Почему костер - Паша не знал и сам. И вообще - разводили ли там, на юге, где жара, по ночам костер, он не знал. Но то, что настойчиво представлялось, было не там, а здесь, где-то на опушке леса, может быть, на краю такой вот погибающей деревни. Лица сидящих - в тени, наброшены на плечи плащи с капюшонами. Ночь, и они ждут. Предвестием того, что вот-вот совершится, просветлел конус неба, точно отраженный в небесах костер. А по кругу - ярко, будто не замечая сидящих, другие люди: Бармалей, Жанна, Сашок, Юрка и Вовка, тетя Нюра - все-все. и Паша тоже. В объятиях у него девушка в красном платье. пламенеющий отсвет костра. Девушка-плясунья. И он видит только красное платье или красный огонь и не может видеть тех, сидящих у костра, а только думает: "Почему их двенадцать? И на место предателя нашелся верный... Но почему только один? А где же тринадцатый?" "Чертова дюжина", - откомментировал некто, овладевший Пашиным сознанием, и выплыл откуда-то Бармалей с черными цифрами на груди: "13".
      Тут Паша понял, что пьян окончательно и безнадежно, но опьянение его хуже трезвости, потому что мысли хоть и расползлись во все стороны, но так и кажут изо всех щелей раздвоенные хвосты, а он кидается их ловить. Паша опустил голову на стол, уткнулся лбом в доску, сухо всхлипнул и моментально провалился в сон-дурман. Ночью он ужасно замерз, но встать, чтобы войти в дом, не мог: ноги не повиновались ему. Пробудился же полностью перед рассветом, когда у перрона из бетонных плит свистнул локомотив и, вздрогнув всеми вагонами, потащился вдоль деревни. Охая и стоная, Паша расправил затекшие руки-ноги, прислушался, уловив какое-то оживление в усадьбе по соседству. Хлопнула дверь, в палисаднике мелькнула цветная косынка тети Нюры.
      - А я думаю - кто ранняя пташка?
      - Скорее полуночник.
      - А у меня радость. Приехала племянница моя, учительница. - и унеслась обратно.
      Паша пошел по тропинке к крыльцу и вдруг замер, улыбаясь блаженно и счастливо: вишневый сад зацвел, весь разом украсившись мириадами белых лепестков. И в сердце его хлынули вдруг такая радость и такая жажда жизни, что Паша оказался наполнен всклень, до краев. А с первыми лучами солнца зазвучало ровным, настойчивым, трудолюбивым мотивом гудение пчел, опыляющих цветы.
      Мир преобразился. С этим чувством и прожил Паша этот замечательный цветущий, бестревожный - день. Хлопотал по хозяйству: вымыл полы в доме, сварил даже щи из тушенки, возился в огороде - взрыхлил землю вокруг любимых, фамильных пионов, обильно полил к вечеру. Но все внимание поглощала соседская усадьба: там хлопали двери, слышались обрывистые восклицания. все это улавливалось в ожидании какого-то чуда. Однако день проходил, и вместе с сумерками разочарование покрыло его: ничего не сбылось... А чего, собственно, он ожидал? За забором, в палисаднике, звякнула лейка, зашумела вода. Тетя Нюра? Нет. Он глядел, зачарованный: тоненькая девушка в косынке, футболке и спортивных штанах поливает подросшие нарциссы. Не предчувствием ли встречи с ней он томился?
      Паша подошел к изгороди:
      - Здравствуйте.
      Она оглянулась, но лицо ее было неразличимо в сумерках, под низко надвинутой на лоб косынкой.
      - Давайте... давай познакомимся.
      - Да, - сказала она и, поставив лейку, протянула ему мокрую ладонь, Настя.
      - Просто из сказки, - пробормотал Паша, хмелея от непостижимой близости: между ними не было никакой преграды (она скользнула в его сад между штакетинами), ни прошлое, ни будущее - ничто не мешало им. Как первые люди, они стояли друг перед другом, и было странно, что во тьме плохо различимы черты ее лица, лишь сияют глаза. Где-то на заднем дворе на старой ветле запел соловей.
      - Для нас, - прошептал Паша-безумец девушке, которую видел первый раз в жизни, и не успел оглянуться, как рассказал ей о костре, вокруг которого сидят двенадцать, об односельчанах, о себе, потерянном, и о плясунье в красном.
      Показалось ли ему или в самом деле - тут Настя вздрогнула, должно быть, от вечерней свежести. Он принес из сеней бабушкину кацавейку и покрыл ей плечи.
      - Я не понимаю смысла, не могу понять, - горячо говорил он ей, будто она была послана разрешать мучившие его тайны. - А у тебя есть кто-нибудь?
      Настя помолчала и ответила спокойно:
      - Был жених. Мы расстались.
      Теперь настала очередь Паши делать признания. Он хотел сказать так: "У меня была Вера", но осекся: звучало глупо, да и Веры-то не было - то есть была платоническая, хотя, может быть, и не столь чистая любовь. Но сама эта ужасная фраза свидетельствовала о глобальной потере. Язык насмехался над ним, дразня: "Была вера - и тю-тю..." А приключения до Веры на утлом диванчике в мастерской - одна грязь и ничего более.
      - У меня никого нет.
      Но Настя, подслушав его мысли, договорила:
      - Кроме плясуньи в красном.
      - То образ метафизический. А у тебя есть красное платье?
      Она пожала плечами. Паша придвинулся, наклонился к лицу и, поцеловав горячие губы, ощутил острый укол в сердце - жалость и боль. Ему захотелось виниться, каяться. Но в чем перед ней? А как будто было... Было, а он не помнил... Он поцеловал ее снова, растягивая блаженство забытья. Она покорно подставила губы, и полыхнувший огонь высушил подступающие слезы. Как же давно он не плакал, герой-сверхчеловек, должно быть, с самых бабушкиных похорон. Он не плакал ни во время знакомства и расставания с Леной и Валерой, ни в монастыре, когда мертвый юноша-наркоман лежал на земле в ограде, ни здесь - вернувшись после продолжительного отсутствия в родной дом. Он вдруг поразился своей сухости и сказал вслух:
      - Мое сердце закаменело. Я разучился плакать.
      - А я люблю поплакать.
      - О чем?
      - Не знаю. Так, о всеобщей гибели и о своей тоже.
      - Как тебе понравилась наша деревня? - спросил Паша, терзаемый смутной какой-то, неясной мыслью.
      Настя засмеялась:
      - Понравилась. Вся в цвету. И еще, знаешь, за целый день не услышала слова "деньги", а в городе - без конца.
      "Вон оно что. Она видит иначе, иначе, чем я..."
      - Ты - необыкновенная. И ты нужна мне.
      Он крепко обнял ее, и так, обнявшись, они сидели долго. Потом она отлучилась к себе - видимо, сказаться тете Нюре, - вернулась, и они пошли в дом. Не включая света, нырнули на кровать. О, сколько раз этот страстный огонь сжигал его, но еще никогда - вот так, дотла, целиком выветривая из жизни. Любимая, прежде и всегда, наконец-то я обрел тебя и, обладая тобой, - обладаю миром. В апогее страсти - полное беспамятство: нет у меня души только тело. И, уже остывая от объятий, снова пережить нарождение себя. Что же это плачет и болит в сердце? Младенческая моя душа, где же ты таилась? А вот и рассудок возвратился: Настя - не девушка, жених-то был не платонический. Да, секс прочно вычеркивает из жизни. Прочно, но временно.
      - А ты знаешь, что секс - это временная смерть?
      - А у нас что - секс? - она приподнялась, опираясь на локти. Сияли во тьме глаза.
      Рассеянный ветвями подступившего сада ночной свет нежным квадратом лег на пол. Простучал, оглушив, поезд, и из глубины, из невозвратно утраченной чистоты подступили слезы.
      - У нас страсть.
      Он гладил и целовал лицо, шею, плечи, и все драгоценней, драгоценней становилась она для него, так что этого уж и невозможно было вынести. Она была дана ему, и он брал ее, уже горько предчувствуя цену и расплату, которая перечеркнет его свободу и, может быть, его самого.
      - Ты служил в армии? - неожиданно спросила она.
      - Нет. Сначала я был кормильцем: у меня бабушка была очень больна, а мать... одним словом, отсутствовала. А потом... документы терялись. Но мне только двадцать пять.
      - Я буду тебя ждать, - прошептала она, обнимая его, - буду ждать.
      Паша погрузился в сон, словно нырнул, и сразу наплыла картина: размазанные грязные пятна слюдянисто-белого - град, недавно выпавший и тающий, сырой. И свет - серый, почти черный. Ночь. Ну да, ночь. Черно-белая, со многими оттенками в спектральной растяжке от черного цвета к серо-белому не цвету - свету. И предметы какие-то чересчур правильные: кубы, параллелепипеды... А на их фоне мятутся пятна - деревья, кусты. Самое ужасное в этой картине - ощущение живой реальности. И звук: кап-кап-кап... Течет, струится вода. Ладно бы мучила жажда, а сейчас прижми к губам колючие ледышки или, еще лучше, набери их в котелок - пусть растают, процеди через бинт - доступный фильтр - и пей, пей... Батюшки, да это же солдат! И форма на нем. Зачем ты тащишься, пробираешься к пробитой трубе? У тебя с собой целых три котелка. Зачем, солдат? И тут же Паша ясно вспомнил - вот так сон! - договоренность: от источника питаются два отряда - наш и чеченский. Сегодняшней ночью наша очередь, и, несмотря на неожиданно выпавший град, солдат с тремя котелками пробирается к сочащейся, струящейся трубе.
      "Андрюха! - громкий шепот откуда-то спереди. - Ты?!"
      Солдат поднял голову:
      "Я!"
      И тут же выстрел-хлопок, выдох - прочистила горло снайперская винтовка. Голова поникла. Котелки звякнули друг о друга. Ноги несколько раз дернулись. Через минуту - пауза, провал во времени, казалось, оборвался сон, но нет, продолжился: к солдату подкралась тень. И вновь хлопок, внятный, громкий, с другой стороны. К трупам быстро скользнули три человека и поволокли их в укрытие. Когда стало можно не опасаться, один из солдатиков (такая же одежда, что на "водоносе") забормотал:
      "Эх, Андрюша, говорил я тебе, говорил, Андрюша: перемирие кончилось!.. Говорил?.."
      Другой солдат перевернул вражеского снайпера и целеустремленно выворачивал карманы и прощупывал подкладку защитной (расцветка другой армии) куртки:
      "Гляди-ка - доллары..."
      Захрустели бледно-зеленые бумажки. Остальные двое тут же подтянулись к сослуживцу.
      "Поделим?"
      "А то!"
      "Паспорт! - еще одну добычу выудил из-под подкладки солдат, открыл корочки. - Остап. Имя чудное. Хохол".
      "Браток-славянин", - сплюнул курносый, в испачканной шапке, опиравшийся на винтовку.
      А тот, кто оплакивал убитого друга, схватил паспорт и начал его рвать в мелкие клочья:
      "Предатели!.. Я их ненавижу больше, чем чеченов!.."
      "Водонос" созерцал немигающими глазами серую муть ночи - и Паше невыносимо хотелось вырваться из клещей сна... И сон оборвался.
      Приподнявшись от подушки, Настя смотрела Паше в лицо. Уже пробуждаясь, уже шагнув из сна в явь, он прошептал ускользающей реальности:
      - Предатель.
      - О чем ты?
      - Сам не знаю.
      Отчего-то ему не хотелось посвящать ее в этот сон. Будто бы последняя близость между ними поставила преграду и именно с половой любовью, с сексом связано было слово, которое он сейчас выдохнул. Любовь делает тебя уязвимым, опасайся ловушки. О, если бы можно было выстроить в единую спасительную концепцию все смутные страхи и ощущения! Но мозг здесь бессилен. Или бессилен только безумный, уязвленный злом мозг? И конечно, бес одолел и снова дернул за язык.
      - Откуда я знаю их имена?
      - Что ты говоришь, Паша? - в ее голосе тоже зазвучал страх.
      - Не бойся. Я абсолютно здоров, - нагло и утешительно соврал он, просто припомнил одну историю про предательство. Про братьев по крови: Остапа и Андрея. Приснилось. Не знаю почему.
      - А, это! - Она облегченно засмеялась, но дальней, напряженной струной отзывалась фальшь в этом смехе, и Паша почуял эту фальшь. - из Гоголя. Там еще прекрасная полячка была, из-за нее все и произошло.
      - Ах вот оно что!
      Ну вот все и объяснилось, приплелся и выплыл откуда-то Гоголь. Слава Богу, классика не имеет отношения к современности, это замшелый, запечатанный временем, омертвевший кирпич.
      - А ты знаешь, что во мне есть польская кровь? Когда-то моих предков сослали из Польши, они служили тут железнодорожниками и породнились с местными.
      - Так вот почему ты необыкновенная - из-за тебя тоже возможно предательство.
      Он хотел спросить, как звали ее жениха, но тут Настя сама поцеловала его, он задохнулся от счастья, сердце застучало бешено, сомкнулись объятия. Да, с ней или через нее плелась удавка для него, и все было связано: страсть - предательство - смерть, и все это было сильнее Паши и побеждало его, но сдавался он добровольно.
      Они вновь любили друг друга и заснули в предрассветных сумерках, обессиленные. А когда Паша окончательно пробудился, солнце уже глядело в окошки и по стене напротив бежала сквозная тень от колеблющейся под ветром листвы.
      Настя исчезла, но утро было прекрасное, все обновлено любовью и ее присутствием в мире. Радуясь своей молодости и силе, и солнцу, и свежей листве, он вскочил и выбежал в сад. Момент был удивительный, и это осознавалось отчетливо. Сейчас можно было начинать жизнь с нуля, в простоте, не отыскивать смысл, а жить, как этот сад, готовый приносить плоды. А кто не принесет плода - будет уничтожен.
      - О Господи! - проговорил Паша, память не отступала, - а что положу я, что положу я на чашу доброделания?
      Выпрыгнули следом за порывом отчаяния фигурки с оружием в руках: снайперская винтовка с оптическим прицелом... и выстрел. Конец.
      - Но почему Остап и Андрей?
      И вовсе это не из Гоголя, потому что не Остап был предателем у классика. Все перевернуто в очередной раз, и снова дразнит меня насмешник хозяин мира сего.
      Наползло облако, закрывая собой солнце, в приотворенную калитку заглянула Виктория Федоровна. Заметив Пашу, вошла, сунула в руки сверток:
      - Я пирогов напекла тебе на дорогу.
      - На дорогу?
      Он забыл напрочь о том, что уезжает, уезжает сию секунду, покидая Настю и кровным образом связанную с ней историю предательства. Искусная ловушка поймает пустоту, а он, он - свободен.
      - Да, Виктория Федоровна, я готов.
      - Тогда поторопись. Поезд через полчаса.
      Уже сидя в вагоне рабочего поезда среди бедняцкой, разношерстной публики и глядя, как уплывают домики Любавино, он сам вкусил неожиданную сладость предательства. Томительно-сладко, жгуче-сладко было ему рвать нить между собой и Настей, оставляя ее в неведении, даже не попрощавшись. "Я твой настоящий сын, мать, плоть от плоти, яблочко от яблони. Так вот, значит, что ты чувствовала всякий раз, покидая меня. И главное, цель-то, цель какова? Дайте мне рыцаря веры - и я обойду всю землю в поисках его".
      - Прости меня, прости меня, Настя, я болен и нуждаюсь в исцелении.
      Районный городишко, куда дотащился рабочий поезд, назывался Тёшино, о чем возвещала вывеска на довольно приличном здании вокзала. Под круглыми часами у входа, стрелка которых, дергаясь, прыгала сразу на пять минут, висел доисторический колокол, прежде отмечавший прибытие редких поездов, а теперь имевший мемориальное значение. Городок этот, отстроенный на реке Тёше, был своеобразным центром обширных зон, раскинувшихся в здешних лесах. Первое, что увидел Паша, спрыгнув с подножки вагона, как, с узлами и сумками, людской поток устремился к автобусам, целый табун которых ожидал на привокзальной площади. Понаслышке он знал, что у местной молодежи только два жизненных пути: либо по ту сторону колючей проволоки, либо - в охранниках - по эту. От лотка с аудиокассетами, приткнувшегося в нише вокзала, летел под аккомпанемент гитары хриплый специфический говорок, густо уснащенный матом и блатным жаргоном. Уголовный дух, будто смог, висел над городком.
      Вдруг по площади прокатилось оживление: это вели к поезду обритую налысо колонну. "Зэки", - мелькнула мысль.
      - Живей, подтянись! - закричал вынырнувший сбоку офицер, и Паша догадался: призывники. Позади аморфной толпой колыхались родственники и взвизгивала гармонь.
      - Пойдем служить, земеля, - окликнули его, и какая-то девчонка из провожавших задорно подмигнула:
      - А я ждать буду.
      Паша улыбнулся и махнул. Толпа прокатила мимо, обдавая водочным духом.
      Он пошел по улочке между двухэтажными облезлыми домами, как всегда, досадуя на уродство застройки и всю нашу вечную бесхозность и неухоженность. "Лучше буду смотреть на людей, чтоб не огорчаться", - решил про себя. Считают, что лица у наших людей светлые - Паша даже сам читал об этом, - но заметно сие лишь после долгой разлуки со страной, с народом, а совокупно, мол, выходит икона народа, его идеальный светлый лик. Двухэтажные коробки сменились частными особнячками и хибарками, в садах, за заборами, и сразу: домовитость и уют, роются в пыли куры, пасутся на травке козы.
      Улочка вывела к распахнутым рыночным воротам. Тут все было грязно, сигналили машины, въезжая на рынок. На крыльце магазина сидел цыганенок в застывшей позе с вытянутой рукой и равнодушной физиономией, но живые глазенки зыркали из-под кепки. Были еще нищие у входа, и их собратья-алкоголики толпились у заплеванной будочки, потягивая разбавленное пивцо. К пиву предлагалась вобла, а для гурманов и людей состоятельных раки. Продавали много живности: козлят, кроликов и цыплят, и едкий запах навоза, пива и мочи висел над этим углом рынка. По другую сторону тянулись ряды барахольщиков, и китайско-турецкие тряпки зазывно колыхались на вешалках, блестя на солнце застежками и аппликациями из люрекса. Продавцы азартно собачились с покупателями.
      - Как на тебя сшита, - убеждала крашеная толстая блондинка мужика, примеряющего тесноватую куртку из кожзаменителя.
      - Вам какое ни привези - все не так, - вторила ей товарка рядом, отчитывая молодую женщину, нерешительно мявшую кошелек.
      - Хот-доги, гамбургеры, чизбургеры! - вопил продавец экзотического съестного, пытаясь составить конкуренцию восточным людям, кружившим подле мангала, но на тех, видно, сама природа работает, и ветерок, словно нанявшись и получив мзду, разносит дразнящий аромат. Собаки мечутся вблизи, ожидая милостыньки. И все просит, и зовет, и жаждет, и желает продать, и не решается купить.
      Паша остановился, глядя на старика инвалида, опиравшегося на костыли, перед ним - самодельная плетеная верша. Отвернувшись, Паша пошел прочь. "Что ж, любезный автор статьи, приезжай и полюбуйся на народную икону, думалось отчего-то со злорадством, - поищи свет на этих лицах, а заодно погляди в зеркало и в своем лице найди его тоже".
      Шел он бесцельно, сворачивал, нырял в проулочки и очутился наконец у ограды. В металлическом плетении зияла дыра, и хотя можно было дойти до ворот, но Паша предпочел тернистую народную тропу и вылез через дыру на лужайку. Он стоял в городском парке. Владения парка простирались недалеко. Пустынно было здесь в этот дневной час, лишь кое-где мелькали пешеходы, сокращавшие путь, да молодая женщина катила детскую коляску. Если б кто-нибудь поставил себе целью отыскать кусочек пространства, где бы разор и хаос достигали апогея, то этот парк вполне бы подошел - в каком-то даже идеальном смысле. Потому что, конечно, есть и свалки, и помойки, но они ведь, если можно так выразиться, отвечают своему предназначению. А ведь зеленый уголок в тихом городе - да это ж просто оазис должен быть, краешек райского уединенного сада, где в зелени и тиши запоет соловей и отрадное чувство затопит душу. Назывался этот городской парк - "имени Пушкина", о чем узнал Паша, пройдя к центральному входу. У входа справа даже красовалась клумба-панно, где профиль бессмертного поэта намечался какими-то зелеными цветочками. Впрочем, узнать классика без поясняющих надписей было чрезвычайно сложно, тем более что поэтическое чело омрачал грубый след рифленой подошвы - племя младое, незнакомое шагало по головам. "Искаженный образ" - вот как надо бы назвать этот парк: эти залитые выщербленным, расползающимся асфальтом аллеи среди чахлых, беспощадно обрезанных деревьев; эти кучи мусора под кустами; эту загаженную круглую танцплощадку и досужую стайку цветных, истоптанных скамеек; сломанную, покосившуюся детскую карусель и электрический паровоз (побочное дитя цивилизации, прямо-таки гость из далекого Диснейленда), застывший, с разбитыми фарами; бетонные фигуры из сказок Пушкина: рыба-рыбища с отбитым хвостом, шемаханская царица без грудей, останки лебедя с перебитой, болтающейся на металлической проволоке шеей.
      Лучше бы всего этого не было! Снести прочь - и чтоб чисто, пусто, и, может быть, милосердный зеленый покров затянет исстрадавшуюся землю. Но удивительное дело! - в странной гармонии с Пашиной душой находился этот разоренный, обезображенный парк, и он не торопился уйти, отыскивая необъяснимую сладость в этой гибели, в этом явном, преувеличенном даже упадке. "Пусть так и будет, пусть свидетельство распада стоит перед глазами!" Ибо все порушено и поругано было в его душе, причем и обвинять-то некого, он сам - достойный наследник прошлого, лицемер и предатель.
      Найдя скамейку почище, вблизи с танцверандой, подстелил пакет, сел, закурил, задумался. Да разве ж он для Жанны уехал из дома? Разве ж у него была эта благородная, оправдательная цель? Он сбежал, как заяц, опасаясь за себя и радуясь тому, что может убежать. Ибо в тот самый момент, когда он увидел Настю - понял, что уязвлен, что то судьба его, откровенно, без ложного стыда и фальши обнявшая его. Он испугался ее, испугался ответственности и несвободы и дал деру! И отдыхает на скамеечке в этом забытом Богом уголке. Зачем же ты брал тогда эту ночь, которая привязалась к тебе каждой своей секундой и запечатлелась в сердце, и даже этот сон, чужой, ее сон о каких-то перепутавшихся братьях и предательстве взят тобою, может быть, невольно, но - навсегда? Зачем?
      Сердце его ужасно заболело. Нет, не была оборвана нить между ним и Настей. Он и приехал сюда из-за нее. Лишь только вспыхнула эта догадка, проявился и скрытый смысл. "Здесь, в этом городишке, она оканчивала педучилище, жила в общежитии, любила того, другого. о, как смела она любить до меня! я должен разобраться в этом. Люди живут, предавая друг друга, катится колесо жизни. Но не ты! Я знаю - ты не умеешь предавать".
      Едва он пожелал, ее прошлое нахлынуло, и Паша окунулся в него с головой. Здесь, в этом парке, на этой площадке, Настя танцевала с Андреем (откуда я знаю его имя?). В сумерках, под мигающим светом цветомузыки, среди других пар... Паша осязает ее тело, нежно прильнувшее к тому, чужому. И в противоестественном присутствии свидетеля течет время назад, к истокам.
      Теперь Паша знает, что успел, что сегодня в городке - выпускной и все соберутся на вечере в педучилище. Не знал только, откуда взялось это чувство нереальности, зыбкости, колеблемости существования. Точь-в-точь когда занимался он делами бесовскими, видениями и разговорами с духами, когда не знал, где именно стоит сейчас - на том или на этом берегу. А было это всего два года назад... Внезапно посетила его фантастическая мысль, что на самом-то деле грешное тело его - там, в прошлом, с контактерами, а несчастная душа - в этом парке и городок - очередное видение. Между тем окружающее и впрямь выглядело иначе, чем пару минут назад, хотя перемены, может быть, были и незначительны: свежепокрашена веранда (а ведь Паша помнил осыпающиеся хлопья краски), пышнеют кроны деревьев (а ведь они были уродливо острижены). Но разве мог он полагаться на память свою? Память трясина, болотина.
      Паша спрыгнул со скамьи и понесся к выходу, и здесь, впрочем, взгляд его сам, помимо воли отыскивал перемены. Профиль Пушкина прикрывал рекламный щит, крупными буквами призывавший: "Голосуй или проиграешь!" Рядом красовался указатель с жирной стрелой и надписью: "ближайший избирательный участок - No 13", снизу чернела дата выборов - 4 июня 1996 года. Тупо смотрел Паша в этот наглый плакат, и две последние, взаимно перевернутые цифры так и орали в мозгу. Паша провалился в прошлое! И всего этого вокруг уже не было - или не было его самого! Где? Здесь или там - в девяносто восьмом? Но он был жив, сердечная мука не оставляла его. И это хорошо, что он здесь, хотя ему безумно страшно, но он должен, должен разгадать загадку предательства.
      В этот момент внимание его было привлечено слабыми хлопками выстрелов. У самого входа ссорились две тетки, продавщицы воздушных шаров. Видимо, они поспорили из-за выгодного места и теперь с ожесточенными, красными лицами остервенело хлопали нарядные шары друг у друга. Обе воздушные грозди изрядно похудели - скоро и продавать-то нечего будет, - но тетки решились стоять каждая за свою справедливость до победного конца. Зрелище составилось отвратительное, да еще замешались сюда несколько мальчишек и девчонка с бантиками, завороженно глядевшие на уничтожение шаров. Не выдержав, Паша кинулся разнимать, и вот тут-то безжалостно убедился в том, что его действительно нет. Хотя он сам видел себя и осязал собственное тело, в этом мире он физически не присутствовал и не только не мог разнять остервенелых теток, но даже и воздушный шар удержать в руке не смог бы. В отчаянии он заорал, завизжал: "Стоять, дуры!" Но лишь одна из дур, наверное более чуткая, затрясла головой, будто вытряхивала невидимую воду из ушей. Впрочем, скоро все было кончено, и то ли победительницы, то ли побежденные разбрелись, ворча и ругаясь, в разные стороны, прихватив складные стульчики и воздушные насосы. Поле сражения усыпано было цветными обрывками резины, и дети тотчас принялись собирать и выдувать маленькие шарики, чтобы лопать их зубами и хохотать, разглядывая все новые и новые дырки в резиновых лоскутьях.
      А сердце болело, и не было никакой возможности вернуться обратно, в свою жизнь. Но тут Паша лукавил, потому что любовь, заставлявшая болеть сердце, и была его жизнь, а в теле он или в духе - это ему все равно.
      Он выскочил из центральных ворот. Дорога шла в гору, увенчанную фонтаном, вниз от которого тянулись искусственные ручьи, орошая - по замыслу - клумбы. Однако фонтан молчал и русла ручьев засохли. Ветер вздымал неизменную городскую пыль, и целый табун плакатов со стрелками указывал направления. В отличие от сказочного камня, от которого пути ведут к разным результатам, Паша уже знал, что все эти хаотичные вроде бы стрелки мельтешат, отводя глаза. Второпях он не стал додумывать мысль. Его тревожил какой-то логический абсурд: можно было метаться в разные стороны и в результате обрести ничто, причем социальный план - это ерунда, главное человеческий. Рвешься туда-сюда в зависимости от своих чувств и в итоге обретаешь ноль, теряя спасение. Все это было ужасно, и еще одна мысль поразила его: что некого винить, кроме самого себя. И, взывая: "Спаси! Спаси!" - услышан не будешь, ибо не в Промысле живешь, а мечешься под собственным небом, под собственным "хочу - не хочу!". Вот и вини своеволие, свободную волю. "Выбери свободу!" - заорал голос из громкоговорителя, установленного на крыше милицейской легковой машины, медленно катившей по дороге. Власти обрабатывали аборигенов-избирателей. "Демократия - власть народа!" - озвучил мегафон очередной лозунг, и дядька-пенсионер поторопился убраться с перекрестка.
      Нарядные стайки девушек в пышных платьях и юноши в костюмах стали попадаться чаще. Паша шел верно и, миновав бульвар, обсаженный роскошными шумящими березами, очутился во дворе педучилища. Везде курили. Ребята усиленно делали вид, что не замечают девушек, цокавших каблучками по крыльцу. Напряжение возросло. Судя по всему, приближалось некое решительное мгновение, но как и чем ознаменуется оно - угадать невозможно.
      - Привет, Андрюха!
      - Здорово.
      Да, хорош. Темно-русые короткие волосы, среднего роста, в лице - юная, незамутненная свежесть.
      - Смотри, какой прикупил...
      Кто-то в толпе демонстрировал нож с наборной рукояткой и кнопкой, фиксирующей лезвие. Оценивали, прикидывали, сравнивали, потому что буквально из всех карманов были извлечены клинки-собратья. Вот и Андрей извлек - у него вообще художественная русалка на ручке, глаз - камешек. Ножи эти полулегально изготовлялись в зонах и переправлялись на волю для продажи. Всякий мало-мальски уважающий себя молодой человек в Тёшино имел криминальную оснастку. Милиция смотрела на это сквозь пальцы: бороться бесполезно, местный колорит. Увидев это вооружение, потрясенный, Паша загоревал, будто потухла надежда. На что? Он не знал и сам. И опять что-то такое затеплилось о спасении и о всеобщих, бессмысленных, погибельных метаниях.
      - Гляди, Андрюха, твоя!..
      Все словно по команде обернулись, но золотистый подол уже мелькнул, скрываясь за дверьми. Сердце стукнуло и перестало биться. Но чего Паше бояться, если его просто нет? Ее не нужно было видеть, чтобы узнать, довольно было присутствия. "Моя!" - твердо возразил Паша, взирая на Андрюху. Но что тому? Стоит каменным истуканом, не внимая бесплотным теням. Наконец раздались первые музыкальные аккорды, и все повалили внутрь.
      В виде официальной части выступил директор училища и учительница-ветеранша с медалью на выдающемся бюсте. Выдали под звуки марша дипломы. Андрей получил тоже. Паша сначала удивлялся, что не видит Настю, но после сообразил: в нынешнем, 96-м году она не выпускница. А пришла - для Андрея и чтоб участвовать в концерте, потому и не сидит в зале. Оказалось, что педучилище славится своими танцевально-музыкальными традициями. Это сообщил бойкий, развязный конферансье, специально приглашенный из областного центра культуры своим другом - руководителем местного танцевального ансамбля. Все эти сведения Паша почерпнул из перешептываний присутствующих. Сам он выбрал крайнее место в последнем ряду, думая: "Интересно, а если какая-нибудь туша плюхнется сверху?" Но, как ни странно, пустое с виду кресло никого не соблазнило. Кое-кто было устремлялся сюда, к свободному месту, но, внезапно передумав, изменял траекторию, отыскивая знакомых или подспудно ощущая чье-то присутствие. По крайней мере Андрей ощущал Пашино присутствие точно, наверняка, не умея объяснить это внутреннее тревожное, гнетущее, смутное беспокойство. Как две чувствительные антенны, настроенные на одну волну - Настю, - они могли бы, пожалуй, разговаривать мысленно.
      "Моя!" - попробовал Паша, сосредоточившись, и вздрогнул, уколотый молниеносным посылом-ответом:
      "Не отдам!"
      Он видел, как Андрей, привстав, оглядывается, ища кого-то глазами. Кого, Пашу? Да, соперник Андрей присутствовал здесь, в своем времени и в своей жизни, - по праву, и это было его неоспоримым преимуществом. Зато Паша - невидим и уже потому обладает тайной силой, как дух. Правда, в какое-то мгновение Паша испугался - ему почудилось, что взгляд Андрея нащупал его и глаза их встретились. Но нет, Андрей сел и мрачно уставился на сцену, где перед закрытым еще занавесом распинался конферансье, представляя гордость райцентра - танцевальные кружки, студии и клубы.