Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Господа ташкентцы

ModernLib.Net / Отечественная проза / Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович / Господа ташкентцы - Чтение (стр. 6)
Автор: Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
Жанр: Отечественная проза

 

 


      ----
      На этот раз было почти утро... Целую ночь мы не смыкали глаз и уже начинали действовать нерешительно и вяло. Это был тот момент, когда на улицах начинает показываться какое-то колеблющееся, словно приготовительное движение: дворники метут мостовую, открываются двери булочных, съезжаются возы с овощами и зеленью; но настоящая толпа, настоящее движение еще не показываются. В такие минуты всего сильнее чувствуется цена теплой кровати. Самый бесприютный человек ищет себе уголка, к которому можно прислонить уставшую голову. Бодрственное состояние делается почти непереносимым и может быть поддержано лишь искусственным образом...
      Мы спешили.
      "Он" был уже, однако, одет. "Он" отворил нам дверь, держа в руках книгу, и, не отрывая от нее глаз, пошел перед нами, как будто наше появление не составляло для него ничего непредвиденного и, пожалуй, даже не относилось к нему.
      Равнодушие уже перестало удивлять нас. Однако это было уже не равнодушие, но что-то такое, чему нельзя подыскать имени. Мы всегда примечали, что как бы ни старался человек взглянуть в глаза беде, как бы ни примирялся он с неизбежностию и непоправимостью положения, в которое ставила его сила обстоятельств, но такое философское настроение никогда не оказывается вполне цельным. Всегда в него примешивалась хоть тень горечи, иронии или, по крайней мере, изумления. Человек не протестует, не жалуется, но восклицание: "Какие жалкие люди!" - так и светится во всех движениях, так и бьет всюду: и в интонации голоса, и в выражении глаз... всюду.
      Читатель! как ни обидна подобная оценка, но даже и она может примирить! Чувствуется, что эту фразу говорит человек не совсем еще закоснелый, что вы не ничто в его глазах, что у него могут быть такие же уязвимые места, как и у вас, и у всякого; одним словом, что это слабый смертный, которому можно сделать больно, который имеет хоть какие-нибудь точки соприкосновения с вами. Как хотите, а это сознание успокаивает. Напротив того, тут, в этом рассеянном и сосредоточенном молодом человеке, не виделось ничего подобного. Как будто все давно им понято, решено и забыто.
      Мы вошли в кабинет.
      "Он" молча сел около окна и углубился в чтение. Натурально, это меня взорвало.
      - Извольте стоять! - крикнул я на него. Он встал и продолжал читать. Извольте оставить книгу! Он положил книгу на стол.
      - Меррзавец! - произнес я сквозь зубы, но так, что он, наверное, слышал мое восклицание; тем не менее ни малейшего движения не показалось на лице его.
      - С вами живет какая-нибудь женщина?
      - Смотрите! - сказал он, как будто отгоняя от себя чтото назойливое, прервавшее нить его мыслей.
      Рассуждая хладнокровно, я должен сознаться, что при тогдашнем моем утомлении именно только такое адское равнодушие и могло обновить мои заснувшие силы. Я с яростию выбрасывал книги, швырял бумаги. Но он по-прежнему продолжал стоять у окна и без малейшего признака изумления смотрел на картину разрушения, которая быстро созидалась перед его глазами.
      - Кто вы такой? - наконец бросился я к нему.
      Он назвал себя. Он даже не сказал, что я сам должен знать, у кого я нахожусь. По-видимому, ему не приходило в голову, что можно иронизировать, удивляться, негодовать.
      Это было до такой степени ново, что в голове у меня блеснула мысль: не подступиться ли к нему посредством великодушия?
      - Общественное мнение указывает на вас как на причину зла, - сказал я, - опровергните это! Постарайтесь снять с себя столь ужасное обвинение! Я из участия к вам говорю это: мне жаль вас! Наконец, я прошу вас: спасите себя и дайте мне возможность участвовать в этом спасении!
      - Идемте! - произнес он с таким видом, как будто ему бесконечно надоело мое кроткое излияние чувств...
      Маррш!
      ----
      Дальше! дальше!
      "Он", очевидно, был философ и принял на себя труд убеждать нас.
      - Мне кажется, господа, - говорил он, - что вы бьете совсем не туда, куда следует, и что, видя в занятиях умственными интересами что-то враждебное обществу, вы кидаете последнему упрек, которого оно даже не заслуживает!.. Ужели оно и в самом деле так расслаблено, что не может выдержать напора мысли, и первая вещь, от которой прежде всего необходимо остеречь его, - это преданность интересам мысли? Почему вы думаете, что для общества всего необходимее невежество? Почему, когда в обществе возникает какое-нибудь замешательство, первые люди, которые делаются жертвами вашей подозрительности, суть именно люди мысли, люди исследования? Согласитесь, что такое странное явление нельзя даже объяснить иначе, как глубоким презрением, которое вы питаете не только к обществу, но и к самим себе?
      Я слушал его с удовольствием, да и нельзя было иначе, потому что au fond il y a du vrai dans tout ceci!.. {сущности все это правильно!..} Иногда мы действительно пересаливаем и как будто чересчур охотно доказываем миру, что знаменитое хрестоматическое двустишие: "Науки юношей питают" и пр. улетучивается из нас немедленно, как только мы покидаем школьные скамьи.
      Я невольно вздохнул при этом соображении.
      Он продолжал:
      ТАШКЕНТЦЫ ПРИГОТОВИТЕЛЬНОГО КЛАССА
      ПАРАЛЛЕЛЬ ПЕРВАЯ
      Ольга Сергеевна Персианова не без основания считает себя еще очень интересной вдовой. Несмотря на тридцать три, тридцать четыре года, она так еще моложава и так хорошо сохранилась, что иногда, а особенно вечером, при свечах, ею можно даже залюбоваться. Это тип женщины, которая как бы создана исключительно для того, чтоб любить, нравиться, pour etre bien mise {чтоб хорошо одеваться.} и ни в чем себе не отказывать.
      Подобного сорта женщины встречаются в так называемом "свете" довольно часто. Их с малых лет сажают в специально устроенные садки и там выкармливают именно таким образом, чтобы они были bien mises, умели plaire {нравиться.} и приучались ни в чем себе не отказывать. По окончании выкормки целые выводки достаточно обученных молодочек выпархивают на вольный свет и немедленно начинают применять к делу результаты полученного воспитания. Разумеется, тут все зависит от того, красива ли выпорхнувшая на волю молодка или некрасива. Красивое личико гарантирует будущность блестящую и беспечальную; некрасивое - указывает в перспективе ряд слезных дней. Красивая молодка заранее может быть уверена, что жизнь ее потечет как в повести, то есть что она в свое время зацепится за шпору румяного кавалериста, который, после некоторых неизбежных во всех повестях перипетий, кончит тем, что приведет ее за собой в храм славы и утех. Там она будет показываться bien mise, будет ездить на рысаках, causer {болтать.} с кавалерами и никогда ни в чем себе не отказывать. А дальше что бог даст. Может быть, отыщется другой кавалерист, может быть, дипломат, а может быть... и сам Александр Дюма-фис. Напротив того, некрасивая молодка так и останется с своими jolies manieres {прекрасными манерами.} и с желанием ни в чем себе не отказывать. Она будет bien mise исключительно для самой себя, и ни один кавалерист не поведет ее ни в храм славы, ни в храм утех. А если и поведет, обольщенный блестящим приданым или связями, то так там и оставит в храме одну. Без занятий, без цели в жизни, без возможности causer, она постепенно накопит в себе такой запас желчи, что жизнь сделается для нее пыткою. Из действующего лица в повести утех, каким она воображала себя во времена счастливой выкормки в патентованном садке, она сделается простою, жалкою конфиденткою, будет выслушивать исповедь тайных амурных слов и трепетных рукопожатий, расточаемых кавалеристами и дипломатами счастливым молодкам-красоткам, и неизменно при этом думать все один и тот же припев: ах, кабы все это мне! И так как ни одной капли из всего этого ей не перепадет, то она станет сочинять целые фантастические романы, будет видеть волшебные сны и пробуждаться тем больше несчастною, оставленною, одинокою, чем больше преисполнен был света, суеты и лихорадочного оживления только что пережитый сон.
      Ольга Сергеевна принадлежала к числу молодок красивых, а потому счастие преследовало ее с первых шагов ее вступления в свет. Вышедши из патентованного садка шестнадцати лет, в семнадцать она уже зацепилась за шпору краснощекого ротмистра Петра Николаича Персианова и затем навсегда поселилась в храме утех полновластной хозяйкою. Целый год беспримерного блаженства встретил молодую женщину на самом пороге семейной жизни. Это был непрерывный ряд балов, parties de plaisir {увеселительных поездок.}, выездов, приемов, в которых принимали участие представители всех возможных родов оружия и дипломаты всех ведомств, "C'etait un reve" {Это был сон.}, как она сама выражалась об этом времени. По возвращении с бала начиналось, собственно, так называемое семейное счастие и продолжалось вплоть до утра, когда молодые супруги принимались за туалет, предшествующий визитам или приему. От Ольги Сергеевны все были в восхищении: старики называли ее куколкой; молодые кавалеристы, говоря об ней, вращали зрачками. Она кружилась, танцевала, кокетничала, но ни разу не оступилась, а осталась верною своему Петьке до конца (voila ce que c'est que d'avoir recu une education morale et religieuse! {вот что значит получить моральное и религиозное воспитание!} говорили об ней старушки). Наконец, осьмнадцати лет, она сделалась матерью, одною из тех матерей, о которых благовоспитанные сынки говорят: у меня maman такая миленькая, точно куколка! Это происшествие, в свою очередь, положило начало целому ряду новых подвигов, которые опять-таки дали Ольге Сергеевне возможность etre bien mise, causer, plaire и ни в чем себе не отказывать. В течение шести недель после родов она неутомимо снаряжала своего маленького Nicolas и наконец достигла-таки того, что он в свою очередь сделался точно куколка.
      - Он у меня совсем-совсем куколка! - говорила она, показывая Nicolas кавалеристам, товарищам ее мужа, - куколка! засмейся!
      Кавалеристы хвалили "куколку" и в то же время искоса посматривали на другую куколку, на молодую мать.
      По прошествии шести недель начались визиты. Ma tante, mon oncle, mon cousin, la princesse Simborska, la comtesse Romanzoff, la baronne de Fok {Тетя, дядя, кузен, княгиня Симборская, графиня Романцова, баранесса Фок.}, всех надо было обрадовать, всем сообщить, какой у нас родился "куколка".
      - Ma tante, если б вы знали, какой он у меня куколка! C'est un petit charme! {Прелестный малютка!} И как все понимает! Представьте себе, на днях я одеваюсь, а он лежит у меня на коленях, и вдруг (следует несколько слов на ухо)... mais imaginez-vous cela! {представьте себе!}
      - Ты сама еще куколка! - улыбаясь, отвечает ma tante, - но чувство матери, мой друг, - священное чувство! Ты никогда не должна забывать этого!
      - Ах, как я это понимаю, ma tante! С той минуты, как у меня родился мой куколка, я точно преобразилась вся! C'est toute une revelation {Это совершенное откровение.}. Этого противного Петьку я даже не пускаю к себе... et vous savez si je l'aime! {а вы знаете, как я его люблю!} Все думаю о том, как бы мне нарядить моего милого куколку! И если б вы знали, сколько я платьиц ему сшила... tout un trousseau! {целое приданое!}
      - Все это очень хорошо, мой друг, но не забудь, что для мальчика главное не в платьицах, а в религиозном чувстве и в твердых нравственных правилах.
      - О! я не забуду! я никогда этого не забуду, ma tante! И даже вот теперь, когда Петька вздумал в прошлый пост есть скоромное, я ему очень твердо объявила: mon cher! теперь не прежнее время! теперь у нас есть сын, которому мы должны подавать пример! si vous faites gras a table, vous iairez maigre ailleurs... {если вы будете много тратить на стол, вам придется экономить на другом...} И при этом так ему погрозила, что он со страху (vous savez, ma tante, comme c'est une grande privation pour lui! {вы знаете, тетя, какое для него это большое лишение!}) съел целую тарелку супу безо всего!!
      - Ну, Христос с тобой, куколка! Поезжай, поделись своей радостью с дядей Павлом Борисычем!
      У дяди Павла Борисыча повторилась та же сцена, что и у ma tante, с тою разницей, что вместо нравоучений о религиозном чувстве и твердых правилах нравственности дядя сказал следующее наставление:
      - Ты делаешь очень мило, мой друг, что заботишься о своем куколке. Que ton marmot soit bien lave, bien vetu, qu'il soit presentable, enfin {Пусть твой мальчуган будет хорошо умыт, хорошо одет, словом, пусть будет презентабелен.}, - все это прекрасно, похвально и необходимо. Но помни, душа моя, что и для него настанет время, когда он будет думать не об атласных одеяльцах и кружевных чепчиках, а о другом атласе, о других кружевах. Vous savez, ma chere, de quoi il s'agit {Вы знаете, дорогая, что я имею в виду.}. Надобно, чтоб он встретил эту минуту с честью. Il faut que ce soit un galant homme {Надо, чтобы это был благородный человек.}. Чтоб он не обращался с женщиной, как извозчик или как нынешние национальгарды, которые, отправляясь в общество порядочных женщин, предварительно ищут себе вдохновенья в манежах, кафешантанах и цирках! Чтоб женщина была для него святыня! Чтоб он любил покорять, но при этом умел всегда сохранять вид побежденного!
      На что Ольга Сергеевна отвечала:
      - Mon oncle! {Дядюшка!} ужели вы во мне сомневаетесь! Mais le culte de la beaute... c'est tout ce qu'il y a de plus sacre! {Но культ красоты... Это самое священное!} Я теперь совершенно переродилась! Я даже Петьку к себе не пускаю - et vous savez, comme c'est une grande privation pour lui! {а вы знаете, какое для него это большое лишение!} - только потому, что он резок немного!
      - Ну, Христос с тобой, куколка! Я с своей стороны высказался, а теперь уж от тебя будет зависеть сделать из твоего "куколки" un homme bien eleve {прекрасно воспитанного человека.}. Поезжай и поделись твоею радостью с братом Никитой Кирилычем.
      И так далее, то есть того же содержания и с теми же оттенками сцены у братца Никиты Кирилыча, у comtesse Romanzoff и проч. и проч.
      Таким образом прошли два года, в продолжение которых судьба то покровительствовала "куколке", то изменяла ему. Maman относилась к нему как-то капризно: то запоем показывала его всякому приезжающему гостю, то запоем оставляла в детской на руках нянек и бонны. Мало-помалу последняя система превозмогла, так что только в званые обеды и вечера куколку на минуту вызывали в гостиную вместе с хорошенькой швейцаркой-бонной и раскладывали перед гостями, всего в батисте и кружевах, на атласной подушке. Гости подходили, щекотали у "куколки" под брюшком, произносили: "брякишь!" или: "диковинное произведение природы!" и при этом так жадно посматривали на maman, что ей становилось жутко.
      На двадцать первом году ("куколке" тогда не было еще трех лет) Ольгу Сергеевну постигло горе: у ней скончался муж. В первые минуты она была как безумная. Просиживала по нескольку минут лицом к стене, потом подходила к рояли и рассеянно брала несколько аккордов, потом подбегала к гробу и утомленно-капризным голосом вскрикивала:
      - Петька! глупый! ты как смеешь умирать! Ты лжешь! ты притворяешься! Дурной! противный! Ты никогда... слышишь, никогда! - не смеешь бросить твою Ольку!
      И слезы как перлы сыпались (именно сыпались, а не лились) из темно-синих глаз и, о диво! - не производили в них ни красноты, ни опухлости.
      Но через шесть недель опять наступила пора визитов, и плакать стало некогда. Надо было ехать к ma tante, к топ oncle, к comtesse Romanzoff и со всеми поделиться своим горем. Вся в черном, немного бледная, с опущенными глазами, Ольга Сергеевна была так интересна, так скромно и плавно скользила по паркету гостиных, что все в почтительном безмолвии расступались перед нею, и в один голос решили: c'est une sainte! {это святая!}
      - Ma tante! - говорила между тем Ольга Сергеевна, - я потеряла свое сокровище! Но я счастлива тем, что у меня осталось другое сокровище - мой "куколка"!
      - Друг мой, - отвечала ma tante, - я знаю, потеря твоя велика. Но даже и в самом страшном горе у нас есть всегда верное пристанище - это религия!
      - Ах, как я это понимаю, ma tante! как я это понимаю! С тех пор, как я лишилась моего сокровища, я вся преобразилась! La religion! mais savez-vous, ma tante, qu'il y a des moments, ou j'ai envie d'avoir des ailes! {Религия! а знаете ли, тетя, бывают мгновения, когда мне хочется иметь крылья!} И если б у меня не было моего другого сокровища, моего "куколки"...
      - Ну, Христос с тобой, сама ты куколка!.. Поезжай и поделись твоим горем с дядей Павлом Борисычем. Ты знаешь, как старик тебя жалует.
      У дяди Павла Борисыча те же жалобы и то же сочувствие.
      - Я потеряла моего благодетеля, мое сокровище, mon oncle, - говорила Ольга Сергеевна, - вы знали, как он был добр ко мне! как он любил меня! как исполнял все мои прихоти! А я... я была глупенькая тогда! Я была недостойна его благодеяний! Я... я не понимала тогда, как дорого ему все это стоило!
      - Мой друг, я очень понимаю всю важность твоей потери, - отвечал mon oncle, - mais ce n'est pas une raison pour maigrir, mon enfant {но это не повод, чтобы худеть, дитя мое.}. Вспомни, что ты женщина и что у тебя есть обязанности перед светом. Смотри же у меня, не худей, а не то я рассержусь и не буду любить мою куколку!
      - Ах, mon oncle! вы один добрый, один великодушный! Vous penetrez si bien dans le coeur d'une femme! {Вы так хорошо понимаете сердце женщины!} Нет, я не буду худеть, я буду много-много кушать, чтобы вы всегда-всегда могли любить вашу маленькую, несчастную куколку!
      - То-то! ты не очень слушайся тетку Надежду Борисовну! Она там постным маслом да изречениями аббата Гете кормит, а я этого не люблю! Ну, теперь Христос с тобой! Поезжай и поделись твоим горем с братом Никитой Кирилычем!
      И т. д. и т. д.
      Затем все впало в обычную колею. В течение целых четырех лет Ольга Сергеевна являла собой пример скромности и материнской нежности. "Куколка", временно пренебреженный, вновь выступил на первый план и сделался предметом всевозможных восхищений. Его одевали утром, одевали в полдень, одевали к обеду, одевали к вечеру. Утром к нему приезжал специальный детский доктор, осматривал, ощупывал, присутствовал при его купанье и всякий раз неизменно повторял одну и ту же фразу:
      - О! этот молодой человек будет иметь успех!
      На что Ольга Сергеевна столь же неизменно отвечала:
      - Ah, mais savez-vous, docteur, qu'il devient deja polisson! {А знаете, доктор, он уже начинает шалить!}
      Перед обедом "куколку" прогуливали на рысаках по Невскому и по набережной; вечером его приводили в гостиную, всегда полную гостей, и заставляли расшаркиваться и говорить des amabilites {любезности.}. У "куколки" были две бонны: англичанка и немка, и одна institutrice {гувернантка.} - француженка. Сверх того, по распоряжению ma tante, его посещал отец Антоний, le pere Antoine, молодой и благообразный священник, который отличался от своих собратий тем, что говорил по-французски без латинского акцента, ходил в муар-антиковой рясе и с такою непринужденностью сеял семена религии и нравственности, как будто ему это ровно ничего не стоило... Идет и сеет, и, по-видимому, даже не замечает, что семена так и сыплются из всех пор его существа. При такой обстановке относительно "куколки" разом достигались все цели хорошего воспитания: и телесная крепость, и привычка к обществу, и прекрасные манеры, и так называемые краткие начатки веры и нравственности.
      Не один из лихих кавалеристов, посещавших по вечерам салон Ольги Сергеевны, заглядывался на нее и покушался нарушить мир ее души. Это казалось тем менее трудным, что два года счастливого супружества должны были порядком-таки избаловать хорошенькую молодку, и, следовательно, при такой набалованности ей не легко было разом покончить с утехами прошлого. Сама ma tante выражала по секрету свои опасения на этот счет, a mon oncle даже прямо выражался: pourvu que ca soit une bonne petite intrigue bien comme il faut le reste ne me regarde pas! {лишь бы это была милая вполне порядочная интрижка - остальное меня не касается!} Но, к общему удивлению, Ольга Сергеевна закалилась, как адамант. По временам она, конечно, вспыхивала, щеки ее слегка алели, глаза туманились, грудь поднималась и не умела сдержать затаенного вздоха; но как-то всегда, в эти тяжкие минуты, подоспевал к ней на выручку "куколка". Он бурей влетал в гостиную и так уморительно расшаркивался, что Ольга Сергеевна мгновенно отрезвлялась. Отец Антоний, которому были известны все перипетии этой борьбы слабой женщины с целым корпусом кавалерийских офицеров, сравнивал ее с египетскими пустынножителями и для приобретения большей крепости в брани советовал соблюдать посты. Но даже и с этой стороны интересная вдова не могла считать себя совсем безопасною, потому что сам отец Антоний выслушивал ее "смущенный и очи спустя, как перед матерью виновное дитя", и Ольга Сергеевна так и ожидала, что он нет-нет да и начнет вращать зрачками, как любой кавалерийский корнет. Ma tante была так поражена этой неслыханной твердостью, что называла свою племянницу не иначе, как ma sainte {святая.}. Один mon oncle все еще надеялся, что когда-нибудь cela viendra {это придет.}, и продолжал предостерегать Ольгу Сергеевну насчет национальгардов.
      И вдруг, через четыре года, Ольга Сергеевна является к ma tante и объявляет, что ей скучно.
      - Но что же с тобой, мой друг? - спросила ma tante, пораженная этой неожиданностью.
      - Je ne sais, je sens quelque chose la {Не знаю, чувствую что-то здесь.}, - отвечала Ольга Сергеевна, указывая на грудь, - одним словом, доктора в один голос приказывают мне ехать за границу!
      - Но как же быть с "куколкой"?
      - Я все обдумала, ma tante; я знаю, что я дурная... что, может быть, я даже преступная мать! - воскликнула Ольга Сергеевна и вдруг встала перед ma tante на колени, - ma tante! вы не оставите его! вы замените ему мать!
      Жребий "куколки" был брошен. Ma tante согласилась заменить ему мать и взяла на себя насаждение в его сердце правил нравственности и религии. Mon oncle поручился за другую сторону воспитания, то есть за хорошие манеры и искусство побеждать, сохраняя вид побежденного. В результате этих соединенных усилий должен был выйти un jeune homme accompli {безупречный молодой человек.}, рыцарь вежливости и преданности, молодой человек, преисполненный всевозможных bons principes, ipreux chevalier {хороших убеждений, доблестный рыцарь.}, готовый во всякое время объявить крестовый поход против manants et mecreants {мужиков и нехристей.}. Ольга Сергеевна уехала вполне успокоенная.
      Годы шли, а интересная вдова как канула за границу, так и исчезла там. Слух был, что она короткое время блеснула на водах, в сопровождении какого-то национальгарда (от судьбы, видно, не убежишь!), но потом скоро уехала в Париж и там поселилась на житье. Потом прошел и еще слух: в Париже Ольга Сергеевна произвела фурор и имела несколько шикарных приключений, которые сделали имя ее очень громким. La belle princesse Persianoff {Прекрасная княгиня Персианова.} сделалась предметом газетных фельетонов и устных скандалезных хроник. Называли двух-трех литераторов, одного министра (de l'Empire {империи.}), одного сенатора и даже одного акробата (неизбежное следствие чтения романа "L'homme qui rit"). Доходы с пензенских, тамбовских и воронежских имений проматывались с быстротою неимоверною. Система залогов и перезалогов, продажа лесных и других угодий, находившая при покойном Петьке лишь робкое себе применение, сделалась основанием всех финансовых операций Ольги Сергеевны. "Mais vendez donc cette maudite Tarakanikha qui ne vaut rien et qui ne nous est qu'a charge!" {"Но продайте же эту проклятую Тараканиху, которая ничего не стоит и является для нас только обузой!"} беспрерывно писала она к одному из своих cousins {кузенов.}, наблюдавшему "из прекрасного далека" за имением ее и ее покойного мужа. И одна за другой полетели Тараканихи, Опалихи, Бычихи, Коняихи, все, что служило обременением, что вдруг оказалось лишним. Наконец репутация Ольги Сергеевны достигла тех пределов, далее которых идти было уж некуда. В газетах рассказывали подробности одной дуэли, в которой интересная вдова играла очень видную, хотя и не совсем лестную для нее роль. Повествовалось, о каком-то butor {грубияне.} из молдаван, о каких-то mauvais traitements {махинациях.}, жертвою которых была la belle princesse russe de P ***, и наконец о каком-то preux chevalier {о доблестном рыцаре.}, который явился защитником мальтретированной красавицы. Тогда петербургские родные встревожились.
      - Et dire que c'etait une sainte! {И подумать только, ведь это была святая!} - восклицала ma tante.
      - Я предсказывал, что знакомство с национальгардами не доведет до добра! - зловеще каркал mon oncle.
      На семейном совете решено было просить... Разрешение не замедлило, и в силу его Ольга Сергеевна вынуждена была оставить очаровательный Париж и поселиться в деревне для поправления расстроенных семейных дел. В это время ей минуло тридцать четыре года.
      А "куколка" тем временем процветал в одном "высшем учебном заведении", куда был помещен стараниями ma tante. Это был юноша, в полном смысле слова многообещающий: красивый, свежий, краснощекий, вполне уверенный в своей дипломатической будущности и в то же время с завистью посматривающий на бряцающих палашами юнкеров. По части священной истории он знал, что "царь Давид на лире играет во псалтыре" и что у законоучителя их "лимонная борода".
      По части всеобщей истории он был твердо убежден, что Рим пал жертвою своевольной черни. По части этнографии и статистики ему небезызвестно было, что человечество разделяется на две отдельных породы: chevaliers и manants, из коих первые храбры, великодушны, преданны и верны данному слову, вторые же малодушны, трусливы, лукавы и никогда данного слова не выполняют. Он знал также, что народы, которые не роптали, были счастливы, а народы, которые роптали, были несчастливы, ибо подвергались усмирению посредством экзекуций. Сверх того, он курил табак, охотно пил шампанское и еще охотнее посещал театр Берга по воскресным и табельным дням. О maman своей он имел самое смутное понятие, то есть знал, que c'est une sainte, и что она живет за границей для поправления расстроенного здоровья. Ольга Сергеевна раза два в год писала к нему коротенькие, но чрезвычайно милые письма, в которых умоляла его воспитывать в себе семена религии и нравственности, запас которых всегда хранился в готовности у ma tante. Он с своей стороны писал к maman чаще и довольно пространно описывал свои занятия у профессоров, так что в одном письме даже подробно изобразил первый крестовый поход. "Представьте себе, милая maman, их гнали отвсюду, на них плевали, их травили собаками, однако ж они, предводимые пламенным Петром Пикардским, все шли, все шли". Но так как во время этого описания (он сам впоследствии признавался в этом maman) его тайно преследовал образ некоторой Альфонсинки и ее куплет:
      A Provins
      On recolte des roses
      Et du jasmin,
      Et beaucoup d'autres choses... {*}
      {* В Провене собирают розы и жасмин и много кое-чего другого...}
      то весьма естественно, что реляция о крестовом походе заканчивалась следующими словами: "в особенности же с героической стороны выказал себя при этом небольшой французский городок Provins (allez-y, bonne maman! c'est si pres de Paris) {Провен (поезжайте туда, милая мама! это так близко от Парижа).}, который в настоящее время, как видно из географии, отличается изобилием жасминов и роз самых лучших сортов".
      Таков был этот юноша, когда ему минуло шестнадцать лет и когда с Ольгой Сергеевной случилась катастрофа. Приехавши в Петербург, интересная вдова, разумеется, расплакалась и прикинулась до того наивною, что когда "куколка" в первое воскресенье явился в отпуск, то она, увидев его, притворилась испуганною и с криком: "Ах! это не "куколка"! это какой-то большой!" выбежала из комнаты. "Куколка", с своей стороны, услышав такое приветствие, приосанился и покрутил зачаток уса.
      Тем не менее более близкое знакомство между матерью и сыном все-таки было неизбежно. Как ни дичилась на первых порах Ольга Сергеевна своего бывшего "куколки", но мало-помалу робость прошла, и началось сближение. Оказалось что Nicolas прелестный малый, почти мужчина, qu'il est au courant de bien des choses {что он уже обладает некоторым опытом.}, и даже совсем, совсем не сын, а просто брат. Он так мило брал свою конфетку-maman за талию, так нежно целовал ее в щечку, рукулировал ей на ухо de si jolies choses {так мило ворковал ей на ухо.}, что не было даже резона дичиться его. Поэтому минута обязательного отъезда в деревню показалась для Ольги Сергеевны особенно тяжкою, и только надежда на предстоящие каникулы несколько смягчала ее горе.
      - Надеюсь, что ты будешь откровенен со мною? - говорила она, трепля "куколку" по щеке.
      - Maman!
      - Нет, ты совсем, совсем будешь откровенен со мной! ты расскажешь мне все твои prouesses; tu me feras un recit detaille sur ces dames qui ont fait battre ton jeune coeur... {подвиги; ты подробно расскажешь мне о женщинах, которые привели в трепет твое молодое сердце...} Ну, одним словом, ты забудешь, что я твоя maman, и будешь думать... ну, что бы такое ты мог думать?.., ну, положим, что я твоя сестра!..
      - И, черт возьми, прехорошенькая! - прокартавил Nicolas (в экстренных случаях он всегда для шика картавил), обнимая и целуя свою maman.
      И maman уехала и стала считать дни, часы и минуты.
      ----
      Село Перкал_и_ с каменным господским домом, с огромным, прекрасно содержимым господским садом, с многоводною рекою, прудами, тенистыми аллеями - вот место успокоения Ольги Сергеевны от парижских треволнений. Комната Nicolas убрана с тою рассчитанною простотою, которая на первом плане ставит комфорт и допускает изящество лишь как необходимое подспорье к нему. Ковры на полу и на стенах, простая, но чрезвычайно покойная постель, мебель, обитая сафьяном, массивный письменный стол, уставленный столь же массивными принадлежностями письма и куренья, небольшая библиотека, составленная из избраннейших романов Габорио, Монтепена, Фейдо, Понсон-дю-Терайля и проч., и, наконец, по стенам целая коллекция ружей, ятаганов и кинжалов - вот обстановка, среди которой предстояло Nicolas провести целое лето.
      Первая минута свидания была очень торжественна.
      - Voici la demeure de vos ancetres, mon fils! {Вот жилище ваших предков, сын мой!} - сказала Ольга Сергеевна, - может быть, в эту самую минуту они благословляют тебя la haut! {там наверху!}

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27