Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Новеллы моей жизни. Том 2

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Сац Наталья Ильинична / Новеллы моей жизни. Том 2 - Чтение (стр. 1)
Автор: Сац Наталья Ильинична
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Наталья Сац


Новеллы моей жизни. Том 2

Издание третье, стереотипное
Редактор О. С. Дзюбинская
Издательство «Искусство», 1979 г., 1984 г.

Главная тема жизни

«Каждая удавшаяся работа тянет другую за собой». Эти слова Вольфганга Гете я часто вспоминаю. После успеха в Алма-Атинском театре оперы и балета я начала получать много самых разных предложений. Особенно боролась за меня русская труппа, артисты добивались, чтобы меня назначили к ним главным режиссером. Но там уже был главный режиссер, культурный человек и, что называется, сросшийся с Алма-Атой. Мне не хотелось обижать ни его, ни… себя. Возникла мысль сделать меня руководителем и русской и казахской труппы. Это была и честь и возможность получения многих материальных благ. Но может ли корысть быть целью художника? Думаю, нет. Мне и так хорошо жилось сейчас в Алма-Ате, успех постановки сделал это. Я искренне полюбила высокую одаренность казахского народа, чувствовала доброжелательность в их лицах. И с новой силой захотела ставить спектакли для детей.

У каждого человека есть главная тема в жизни. Моей — с первых дней юности и на всю жизнь — осталась любовь к детям, любовь к искусству, к ним обращенному. Да, это было для меня самым дорогим, хотя, казалось, так мало соответствовало духу военного времени. Было это безумием, неумением понимать истинное положение вещей или… твердой верой в грядущую победу, абсолютной убежденностью, что в тяжелые годы театры детской радости нужны еще более, чем всегда? Но я верила в это твердо и горячо.

Письма о том, что в Алма-Ате должен быть создан первый театр для детей и юношества Казахстана, я начала писать уже после первого моего утренника.

«Замолкла» на некоторое время из-за работы над «Чио-Чио-Сан». Но, замолкнув из-за нее тогда, почувствовала право говорить с утроенной силой теперь: нужен, необходим театр алма-атинской детворе!

Проверив свои силы как художника сегодня, должна вернуться к главной теме своей жизни завтра. А что М. Б. Храпченко сомневался в возможности осуществления задуманного мной, только больше подхлестывало волю.

И вот на одно из моих писем приходит ответ. Мне назначен прием у товарища Шаяхметова! В приемной второго секретаря ЦК КП(б) Казахстана меня встретил его помощник и точно в назначенное время подвел к дверям большого кабинета.

За столом, отягощенным множеством бумаг и телефонов, я увидела маленького человека, с круглым лицом и острыми глазами. Несколько его коротких приветливых слов о «Чио-Чио-Сан», мои ответные — о творческой радости работы с казахской труппой, о таланте Байсеитовой дали мне возможность перейти к мысли, что для взрослых есть много театров, а черноволосые, черноглазые ребятишки, верно, корят меня за то, что я о них забыла.

— Пошлите их ко мне. Я подтвержу, что вы незабывчивы, — ответил товарищ Шаяхметов.

Я заметила лежащую около него раскрытую папку… с моими письмами! Может, сердится, что я всем надоедаю… Не надо паники. Делаю то, что должна, во что верю. Дошла до секретаря ЦК. Высоко будет падать.

Он говорит тихо, но очень четко. Смотрит пристально, не улыбается, но я хорошо чувствую себя «на острие» его глаз.

И вдруг я заметила на маленьком столике, за которым сидела, спички. Чудесные спички! Вероятно, они хорошо горят, а нам в литерный паек клали какие-то отсыревшие, и наша керосинка на них совсем не реагировала.

— Курите? — спросил он.

— Нет, что вы. Режиссер должен иметь волевой голос! Спички у вас хорошие, но… простите (неужели упущу момент, не зажгу его своей волей, не собрана, теряю время…).

И я заговорила, сдерживая горячность.

— Мне говорят — война, новое создавать не время. Как — не время? Отцы на фронте, матери на работе, а заглянуть в сердце десятилетнему человеку, дать ему радость, веру нужно именно сейчас, чтобы детский театр стал большим другом, когда…

Шаяхметов встал и протянул мне крепкую руку.

— Театр для детей всех национальностей, что живут у нас, создавать будем. На русском, вслед ему — на казахском, первый Театр для детей и юношества Казахстана. Ваш опыт нам очень нужен. Спасибо.

Я вышла ошарашенная краткостью и строгой деловитостью нашей встречи. Жаль, отсюда до нашего жилья слишком близко: хотелось перевести дух, прежде чем увижу Русю. Она встретила у дверей. Знала, сколько я писала, куда теперь ходила, волновалась:

— Ну как, мамочка?

Я была взволнована и не находила слов. Но зазвонил телефон:

Наталия Ильинична! Говорит помощник товарища Шаяхметова. Вы, когда уходили, забыли одну вещь, сейчас я вам ее доставлю.

Хотела ответить, что ничего не забыла: у меня с собой ни докладных, ни сумочки не было… И вдруг на пороге нашей комнаты, словно джин из сказки, появился тот, кто только что приблизил меня к дверям большого кабинета:

— Товарищ Шаяхметов просил вам лично передать…

В руках у меня оказались те спички, которые лежали у него на столе. Они хорошо горели!

И тут и там

Большое счастье — ощущение руки помощи.

День и ночь теперь мало отличались друг от друга. «Фонтаны идей» били из ранее замурованных скважин в самые разные стороны. Ритм жизни уподобился танцу с синкопами. То бежала в библиотеку, требуя новые детские пьесы, то думала о будущем занавесе, то вполнамека заговаривала с людьми, которые смогут… В твердость руки того, с кем говорили, поверила, но что-то уже давно никто не зовет… Напоминать или молчать? Ворох мыслей — на случай, «если все будет в порядке», ворох непосланных писем, смет на самые разные ассигнования: новое — всегда задача со многими неизвестными.


Главное — свое помещение. Ношусь вприпрыжку, избегала весь город — ничего мало-мальски подходящего даже на триста мест. Но вот, кажется, лучший вариант: кино «Ала-Тау»! Здание — прямо против Оперы, чудесный зал, фойе, фасад, но надо срочно переселять оттуда жителей: они словно мстят за теснотищу — портят стены, ломают резьбу, стулья и топят, чем попало.

В общежитии на меня посматривают подозрительно — чего это она зачастила? Втихомолку определяю на глаз высоту треснувших закопченных стен, уже не замечаю всех снующих и галдящих в этом муравейнике и прикидываю, где повесим люстру… Напрасны угрюмые взгляды в мою сторону: мало надежд, что желаемое сбудется, ну а сбудется — при выселении вы же получите нормальные условия жизни и вам и вашим детям будет лучше. Во мне звучат эти диалоги, а кругом слышны плач, смех, пререкания.

Выхожу на воздух. Наверно, не удастся это «переселение народов». Но нет другого выхода. Только бы нас не подключили к уже действующему театру для взрослых сбоку припека, не обрезали крылья!

Не помню уже как — внедряю мысль о спасении «красавца кино „Ала-Тау“, о передаче его здания Детскому театру. Обращаю внимание на необходимость срочного ремонта, на бедственное положение живущих там. Действую короткими фразами-ударами.

И вот в один поистине прекрасный день — 6 сентября 1944 года — выходит постановление об организации в городе Алма-Ате театра юных зрителей.

Ура! Не совсем ура… Оказывается, превращение здания кино в театр подлежит согласованию с Главным фотокиноуправлением, а оно заявляет решительный протест.

— Со своей точки зрения они правы. Сокращение сети кинотеатров… — осторожно увещевают меня в Управлении по делам искусств Казахстана.

— Ничего они не правы! Посмотрели бы они, что в этом здании сейчас делается. Можно подумать, что они сберегли его для киносеансов!

Созерцательные взоры и плавно разведенные в стороны руки вызывают у меня бешенство.

После многих бросков в разные стороны получаю командировку в Москву. «Храпченко, конечно, заинтересован в развитии сети театров, особенно детских», — убеждаю себя и других.


Снова Москва, кабинет председателя Комитета по делам искусств. Михаил Борисович приветливо говорит о нашей «Чио-Сан», удовлетворен, что я оправдала доверие, но, как мне кажется, снова хочет увести меня от мысли о Детском театре Казахстана:

— К чему вам брать на себя непосильные задачи? Создавать новое сейчас несвоевременно. Война. Кроме того, скажу откровенно, глава Киноуправления Большаков сильнее меня. Начинать с ним спор нецелесообразно, я потерплю поражение…

Позиция Михаила Борисовича убийственно ясна, спорить с ним незачем.

— А если обращусь в ЦК?

— Этого права никто у вас не может отнять. — Он слегка пожимает плечами, усмехается и добавляет: — А вы все такая же…

Да, без трещин. Верю. Спасибо, что не запрещает, смотрит добрыми глазами.

— Михаил Борисович! Я в Алма-Ате больше года и, верьте, Детский театр там даже нужнее, чем думала прежде. Спасибо за прием.

Благодарить вам меня пока не за что, попробуйте. Если найдете поддержку там, мы, конечно… Желаю успеха!


Диван со сломанной пружиной в квартире Сулержицких — прекрасное место, где можно отдохнуть, выпить подобие кофе, поесть хлеб с маргарином, а, главное, подумать, к кому и как обратиться!

Когда Митя приходит с работы и хочет прилечь на диван, устраиваюсь со своей писаниной в ванной, на подоконнике. Пишу Александру Сергеевичу Щербакову. Наверное, он знал меня по прежней работе, однажды в письме к нему обо мне упоминал Алексей Максимович Горький. Пишу уже пятнадцатый или двадцатый вариант. Сулержицкие давно спят. Надо очень кратко.

Скупо солнце светит. Часов пять утра. Посплю немного и к десяти — в ЦК.

Прошусь к помощнику А. С. Щербакова: нужно лично передать письмо, сейчас. Моя командировка на пять дней. Принимает, выслушивает внимательно. Велит позвонить за ответом послезавтра.

Он приходит, этот день. Помощник у телефона: — Александр Сергеевич сказал, что русский тюз в Казахстане нужен, он присоединяется к решению Совнаркома и ЦК КП(б) Казахстана, протест Большакова не получит силы. Желает вам успеха.

Несусь в Алма-Ату в тот же вечер. Бывает же такое счастье!

Рондо каприччиозо

Теперь я похожа на киномеханика, который решил прокрутить фильм в два раза быстрее.

Главным архитектором театра будет Простаков, что строил оперный театр. Талантлив, мил и прост, но с характером, и, главное, он сейчас — в воинской части, младший лейтенант. Каждый его вызов стоит усилий. План работ для него, общую перспективу, разрабатываю я. Знаю уже все закоулки опустевшего здания, которое скоро станет дворцом. В своем воображении уже представляю, как захламленное ныне помещение превратится в нижнее фойе: хорошо бы стены его украсить сценами из пьес великих драматургов России и Европы. Вот здесь видится встреча Ромео и Джульетты на балконе, внизу — образы Миранды и Калибана, правее — ожившие в ярких красках любимые сказки Пушкина… Стена напротив лестницы, что ведет на второй этаж, очень хорошо «смотрится», мысленно намечаю здесь панно, посвященное героическому подвигу юной казашки Маншук Мамедовой. Хорошо бы верхнее фойе посвятить великим деятелям казахской культуры — Абаю, Алтынсарину, Амангельды, Чокану Валиханову, А вот на этой стене обязательно добьюсь, чтобы было панно «Легенда о создании музыки в Казахстане». Легендарный старец Коркут только что сорвал чинару, сделал первую домбру, играя на ней, поплыл по реке. Всегда в движении музыки, как горный поток, как сама жизнь. Звукам музыки Коркута внемлет вся природа, притихли даже хищные звери.

Рядом с этим фойе за звуконепроницаемыми стенами — концертный зал для детей. Будем знакомить детей с современной и, конечно, классической музыкой. Хорошо бы здесь стены сделать под гобелен. Бушующий поток мыслей внутри меня иногда совершенно исключает восприятие звуков извне. Конечно, это нехорошо. Руся как-то заволновалась:

— Мамочка, у тебя не болят уши? Пойдем к доктору, я говорю, а ты не отвечаешь.

— Прости, Руся, только это не болезнь, а полновластное мое здоровье. Мама меня ругала, что не вовремя приезжала с репетиций, опаздывала тебя, грудного ребенка, кормить. Но ведь все же выкормила, вырастила! А скольким малышам поможет вырасти хорошими людьми их театр! Природа выдумала меня такой, какая есть. Здорова. Живу полной жизнью.

Руся налила воду в пиалу, потекло через край: — Так тоже нехорошо.

Смешная девочка, умная подружка и… ее пиала, налитая через край, навела меня на мысль: при театре есть садик, не сделать ли там фонтан? Еще одно зеленое фойе на открытом воздухе!

Надо было приглядывать уже будущих артистов. Первым пришел на ум тот длинный, из хора русской оперы — Померанцев. Он оказался юношей незаурядным: много читает, интересно думает о театре. В списке «будущей труппы» записала не без радости: «Юра Померанцев». А вообще-то придется одновременно с театром открывать студию для молодежи. Брать ребят со средним образованием, ритмичных, способных к перевоплощению, к «жизни в образе», выразительных в движении. Молодость — необходимое качество в искусстве для молодых. На одних «бывалых» и «опытных» репертуар детского театра не зазвучит!

Создать дли молодежи театральную студию, сочетать студийные занятия, обогащающие знаниями и умением, с производственной работой, «ассигновать» на первые постановки по три месяца репетиционной работы — иначе нужного не достигнешь. Горящие верой глаза молодых сделают наши репетиции по два раза в день радостью.

Откроемся «Красной Шапочкой» Евгения Шварца. Он ее писал для Центрального детского театра по моей просьбе. Не успела тогда ее поставить…

Да, но сейчас главное — ремонт, сметы. Крыша обветшала, пол второго этажа в аварийном состоянии. Технические организации чинят препятствия. Интересно, а как же допускали, что здесь только что жили двести человек?

Но рук помощи уже много. В жесточайшие годы войны большевики Казахстана отдают время, волю, силы театру детской радости. Это же чудо гуманизма! Оно возможно только в нашей стране! И могу ли подчеркивать, что назначена художественным руководителем, что мое дело — только творчество… Столько стен еще надо пробить! Неизбежны ссадины самолюбия. Ну и ничего с этим не поделаешь. Пусть сейчас моя голова — орудие для пробивания стен, и не всегда ей удается ту или иную стенку пробить, подчас трещит сама. Главное в новом деле — умение увлекать других тем, чем увлечена сама, объединить людей вокруг своей цели.

В такое сложное время, когда война вызвала острый дефицит во всем, скачу сама в Москву и назад. Право создавать дорогое и нужное в любом городе на время отодвигает Москву как главный магнит. Сейчас должна оставаться москвичкой в любом деле. Это значит — довершить создание Театра для детей и юношества Казахстана.

Много было оврагов, дремучих лесов, нехоженых тропинок, обрывов — причудлив ландшафт моей жизни. Но были и высокие горы, сочные луга, великий океан…

Главная тема моей жизни — театр для детей.

1918 год — первый Детский театр Московского Совета;

1920 год — первый Государственный детский театр Наркомпроса;

1921 год — Московский театр для детей по 1936 год, и в этот же год за его достижения — Центральный детский театр.

После отхода от главной темы неужели снова, обогащенная промежуточными эпизодами, в пятый раз смогу зазвучать своей главной, любимой темой — первый Театр для детей и юношества Казахстана?!!

Муха

С Мухтаром Ауэзовым меня познакомила Куляш Байсеитова после одного из спектаклей «Чио-Чио-Сан». Он был большой, полный, но подтянутый: казалось, Петроград, где он кончал университет, чувствовался и в его манере носить костюм и держать себя. Внешность его была примечательна: лицо удлиненное, глаза большие, овальные, несколько раскосые, губы хорошо очерченные, слегка асимметричные, лоб и высокий и широкий, переходящий в небольшую лысину с торчащими вокруг нее черным можжевельником волосами. Он был похож на византийского мудреца, нарисованного рукой иконописца. В выражении глаз и губ сознание, что он — избранник. И это сочетается с жадным стремлением наблюдать, вбирать в себя новое и новое, хотя сделал он уже так много!

Я словно видела, как за его спиной толпятся герои его книг и пьес, которые с интересом уже прочла или увидела на сцене: «Айман-Шолпан», «Енлик-Кебек», «Кыз-Жибек»… Протянув ему руку, услышала такие слова:

— Запад часто не понимает Востока. В «Чио-Чио-Сан» и либреттист и композитор пользуются Востоком как экзотической приправой к своей типично итальянской опере. Вы дали новое прочтение, влюбившись в дарования наших казахских артистов, почувствовав их природу, неотрывную от их родной страны и от всей громады Востока. Может быть, ваши действующие лица больше казахи дореволюционных времен, чем японцы? Еще недавно наши женщины были так же незащищены и бесправны. Пуччини и вы с Куляш сильно и тонко нашли взаимообогащающую гармонию Запада и Востока, в их гуманистической линии. А за щедрость помощи нашей Куляш — сегодня я влюблен в нее, как никогда, — два вам поклона: наш, казахский, и русский, земной.

Конечно, он не отвешивал мне никаких поклонов, так как Куляш, смеясь, заговорила с ним по-казахски, очевидно, напоминая, что он влюблялся в нее уже не раз после каждой ее новой роли. Это она перевела мне, но он ответил почтительно:

— Сегодня ты на вершине.


Некоторые люди, отправляясь в путешествие, наслаждаются в первую очередь новыми ландшафтами, морями и реками, очертаниями полуостровов, природой. Я люблю природу, но главное, что меня интересует, — самое совершенное создание природы, человек. Люди, когда они самобытны, носят в себе целые миры.

Встречаться с Ауэзовым часто не могла. Но не было случая, чтобы, когда звала его, он не приходил на час-два. Самая короткая встреча с ним всегда будила новые мысли. Право же, пока ближе не познакомилась с ним, казалось, по-настоящему еще и не знала этот народ.

Он прекрасно знал русскую литературу, мировую историю, но народ свой любил со страстью, и эта его влюбленность могла не заразить разве только булыжник.

Как— то он пришел за мной без предварительного звонка по телефону и удивленно спросил:

— Разве вы еще не готовы? Сегодня у нас огромный народный праздник — айтыс акынов. Я никогда не поверю, что это вас не интересует.

Мы с Русей переглянулись, толком не понимая, куда он нас поведет, но пошли за ним.

— Акыны — корни казахской поэзии и музыки. Это — певцы из народа, прекрасно играющие на домбре, сами сочиняющие стихи для своих выступлений. Они обладают поразительным даром импровизации. И вот сегодня на тему, тут же им заданную, они будут соревноваться в импровизации, и комиссия ведущих деятелей культуры присудит победителям призы. На айтыс акынов съезжаются люди из сел, с пастбищ: мы ведь страстные скотоводы. Впрочем, сами сейчас все увидите.

Когда мы подошли к Опере, я увидела поразительную картину: правительственные автомобили, ослики, запряженные в наспех сколоченные возки, верблюды, мотоциклы, лошади… А главное — толпа людей, одетых в халаты, барашковые шапки, светлые платья и яркие жилеты; молодые женщины в низко надвинутых на лоб шапочках с перьями, торчащими, как у гусар, длинные волосы, заплетенные в множество кос, — вот где подлинно казахский колорит, неподдельная радость ожидания родного сердцу праздника!

Спасибо Мухтару, без него мы и думать не могли, чтобы попасть на айтыс, все билеты были проданы еще месяц назад.

— А были женщины-акыны? — спросила Руся Мухтара Омархановича.

— Были, и очень талантливые. О Дине Нурпеисовой я давно собираюсь написать…

Но тут Ауэзова оторвали от нас, и он, наспех дав нам билеты, исчез.

Отец с детства водил нас по ярмаркам, приглашал к нам в дом рожечников, слепцов-лирников, воспитал в нас уважение к искусству народа.

Этот всенародный праздник проходил в помещении театра оперы и балета. Огромная сцена была увешана полотнами с затейливыми, самобытными, радующими глаз казахскими орнаментами. Пол был устлан коврами. Только стол посредине и сидящие на стульях «маститые» говорили о времени этого действа. Впрочем, на столе стоял не традиционный графин со стаканами, а красивый кувшин в окружении расписных пиал.

Из писателей, кроме Мухтара Ауэзова, запомнила Сабита Муканова, тогдашнего председателя Союза писателей Казахстана, тучного мужчину средних лет, который как председатель чувствовал себя аксакалом (главой) невиданного праздника. На меня самое сильное впечатление произвел Габит Мусрепов. Невысокого роста, хорошо сложенный, с лицом цвета слоновой кости и таинственно раскосыми глазами, он свой европейский костюм, дорогой галстук и белоснежную рубашку с отложным воротничком носил, как настоящий парижанин.

Объявление о начале айтыса было встречено громом аплодисментов, приветственными выкриками, кто-то даже стучал ногами от нетерпения. Не зная казахского языка, я, конечно, не могу судить, кто из акынов создал наилучшую импровизацию на тут же заданную тему. Заметила только, что появление каждого из них народ встречал очень приветливо, а в конце некоторым хлопали и шумели свыше всякой меры, вероятно, односельчане, желавшие, чтобы факел победителя достался именно их посланцу… Но когда объявили выступление Джамбула, зал огласился таким криком, что, если бы не улыбающиеся лица, машущие руки и шапки, можно было подумать, что происходит землетрясение. Великому акыну было тогда лет девяносто пять. Невысокий, сухонький, подвижный, он ходил так, будто только что соскочил с лошади, а восторги толпы принимал как само собой разумеющееся. Джамбул но сел, как другие, на стул, он подождал, пока ему подадут роскошно расшитую подушку, скрестил ноги (как мы говорим — по-турецки), положил на колени домбру и запел, вернее, заговорил на музыке все еще звучным голосом.

Крики «бис» сотрясали зал, и после каждой песни красивая девушка в казахском костюме подносила к губам акына пиалу.

Я знала много стихов Джамбула (разумеется, в переводе) и любила их, особенно «Колыбельную»:

«Спят кузнечики в траве,

Рыбки спят в Амударье,

Отчего же ты не спишь,

Черноглазый мой малыш?…»

В моем восприятии Джамбул был лириком. Но здесь, на айтысе, он вел себя, как озорной подросток, которому все дозволено, безудержный в желании чем угодно посмешить собравшихся. Не знаю, что он пел, но взрывы смеха то и дело сотрясали зал, причем особенно были довольны мужчины, смеялись, что называется, до упаду.

Ауэзову доставляло особое удовольствие знакомить меня с современниками, которых он считал выдающимися людьми.

Он рассказывал мне о президенте Академии наук Сатпаеве (позже именно его рассказы дали толчок для постановки пьесы из жизни Сатпаева).

О полковнике Момыш-Улы Ауэзов говорил почти стихами. Я знала о Момыш-Улы из книги А. Бека «Волоколамское шоссе». Однажды меня познакомили с ним, и я, конечно, обратила внимание на его необычно красивую внешность, осанку полководца, резкие суждения.

Он мало с кем общался, но Ауэзова любил, а тот нескрываемо гордился великим сыном своей Родины, много рассказывал о его храбрости, о том, что он прямой потомок легендарных батыров Казахстана, таких, как Кобланды.

Из советских писателей Мухтар Омарханович особенно любил Всеволода Иванова, гордился дружбой с ним, всегда его навещал, когда ездил в Москву.

Но, пожалуй, больше всех восхищался Ауэзов президентом Сельскохозяйственной академии Казахстана Мауленом Мынбаевым. Действительно, это был красавец-человек. Большой, стройный, с ослепительно белыми зубами, шелковисто-черными волосами, так свободно и красиво лежавшими на его голове, словно он полчаса укладывал их перед зеркалом. Как истинный сын народа, которому он отдавал все силы и знания, он держался просто, весело, любил все живое. Каждую неделю он брал с собой Ауэзова на горное пастбище, в колхоз, туда, куда его влекли дела, а Мухтара — любовь к природе, казахским обычаям, людям. После этих поездок Ауэзов часами рассказывал о молодых и старых чабанах, об упрямстве одних и кротости других баранов, о том, что самые красивые глаза у лошади и у верблюда и что женщина, которая смеется, когда ей говоришь: «О, мой дорогой верблюжонок», никогда не сможет понять сердце казаха.

Он привозил с собой новые песни, легенды, услышанные у костра, запах казахских степей… И, право же, мысль оформить фойе фресками на тему «Детям о Казахстане» родилась у меня от общения с Мухой. Он очень гордился, когда его так звали, и объяснил мне, что у русских имена уменьшительные, ласкательные вроде бы сокращают расстояния между людьми, но и снисходительно уменьшают их авторитет: «Васечка, Васенька». А у казахов сокращенное имя — это знак особого уважения. Мухтаром может быть всякий, но Муха — только аксакал.

Я не думаю, что есть человек, который бы лучше, чем он, знал и больше любил историю культуры Казахстана. Он ценил людей, которые искренне хотели и умели приносить пользу Родине, и с момента строительства Театра для детей и юношества Казахстана я обращалась к нему постоянно как к сокровищнице знаний. Он охотно вошел и в художественный совет нашего театра, смотрел спектакли, поразительно глубоко анализировал наши пути-дороги.

Мой интерес к личности Амангельды, Алтын-сарина, Валиханова, Мамедовой наверняка в значительной степени объясняется общением с Мухой; он стал подлинным вдохновителем организации в Тюзе труппы на казахском языке. Для начала у нас было только десять артистов-казахов, и мы с Мухтаром Омархановичем решили «начать дело», показав «Не все коту масленица» А. Н. Островского на казахском языке. Как я была рада, когда обнаружила у себя и архиве его высказывания об этом спектакле!

Имя Абая Кунанбаева благодаря дружбе с Ауэзовым стало для меня почти священным. Ауэзов боготворил Абая. Обычаи и нравы того времени, любая подробность его детства, тяга его к русской культуре, переводы Пушкина, знакомство с Чернышевским и Добролюбовым — все, все, что характеризовало жизнь и творчество великого Абая, во всех деталях было известно Ауэзову. Он так часто рассказывал мне об Абае, что, когда вышла первая книга прославленного романа Ауэзова, я с удивлением подумала, что когда-то уже читала многие ее страницы.

Многие в Алма-Ате говорили, что Ауэзов был сыном Абая. Может, и так — кого это касается? Его духовным сыном он, конечно, был и унаследовал от него огромную культуру, вмещавшую интерес ко всему прекрасному, что есть на свете, и беспредельную любовь к своему народу.


Много, много лет спустя, уже в семидесятые годы, я прочла слова Чингиза Айтматова: «Мухтар Ауэзов был для нас тем же, чем Лев Толстой для русской литературы».

После смерти лауреата Ленинской премии Мух-тара Ауэзова я посетила музей его имени в Алма-Ате, с радостью узнала, что его имя присвоено Казахскому драматическому театру, а также многим школам и библиотекам…

Моя Кармен

Не знаю, кто подучил дочку периодически задавать мне один и тот же вопрос:

— Мам, а когда у тебя будет личная жизнь?

Иногда я отшучивалась, иногда обрывала ее, но она не унималась.

Много было женщин без «личной жизни» в то время, ну а я строила детский театр, ни за что не хотели освобождать меня из Оперы, всегда была желанной в детских утренниках Филармонии, да еще и взрослые полюбили мои концерты.

Художественным словом увлекалась еще в юности, и Грибоедовской студии. Оно уводило меня «в свои миры» в самые тяжелые годы жизни. «На всякий случай» готовила себе новый и новый репертуар последние годы, исполняла его со страстью в самых разных аудиториях. Когда приехала в Алма-Ату и многие месяцы ко мне «приглядывались», не давали еще постановку, в отпускной месяц получила приглашение поехать вместе с певцами А. Корещенко и Н. Самышиной, артистами балета О. Сталинским, О. Бирюковой, концертмейстером Е. Павловой (моя Руся была с нами как помреж-одевальщица) в Ташкент, Коканд, Фергану и небольшие города Средней Азии. Репертуар у меня был главным образом военно-патриотический. Для рассказа Елены Кононенко «Стеша» нашла (из сохраненного моей мамой) платье из русских вышивок. Героически погибшая в Отечественную войну, красавица Стеша вызывала у публики волну сочувствия, и мне, как рассказавшей о ней, долго хлопали.

Нашей публикой были и штатские и военные; жили мы по два-три дня в разных городах, все в одной комнате, трудности с питанием уменьшались, а один молодой повар в Коканде, где нас попросили продлить концерты, к обеду лично для меня всегда измышлял особое блюдо. Подходил в большом белом колпаке ко мне и говорил:

— Для Стеши дорогой, что хочешь, приготовлю.

Главным в моей поездке было желание скорее увидеть Русеньку преодолевшей трудности роста. Он замедлился, по словам врачей, из-за отсутствия витаминов. Как сейчас, помню горку зеленого, синего винограда, золотистый бархат абрикосов и мою Русю, которой говорю:

— Можно, дорогая, можно, сколько хочешь.

Результат быстро сказался.


Успех в этой поездке еще больше подтолкнул желание сказать что-то свое и в художественном слове, органично переплести его с музыкой, сочетать со строгой театрализацией формы. Много дней, ночей, месяцев работала над «Кармен» Проспера Мериме. До боли люблю, сердцем вбираю музыку Визе.

«Я родился в Элисондо, в Бастанской долине. Зовут меня дон Хосе Лисаррабенгоа…»

Да, начну прямо с рассказа дона Хосе…

Через несколько месяцев Казахская филармония предложила мне поездку по Алтаю (Барнаул, Бийск) уже как гастролершу,

«Кармен» занимала все второе отделение, шла сорок две минуты.

Один стул, розы, большой испанский платок, вышитый белыми цветами, кольцо с большим зеленым камнем (конечно, бутафорским), черное из тафты платье, все из вырезанных фестонами оборок, и густые вьющиеся волосы, темные, как ночь… Сколько километров пробегала я по сцене, сколько сил душевных стоило каждое выступление! Хорошо хоть была очень худая, а было мне уже сорок!

«Кармен» как бы завершила мой мир поисков «своего» на концертной эстраде, и когда мой вынужденный простой, простой человека, посвятившего себя прежде всего режиссуре и детям, кончился, меня все же нет-нет да и уговаривали взять на себя концерт для взрослых в Филармонии.

Теперь я могу написать заключительный эпизод этой главы.

Представьте себе, что, гуляя по Алма-Ате, вы видите на всех «рекламных точках» афиши с огромными буквами «Наталия Сац», извещающие, что в субботу, двадцать пятого августа, и в воскресенье, двадцать шестого августа, оная Наталия будет исполнять новеллу «Кармен», главы из «Анны Карениной» и так далее.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25