Женщина - фонарщица видела Андрюшу и Женю вблизи дома Чеберяк около 8-ми часов утра; муж ее видел их на несколько минут позже, но уже с третьим мальчиком, личность которого никогда не удалось установить. Рассказ, по всеобщему мнению, исходил именно от этого третьего мальчика, который никогда не был опознан. Версия была следующая: три мальчика, отправились в Лукьяновский лес и забавлялись, нарезывая себе прутья с упавших веток; Андрюша и Женя поссорились; Андрюша срезал себе гладкий, красивый прут, а Женя попросил его обменять на свой; Андрюша отказался, Женя рассердился и сказал: "Если ты не дашь мне свой прут, я расскажу твоей маме, что ты прогулял сегодня школу", на что Андрюша ответил; "а я тогда расскажу, что твоя мама прячет краденые вещи". После этого Женя побежал домой вместе с неизвестным мальчиком, а Андрюша оставался в лесу.
      Стоя у открытой двери квартиры Чеберяк, неизвестный мальчик будто бы слышал, как Женя рассказывал матери про ссору с Андрюшей.* У Чеберяк были в это время какие-то мужчины, и она их спросила: "Что же нам с ним делать?" и один из них ей ответил: "Его сейчас же надо убрать". Услышав это, мальчик в ужасе убежал. Впоследствии никогда не удалось установить, кому мальчик в первый раз рассказал эту историю.
      (49) Услышав впервые об этой версии, Красовский еще не знал, что фонарщики видели мальчиков в то утро, муж - всех троих, а жена - только двух; однако, он уже знал о Жениных показаниях у следователя, а именно, что Андрюша приходил к нему, просил его пойти с ним играть и ушел, раздосадованный его отказом.
      Красовский верил рассказу неизвестного мальчика и не верил Жене; его поразила простая безыскусственность истории с прутьями; по его мнению, ее нельзя было выдумать. Обо всем этом он не переставал размышлять, и ему казалось логичным, что, узнав от Жени об Андрюшиной угрозе, вся шайка пришла к выводу, что именно Андрюша был тем доносчиком, имевшим особое влияние на полицию во время серии преступлений.
      Несоответствие во времени не имело большого значения: налет полиции произошел за два дня до того, как Андрюша стал угрожать; однако легко можно было себе представить, что он болтал и раньше. Мальчик, знавший, что происходило в доме, мог быть даже опаснее взрослого человека, поэтому его необходимо было обезвредить независимо от того, являлся ли он прямой причиной налета.
      Если предположить, что подозрения шайки пали на Андрюшу, она в своей злобе и растерянности не стала бы слишком долго взвешивать правильность своих подозрений; полурасспросов, полупризнаний было бы вполне достаточно, чтобы ярость ее была спущена с цепи.
      Более поздние сведения показали как правильно Красовский расценил ход мыслей преступников; мы забегаем вперед говоря об этом не для того, чтобы реабилитировать Красовского, а по причинам хронологического порядка.
      12-го марта, в день убийства, приблизительно в полночь, трое мужчин, которых мы соединили под кличкой "тройки", ограбили оптический магазин на Крещатике в Киеве. На следующее утро все трое сели в поезд, уходивший в Москву, и еще через несколько дней один из них обратил на себя внимание в пивной, размахивая сторублевой бумажкой; всех троих арестовали и отправили под стражей обратно в Киев.
      Несмотря на то, что за двумя из них - Латышове и (50) Рудзинским (третий, Сингаевский, был сводным братом Чеберяк), числилось уголовное прошлое - их отпустили; в то время не было установлено никакой связи между "тройкой" и ограблением на Крещатике, или какого-либо другого, недавно совершенного преступления. И только позже (мы объясним почему) Рудзинский и Сингаевский сами, никем не принуждаемые, сознались в ограблении оптического магазина совместно с третьим членом тройки, Латышевым.
      3.
      Пляска на канате становилась все труднее; Голубев стал разделять подозрения своих товарищей насчет Красовского; его отговорки о розысках христиан-сообщников главных преступников-евреев стали изнашиваться. Члены "Союза Русского Народа" гораздо больше протестовали против "преследования" Чеберяк, чем против допросов Андрюшиного семейства, а версия Красовского, что это делалось для отвода глаз, не встречала больше сочувствия даже у Голубева.
      Но по мере того как против него возрастало недовольство, Красовский все упорнее приходил к заключению, что убийцы были членами шайки Чеберяк, и что целью преступления было наказать и обезвредить доносчика, настоящего, или же только подозреваемого.
      10-го мая, ко времени, когда его отношения с Голубевым сделались критическими, Красовский получил первое существенное подтверждение своим подозрениям. В это утро он отправился в сопровождении своего преданного ученика и помощника, честного и способного сыщика Кириченко, на тщательный обыск квартиры Чеберяк. Их сопровождали еще два сыщика и городовой.
      Рапорт об этом обыске, представленный Кириченко Красовскому, был повторен на суде. Вот как он гласит: "В то время как Красовский и остальные обыскивали сарай, я завязал разговор с Женей Чеберяк и стал его расспрашивать об убийстве Ющинского; он стал мне что-то говорить, но вдруг запнулся и сказал, что не может ничего вспомнить. Я сидел по одну (51) сторону двери, а он по другую; Вера Чеберяк была за стеной в смежной комнате и слушала наш разговор. Когда я спросил Женю, кто убил Ющинского, его лицо стало подергиваться нервным тиком; я так же, как и он, стал оглядываться на смежную комнату, и когда я нагнулся на стуле, то увидел через дверь, за стеной Чеберяк, угрожающе жестикулирующую и рукой, и всем своим туловищем; мы с Женей одновременно поймали эти жесты".
      Кириченко не мог продолжать допрос, но инцидент этот произвел на него и на Красовского глубокое впечатление.
      4.
      9-го июня Красовский и обер-прокурор Брандорф сделали опасный шаг, арестовав Чеберяк, и поставив этим администрацию в затруднительное положение. Если бы им удалось сломать её сопротивление и интенсивным допросом заставить ее сознаться в участии в преступлении, первая задача была бы решена - была бы установлена личность убийц.
      С этой точки зрения её арест был бы встречен администрацией сочувственно, но была и оборотная сторона медали: Голубев и члены Союза Русского Народа, поднявшие такую бучу при аресте Павловича, не остались бы безучастными к аресту Чеберяк.
      Они не понимали опасений Чаплинского и его коллег в связи с заговором, а если и понимали, то не сочувствовали. Они не находились на официальном положении и им не нужно было считаться с возможностью, что в Петербурге могут еще и передумать и прекратить конспирацию; им нечего было бояться потерять службу или же скомпрометировать себя. Да и нельзя было от них ожидать понимания той игры, которую вела киевская администрация; действия голубевской группы были прямолинейными в соответствии с догматом их веры; вера эта состояла в том, что евреи совершали ритуальные убийства и Андрюша был одной из их жертв.
      В ответ на яростные протесты Голубева администрация взваливала всю вину на прокурора Брандорфа и следователя Фененко, тем более, что оба они всячески противились заговору.*
      (52) Объяснения администрации, заключали в себе формальное оправдание: у следователя Фененко были юридические права допрашивать Чеберяк; прокурор Брандорф также имел право ее арестовать. Однако Голубев знал, что формальности это только увертка; если возможно было убрать Мищука, точно также можно было поступить и с Брандорфом, и с Фененко. Правда, по закону судей нельзя было смещать с должности, но... для чего же министром юстиции был Щегловитов?
      Он оказался прав; не прошло и трех месяцев, как Брандорф был уволен со службы, а Фененко, следователь по особо важным делам, был заменен в этом, одном из самых значительных в его карьере дел, чиновником, присланным Щегловитовым из Петербурга. Все-таки понадобилось еще некоторое время, чтобы отобрать это дело у Фененко; оно еще целый год оставалось в его руках.
      Позже Фененко дал следующие показания: "Начав расследование я очень быстро стал подозревать, что Чеберяк была соучастницей в убийстве Ющинского; мне было ясно, что убийство произошло в ее квартире, и я начал собирать все данные, чтобы ее разоблачить".*
      Вот показания Брандорфа на суде: "Параллельно официальному следствию происходило частное расследование с ведома и согласия Чаплинского, возглавляемое Голубевым. Голубев был создателем дела Бейлиса; он часто навещал Чаплинского и приносил ему разного рода информацию. Я много раз указывал Чаплинскому на невозможность такого положения вещей; деятельность Голубева, согласно моим сведениям, была незаконной, он с умыслом затруднял работу полиции, не останавливаясь ни перед какими средствами, чтобы только раздобыть нужные ему свидетельские показания. Чаплинский же советовал мне, если я не хочу погубить мою карьеру, не сообщать министру Щегловитову, что я не нахожу признаков ритуального убийства** в деле Ющинского".
      И вот, наконец, показания Красовского: "Мое расследование привело меня к убеждению, что убийство было совершено шайкой воров, возглавляемой Верой Чеберяк; но когда (53) я докладывал об этом Чаплинскому, он игнорировал собранный мною материал".*
      Было бы правильнее сказать, что Чаплинский притворялся, что игнорирует его; на самом деле, Чаплинский был глубоко заинтересован этим материалом, но чем ближе Красовский приближался к истине, тем щекотливее становилось и его положение. Через несколько дней после отставки Брандорфа Красовский тоже был внезапно переведен обратно в его становой участок.
      Однако много воды утекло в Днепре между июнем и сентябрем. Мы остановимся тут только на двух самых значительных событиях, произошедших за это время: Вера Чеберяк, находившаяся под арестом в течение пяти недель, была выпущена на свободу. - Она, в конце концов, созналась, что видела Андрюшу утром в день убийства, но она не созналась в своем соучастии в убийстве, да и самые главные улики против нее еще не были собраны.
      Может быть для нее было бы выгоднее принести повинную Чаплинскому, он бы тогда, возможно, мог больше сделать для нее и ее "тройки". Но у нее тоже должны были быть свои расчеты; она в некотором смысле была в такой же зависимости от киевской администрации, как сама администрация была в зависимости от Петербурга: она не могла доверять своим покровителям.
      Борясь с расследованием, она его затягивала. Правда, она получила полную защиту, когда администрация, наконец, убедилась в ее виновности, но многое, что потом было раскрыто о ней и оглашено, могло бы остаться в секрете. Самое главное - её виновность могла бы остаться необнаруженной.
      (54)
      Глава четвертая
      МЕНДЕЛЬ БЕЙЛИС
      Ко времени судебного процесса ему было 39 лет отроду, он был бывший солдат, отец пятерых детей. На его фотографии мы видим коренастого человека, среднего роста; при нормальных обстоятельствах, лицо его было скорее полное и тяжеловатое, обрамленное короткой черной бородой; он носил очки, но не производил впечатления начитанного человека.
      Все о нем написанное сводится к одному; ничем нельзя было его отличить или вспомнить, кроме того, что он был Мендель Бейлис.*
      Его полное имя было Менахем Мендель, отца его звали Тевия. Имена эти: Менахем, Мендель и Тевия встречаются у Шолом-Алейхема в двух его блестящих рассказах; однако эти имена стали популярны благодаря Алейхему больше чем за десятилетие до того, как Бейлис привлек к себе внимание вне своего маленького круга, семьи, товарищей по работе и друзей. Сделал ли бы гениальный Шолом-Алейхем из Бейлиса колоритную национальную фигуру? - мы только знаем, что он не обладал нужными свойствами, чтобы характеризовать собой Шолом Алейхемовский еврейский фольклор.
      Он работал экспедитором (выпускал товар) на зайцевском кирпичном заводе уже в течение 15-ти лет.
      Киев, а также Лукьяновка находились вне той знаменитой черты оседлости, где по закону 6 миллионов евреев имели право жительства. Все же в этом законе имелись исключения для некоторых категорий евреев; и на этом основании в Киеве проживали 20.000 евреев при населении в 400.000.
      У Бейлиса было такое разрешение на жительство, и он (55) поселился со своей семьей вблизи кирпичного завода.
      Отбыв военную службу, 22-летним молодым человеком Бейлис женился и устроился на работу на кирпичном заводе неподалеку от Киева. Вскоре ему предложили лучшее место, на гораздо большем кирпичном заводе, построенным Ионой Зайцевым.
      Бейлису с этой службой очень посчастливилось; как именно это произошло интересно для нашего повествования. Отец его (его уже не было в живых ко времени процесса) был набожным евреем, с некоторыми претензиями на ученость. Изредка он посещал старого Зайцева; конечно, нельзя говорить о "дружбе" между бедным евреем и сахарным магнатом, но, безусловно, между ними существовала взаимная симпатия и уважение, что было странно ввиду одного особого обстоятельства: отец Бейлиса был Хасидом, Иона Зайцев же, тоже набожный еврей, принадлежал к противоположной религиозной ветви - Миснагдим. Согласно Шолом-Алейхему, оба они (а эти двое вполне принадлежали к его миру) должны были бы ссориться между собой, хотя и не так сильно как ссорились члены еврейских сект предыдущего поколения. Поэтому взаимное уважение отца Бейлиса и старого Зайцева вполне говорит в их пользу.
      Бейлис получил службу на Зайцевском заводе благодаря протекции своего отца, и он считал себя счастливым человеком; жалование его было выше того, на что он мог рассчитывать где-нибудь в другом месте.
      К тому времени, когда служба его была так трагически прекращена, он получал 45 рублей в месяц и даровую квартиру; таким образом его прожиточный уровень приравнивался к низшему уровню среднего класса.
      Сначала он еще мог надеяться на благосклонность старого Зайцева для продвижения по службе; но Иона Зайцев умер в 1907 г., и Бейлису уже не удалось стать управляющим завода.
      С молодыми Зайцевыми у него не могло быть близости, даже если бы он был набожным и образованным евреем. Мировоззрение их отличалось от отцовского; Иона Зайцев почувствовал себя одиноким в последние годы своей жизни в собственном своем доме. Дети его не отреклись от еврейства, (56) но их понятия и отношение были совершенно другими; они ели ветчину и всякую другую запрещенную евреям еду, и не соблюдали религиозных обрядов, так бережно и строго хранимых их отцом; и у них не было религиозного образования, сблизившего представителей старшего поколения.
      Сам Бейлис тоже отошел от религиозных правил своего отца и не проявлял никакой склонности к изучению еврейской традиции. Он умел молиться, т.е. читать еврейские молитвы, и у него, конечно, было понятие о самых простых обрядах; он умел читать и писать по-еврейски (идиш), но, несмотря на свою трехлетнюю военную службу, он не бойко говорил по-русски, плохо читал и совсем не умел писать. Что касается его благочестия, достаточно будет указать, что он работал по субботам и во все еврейские праздники, за исключением Нового Года и Судного Дня.
      По этому поводу нужно отметить, что ведь пути Господни неисповедимы; Андрюша был убит в субботу утром, а Бейлис в этот день находился среди рабочих.
      Надо еще сказать, что если молодое поколение Зайцевых и не следовало по стопам отца, они все-таки почитали его память; несмотря на всю их вялость в соблюдении религиозных обрядов, они иногда показывались в синагоге, а на Пасху ели мацу; ели ли они по праздникам запрещенную евреям пищу, неизвестно. Маца их, однако, была самого обыкновенного сорта, в то время как отец ел мацу, особо приготовленную со скрупулезнейшим вниманием по предписанию старинных обычаев. Эта маца была изготовлена из пшеницы, выращенной на его собственной земле, и пекли ее под специальным наблюдением. Каждую Пасху старик Зайцев рассылал две тонны мацы родственникам и друзьям.
      После его смерти дети его довольствовались мацой, купленной у простых торговцев, и Бейлис был очень рад, что освободился от ежегодной обязанности наблюдать за её распределением. Тот факт, что такое распределение входило в круг его обязанностей до 1907 г., имело огромное значение для прокурора.
      Согласно обвинению, маца должна была содержать в себе христианскую кровь, Бейлис имел отношение к ее распределению, (57) Андрюша был убит незадолго до Пасхи, .- вот и создан был логический, неотразимый силлогизм.
      Точно такая же цепь знаменательных ассоциаций была создана прокурором для связи убийства Андрюши с еврейским ритуалом, молодые Зайцевы решили построить дом для престарелых рабочих в память отца; при закладке фундамента они пригласили на религиозную церемонию официальных лиц и представителей русской общественности. Присутствовали только городской врач и еще два-три врача, остальные отклонили приглашение. Фундамент был заложен 7-го марта 1911 г. только за пять дней до убийства Андрюши. Для прокуратуры было совершенно очевидно, что для освещения новой постройки нужна была христианская кровь.
      Поразительным явлением в деле Бейлиса был тот факт, что ни один из евреев, обвинявшихся прямо или косвенно в преступлении фанатического или ритуального характера, вообще не был особенно религиозен и имел очень слабое понятие о еврейской традиции. Главной фигурой был обыкновенный рабочий человек, тянувший свою маленькую лямку, день и ночь размышлявший только об одном: как бы свести концы с концами.
      Не надеясь улучшить свою, более чем скромную жизнь, у Бейлиса были честолюбивые планы для своего сына: чтобы иметь возможность определить его в гимназию, он продал корову, а жена его варила для столовников.
      Он работал 12 часов в сутки, надзирал за погрузкой кирпича, вел конторские книги, и вообще, исполнял любую работу.
      При таком образе жизни, только старого закала еврей, обладающий железной волей, страстно преданный своей религии (таковые были, но Бейлис не был из их числа) мог бы найти необходимые часы для изучения еврейской традиции.
      Такова была религиозная квалификация и Бейлиса, и молодых Зайцевых; что же касается торговца сеном и соломой Шнеерсона, будто бы обещавшего Андрюше найти его отца, чтобы заманить мальчика на его гибель, то у него было еще меньше религиозной подготовки.
      Шнеерсона описывают, как молодого человека, (58) безбородого, плотного, одетого в рабочую одежду; он даже не знал, что фамилия его принадлежала знаменитой династии раввинов; он никогда не слыхал о Шнеер Зальмане Шнеерсоне, основателе большой ветви Хасидизма - Хабад.
      Его спрашивали на суде об его религиозных связях; у него их не было. Посещал ли он могилы своих родителей, как многие другие евреи, накануне Судного Дня? - Он ответил "никогда", а потом, суммируя свою философию, добавил уже от себя: "Мертвых нельзя воскресить..."
      Два обстоятельства служили Бейлису на пользу: его дружеское ко всем расположение и его хорошие отношения с соседями. Соседи его называли "наш Мендель" и на суде ничего кроме хорошего о нем не было сказано; дети-свидетели улыбались ему во время заседания суда. Он был в дружественных отношениях с приходским священником, которому он оказывал немало услуг; когда строилась местная приходская школа, Зайцевы, по настоянию Бейлиса, продали церкви кирпич ниже себестоимости в то время, как владелец другого кирпичного завода христианин - отказался уступить хотя бы копейку.
      Этот же священник попросил того же христианского заводчика пропускать похоронные процессии через его двор, чтобы сократить путь, и ему тоже было в этом отказано; другой короткий путь проходил через Зайцевский двор, и Мендель добился у своих хозяев разрешения.
      Даже местные члены Союза Русского Народа хорошо относились к Менделю; во время погрома 1905 г. они пришли к нему вместе со священником, чтобы успокоить его и заверить, что никакого зла ни ему, ни его семье не будет причинено; и на самом деле - никто его не тронул.
      Роль фанатика-убийцы, вампира, пьющего кровь христианских детей, навязанная Бейлису обвинением, была, ко всей своей непристойности и цинизму, еще и смехотворна. Был бы он хотя бы колоритной экзотической фигурой, какой-нибудь фанатик с седой бородой, но ведь он был только "наш Мендель" !
      Роль мученика-героя, которую некоторые люди хотели ему приписать, тоже совсем к нему не шла; мучеником, конечно, он был и именно потому, что был простым, добрым (59) испуганным рабочим человеком, не принимавшим никаких поз и не произносившим речей.
      Он не был одним из тех, кто подымается твердой поступью на костер или на эшафот, чтобы возвеличить имя Господне и вдохновлять им потомство. У него не было желания сделаться исторической фигурой, он хотел только одного - чтобы его оставили в покое. Однако роль ему навязанную - непостижимую для него - он провел с достоинством, он жаловался, но не унижался.
      Покрывая процесс, русский корреспондент писал из зала суда: "Что можно сказать о нем, об этом совсем обыкновенном, среднего возраста еврее, чье лицо вдруг стало знакомо всему миру? Он бледный, исхудалый, но самообладание у него замечательное; никогда я не видел на судебном процессе такого тихого, беззащитного и испуганного человека, окруженного такой многочисленной стражей".*
      Так его описывали после того, как он провел два года и два месяца в грязной тюрьме, вместе с ворами, шпионами и убийцами; в течение процесса, который продолжался тридцать четыре дня, он плакал три или четыре раза, закрыв лицо руками; один раз он громко рассмеялся: это было, когда один из обвинителей сказал, что среди рабочих на кирпичном заводе у Менделя была репутация цадика - набожного и святого.
      2.
      До своего ареста и даже на короткий срок после него, Бейлис так же мало мог себе представить, что он будет замешен в убийстве Ющинского, как и тот факт, что два с половиной года спустя, его фотография появится во всех главных газетах мира.
      Да, на кирпичном заводе шли расспросы; там сновали всякого рода люди: репортеры, сыщики, члены Союза Русского Народа; но ведь расспросы шли и по всей Лукьяновке, где уже целые месяцы люди чесали языки по поводу ареста Приходько, бывшего соседа, а затем и Чеберяк, тоже соседки, хотя и весьма нежелательной.
      (60) Люди, знавшие спокойного, тяжело работавшего Приходько, были поражены, и никто не верил в его виновность; а когда в Александру, Андрюшину мать, появившуюся на базаре после того, как она была отпущена на свободу, бросили камни с криками "убийца!" - это вызвало всеобщее возмущение.
      Но никто не удивился, когда арестовали Чеберяк, скорее наоборот, люди не понимали, почему её отпустили, так как к этому времени история с "прутьями" была уже частью Лукьяновского фольклора.
      Самое меньшее, что можно было сказать об аресте Бейлиса, это что он произошел в необыкновенных условиях; и Чеберяк, и Приходько арестовали в нормальных условиях, как полиция обычно это делала; их сопровождали один или два полицейских. Для того чтобы арестовать Бейлиса, понадобилось под покровом ночи мобилизовать маленький экспедиционный отряд, состоявший из пятнадцати полицейских, возглавляемых начальником Охраны, полковником Кулябко. По указанию Чаплинского, для этого ареста были сделаны полувоенные приготовления; сделал он это, ссылаясь на 21-ую статью Положения Усиленной Охраны; согласно этой статье возможно было отменить целый ряд гражданских прав и некоторые обстоятельства приравнивать к военному положению.
      Трудно себе представить какое мощное сопротивление такое нашествие предполагало встретить? Во всем доме находились только Бейлис, его жена и пятеро детей. Всех их подняли с кроватей в ночной одежде. Был произведен тщательный обыск; не нашли ни оружия, ни подпольной литературы, ни тайников, ни орудий пыток и никаких признаков, указывающих на кровавый ритуал: это была самая обыкновенная квартира рабочего человека.
      В три часа ночи Бейлиса и его сына-гимназиста забрали в управление Охраны. Никакого объяснения ни тогда, ни позже не было дано, почему арестовали мальчика, которого впрочем, через два дня отправили домой, а Бейлиса перевели в городскую тюрьму, где он и оставался два года и два месяца до начала своего процесса.
      Несмотря на всю драматичность обстановки ареста (61) Бейлиса, он не привлек к себе интереса, в свое время вызванного арестом Чеберяк и Андрюшиной семьи. Никто не связывал этот арест с убийством Ющинского.
      Вот по этому поводу воспоминания Арнольда Марголина, первого защитника Бейлиса: "В киевских газетах появилась заметка, что некий еврей, служащий Зайцевского кирпичного завода, Мендель Бейлис, был арестован; в основе этого ареста предполагалось недоразумение, связанное с его правожительством в Киеве. Никто не обратил внимания на такой банальный случай в практике полицейского управления того времени".
      "Еврейская Хроника" в Лондоне, покрывавшая уже с апреля агитацию ритуального убийства, в первый раз упомянула имя Бейлиса только 15-го сентября.
      Бейлис был арестован 22-го июля (на другой день после еврейского поста по поводу Разрушения Храма). Его не обвинили ни в незаконном местожительстве, ни в чем-либо другом; только 3-го августа, к изумлению Бейлиса, ему предъявили обвинение (слово "ритуальное" не фигурировало) в убийстве Андрея Ющинского.
      Даже и тогда испугались только Бейлис и его семья. Марголин все еще был уверен, что произошло "недоразумение" и что Бейлиса скоро освободят. Только в конце сентября после разговора со следователем Фененко, который вместе с Красовским и прокурором Брандорфом, присутствовал при аресте Бейлиса, Марголин по-настоящему встревожился; он понял, что тут происходит что-то более грозное, чем "недоразумение", что-то, что заходит куда дальше Бейлиса.
      Именно тогда был создан комитет из представителей еврейской общественности,* чтобы помочь Бейлису и его семье и обдумать план борьбы с конспиративными силами, задумавшими обвинение в ритуальном убийстве.
      (62)
      Глава пятая
      ФОНАРЩИКИ И "ВОЛКОВНА"
      Фонарщики, муж и жена, Казимир и Ульяна Шаховские, были всем известны на Лукьяновке, если и не с самой лучшей стороны. Официально только муж числился на службе участковым фонарщиком; на самом же деле, так как он часто бывал пьян, жена его, если только она сама не была пьяна, иногда перенимала на себя его обязанности. Вот почему чета эта именовалась "фонарщиками". Их не считали плохими людьми, хотя Казимир и был мелким вором; жена у него была слабоумная.
      Показания вот этих-то двух людей и привели к аресту Бейлиса.
      Прошло почти четыре месяца прежде чем Казимир Шаховской признался детективу Красовскому, что он видел Андрюшу и Женю в утро убийства; приведенный к следователю* 9-го июля, он, сделав несколько бессвязное заявление, объяснил, впрочем довольно подробно, почему он так долго молчал.
      "Я неграмотный, газет не читаю; не хотел давать показания, потому что работаю ранним утром и поздней ночью на улице и боялся, что кто-нибудь, кому мое показание не понравится, пырнет меня ножом".
      Он обслуживал уличные керосиновые фонари там, где электричество еще не было проведено. Число 12-ое марта он запомнил, так как в этот день его работонаниматель дал ему рубль в счет его жалования и он запомнил также час, так как он как раз закончил тушить фонари своего участка; должно быть, было начало девятого часа, так как винная лавка, помещавшаяся под квартирой Чеберяк, была уже отперта.
      (63) Казимир продолжал: "Я видел Андрюшу и Женю повыше на улице, а еще через 50 шагов, другого мальчика (это и был тот мальчик, кому была приписана история с прутьями), которого я не опознал; я не знаю, куда мальчики пошли; на Андрюше была куртка и форменная фуражка с гербом; пальто на нем не было, и книг он не нес".
      В заключении фонарщик дал совет: "Сделайте проверку у Чеберяк - все соседи знают, что это за женщина...".
      Ульяна Шаховская дала показание, что отдельно от мужа она видела Андрюшу и Женю в то же самое утро, на том же месте и приблизительно в то же время; третьего мальчика она не видела; Андрюша был без пальто, но он нес связку книг.
      Ко времени этого первого показания Шаховских, Вера Чеберяк была еще в тюрьме; она теперь призналась, что видела Андрюшу 12-го марта, и также, что он оставил у нее в квартире пальто, которое она позже сожгла. Она сказала, что страх быть втянутой в это дело заставил ее солгать на первом допросе. Но она отрицала, что Андрюша оставил книги у нее в квартире.
      Таким образом, веские вещественные улики стали скопляться над головой Чеберяк к 9-му июля. Вопрос книг был более важен, чем вопрос пальто, так как тетради были найдены возле Андрюшиного тела, и только убийцы могли их туда положить. Если полагаться на свидетельство Шаховских относительно книг, также как и относительно пальто, нужно сделать вывод, что женщина первая видела мальчиков, а затем Андрюша вернулся в дом, чтобы оставить там книги вместе с пальто.
      Положение вещей к этому времени сильно осложнилось; предпосылки ареста Чеберяк были таковы, что требовалось новое распоряжение, чтобы держать ее в тюрьме, иначе надо было в конце месяца ее отпустить. Брандорф, Красовский и Фененко желали получить это новое распоряжение. Чаплинский и администрация видно хотели того же - они тогда еще не были уверены в её виновности.
      Но с Голубевым, с самого начала возмущенным ее арестом, больше уже не было никакого сладу. 9-го июля Брандорф сделал новое распоряжение, а 13-го Голубев появился у Чаплинского, заявив, что Чеберяк "принадлежит"* Союзу Русского (64) Народа и потребовал ее освобождения. Хотел ли он сказать, что она член организации или только то, что организация берет ее под свое крыло, остается неясным. Как бы то ни было, 14-го июля Вера Чеберяк была отпущена на свободу.
      Однако состязание между ее обвинителями и покровителями на этом не окончилось; 29-го июля Брандорф ее снова арестовал. Но Чаплинский 8-го августа ее снова освободил. Это был последний арест Чеберяк в связи с убийством Ющинского.
      В это же самое время стали развертываться новые события; первые показания Шаховских не имели цены для Голубева, поскольку там не было упоминания о еврее. Так как в этих показаниях подразумевалась замешанность Чеберяк, Голубев (в противоположность Чаплинскому) их игнорировал. Он уже некоторое время наблюдал за Бейлисом; еще в мае им было выражено мнение, что преступление было совершено во дворе Зайцевского завода, где Бейлис служил, и что убийство это было ритуального характера.
      Чаплинский сделал об этом рапорт министру юстиции Щегловитову, а тот, в свою очередь сделал доклад царю 18-го мая; но улик никаких не было, как их не было и 9-го июля; однако Чаплинский решил, что данные Шаховскими показания достаточны, чтобы арестовать Бейлиса.