В отличие от писаной американской конституции, где все четко разложено по полочкам, британская представляет собой, кроме свода законов, свод неписаных традиций и прецедентов. Она носит гибкий характер, ее творят те, кто выносит решения или даже модифицирует законы по мере возникновения прецедентов. Энсон назвал ее “несколько эклектичной конструкцией <…> как дом, который все многочисленные владельцы переделывали по своему вкусу” (19). Обязанности и прерогативы конституционного монарха довольно расплывчаты. Его авторитет состоит скорее в бездействии, чем в действии. Конституция обязывает суверена подписывать все законы, одобренные парламентом, – о вето не может быть и речи, хотя в принципе такая возможность не исключается.

Елизавета изучала Энсона шесть лет, старательно делая выписки и пометки в убористом тексте. Согласно биографу Роберту Лейси, листавшему впоследствии эти потрепанные тома в итонской библиотеке, Елизавета выделила утверждение Энсона, что усложненная конституция дает более прочную гарантию свободы. В определении англосаксонской монархии как “совещательного и условного абсолютизма” (20) она подчеркнула “совещательный” и “условный”. Мартен посвящал ее в тонкости законодательного процесса и рассказывал о всеобъемлющей парламентской власти. Елизавете приходилось так глубоко вникать в “процедурные подробности”, будто, как выразился Лейси, “ее готовили в спикеры [палаты общин], а не на трон” (21). Впоследствии премьер-министры поражались этому знанию конституционных тонкостей, проявлявшемуся в неожиданно метких вопросах.

Когда Елизавете исполнилось шестнадцать, родители наняли преподавательницей французской литературы и истории утонченную бельгийскую виконтессу Марию Антуанетту де Беллэг. “Тони”, как ее звали принцессы, спрашивала строго и заставляла сестер говорить по-французски за столом. Беглостью своего французского Елизавета поразила даже парижан, восторгавшихся “отшлифованным” (22) произношением двадцатидвухлетней принцессы во время визита в Париж в 1948 году.

Де Беллэг работала в тандеме с Мартеном, который предлагал темы для французских эссе Елизаветы. Позже гувернантка вспоминала, что Мартен приучал будущую королеву “рассматривать вопрос с разных сторон и составлять собственное суждение” (23). По мнению де Беллэг, Лилибет “с самого начала мыслила в верном направлении, инстинктивно чувствуя истину. Она была бесхитростная, “tres naturelle”[5]. И в ее характере joie de vivre[6] неизменно уживалась с сильнейшим чувством долга”.

Огромное влияние на развитие характера и личности Елизаветы II оказала мать. Елизавета Боуз-Лайон, дочь графа и графини Стратмор, выросла в аристократической шотландско-английской семье, где было девять детей. В 1929 году журнал “Time” назвал ее “свежей, пышной, очень живой герцогиней” (24). Она читала много, запоем, питая особое пристрастие к П. Г. Вудхаусу. Кроме того, как ни удивительно, она питала слабость к гангстерским рассказам Деймона Раньона и даже однажды попробовала подражать раньоновскому сленгу в письме к приятельнице: “Наша дама Перл чешет будь здоров, просто конфетка, высший класс!” (25)

Королева Елизавета научила дочь читать в возрасте пяти лет и уделяла много времени чтению вслух детской классики. Как только Лилибет освоила письмо, мать выработала у нее привычку каждый вечер записывать в дневник мысли о прошедшем дне. На коронации отца в 1937 году одиннадцатилетняя принцесса вела красочную “Хронику Лилибет, написанную ей самой”. “Во время папиной коронации под сводами [Вестминстерского аббатства] витало ощущение чуда”, – писала она. Когда короновали мать и титулованные особы в белых перчатках одновременно возложили короны на головы супругов, “было восхитительно, когда венцы замерли в руках, а потом руки исчезли, словно по волшебству” (26).

Родители принцессы приглашали художников писать ее портреты с раннего возраста. За всю жизнь Елизавете пришлось позировать сто сорок с лишним раз – больше любого другого известного истории монарха. Для августейших особ портреты давно служат неотъемлемой частью образа, помогая формировать представление народа о своих властителях. На вопрос, оставляет ли она портреты себе, королева ответила: “Нет, никогда. Все они пишутся для других” (27).

Первым, кому довелось увековечить Лилибет, стал популярный светский портретист венгерского происхождения Алексис де Ласло. Елизавете было тогда всего семь. Ласло счел ее “умненькой и незаурядной”, хотя признавался, что “сонливой и беспокойной” (28) она тоже бывала. Аристократичных матрон красноречивый шестидесятичетырехлетний художник приводил в восторг, но Елизавета считала его “жутким” и годы спустя вспоминала о нем с гримасой. “Он из тех, кто велит застыть неподвижно и сверлит тебя глазами” (29). Портрет – самый любимый у матери Елизаветы – изображает эфирное создание в облаке шелковых оборочек, со светлыми локонами и широко распахнутыми голубыми глазами, с корзиной цветов на коленях. Однако плотно сжатые губы выдают легкое раздражение юной принцессы.

Второй портрет Елизаветы (30), но уже не живописный, создал другой венгр, скульптор Жигмонд Штробль, которому принцесса позировала в течение восемнадцати сеансов с 1936 по 1938 год. К тому времени она повзрослела, уже называлась предполагаемой престолонаследницей и с удовольствием болтала с венгерским журналистом, которого приглашали на сеансы развлекать позирующую принцессу беседами. Живопись и лепка с натуры неплохо воспитывали терпение. Уже в бытность королевой сеансы позирования станут для Елизаветы отдушиной, когда можно ослабить пружину, общаться с посторонним человеком без опаски, говорить о чем вздумается – иногда и на личные темы – и даже шутить. “Это довольно приятно, – отметила она с лукавой улыбкой на сеансе позирования в преддверии восьмидесятилетия. – Сидишь себе бездельничаешь, но тебя никто не отвлекает, потому что ты вроде бы занят” (31).

Излюбленной темой бесед во время сеансов у Штробля были лошади, которые стали для Елизаветы настоящей страстью – и открыли бескрайние просторы для учебы. Ее отец, продолжая королевскую традицию, разводил чистокровных скаковых лошадей. Он и познакомил Елизавету со всеми аспектами конноспортивного мира и коневодства, впервые посадив ее на лошадь в три года. К 1938-му принцесса начала осваивать боковую посадку – обязательный навык для ежегодной церемонии выноса знамени, проводящейся на день рождения монарха. В красном мундире, длинной темно-синей юбке-амазонке и черной треуголке Елизавете предстояло ехать во время парада верхом во главе тысячи четырехсот с лишним военных.

Езда верхом дважды в неделю помогала выработать спортивную форму и укрепить мышцы, а также учила не терять голову в минуту опасности. Елизавета испытывала безграничный восторг, перемахивая через препятствия и скача по полям и лесам, сбрасывая на время оковы официальных обязанностей. И хотя охоту на лис она тоже пробовала в подростковом возрасте – сперва с английскими фоксхаундами в Беркшире, потом со сворой Бофорта в Глостершире, – ее уже увлекло коневодство и скачки.

Наведываясь вместе с отцом в конюшни Хэмптон-Корта и Сандрингема, Елизавета получала начатки знаний о племенной работе, потихоньку начинала разбираться в родословных вариациях темперамента и экстерьера, жизненно важных для выведения хороших скакунов. Она смотрела на грозных жеребцов, кобыл и их потомство, наблюдала, как тренируют молодняк на уилтширских “прогонах” – больших полосах пружинистого грунта на косогорах, повторяющих линию ипподромного трека. Она знакомилась с грумами и конюхами, тренерами и жокеями – этой замкнутой кастой со своим особым взглядом на жизнь, которая вертится вокруг лошадей. Спустя годы Елизавета заметила художнику Фролику Уэймоту, что “лошади – величайшие в мире уравнители” (32).

Так же легко складывались отношения Елизаветы с собаками. В 1933 году ее отец проникся симпатией к вельшкорги – коротколапым ушастикам с лисьей мордой – и подарил дочери щенка по кличке Дуки, положив начало королевской стае, которая впоследствии станет визитной карточкой Елизаветы. В разное время в стае насчитывалось до двенадцати собак, которые “стелятся перед королевой, будто живая ковровая дорожка” (33), как выразилась принцесса Уэльская Диана. Собаки придают обстановке непринужденность и служат отличной темой для беседы, но кого-то из гостей или персонала могут и напугать, клацнув зубами. “Они овчарки, пастушьи собаки, им свойственно кусаться, – объяснила как-то Елизавета II и добавила с лукавой улыбкой: – Людей они тоже пытаются пасти” (34).

Еще до переезда в Букингемский дворец в 1937 году, когда взошел на трон отец Лилибет, юной принцессе было нелегко заводить друзей. Превращение в предполагаемую престолонаследницу обязывало заходящих к ней девочек приседать в реверансе и называть ее “мэм”. “Это очень мешало” (35), – вспоминает леди Элизабет Кавендиш, которую приглашали на игры и чай в Букингемский дворец. Во время одного из приездов королевской семьи к 12-му графу и графине Эрли в шотландский замок Кортахи сын Эрли Джеймс Огилви толкнул принцессу Елизавету на диван. Через мгновение к нему подскочил отец и ткнул его в живот со словами: “Так нельзя обращаться с королевскими особами!” “Принцесса не обиделась, – вспоминал Огилви, – но те рамки, в которых она воспитывалась, такое обращение запрещали” (36).

Как подметила Крофи, жизнь во дворце “отделяла тебя от окружающего мира прозрачным занавесом” (37). Букингемский дворец – это огромное здание из семисот семидесяти пяти комнат, скорее штаб-квартира монархии, чем дом. Лилибет долгими часами просиживала у окна, наблюдая за бурлящей внизу жизнью и гадая, какая эта жизнь у “настоящих людей” (38).

Чтобы расширить круг общения принцессы и преодолеть обособленность, Крофи организовала во дворце женский скаутский отряд. Изначально он насчитывал двадцать человек и состоял из родственниц принцессы – в частности, Патриции Маунтбеттен, начальницы Патруля зимородков, под “довольно жестким” (39) (по мнению Лилибет) командованием которой оказалась предполагаемая престолонаследница, – и приятельниц из аристократических семей – например, леди Камиллы “Микки” Уоллоп (дочери 9-го графа Портсмута), а также дочерей шоферов и дворцового персонала.

Устраивая штаб либо в специально отведенном помещении дворца, либо в летнем домике на территории сада площадью сорок акров, девочки разводили костры, наблюдали за птицами и играли в командные игры. Характер будущей королевы постепенно закалялся. Она “росла с убеждением, что люди не должны видеть твоих слез, – вспоминала Патриция Маунтбеттен. – “Если упала, не хнычь”, – внушали ей в детстве” (40).

Всех высокопоставленных лиц, которых принимали король и королева, представляли принцессе, и она должна была поддерживать с ними умные разговоры за столом. Елизавета интересовалась людьми не меньше матери, однако ей не хватало присущего Елизавете-старшей искреннего оживления при виде гостей. Королева Елизавета помогала Лилибет преодолеть скованность с помощью ролевых игр, где изображала архиепископа Кентерберийского и других важных особ. Королева внушала дочери истину, усвоенную еще от собственной матери: “Если тебе скучен человек или занятие, виновата ты сама” (41). Кроме того, она учила дочерей не тушеваться под пристальными взглядами трех тысяч гостей во время приемов в саду Букингемского дворца и двигаться размеренным шагом. “Нельзя слишком спешить, когда пробираешься через толпу к чайному столу. Это некрасиво” (42), – наставляла сестру Лилибет.

В своих красочных письмах из заграничных вояжей с Георгом VI королева Елизавета знакомила дочь с большим миром и жесткими требованиями королевского служения. Во время путешествия родителей в Канаду и Соединенные Штаты в 1939 году Лилибет и Маргарет Роуз отмечали путь их следования на картах, развешанных по классной комнате. Американцы в описании королевы представали “очень милыми и легкими в общении… им приятно видеть, что мы обычные и довольно учтивые люди, по уши заваленные работой” (43). Она признавалась, что “иногда не силах сдержать слезы при виде их искренних эмоций” (44), но не скрывала, насколько тяжело “почти непрерывно оставаться на арене… наступает момент, когда держаться становится невозможно” (45).

Глубокую христианскую веру у Лилибет тоже воспитала мать. Королева Елизавета читала дочерям Библию и заучивала с ними молитвы и псалмы из “Книги общественного богослужения”. “Королева знает молитвенник назубок” (46), – засвидетельствовал Джордж Кэри, 103-й архиепископ Кентерберийский, впоследствии лорд Клифтон. Королева Елизавета проявляла свою набожность ежевечерней коленопреклоненной молитвой и ту же привычку передала дочери. “Она происходит из поколения, для которого молиться на коленях перед сном вполне естественно, – говорит Кэри. – Для молитвы необходим настрой, и коленопреклоненная поза помогает проявить смирение перед Всевышним” (47).

Королева Елизавета уделяла внимание и более обыденным вещам. Кларисса Иден, вдова сэра Энтони Идена (1-го графа Эйвона), второго премьер-министра Елизаветы II, восхищалась тем, как королева “держит осанку, не касаясь спинки стула. И может сидеть так часами” (48). Это умение Елизавета переняла в раннем возрасте от матери, твердо убежденной, что “спина леди ни в коем случае не должна касаться спинки стула” (49).

В детстве Лилибет страдала вспыльчивостью – эта семейная черта наблюдалась не только у ее отца, но и у Георга V, и у Эдуарда VII, – и мать лечила этот недостаток как личным примером, так и наставлениями. Мать самой королевы Елизаветы, графиня Стратмор, “учила своих детей (а те учили своих) владеть собой и не давать воли настроению” (50), – говорит Мэри Клейтон. Принципы просвещенного воспитания, которых придерживалась королева Елизавета, строились на поощрении и понимании: не высмеивать, пресекать хвастовство, не повышать голос и “ни в коем случае не кричать и не запугивать”, иначе “потеряешь драгоценное доверие” (51). Как она писала в письме к Лилибет, “главное – держи себя в руках, не изменяй своему слову и будь любящей” (52).

Как удалось Елизавете – обладательнице ста пятидесяти кукол и конюшни из тридцати взнузданных и оседланных игрушечных лошадок ростом в один локоть, девочке, не знавшей ни в чем отказа, которой за столом прислуживали лакеи в алых ливреях, – вырасти неизбалованной и незаносчивой? “Ее растили строгие няни, – объясняет приятельница королевы с пятилетнего возраста. – Я помню, как однажды принцесса Елизавета и принцесса Маргарет прибыли на чай, и принцесса Елизавета поставила локти на стол. Миссис Найт велела: “Уберите!” Я не думала, что принцессу нужно воспитывать, но ее воспитывали, насколько это по силам няне, и королева никогда не нарушала правил” (53).

Клара “Алла” Найт, родом из Хертфордшира, нянчила королевских детей и на пару с шотландской нянькой Лилибет, Маргарет “Бобо” Макдональд, отвечала за девочек за пределами классной комнаты, проводя с обеими принцессами гораздо больше времени, чем их родители. Бобо – согласно характеристике лакея Джона Дина, “смекалистая и довольно категоричная кнопка” (54) – служила в королевской семье до самой своей смерти в 1993 году. “Королеве доставляло удовольствие общаться с простой и здравомыслящей шотландкой” (55), – говорит Мэри Клейтон.

Воспитывая опрятность и бережливость, Алла и Бобо приучали Лилибет аккуратно складывать и расставлять вещи (56), хранить оберточную бумагу разглаженной и свернутой конвертиками, а ленты – в тугих рулончиках и выключать свет за собой. Принцессе выдавались карманные деньги, по пять шиллингов в неделю, – полезная мера, но несколько надуманная, учитывая шесть тысяч фунтов годового дохода Елизаветы. Раздеваясь, принцесса послушно сворачивала одежду и вешала под кисейно-кружевной чехол, не швыряя ничего на пол и не оставляя на креслах. Еще Алла и Бобо отучили ее грызть ногти, однако им не удалось до конца победить то, что Хелен Миррен называла “нервным мандражом” (57), скрытым за внешним спокойствием: у взрослой Елизаветы осталась привычка вертеть на пальце помолвочное и обручальное кольца.

Огромное влияние на Елизавету оказала и ее бабушка по отцовской линии, королева Мария, супруга короля Георга V. Она была очень важной и чопорной, к ужину неизменно выходила в диадеме (58), даже если за столом кроме нее с супругом никого не было. Фотограф Сесил Битон отмечал, что она “никогда не смотрит в лицо” (59). “Королева Мария носила диадемы, как шляпки, – свидетельствовала Дебора Митфорд, герцогиня Девонширская, – словно не мыслила себя без них” (60). Она отличалась безукоризненными манерами и абсолютной преданностью долгу. Незадолго до своей кончины в возрасте восьмидесяти пяти лет королева Мария трогательно пожалела, что ни разу в жизни не лазила через забор (61).

Строгая блюстительница протокола, королева Мария требовала, чтобы Лилибет и Маргарет Роуз приседали перед ней в реверансе при каждой встрече. Она не позволяла себе абсолютно никакого проявления эмоций – максимум едва заметно поджать губы в знак удивления – и внушала Лилибет, что для монарха неприемлемо улыбаться на людях. Стоило Лилибет заикнуться о “толпе людей, которая будет ждать нас снаружи” (62) после концерта, и бабушка наказала ее за эту хвастливую реплику немедленной отправкой домой. Лилибет с готовностью усваивала даже самые трудные уроки, отчасти благодаря тому, что отличалась такой же сосредоточенностью, прилежанием и уравновешенностью, как и королева Мария. Впоследствии она не раз будет приводить в пример свою строгую бабушку.

Черчилль отмечал, что, при всей своей строгости и консерватизме, королева Мария “не боялась новых веяний” (63). Эта парадоксальная широта сознания и побудила ее воспитывать Елизавету более сурово, тогда как королева-мать была склонна слегка ослабить хватку, чтобы “детство сохранилось в воспоминаниях дочерей счастливым” (64). Действуя через Крофи, королева Мария вносила изменения в расписания и учебные программы, поднимала планку в выборе литературы для чтения, приветствовала заучивание стихов наизусть как “чудесный способ тренировки памяти” (65). Она водила Лилибет и Маргарет на экскурсии в музеи и картинные галереи, на монетный двор, в Банк Англии, в Гринвичский дворец и Тауэр.

Королева Мария страстно увлекалась историей – особенно родословной королевской семьи – и для Лилибет сама выступала живой связью с прошлым. Ее дед, принц Адольф, герцог Кембриджский, был сыном короля Георга III; королева Виктория была ее крестной, а еще она знала двух самых выдающихся британских премьер-министров – Уильяма Гладстона и Бенджамина Дизраэли. Она рассказывала о пышных торжествах Дели Дурбар 1911 года, когда ее и короля Георга V чествовали как императора и императрицу Индии, а также о происхождении и характеристиках королевских драгоценностей, в которых красовалась без стеснения, иногда прикалывая ослепительные бриллианты “Куллинан” I и II (530,2 и 317,4 карата соответственно) на свою обширную грудь на манер броши.

В сонме наставников и воспитателей Елизаветы особое место занимает ее отец. Лишь Георг VI мог открыть ей, каково это – быть монархом, в чем трудности и как лучше с ними справляться. Елизавета схватывала быстрее отца, которому тяжело давалось заучивание цифр и фактов, и отличалась большей уравновешенностью, однако застенчивостью и целеустремленностью она пошла в него. Она восхищенно наблюдала, как отец борется с заиканием перед ежегодным рождественским обращением к народу и как прилежно он делает за обедом пометки для памяти в специальном блокноте. Отцовское упорство, говорила она впоследствии, служило ей примером (66).

Незабываемые уроки мужества, стойкости и верности долгу принцесса получила от отца во время Второй мировой войны. Лилибет было всего тринадцать, когда 3 сентября 1939 года после вторжения Гитлера в Польшу Британия объявила Германии войну. Полтора месяца спустя (67), сидя вместе с Маргарет Роуз и Крофи в Шотландии, Елизавета читала “К высокой музыке” Милтона, когда по радио сообщили, что нацисты потопили линкор “Ройял Оук”, нанеся первый сокрушительный удар по британскому боевому духу. Король распахнул двери своей шотландской резиденции Балморал для матерей с детьми, эвакуированных из порта Глазго перед немецкими бомбардировками. Под руководством Крофи принцессы (68) угощали эвакуированных чаем и беседовали с женщинами об их сыновьях и мужьях, ушедших в армию.

10 мая 1940 года немецкие войска вторглись в Голландию, Бельгию, Люксембург и Францию, Невилл Чемберлен оставил пост премьер-министра Британии, и его сменил Уинстон Черчилль. Лилибет рыдала, слушая по радио прощальную речь Чемберлена, – было ясно, что спустя почти девять месяцев напряженного ожидания начинается настоящая война. Через два дня принцесс отослали за двадцать одну милю от центра Лондона под защиту крепостных стен средневекового Виндзорского замка, где девочки и оставались до победы над Германией в мае 1945 года. Из соображений безопасности место их пребывания держалось в тайне, хотя выходить за пределы тринадцати акров замковой территории им позволяли.

Всю войну король и королева либо жили в Букингемском дворце, либо перемещались по стране в королевском поезде из десяти вагонов, навещая войска, фабрики, больницы и пострадавшие от бомбардировок районы. Много раз они приезжали к дочерям в Виндзор и ночевали в гулком убежище, выстроенном под Брансуикской башней замка, или в укрепленных апартаментах на первом этаже башни Виктории. Оставаясь работать в Лондоне, они подвергали себя большой опасности, но завоевывали тем самым народное признание. Когда люфтваффе начало массированные бомбардировки британских городов и военно-стратегических объектов летом 1940 года, Букингемский дворец выдержал девять попаданий. Вторая бомба, сброшенная в середине сентября, разрушила дворцовую часовню и чуть не убила короля и королеву.

Подростковые годы Елизаветы, как и всех ее ровесников, прошли в чрезвычайной ситуации, созданной войной. Однако вопреки утверждениям некоторых обозревателей, принцессу вовсе не обрекали на затворничество среди женщин и не погружали в “анабиоз” (69). Напротив, жизнь в замке познакомила ее с мужским миром, в который ей придется впоследствии войти в статусе королевы. Елизавета часто общалась с молодыми офицерами Гвардейского гренадерского полка, призванного охранять королевскую семью. (Гренадерский полк, созданный в 1656 году, входит в число семи парадных частей Королевской гвардейской дивизии под эгидой монарха. Остальные – это четыре пеших полка, Колдстрим, Шотландский, Ирландский и Валлийский, и два кавалерийских, Лейб-гвардейский и тот, который после объединения Королевской конной гвардии и Королевских драгун стал называться “Блюз энд Ройялз”.) “Меня растили в мужском окружении” (70), – скажет позже сестра Елизаветы Маргарет.

В шестнадцатилетнем возрасте Елизавете присвоили звание почетного полковника гренадеров, и полк подвергся первой из многих последующих инспекторской проверке со стороны обладательницы ястребиного взора. Суровая критика побудила одного из майоров посоветовать Крофи тактично намекнуть принцессе, что “первое качество по-настоящему хорошего офицера – умение сочетать справедливость с милосердием” (71).

Офицеры приходили на чай и на более официальные обеды, где Елизавета руководила рассадкой и оттачивала мастерство хозяйки приема. В число постоянных гостей входили лорд Руперт Невилл и Хью Юстон (впоследствии герцог Крафтон), дружба с которыми сохранится на всю жизнь. Приходили также поправляющиеся или находящиеся в отпуске офицеры, среди которых были летчики из Новой Зеландии, Австралии, Канады и Соединенных Штатов. Из “довольно застенчивой барышни” (72) Елизавета превратилась в “очаровательную девушку, способную изящно выйти из любой ситуации, – свидетельствовала Крофи. – Она стала великолепным собеседником”.

Елизавета с сестрой “ни на минуту не забывали, что идет война, – говорит Антуанетта де Беллэг. – Однако уныния и обреченности не было” (73). В Виндзорском замке проводилось затемнение, подступы ощетинились колючей проволокой и зенитными батареями, просторные залы освещались тусклыми лампочками слабого накала, а горячей воды подавалось так мало, что ванны наполняли только на тринадцать сантиметров, по отметке, специально сделанной на этой высоте. Тем не менее питалась семья хорошо, на стол подавали мясо и дичь из прочих королевских резиденций. Принцессы привыкли к “свисту и вою бомб” (74), и только их мать переживала, что “они стали совсем другими” (75), потому что “орудия бьют без передышки” и в окрестностях замка снаряды сыплются дождем – к концу войны число сброшенных фугасов приближалось к трем сотням. “Они очень послушные и уравновешенные, – писала она королеве Марии, – однако за дверью все время кто-то дышит, а иногда и отпрыгивает, и это начинает нервировать” (76).

Несколько раз семья уезжала ненадолго в Балморал, где, к радости королевы Елизаветы, у дочерей “появлялся аппетит и румянец” (77) после прогулок на свежем воздухе среди покрытых вереском холмов над Ройял-Дисайд, долиной, вытянувшейся вдоль реки Ди, которой со времен королевы Виктории и принца Альберта было отдано сердце королевской семьи. Прапрадед и прапрабабка предполагаемой престолонаследницы приобрели Балморал в 1853 году, влюбившись в шотландское высокогорье. “Здесь все дышит свободой и покоем, – писала Виктория в своем дневнике, – заставляя забыть о внешнем мире с его глупой суетой” (78).

Виктория и Альберт снесли купленную усадьбу и построили из сияющего бежевого гранита, сереющего со временем, замок Балморал с тридцатиметровой башней, множеством эркеров и шпицев – по собственноручному проекту Альберта, адаптировавшего баронский стиль. Во внутреннем убранстве спорили друг с другом шотландские клетчатые пледы, шторы, ковры, линолеум, обои с чертополохом, пейзажи сэра Эдвина Ландсира и оленьи головы, украшающие коридоры. За огромными окнами зеленели газоны, сады, сосновые леса и холмы над долиной Ди – земной рай, служивший местом семейных вылазок.

За четыре десятилетия, прошедшие после смерти Виктории в 1901 году, Балморал совершенно не изменился, и ее потомки ощущали волшебство этих мест в полной мере. В дорогих сердцу местах семья проводила два месяца каждую осень, возобновив священную традицию в конце войны. Во время коротких семейных вылазок в шотландские горы Лилибет подстрелила своего первого оленя (79) и поймала первого лосося (80) – в скромные три с половиной килограмма весом. Король с супругой, дочерьми и придворными развлекались после ужина игрой в шарады, затягивавшейся до полуночи и запомнившейся тем, как Томми Ласселл сорвал голос, изображая сенбернара (81).

В начале войны король и королева поддерживали светскую жизнь периодическими балами в Букингемском дворце и Виндзорском замке. Один из танцевальных вечеров для “барышень и кавалеров” (82) в декабре 1943 года в Виндзоре продолжался до четырех часов утра. Король, обладавший лаврами “лучшего танцора вальсов в мире” (83), не знал удержу на паркете и даже возглавил цепочку конги, проведя ее по анфиладе ослепительных парадных покоев. До конца войны Елизавете еще несколько раз удавалось попасть в Лондон – на редкие званые ужины и на первую в своей жизни оперу “Богема”, которую в Новом театре давала труппа Сэдлерс-Уэллс.

Крофи старалась поддерживать в замке непринужденную атмосферу, организуя игры в прятки, в “сардинки”[7] и в поиск сокровищ с офицерами, а еще она организовала Общество мадригалов, чтобы девочки могли заниматься пением вместе с гвардейцами и юношами из Итона. На Рождество принцессы вместе с местными школьниками участвовали в ежегодной большой пантомиме, которая разыгрывалась в зале Ватерлоо. Елизавета пела и отбивала чечетку перед пятью сотнями зрителей, среди которых были также горожане и солдаты. Крофи отметила ее манеру держаться, а на тренера верховой езды Хорэса Смита произвели впечатление “апломб и уверенность” (84) принцессы, а также задор, с которым произносились комические реплики.

Время от времени приходили скорбные вести о гибели на фронте знакомых офицеров – так, в 1942 году дядя Елизаветы, принц Георг, герцог Кентский, разбился в воздушном бою, оставив троих детей, младшему из которых едва исполнилось семь недель. “В какое жуткое время приходится расти детям, – писала королева Елизавета своему брату Дэвиду в 1943 году. – Лилибет знакомится в Виндзоре с молодыми гренадерами, а потом они гибнут, и это ужасный удар для молодой девушки” (85). Несмотря на более поздние свидетельства знакомых, что королеве практически невыносимо писать соболезнования по случаю смерти близких, во время войны она с готовностью брала перо и писала матери погибшего офицера, “рассказывая вкратце, как его ценили в Виндзоре и о чем они беседовали” (86), – вспоминает Крофи.

Антуанетта де Беллэг, Марион Крофорд и Генри Мартен продолжали учить Елизавету и в годы войны. Мартен поднимался на холм к замку в двуколке, держа на коленях набитый учебниками саквояж. Сэр Оуэн Морсхед, придворный библиотекарь, разнообразил учебный план регулярными осмотрами коллекций Виндзорского замка, включавших такие артефакты, как рубаха, в которой был казнен Карл I, и свинцовая пуля, сразившая лорда Нельсона в Трафальгарской битве. (Бесценные полотна на время войны были вынуты из рам и вывезены из замка.) Будущая королева скажет впоследствии, что считает Виндзор своим домом, поскольку он олицетворяет “самые счастливые воспоминания детства” (87).

Скаутский отряд действовал по-прежнему и неожиданно стал для Елизаветы полигоном демократического общения, пополнившись девочками-подростками из семей беженцев, когда в Виндзоре приютили жителей разбомбленного лондонского Ист-Энда. Скауты завоевывали значки за готовку, под руководством замковой экономки выпекая кексы и оладьи (впоследствии Елизавета блеснет своим умением перед американским президентом), варя суп и делая рагу (88). Беженки, объяснявшиеся на кокни и не отличавшиеся манерами, никак не выделяли будущую королеву, называли ее Лилибет (тогда как даже для дочерей аристократов это семейное прозвище было под запретом), заставляли мыть посуду в жирной лохани и убирать обугленные головешки от костров (89).

Самым необычным – и памятным – опытом стала для Елизаветы трехнедельная практика, которую в 1945 году, в возрасте восемнадцати лет, она проходила в Центре подготовки механиков-автомобилистов, организованном Вспомогательной территориальной службой.