил:

— …Не задаваясь вопросом, виновен он или нет.

Беатрис молча сверлила его взглядом, но в душу ее уже закралось подозрение. Дож вернулся к ней, чуть улыбнулся.

— Тем самым я могу рассчитывать на вашу благодарность.

— Разумеется, мой господин, — прошептала она.

— И докажете вы мне ее не на словах, а на деле?

По ее телу пробежала дрожь, на мгновение она закрыла глаза. В голосе дожа ей слышались интонации дона Рамона. Ее передернуло от отвращения.

— Ну почему, почему я всегда слышу одно и то же? Да, жизнь заставила меня петь и танцевать на радость людям, но это не означает, что от меня можно требовать чего угодно. Ну почему мне отказывают в добродетельности?

Дож продолжал улыбаться.

— Вы слишком торопитесь. Если б не ваша добродетельность, я бы не обратился с этим предложением. Вы, естественно, осознаете, что очень красивы. Однако красота еще не все. Только в сочетании с умом и аристократической внешностью, охраняющей вашу добродетель и позволяющей вам оставаться чистой среди всей этой грязи, ваша красота становится неотразимой для любого мужчины, на котором вы остановите свой выбор.

Беатрис смутилась.

— Я вас не понимаю.

— Еще поймете. Я прошу вас послужить не мне. Государству. Слушайте. При Испанском королевском дворе, в Кордове, или в Севилье, или где-то еще, отирается один авантюрист, обладающий картой, на которую у него нет никаких прав. С помощью этой карты и прилагаемого к ней письма авантюрист, о котором я веду речь, может причинить немалый вред Венеции. Достаньте мне карту и письмо, а взамен вы получите жизнь и свободу брата.

Ее глаза широко раскрылись, лицо побледнело.

— Взамен? Но каким образом я их достану?

— От вас требуется лишь желание. Все остальное уже есть. Такая красота, как ваша, открывает путь к сердцу любого мужчины, а тот человек, насколько мне известно, далеко не отшельник.

Отвращение вновь охватило ее. В конце концов, в своем предложении дож ничем не отличался от дона Рамона. Цена, которую ей предлагали заплатить, оставалась неизменной. А в ее ушах стояла мольба Пабло.

— Но как я найду этого человека? Как попаду к Испанскому двору? — ухватилась Беатрис за последнюю соломинку.

— Это наша забота. Вам помогут, вы получите в свое распоряжение значительные средства. Что вы на это скажете?

Она заломила руки. Губы ее дрожали. Она-то думала, что цена останется той же, но теперь поняла, что к ней добавляется еще и предательство.

Пристально наблюдая за Ла Хитанильей, дож повторил:

— Так что вы на это скажете?

— Нет! — она вскочила. — Не стоило и просить меня об этом. Стать приманкой! Это позор.

Барбариго раскинул руки.

— Не буду настаивать. Если я оскорбил вас, извините меня. Я лишь хотел принять участие в этом деле, облегчить участь вашего брата.

— Милосердный Боже! — простонала она. — Неужели в вас нет ни капли жалости ко мне?

— Если бы я мог даровать жизнь и свободу вашему брату, он уже был бы с вами. Но даже дож не может преступить закон, если только не докажет, что делает это ради укрепления государства. А без этого, боюсь, ваш брат станет галерником, если, конечно, трибунал не сократит время его мучений, приговорив к удушению.

Крик невыносимой боли вырвался из ее груди.

— Матерь небесная, помоги мне! Скажите мне, что я должна сделать, мой господин. Скажите мне больше, скажите мне все.

— Разумеется. Разумеется, вам все скажут. Со временем. Сейчас вам известно достаточно, чтобы принять решение.

— А если я соглашусь, но потерплю неудачу? — Чувствовалось, что она уже сдалась. — Я даже не знаю, возможно ли то, о чем вы меня просите. Вы же мне ничего не рассказали.

Дож не заставил себя упрашивать и, вероятно, рассказал ей что-то очень важное, потому что дон Рамон де Агилар, появившись, по своему обыкновению, вечером в Сала дель Кавальо, не увидел на сцене Ла Хитанильи. И от Рудзанте он не добился ничего вразумительного. Тот лишь заверил графа, что Ла Хитанильи в его театре больше нет и он не знает, когда она вернется.

В растерянности дон Рамон пришел следующим утром к дожу, чтобы выяснить, как решился вопрос с Пабло де Арана.

Его заставили долго ждать в приемной, что не способствовало улучшению настроения посла.

Он нетерпеливо мерил приемную шагами, когда из-за двери показался разодетый толстяк с выпученными глазами и поклонился ему. Дону Рамону уже доводилось встречать этого человека, по фамилии Рокка, корчившего из себя важную персону, но на самом деле служившего в Совете трех, поэтому посол с высоты своего положения не счел нужным отвечать на приветствие.

Но Рокка направился прямо к нему.

— Меня послали за вашим высочеством. Его светлость примет вас немедленно.

Бормоча про себя проклятья, дон Рамон последовал за агентом Совета трех.

Дож ничем не порадовал его.

— К сожалению, мой друг, в деле Пабло де Араны я не в силах вам помочь. Выдвинутые против него обвинения не ограничиваются только кражей. Этот несчастный передан инквизиторам. — Дон Рамон понял, что последней фразой дож объясняет присутствие при разговоре агента Совета трех. — В их действия не может вмешиваться даже дож. Между прочим, они потребовали от его сестры незамедлительно покинуть Венецию. И я полагаю, что ваш интерес к его персоне быстро угаснет. Во всяком случае, надеюсь на это.

На прощание Барбариго мило улыбнулся, но испанец еще долго гадал, то ли в последних словах дожа проскользнула насмешка, то ли ему это почудилось со злости.

Глава 10. СПАСЕНИЕ

Кристобаль Колон слонялся по своей комнате над мастерской мастера-портного, Бенсабата, перебирая в памяти события прошлого и размышляя о будущем. От последнего он уже не ждал ничего хорошего.

Май подходил к концу, и белокаменный город Кордова купался в жарких лучах андалузского солнца. Еще несколько дней, и горы, подступившие с севера, побелеют от цветущих апельсиновых деревьев, а в садах Алькасара зацветут гранаты.

Через открытое окно до Колона долетал уличный шум: треньканье колокольчиков мула, крики водоноса, детский смех, жужжание прялки.

Всем недовольный, он улегся на кожаный диванчик. Скромная обстановка комнаты указывала, что ее обитатель не из богачей. Кровать в нише, задернутой выцветшей портьерой. Дубовый стол посередине комнаты на голом полу. Гладильная доска у стенки. Небольшой сундучок под окном. Пара стульев с высокими спинками.

Выбеленные стены украшала овальная картина в бронзовой раме. Изображала она деву Марию с золотистыми волосами, белоснежной кожей, в очаровании юности. Картину эту Колон купил много лет назад в Италии, и она всюду путешествовала с ним. Нарисовал ее Алессандро Филипепи, более известный как Боттичелли. Иногда в молитве Колону казалось, что дева Мария на картине оживает, вслушиваясь в его слова.

Мрачно вглядывался он в низкий потолок комнатки, столь несоответствующей его честолюбию. Куда уютнее он чувствовал себя во дворцах. Хотя, по правде говоря, после возвращения двора в Кордову, он редко появлялся в Алькасаре. Придворные подталкивали друг друга, когда он проходил мимо, как, впрочем, и восемнадцать месяцев назад, когда он впервые предстал перед очами короля и королевы, но теперь эти подталкивания сопровождались насмешливыми улыбками. Он устал от этих улыбок и начал опасаться, что в какой-то момент не выдержит и как следует отделает одного из этих улыбающихся бездельников. Из-за этого, да и потому, что наряды его изрядно пообтрепались, он потерял всякий интерес ко двору, занятому войной с маврами, политическими интригами с Францией, подготовкой к изгнанию евреев и не имеющему ни одной минуты, чтобы обдумать его заманчивое предложение.

А не поставить ли точку, подумалось ему. Утром Кинтанилья прислал ему ежеквартальное пособие, так что он мог купить себе мула и отправиться во Францию, чтобы попытать счастья там. Но кто мог гарантировать, что во Франции его не ждет новое разочарование? Ничего другого он пока не видел. Все силы зла поднялись на борьбу с ним, возводя на пути к желанной цели преграду за преградой. Огорчится ли кто-нибудь, если он уедет? Скорее всего двор даже не заметит его отсутствия.

Тут он, однако, возразил сам себе. По крайней мере двое будут сожалеть о таком решении: Сантанхель, не оставляющий его без поддержки, и маркиза Мойя. При мысли о маркизе перед ним возникло ее лицо, улыбка на влажных алых губах, огромные глаза, бархатистая кожа. Чувственная женщина, на груди которой он мог бы забыть о бесконечной череде неудач. Но прочная стена отделяла их друг от друга. Стену, конечно, он мог и сломать, но открыв дорогу к сердцу маркизы, он лишился бы благоволения королевы. Так что не оставалось ничего иного, как только мечтать о юной красавице.