Давным-давно, сотни лет тому назад, отправился Тенгель Злой в пустынную землю, чтобы продать душу Сатане.

Именно от него и пошел род Людей Льда.

Все мыслимые земные блага были обещаны Тенгелю, но взамен по крайней мере один его потомок в каждом поколении должен был служить Дьяволу и исполнять его злую волю. Избранных отличали по-кошачьи желтые глаза, означавшие, что их обладатель наделен колдовской силой. И однажды, согласно преданию, на свет появится тот, кто будет обладать сверхъестественным могуществом, большим, чем мир когда-либо видел.

Проклятие тяготеет над родом до тех пор, пока не будет найден зарытый Тенгелем Злым сосуд, который он использовал для приготовления ведьминского варева, способного вызвать Князя Тьмы.

Так гласит легенда.

Но не все в ней было правдой.

На самом деле случилось так, что Тенгель Злой обнаружил Источник Жизни и выпил мертвой воды. Ему была обещана вечная жизнь и власть над человечеством, но взамен он должен был продать своих потомков злым силам. В те годы обстоятельства не благоприятствовали его восхождению на престол мирового господства, и тогда ему пришлось впасть в глубокий сон, ожидая, пока не наступят на земле лучшие времена. Кувшин с мертвой водой он повелел закопать.

И теперь Тенгель Злой нетерпеливо ждет сигнала, который должен разбудить его.

Но однажды в 16 веке был рожден необычный потомок Людей Льда. Он попытался обратить зло в добро и был за это прозван Тенгелем Добрым. Эта сага повествует о его семье, прежде всего о женщинах его рода.

Одна из них, Шира, в 1742 году вновь обрела Источник Жизни, из которого смогла набрать живой воды, прекращающей действие воды зла. Но никто так и не нашел погребенный кувшин. Все время существует опасность, что Тенгель Злой может проснуться.

Известно, что он скрывается где-то на юге Европы, и что заколдованная флейта может разбудить его. Поэтому-то Люди Льда так боятся любых флейт.

1

Те, кто эмигрировали в Америку в 1800-х годах, знали ли они, что поступают дурно по отношению к своим близким? Догадывались ли они о тех бедах, которые могли произойти с оставшимися дома?

Многих гнала с места нужда. Семьи были многодетными, и только один мог наследовать скудную фермерскую землю. Остальным же приходилось определяться куда-то на службу. Только единицы могли обзавестись собственным домом.

В подобных случаях эмиграция была единственным выходом.

Другие покидали страну в поисках приключений. Их манила возможность добиться успеха, стать богатыми, о чем фермерские сыновья могли разве только мечтать. И никто не осуждал их за то, что они уезжали. Но они подчас не знали, какие раны наносили своим близким.

Марит из Свельтена была одной из тех, кто страдал из-за недомыслия эмигрантов.

Она была самой младшей в многодетной семье. Двое ее братьев уехали. В своих письмах домой они с восторгом отзывались о стране на западе. И остальные братья тоже последовали за ними. Все вместе, включая и наследника. Разве могли крутые, каменистые холмы в такой глухомани, как Свельтен, сравниться со всем тем золотом, которое манило их на чужбине?

Мать умерла, отец был уже старым и дряхлым. Он протестовал, угрожал покончить с собой, но сын-наследник стоял на своем. У сына была большая семья, теснившаяся в готовом вот-вот развалиться домишке, и трудно было прокормиться на истощенной земле.

— У тебя ведь есть Марит, отец, — сказал сын-наследник. — Она позаботится о тебе. И к тому же ты сможешь занять весь дом.

В то время Марит было десять лет. Она была худенькой, застенчивой, молчаливой девочкой. Она смертельно боялась своего отца, и не без причин. «Не уезжай, не уезжай, — молилась она про себя, — не оставляй меня с ним одну!» Но ни у кого не было времени заглянуть в ее растерянные глаза. Они уезжали с чистой совестью, поскольку их престарелый отец не был брошен на произвол судьбы. С ним оставалась Марит.

Может быть, ей тоже хотелось отправиться в великую, неведомую страну? Но никто не спрашивал ее об этом.

Одна с отцом? И это она, ненавидящая каждое мгновенье своего пребывания в его комнате? Она, конечно, не знала слова «психопат», и о том, что многие люди реагируют, сами не зная, почему, точно так же, как и она, находясь рядом с психопатом. Отец был законченным эгоистом, портил окружающим жизнь, брюзжал, хныкал, очернял всех, когда что-то ему не нравилось, и был невыносимо хвастлив, высокомерен и самонадеян, когда оказывался прав. Отличаясь лицемерием и коварством, он ползал на брюхе перед власть имущими и даже не смотрел в сторону бедняков.

Маленькой Марит становилось почти дурно в его присутствии. И вот теперь они решили оставить ее одну с этим престарелым деспотом.

Глазами, полными слез, она смотрела, как ее старший брат со своим многочисленным семейством спустился в долину.

Так Марит стала одной из жертв эмиграции. К тому же она стала одной из многих, кого общество толкает пожертвовать своей жизнью ради престарелых родителей. Разве кто-то думает о том, что эти «домашние сиделки» тоже живые люди? Что они, возможно, хотели бы со временем обзавестись собственным домом, но вынуждены похоронить свои планы во имя «достойного похвалы поступка», как это называли люди несведущие? Что в них была своя индивидуальность, что нельзя смотреть на них только с той точки зрения, что есть на кого при случае свалить заботу о стариках?

В светлые весенние вечера Марит любила стоять за хлевом и прислушиваться к отзвуку детских голосов. Во дворе и в лесу играли дети ее братьев.

Теперь их не было. Они находились в немыслимо далекой стране. Двор, тропинка, постройки — все стояло в затишье. Лишь в памяти ее возникало эхо отзвучавших голосов.

Ощущая в себе боль утраты, она смотрела на тянущиеся до самого горизонта леса Свельтена. Видела четыре горных ручья. Других домов в окрестностях не было. Из Свельтена вела в долину тропинка, скрытая ветвями деревьев. Там, внизу, находилась деревня. Далеко, далеко внизу. Там находилась усадьба помещика, которому принадлежал Свельтен. Туда вынуждены были ходить на заработки ее братья, и условия работы были каторжными, зато семья получала право проживания в Свельтене. Значительная часть урожая с их скудной земли шла в уплату за аренду.

Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду были леса, безлюдное пространство. Но она знала, что в глубине этих лесов, на скрытых от людских взоров полянах, живут соседи, такие же мелкие хуторяне.

Шли годы, и воспоминания ее тускнели, отзвуки детских голосов становились все слабее и слабее. В конце концов она перестала их слышать.

В самом начале братья с воодушевлением писали ей о том, что их окружало. «Если бы ты побывала здесь, Марит, ты бы не поверила собственным глазам!» Но со временем письма стали приходить все реже и реже. А Марит продолжала посылать им свои неуклюже написанные письма, на которые не получала ответа и в которых было всего несколько строк, потому что рассказывать ей было особенно не о чем. В Свельтене редко что-нибудь случалось. Один день был в точности похож на другой.

Поток писем из Америки со временем ограничился рождественскими поздравлениями «дорогому отцу». «Надеемся, что Марит как следует заботится о тебе, папа, что ты не голоден и чувствуешь себя хорошо». А Марит продолжала старательно описывать им свои повседневные заботы, писала о том, что рана на ноге у отца никак не заживает, что в этом году плохой урожай черники, что на крыше у них поселилась сова… Но она ничего не писала о той нищете, в которой жила, об отвращении, которое испытывала к отцу. Она ничего не писала о том, что он выскребал из кастрюли всю кашу, не заботясь о том, ела ли Марит, как он бранил ее пищу и ее ведение хозяйства, припоминал старые обиды и выдумывал новые, изливая на девочку всю свою желчь. Дочь, конечно же, не имела права отвечать и перечить ему.

Разумеется, она чувствовала сострадание к отцу, покинутому сыновьями, полоумному и одинокому, на этом жалком хуторе. Только бы нытье не было любимым повседневным занятием отца! Если она, бывало, и сердилась на него, то в этом виноват был он сам. Он сам притуплял в ней чувство сострадания. Со временем она научилась презирать его жалобы.

Она взрослела, превращаясь в красивую девушку, и не догадывалась об этом. Когда ей исполнилось семнадцать, соседские парни стали наведываться в Свельтен в надежде поболтать с ней. Одному из них удалось перекинуться с ней словом, стоя за забором. Но потом их заметил отец. Обезумев от эгоистического страха потерять свою домработницу, он принялся швырять в парня камнями и осыпать ругательствами, называя блудливым козлом и кое-чем похуже. Парень никогда больше не приходил, зато двумя годами позже другой благопристойно попросил ее руки. В ответ на это папаша схватил висящие на стене лосиные рога и гнался за юношей до самого леса.

Один вдовец, собиравшийся взять себе в жены молодую, красивую и толковую жену, перестал даже думать об этом, едва услыхал о лосиных рогах.

В трудные переходные годы, превращаясь из девушки в женщину, она стала ощущать телесное и душевное беспокойство. Может быть, ей понравился кто-то из парней и она скорбела о том, что он не приходит?

Никто не приходил к ней.

После отъезда детей в Америку отец прожил двадцать лет.

Последние годы он был прикован к постели, был раздражителен, капризен и совсем выжил из ума.

С десяти лет Марит совершенно одна вела хозяйство. Сначала она все успевала, но когда отцу потребовался круглосуточный уход, она не смогла больше выполнять свои обязанности в помещичьей усадьбе. Ухаживая за отцом, она едва не падала в обморок от отвращения, ей приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы обслуживать его. Иногда ей казалось, что ненависть эта взаимна. Он никогда не испытывал к своим детям теплых чувств, он любил лишь самого себя. Он должен был чувствовать ее неприязнь, хотя она и заставляла себя разговаривать с ним спокойно и мягко. Он злобно смотрел на нее, когда она меняла ему белье, любил командовать ею, посылая то туда, то сюда, просто чтобы почувствовать свою власть и помучить ее. После всего этого она выскакивала во двор со сжатыми кулаками и клубком в горле.

Дважды в месяц из помещичьей усадьбы кто-нибудь приходил, чтобы забрать масло, сыр и другие продукты — она, конечно же, ничего не получала за это, это было платой за аренду! Но после того, как она перестала косить сено, варить сыр и вести хозяйство, как прежде, подручные помещика стали уводить со двора скотину.

В конце концов им с отцом не на что стало жить. Марит иногда выкраивала среди дня часок, чтобы сходить к соседям и попросить у них немного молока и черствого хлеба.

Помещик давно уже грозился вышвырнуть их из Свельтена.

Смерть отца внесла перемены в ее однообразную жизнь, но это было слишком поздно. Злобные выпады отца глубоко изранили ее душу. Лицо ее несло отпечаток усталости, голода, безнадежности. Она чувствовала себя никому ненужной. Марит вела настолько уединенную жизнь, что стала нелюдимой и не знала, куда ей податься, если у нее отберут единственное место на земле, которое она знала. На похороны отца пришло всего несколько соседей. Марит написала братьям в Америку о том, что отец умер и что она сама больше не имеет права проживать в Свельтене. Не мог бы кто-нибудь из них прислать ей немного денег, чтобы она смогла купить себе одежду, заплатить за жилье и как-то продержаться первое время на новом месте? Потом, возможно, она найдет себе какую-то работу. К тому же последние два года она чувствует себя неважно, ей не мешало бы обратиться к врачу. Или, возможно, она смогла бы приехать к ним?

Никто не ответил ей.

Марит сидела дома и ждала письма. Она не знала, с чего ей начать новую жизнь. Все, что представляло собой хоть какую-то ценность в доме, она постепенно распродала. Она питалась теперь ячменем, который собирала на полу в амбаре, мороженной брусникой из леса и водой из ручья.

Во время похорон соседи говорили друг другу: «Вид у Марит из Свельтена болезненный. А ведь она была когда-то хорошенькой девушкой!» «Да, но теперь ей будет легче, теперь, когда этот мерзавец сдох!» «Тише, не говори дурных слов о покойнике!»

И все озабоченно кивали головой при виде худой женщины, стоящей возле могилы. Кожа да кости. После похорон никто больше не вспоминал о ней, у них хватало своих забот, им тоже приходилось работать на помещика.

Вот уже два года, как Марит чувствовала боль в правой части живота. Приступы становились все чаще и чаще, все сильнее и сильнее.

В одинокие ночи, когда тело ее страдало от голода, а душа — от одиночества, боль становилась вдвое сильнее. Она скрючивалась, лежа на боку, прижав колени к подбородку, издавая тихие стоны, в страхе прислушивалась к сигналам собственного тела, свидетельствующим о том, что что-то внутри у нее не в порядке. Если ничего не помогало, она вставала и принималась ходить взад-вперед по своей крошечной комнатке, держась за спинку кровати, за спинки стульев — туда и обратно. Ей нужно было держаться за что-то, потому что, упав — а однажды она чуть не упала в обморок, — она еще больше страдала.

«Что же мне делать? — в безмолвном отчаянии думала она. — Что же со мной будет?»

Собственно говоря, смерти она не страшилась, поскольку жить ей было не за чем, просто ей не хотелось умирать в таком плачевном одиночестве, ведь тело ее могло бы пролежать долго, прежде чем кто-то обнаружил бы его, а ей не хотелось, чтобы от нее исходила вонь, когда ее найдут, а из помещичьей усадьбы должны были вот-вот явиться, чтобы вышвырнуть ее вон… Мысли ее двигались по кругу, она замечала, что для нее так непривычно сопоставлять свою жизнь с жизнью других людей.

Пережив одну из таких одиноких ночей, она, наконец, заснула под утро. И ей приснилось, что отец по-прежнему жив и командует ею, держа в руках палку, а она бегает туда-сюда, выполняя его поручения… Она проснулась и тут же произнесла вслух:

— Спасибо, Господи, что это был всего лишь сон!

Она прерывисто дышала, в голове у нее шумело.

И новый приступ боли заставил ее согнуться пополам — еще более сильный, чем до этого. Она не ела уже много-много часов, желудок был совершенно пуст, тем не менее, у нее начался рвотный спазм.

«Нельзя так», — подумала Марит, пытаясь встать на ноги. Она встала, села, вцепившись в спинку кровати, и поняла, что серьезно больна. Отражение ее лица в треснувшем зеркале на шкафу говорило о том, что болезнь зашла далеко.

«Что же мне делать?» — уже в сотый раз подумала она. На этот раз в совершенной панике. Теперь все приняло серьезный оборот. Она слишком долго так безнадежно верила в то, что все образуется. Она надеялась, что, может быть, из Америки придет письмо…

«Мне следует пойти к людям, — думала она. — Но я не решаюсь, я не умею разговаривать с ними, я больше не знаю, как себя с ними вести. Ах, мне хочется просто умереть!»

Но через час ей удалось взять себя в руки. Ползая на четвереньках, она собрала в корзинку, с которой ходила по ягоды, остатки своих вещей и с огромным трудом, превозмогая боль, перекинула корзинку через плечо. К животу своему она не осмеливалась даже прикасаться, ей казалось, что одежда врезается ей в тело, она едва могла дышать.

Наконец она вышла. Она передвигалась от дерева к дереву, едва волоча ноги, а то и ползком, останавливаясь на каждом шагу, чтобы передохнуть. Ей даже не приходила в голову мысль о том, чтобы оглянуться и бросить взгляд на Свельтен. Все ее усилия были направлены на то, чтобы не потерять сознание.

Она решила пойти к ближайшим соседям, жившим по ту сторону скал, что высились на востоке. Спускаться в деревню она не решалась, путь туда был очень долог.

Стояла поздняя осень или, точнее, преддверие зимы. Замерзшая земля, морозный воздух, ясное голубое небо. На фоне этой голубизны она видела то тут, то там красные ягоды рябины, с тоской думая о том, что это пища. Но она не могла дотянуться до этих ягод, она не могла даже выпрямиться.

Скалы. Она приблизилась к ним, если судить по пустому пространству впереди. В глазах у нее рябило от боли, обледеневшая растительность на скалах казалась ей сказочно сверкающей.

Нельзя ступать на скалы, когда в глазах туман! Скалы следует обойти! Но это такой долгий путь…

Ноги Марит отказывались идти, она могла передвигаться только ползком. Сказывалось хроническое недоедание. Она инстинктивно ощипывала кустики морошки и отправляла все в рот, выплевывая потом почерневшие от мороза, засохшие листья.

«Что я делаю? — растерянно думала она, выплевывая хрустящие на зубах веточки и кашляя. — Неужели моя болезнь зашла так далеко?»

Она заплакала. Рыдания вырывались из самых глубин ее измученного тела.

Боль, приносимая плачем, отняла у Марит последние силы. Она чувствовала, как сознание постепенно уходит от нее. Раскинув руки, она растянулась на земле и погрузилась в тяжелое забытье.

И ее последние мысли были такими неясными, что их вряд ли можно было назвать мыслями. Это было что-то вроде: «В этом мире нет для меня места. Никому я не нужна». И, уже смежая веки, она увидела, как над землей, совсем рядом, пронесся стриж и тут же взмыл вверх, к небу, с ликующими трелями. Сердце Марит переполнилось беспредельной скорбью. Но все это произошло так быстро и казалось ей настолько расплывчатым, что могло оказаться просто сновиденьем, не оставляющим после себя в памяти никакого следа.

Ее обнаружили двое детей.

Ясным морозным утром их послали собирать в лесу мох. Они зашли далеко и, когда день был уже в самом разгаре, увидели возле скал неподвижно лежащую женщину. Она вся была покрыта инеем и казалась мертвой.

Сначала дети испугались и хотели убежать, но старший из них проявил любопытство, и оба, подойдя к ней, увидели, что она медленно и тяжело дышит.

— Господи, Боже мой, что же нам делать? — прошептал младший, широко раскрыв глаза. Старший принялся тормошить Марит.

— Эй, просыпайся, а то замерзнешь! Но Марит не шевелилась. Дети переглянулись.

— Да, она не может оставаться здесь, — сказал старший. — А мы не можем унести ее. Надо позвать людей.

Эти дети были из деревни, расположенной внизу, и не знали, где находится ближайший хутор. Кстати, ближайшим хутором был Свельтен, и оттуда помощи ждать не приходилось. Поэтому дети со всех ног побежали вниз, в долину. Мох, который они набрали, вываливался у них из корзинок, оставаясь лежать на тропинке, похожий на пушистые, белые катышки.

И поскольку они все время бежали вниз, им удалось быстро добраться до места — иногда они даже не тормозили на поворотах, продираясь через кустарник.

Это были брат и сестра, и никогда в жизни они не переживали ничего подобного.

Запыхавшись и вытаращив от возбуждения глаза, они ворвались в первый же попавшийся им деревенский дом. Их собственный дом был достаточно далеко, но лавка торговца оказалась совсем рядом, и старший брат направился прямо туда. Сестра последовала за ним, поскольку всегда делала то же самое, что и он. Оба прихрамывали, потому что бежали слишком быстро и перетрудили себе ноги.

В лавке было полно народу, и только необычность происходящего заставила детей побороть их обычную застенчивость. Видя, что дети чем-то взволнованы, все внимательно слушали их слова.

— Там лежит… какая-то тетка… около скал… — едва переведя дух, выпалил старший брат.

— Мы подумали сначала, что она мертвая, но она оказалась живой, — добавила сестра.

— У каких еще скал? — спросил торговец. Дети принялись объяснять наперебой.

— На самой вершине холма…

— Вы можете показать туда дорогу? В глазах детей появилось беспокойство. Смогут ли они?

— Думаю, что сможем, — неуверенно произнес старший из детей.

— Кто она такая?

— Мы ее не знаем.

— Она старая?

—Да.

У детей свои понятия о возрасте.

Взрослые принялись обсуждать услышанное. Разумеется, им следовало отправиться туда и помочь оказавшемуся в беде человеку. Но кто пойдет? До вершины холма идти не меньше часа, а обратно еще больше, не у всякого есть на это время.

И что, если к тому времени она уже будет мертвой? Мысль об этом пугала многих.

И тут одному из них пришла в голову идея.

— Этот доктор, который рыбачит здесь… Что, если спросить его?

— Мы не можем принуждать его, он ведь работает в больнице, а здесь просто отдыхает!

— Спросить никогда не помешает.

Один из парней набрался смелости и отправился в дом, где доктор снял на несколько дней комнату. Больница находилась далеко, в городе.

Доктор как раз сидел за обильно уставленным едой обеденным столом. Рыболовные снасти стояли наготове в коридоре. Горная речка в этих местах была богата рыбой и привлекала множество туристов. Но в это время года рыбаков почти не было, вода в речке уже покрывалась у берегов тонким слоем льда.

Услышав, что случилось, доктор сразу же дал согласие отправиться туда. Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы изменить планы на день и приготовиться к «посещению больного».

Небольшая группа деревенских парней уже ждала его возле лавки. Дети тоже были с ними, и сердца их тревожно бились: что, если они не найдут дорогу к скалам?

Но у них не было повода для беспокойства: подобно Гансу и Грете, они оставили после себя след. Корзины, которые они с таким старанием наполняли мхом, были теперь почти пустыми…

Собравшиеся скептически смотрели на молодого доктора, подошедшего к ним. Что понимал такой молокосос в болезнях? Но, приглядевшись к нему повнимательнее, они заметили, что не такой уж он и юнец. Увидев выражение серьезности и ответственности на его строгом лице, они успокоились. Он был темноволос и хорош собой: четкий профиль, брови вразлет, высокого роста, худощавый.

Поздоровавшись со всеми, он спросил кое-что у детей, которые, волнуясь, отвечали ему дрожащими голосами.

Один из мужчин сказал:

— Это очень любезно с вашей стороны, доктор, что вы идете с нами. Но не могли бы вы сказать, как вас зовут?

— Да, конечно, — ответил доктор, и улыбка на миг смягчила его суровое лицо. — Меня зовут Кристоффер. Кристоффер Вольден из рода Людей Льда. Так идемте же!

2

Сын Малин Кристоффер шел в жизни своим собственным путем.

Его дед Кристер умер в 1893 году, и его вдова Магдалена унаследовала фамильное предприятие, доставшееся им от деда Молина. Государство позаботилось о том, чтобы превратить империю Молина в обычную фирму, но даже при этом кошелек Кристера был туго набит. Когда в 1895 году Магдалена умерла, все, согласно ее завещанию, перешло в руки ее внука Кристоффера, которому в то время исполнился двадцать один год.

Это было значительное наследство, но у юноши были иные планы в жизни. Он не хотел становиться предпринимателем и перебираться в Швецию. Его интересы лежали совершенно в иной сфере.

Он мечтал стать врачом, и родители поддерживали его в этом. Они понимали, в чем было его призвание, и он уже принялся за учебу.

На семейном совете было решено, что отец Кристоффера, Пер Вольден, займется наследством. Ни он, ни Малин не хотели уезжать в Швецию, поэтому они поручили надежным людям управлять предприятием. Со временем они продали все солидному покупателю. Это дало им возможность построить себе новый дом и вложить деньги в другие проекты в Норвегии. У Пера Вольдена появился в жизни новый интерес, для которого он, как он сам полагал, вполне созрел.

Из Швеции к ним пришел объемистый багаж — целый железнодорожный вагон. Это была последняя шведская собственность Людей Льда, и вещей оказалось немало. И еще один сюрприз ожидал их: покидая Швецию, Сага передала все свое имущество Кристеру. В одном из банков имелся счет на ее имя, и этот капитал приносил солидные проценты. Все это, вместе с вещами, переходило в руки ее единственной внучки Ваньи, дочери Ульвара. Разумеется, Марко тоже получил бы свою долю. Но где он теперь? Никто ничего об этом не знал.

Ванья с восторгом приняла наследство. Она была в это время кокетливой одиннадцатилетней девочкой и просто не могла оторвать глаз от красивой мебели и других вещей из бабушкиного дома. Хеннинг позаботился о том, чтобы поставить кое-что из вещей в ее комнату, а остальное положил на хранение. После того, как в 1899 году умер Вильяр, а годом позже — Белинда, Ванья унаследовала их часть дома и смогла обставить ее по своему вкусу. Ей было тогда шестнадцать, и ее пристрастие к покупкам предметов роскоши и одежды превратилось в настоящую манию. В конце концов Хеннингу и Агнете пришлось немного одернуть ее, и она со вздохом призналась, что накупила платьев на несколько лет вперед. Но ей этого было мало, ей хотелось покупать еще и еще!

К этому времени Кристоффер Вольден закончил свое образование.

Теперь он искал себе место в большой больнице в норвежской провинции, считая, что сможет принести там больше пользы, чем находясь в Кристиании, где оседало большинство врачей.

Дела у Кристоффера шли хорошо. Он отправлялся на работу, ощущая в себе стремление помочь людям, и это естественно влекло за собой основательность, серьезность и настойчивость во всем. Он находил время, чтобы разговаривать с пациентами, считая это весомым фактором их выздоровления.

Имя доктора Вольдена произносили с благоговением одинокие старушки, совершенно сбитые с толку в огромном и чуждом им больничном мире, застенчивые юноши со сломанными ногами, стыдящиеся мочиться в банку, знатные господа и дамы, готовые обсуждать собственные истории болезни со всяким, кто желал их слушать.

Что касается личной жизни, то не все у Кристоффера было так просто. Несмотря на то, что он считал самого себя на редкость счастливым человеком, что-то такое заставляло его проводить отпуск в одиночестве на берегу горной речки.

Все началось превосходно. Уже в первый год своего пребывания в Лиллехаммере — там находилась больница — он встретил Лизу-Мерету, молодую даму, сразу очаровавшую его. У нее была прекрасная золотисто-смуглая кожа, чистая и гладкая, словно полированное дерево. Чтобы подчеркнуть открытость лица, она убирала со лба волосы и делала высокую прическу по самой последней моде. Дамы делали из волос валик, лежащий вокруг головы и укрепляли прическу с помощью проволоки или, в случае нужды, с помощью хлебных корок, но мужчины об этом, разумеется, не знали. Все уважающие себя женщины носили тогда такой валик на голове, а шляпу прикалывали специальными булавками. Многие мужчины полагали, что такой булавкой можно заколоть человека.

Лиза-Мерета была дочерью одного из знатных господ города. Если не считать кожи, в ней мало что было красивого, зато в ней был необыкновенный шарм, ослепляющий мужчин. У нее было множество поклонников, но, встретив Кристоффера Вольдена, она ни на кого, кроме него, уже не смотрела.

И Кристоффер был просто счастлив. Лиза-Мерета казалась ему совершенством. Мягкая, приветливая, внимательная, обходительная со всеми, интеллигентная и сообразительная, обладающая чувством юмора и стиля.

У Лизы-Мереты не было нужды использовать в прическе хлебные корки, ей никогда не приходило в голову пользоваться такими негигиеничными средствами. В каждом ее движении чувствовалось достоинство, к тому же мода требовала, чтобы спина у женщин была прямой и стройной. Ей нравилось таскать с собой Кристоффера на вечеринки, часто устраиваемые среди знатной молодежи, и она всегда вела себя безупречно, своей улыбкой очаровывая всех.

В течение восьми месяцев Кристоффер был бесконечно счастлив. Они строили планы на будущее, они встречались, как только у него бывало свободное время. Но это бывало не слишком часто, потому что больница поглощала его целиком и ни о каком нормированном рабочем дне не могло быть и речи.

Но пока он не получил письмо от Ваньи, он не мог понять, что заставляло его временами чувствовать себя не в своей тарелке. Это было самое обычное письмо, в котором говорилось о мелких новостях из дома, — само по себе это письмо ничего для него не значило.

Но Лиза-Мерета настороженно спросила:

— Кто такая Ванья?

И тогда, вспомнив о прошедших месяцах, он начал кое о чем догадываться.

Лиза-Мерета всегда говорила: «Только ты и я». В самом начале ему это нравилось. Ее робкие попытки помешать ему отправиться на вечеринку к коллегам по работе, ее вечерние трапезы с цветами и свечами, тактичные расспросы о сестрах милосердия, работающих с ним. Когда они бывали в гостях у ее знакомых, настроение у нее всегда было приподнятым — до тех пор, пока он был занят ею. Но стоило ему заговорить с кем-то… это мог быть какой-то мужчина или коллега по работе — и Лиза-Мерета неизменно брала его под руку и уводила в другой конец гостиной. Если же он заговаривал с какой-то женщиной…

Господи, почему он не понял это раньше? В таких случаях Лиза-Мерета неизменно жаловалась на головную боль и просила проводить ее домой. Он поддразнивал ее, говоря, что это проклятая прическа вызывает у нее головную боль, но она слушать его не хотела.

Она молча стояла на своем до тех пор, пока он не принимался возиться с ней, как со своим пациентом-фаворитом. И тогда все снова становилось прекрасно, и он мог отправляться домой. Он никогда не оставался ночевать у нее, это казалось ему просто немыслимым! Лиза-Мерета должна была выйти замуж девственницей, и оба знали, что сватовство было делом чисто формальным и могло состояться очень скоро.

Восемь месяцев…

Очнувшись от своих мыслей, он сказал:

— Ванья? Но ведь ты же знаешь, кто такая Ванья!

— В самом деле, — мягко ответила она. — Она твоя родственница. Но какие у тебя с ней отношения? Как она выглядит? А твоя вторая сводная сестра, как ты ее называешь, Бенедикте? Как она выглядит? Она красива? В твоем голосе всегда появляется теплый отзвук, когда ты говоришь о ней.

Кристоффер рассмеялся.

— Бенедикте? Да, для меня она на редкость красива!

Улыбка угасла на лице Лизы-Мереты. Поэтому он поспешил добавить:

— Но все остальные считают ее дурнушкой. Она очень крупного сложения, почти такого же роста, как и я, и у нее есть сын, которого она родила вне брака.

— Это Андре, о котором ты говорил? — сдвинув брови, спросила Лиза-Мерета. — Если она выглядит так, как ты описываешь ее, как ей удалось обзавестись незаконнорожденным ребенком? Ведь не ты же…

— Не называй Андре незаконнорожденным, будь добра! В самом деле отцом ребенка являюсь не я! И я никогда не знал, кто отец ребенка, потому что в то время я был еще мал и дома никогда о нем не упоминали. Нет, Бенедикте для меня как старшая сестра. Ванья же, наоборот, необычайно красива.

И он тут же понял, что не должен был произносить такие слова. Лиза-Мерета резко встала, и в течение всего следующего часа в ее обычно теплом голосе звучали холодные нотки, и до него дошло, что он и раньше не раз слышал такие интонации. Он вспомнил, как однажды коллега-врач со смехом рассказывал ему, что Лиза-Мерета спрашивала его о поведении Кристоффера в больнице, о его отношении к женскому персоналу и тому подобных вещах. В тот раз Кристоффер почувствовал себя польщенным. Теперь же у него появилось иное отношение к этому.

Он решил проделать один эксперимент. Спустя некоторое время, как обычно, Лиза-Мерета перестала дуться, и Кристоффер извинился, сказав, что сходит на кухню приготовить для них обоих кофе. Но он тут же вернулся к дверям гостиной и увидел через щель, что она стоит возле его письменного стола. Она вынула письмо Ваньи и, стоя, принялась читать.

Весьма озабоченный, он отправился на кухню.

Учитывая длительную, ненормированную работу в больнице, он попросил несколько дней отпуска, решив обдумать свою жизнь.

Он очень любил ее. Она превратила его жизнь в сказочное приключение. Но разговор начистоту был неизбежен. Он понимал, что она не была уверена в нем, бедняжка, поэтому он и решил на время уехать. Ему следовало обдумать, как вызвать у неё доверие к себе. Ведь он знал, что хочет жениться на Лизе-Мерете, это была женщина в его вкусе, без нее он не хотел жить!

Но когда он увидел отблеск подозрительности в ее глазах, сообщив ей, что намерен порыбачить в долине, он снова был удивлен. Он обнаружил, что она проверяла его билет, желая удостовериться в том, что он действительно едет на север, а не на юг, где находился его дом, и призадумался. Так больше жить нельзя, ему следует найти самые прекрасные слова, может быть, сочинить стихи, чтобы она наконец поняла, что он любит ее и только ее.

Но в стихосложении Кристоффер был несилен. Собственные попытки стихоплетства вызывали у него смех.

И он никак не мог понять, почему такая молодая девушка, у которой столько поклонников, настолько не уверена в себе!

Бедное, любимое дитя!

В последний день своего пребывания в деревне он придумал очень красивую речь, с которой собирался обратиться к Лизе-Мерете. Он нашел тактичные, убедительные слова. После произнесения этой речи она больше никогда уже не будет сомневаться в его любви.

В этот день он собирался совершить небольшую прогулку к реке. Ревностным рыбаком он не был; собственно говоря, он вообще не занимался рыбной ловлей. Ему не хотелось никого лишать жизни, даже рыбу. Он просто раскладывал на берегу удочки и ходил туда-сюда, предаваясь размышлениям, а то и просто сидел на пеньке. Здесь было так привольно, шум горной реки заглушал все звуки, доносившиеся из деревни, здесь он был наедине с рекой и светлым березовым лесом. Он мог в мире и покое обдумывать свои отношения с Лизой-Меретой, болезненно тоскуя о ней. Утром он снова увидит ее, она обещала встретить его на вокзале, он представил себе, какой она будет и…

Он почти уже закончил обедать и был готов отправиться к реке, когда вошел какой-то паренек и, держа в руках картуз, спросил, не сходит ли с ними доктор на вершину холма.

Едва услышав, в чем дело, Кристоффер тут же согласился. У него и мысли не было отказаться; он всегда помогал людям. Река прекрасно проживет и без него этот последний день, а рыба — тем более.

Он подошел к небольшой группе людей, собравшихся возле лавки. Двое детей… Господи, насколько бедны норвежские крестьяне! Кристоффер принялся расспрашивать детей о найденной ими старухе. На ее теле были какие-нибудь раны? Или телесные повреждения? Нет, не было, но она была почти мертвой, пояснил мальчик. И ужасно худой.

«Не более худой, чем ты, дитя, — печально подумал он. — Как мне хотелось бы взять тебя и твою маленькую сестру с собой, в дом, где я сейчас живу, чтобы вы смогли досыта поесть! Ведь о вкусной пище вам остается только мечтать».

Но времени на размышления у него не было. Он пошел в лавку и купил несколько больших белых булок, мягких и сдобных. Он раздал эти булки тем, кто собирался идти с ним наверх. Кроме этого он купил ведерко молока, чтобы было куда окунать хлеб. Никто не отказался, тем более — дети.

Белые комки оленьего мха указывали им дорогу. Один из крестьян взял с собой лошадь и телегу, чтобы отвезти больную вниз. Не всегда было легко провезти телегу по узкой тропинке, и тогда все приходили на помощь, обрубали топором ветки, расчищали путь.

Все четверо взрослых мужчин помогали детям собрать рассыпавшийся мох, чтобы те не вернулись домой с пустыми корзинками.

Дети были явно напуганы. И не потому, что не знали дороги, ведь мох указывал им путь. Нет, они опасались, что на том самом месте никого не окажется. Что, если они просто одурачили всех этих людей и этого доброго доктора? Что, если это была не старуха, а какая-то нечисть? Ведьма, кикимора или еще какая-то гадость?

Наконец они взобрались на холм, всем стало сразу легче. Комочки мха по-прежнему указывали им путь и привели прямо к скалам.

Они поднимались уже около двух часов, день шел на убыль, в это время года начинало рано темнеть.

«Что скажут отец с матерью?» — думали дети. Ведь они не явились домой вовремя. Неужели их опять ждет порка?

Но пока еще было светло, вопрос был только в том, успеют ли они вернуться домой до наступления темноты.

Они шли неуверенно вдоль скал.

Мужчины, с лошадью и телегой, следовали за ними. Слышался только жалобный скрип колес.

Шаги детей становились все медленнее и медленнее.

Наконец они остановились. Белых комочков мха уже не было видно.

— Это было здесь… — сказал мальчик, не осмеливаясь поднять глаза на взрослых.

Трава в этом месте была примята, ее не покрывал серебристый слой инея.

Один из мужчин сухо заметил:

— Все ясно. Теперь ее здесь нет. Может быть, она просто заснула? А потом встала и пошла? На лицах детей появился румянец стыда.

— Она была очень больна, — смиренно произнес мальчик.

Его маленькая сестра кивнула. Мужчины огляделись по сторонам. Перед ними возвышалась скала. Двое из них отправились на поиски. — Вот! — крикнул один из них. — Она лежит здесь, среди деревьев!

— Значит, она смогла перебраться туда… — пробормотал другой.

— Не такая уж она и беспомощная. Но ему пришлось взять свои слова обратно, как только он подошел к ней.

— Бедняга… — произнес один из них.

У Кристоффера защемило сердце. Конечно, он видел много несчастных в больнице, но он не мог себе представить, что человек может быть таким истощенным, как эта женщина.

— Настоящий скелет, — сказал один из мужчин.

— Но она вовсе не старая, — заметил другой. — Это же совсем молодая женщина!

— Уж не Марит ли это из Свельтена? — предположил третий. — Я ни за что не узнал бы ее, если бы не эти светлые, вьющиеся волосы. Да, в самом деле, это Марит из Свельтена. Но, Господи, что же случилось с ней?

Опустившись на колени возле лежащей женщины, Кристоффер констатировал, что она еще жива. И он не мог понять, как это было возможно.

— Кто такая Марит из Свельтена? — спросил он, желая получить разъяснения.

Человек, узнавший ее, произнес извиняющимся тоном:

— Просто женщина с ближайшего хутора. Она с детства ухаживала за своим злобным отцом. Все остальные подались на запад, в Америку. Она нелюдима, я видел ее в деревне только пару раз, она и слова-то сказать как следует не может, шарахается от всех. Но грех на нее сердиться.

— Что теперь говорить об этом… — произнес Крис-тоффер сквозь зубы.

— Она была хороша собой, — продолжал крестьянин. — Но никто не хотел жениться на ней из-за ее мерзкого отца. Да и сама она была немного странной.

Кристоффер с ужасом произнес:

— У нее во рту пучки травы!

— Листья морошки, — уточнил мужчина, сидящий рядом с ней на корточках. — Неужели она ела их?

— Нет, похоже, она тут же выплюнула их, — заметил Кристоффер, совершенно потрясенный увиденным.

— Ее мучил голод, — сказал один из мужчин. — Она просто умирала от истощения. Думаю, она еще не умерла, но…

— И не только это, — сказал Кристоффер. — Когда я дотронулся до нее, она вся сжалась, словно при сильной боли.

— Разве это не взаимосвязано? Голод и боль.

— Это не настолько взаимосвязано, чтобы человек так реагировал в бессознательном состоянии. Смотрите!

Он осторожно коснулся ее истощенного тела, и все заметили гримасу боли на ее лице и попытку освободиться от этого прикосновения.

Кристоффер выпрямился и глубокомысленно вздохнул.

— Конечно, мы должны отправить ее в больницу. Но она совершенно истощена, ее нужно немного подкормить. Но если дело обстоит так, как я думаю, и у нее проблемы с пищеварением, то она вообще ничего не сможет есть.

— И тогда она умрет, — с находчивостью констатировал один из мужчин.

— Вот ведь дилемма!

— Давайте попробуем, — предложил Кристоффер. — У нас осталось немного молока?

Ему подали ведерко. Дети, осмелевшие после того, как нашли женщину, уже вели себя не так скованно. На лицах их было написано что-то вроде гордости. Может быть, они спасли человеку жизнь?

Но на это надеяться особенно не приходилось.

К большому облегчению Кристоффера женщина вдруг открыла глаза. Он дружелюбно улыбнулся ей, чтобы она не испугалась, ведь очнулась она в весьма необычной обстановке.

— Вот, — ласково произнес он. — Попробуй выпить немного молока! И скажи мне, что у тебя болит.

Несмотря на страшное истощение, несмотря на то, что лицо ее напоминало голову мумии, Кристоффер заметил, что женщина красива. И даже ее затуманенные смертью глаза несли на себе отпечаток трогательной, патетической красоты. Он почувствовал клубок в горле при мысли о том, как она страдала в одиночестве, и в улыбке его появилась неуверенность…

Марит очнулась для того, чтобы снова почувствовать страшную боль. Где она находится? Она чувствовала холод, она совершенно окоченела. Взгляд ее был затуманенным, но она различала вокруг себя множество людей.

Один из них что-то спрашивал у нее, но она не в состоянии была что-либо ответить ему.

В конце концов ей удалось остановить на нем взгляд. Какой красивый мужчина! И какой строгий! Нет, строгими были только черты его лица, сам же он был добрым.

Как он изящен! Ну прямо ангел небесный! Может быть, она уже в раю? Нет, ведь она терпеть не могла своего отца. Куда же она попала?

— Простите… — произнесла она и закрыла глаза.

Мольба о прощении была типичной для всего мировосприятия Марит.

Она снова услышала настойчивый голос. На этот раз она поняла, что ей предлагают выпить молока. Молоко? Уже столько месяцев…

Человек прикоснулся к ней. Как раз в том самом месте, где больше всего болело. Марит скорчилась от невыносимой боли и закричала… вернее, издала еле слышный писк.

— Так я и думал, — произнес человек. — Острое воспаление слепой кишки. Возможно, там произошел разрыв, и в этом случае мы ничего уже не сможем поделать. Ее немедленно следует доставить в больницу.

«В больницу? Там люди умирают. Воспаление слепой кишки?.. Ничего нельзя поделать?.. Я не хочу, не хочу…» — пыталась произнести она, но не могла.

Что-то приложили к ее губам.

— Ну, выпьешь немного?

И когда во рту у нее оказалась жидкость, она инстинктивно сделала глоток.

Молоко! Это было замечательно, ей хотелось пить еще и еще, но ведерко тут же убрали. Она проглотила всего несколько капель, это было жестоко, это было пыткой!

Желудок ее тут же среагировал, судорожно сжавшись. Но ей удалось подавить спазм и сохранить в себе то немногое, что она получила — ей казалось, что вместе с молоком в нее вошла капля жизни.

Человек сказал что-то стоящему рядом:

— Ей следует давать лишь несколько капель через равные промежутки времени. Иначе мы совершенно испортим дело. Но она должна получать пищу, ей нужно восстанавливать силы.

— Вы будете делать операцию, доктор? — почтительно спросил кто-то.

— Это будет ясно в больнице, — ответил человек. — Но я лично позабочусь о том, чтобы обеспечить ей наилучший уход.

— Мы в этом не сомневаемся, — с той же почтительностью произнес мужчина. — А вот ее корзинка, мы возьмем ее с собой.

«Доктор? Значит, этот красивый мужчина — доктор?..» Открыв глаза, Марит снова посмотрела на него. Да, то, что он был красавцем, она поняла сразу, но то, что он был доктором… В такой глуши!

На миг боль отпустила ее, и она почувствовала себя в безопасности. Она поняла, что на этого человека можно положиться. Больница ее больше не пугала.

И впервые в жизни Марит почувствовала желание жить. Жить хотя бы ради того, чтобы не доставлять огорчений этому доктору. Она хотела теперь бороться за свою жизнь ради него. Чтобы его старания не были напрасными.

В этот миг Марит из Свельтена ощущала полную покорность судьбе. И благодарность! Она была так благодарна судьбе, что расплакалась бы, если бы у нее были на это силы.

— Попытаемся уложить ее в повозку, — сказал ее доктор. — Но очень осторожно! Малейшее движение причиняет ей невыносимую боль.

Как много ему было известно! Откуда он мог знать о ее боли?

Но когда они начали поднимать ее, у нее потемнело в глазах от боли. Это заняло много времени, но в конце концов ее положили на телегу, и доктор вместе с другим мужчиной сели рядом, чтобы поддерживать ее и смягчать толчки на неровной дороге.

Марит мало что запомнила об этой поездке, лишь какие-то обрывки.

Слабость. Страшные боли. Приятные капли молока на языке. Приветливый, сочувствующий взгляд доктоpa. Рука, за которую можно было ухватиться, когда было особенно плохо.

Она слышала разговор двух мужчин.

— Она по-прежнему красива, бедняга!

— Сколько ей может быть лет?

— Марит из Свельтена? Сейчас подумаю… Около тридцати. Да, думаю, ей теперь тридцать.

«Мне еще не исполнилось тридцать…» — хотела сказать она, но не смогла.

Мужчина продолжал:

— Видите ли, доктор, с ней невозможно общаться. Говорят, она малость не в своем уме. Боится разговаривать с людьми. Говорят, это папаша свел ее с ума. Это был настоящий мерзавец. Он набросился на одного парня, который хотел познакомиться с девушкой. Но все это было так давно…

Снова капли молока на языке. Теперь в желудке уже не было спазмов.

Неясные очертания деревни. Значит, они наконец-то спустились вниз. Она слышала разговоры о поездке, предстоящей на следующий день…

«Поездка в карете займет слишком много времени, — сказал доктор. — Нужно спешить!»

Она услышала слово «дрезина», не понимая, что оно означает.

Ее осторожно перенесли в другую повозку. Рядом с ней сел человек в униформе.

Все, в том числе и дети, пожелали ей счастливого пути. Марит через силу улыбнулась им и еле слышно поблагодарила.

Доктор что-то дал детям. Каждому — значительную сумму денег! Должно быть, он богат!

Так оно и было. Кристоффер Вольден был очень состоятельным человеком. И этот факт Лиза-Мерета не упускала из внимания.

Доктор тоже должен был ехать в этой странной повозке. Как чудесно! Теперь Марит была в безопасности. Ее корзинку и его багаж тоже погрузили, и он сказал, что уезжает из деревни.

Когда дрезина тронулась, Марит страшно перепугалась. Как быстро она неслась! И какой ровной была дорога! Впрочем, через равные промежутки времени она слегка сотрясалась — щелк, щелк! — и каждый такой щелчок болью отдавался в ее теле. Человек в униформе двигал рычаг — туда и обратно.

Значит, это и есть поезд? Нет, она однажды издалека видела поезд. Эта повозка была намного меньше и совершенно открыта.

Было уже совсем темно, но впереди повозки висел фонарь.

Она замерзла от такой быстрой езды. Доктор снял с себя куртку и укрыл ею жалкое, истощенное тело женщины. Край куртки надавил на правый бок, она вскрикнула.

— Больше всего болит справа, не так ли? — спросил доктор.

— Да, — прошептала она.

— Это хорошо.

Несмотря на то, что отец запрещал ей задавать какие-либо вопросы, она не удержалась и через силу произнесла:

— Что же в этом хорошего?

— Если бы ты чувствовала одинаковую боль по всему животу, это означало бы, что слепая кишка лопнула.

Она задумалась над его словами. Стала припоминать, не болел ли у нее весь живот. Нет, этого не было.

Казалось, к ней стали возвращаться силы, молоко пошло на пользу.

— Это наказание Господнее, — внезапно произнесла она.

Кристоффер вздрогнул от ее неожиданных слов.

— Чепуха, — сказал он. — За что ты должна была быть наказана?

— Я не любила отца. Лучше уж мне сейчас облегчить свою совесть, раз уж мне предстоит оказаться лицом к лицу со Всевышним.

— Если бы ты знала, сколько людей терпеть не могут кого-то из своих родителей, а то и обоих сразу, или не могут прийти с ними к общему согласию, ты бы так не говорила. Наверняка у тебя были причины относиться так к нему.

Она ощутила новый приступ боли. Она ощупью нашла его руку, как делала это уже много раз во время спуска с холма. Рука была всегда рядом.

На этот раз тоже. Это дало ей новые силы.

— Он не был добр к тебе? — спросил доктор.

— Я была не такой усердной, поэтому он иногда сердился на меня, — как бы извиняясь, ответила она.

— Могу себе представить… Значит, он не был добр к тебе.

— Не был… — с глубоким вздохом произнесла Марит. — Он… он любил мучить меня. Он делал все то, что мне не нравилось. Бил собаку. Запирал меня в доме. Дразнил меня уродиной. Говорил, что я дура.

Эта неожиданная тирада отняла у нее все силы. Закрыв глаза, она тяжело вздохнула.

— Простите… — с мольбой произнесла она.

— Ты не должна просить прощения за прегрешения других людей. Ты не уродина и не дура. И тебе не следует обременять свою совесть сознанием того, что ты не любила его. Ты делала для него все, что могла. Что он сделал для тебя?

Немного подумав, она ответила:

— Ничего.

Ах, как чудесно было рассказать кому-то обо всем!

Излить всю накопившуюся с годами горечь… Она в отчаянии пыталась побороть угрызения совести, ведь отец ее в самом деле был плохим! Конечно, она тоже была виновата, но…

— Я тоже думаю, что твой отец совершенно не заботился о тебе, — мягко произнес доктор. — Иначе ты не оказалась бы здесь и не говорила бы о наказании Господнем. Твоему отцу жилось с тобой не плохо, не так ли?

— Да. Во всяком случае…

Она не могла сразу подобрать нужные слова. Он пришел ей на помощь.

— Во всяком случае, чисто внешне. Что он сам думал по этому поводу, никто не знает. В то время, как тебе было с ним очень трудно, да? Собственно, о каком Боге ты говоришь? О том, который вознаграждает злых людей и наказывает беспомощных? Нет, так не годится!

Она пыталась осмыслить его слова, но мысли путались у нее в голове.

— Я думала уехать отсюда.

— К твоему отцу?

— Нет, нет. К моим братьям. В Америку. Но они мне не отвечают.

— Значит, твои братья там! И давно они уехали?

— Почти двадцать лет назад. Кристоффер призадумался.

— Ты была очень одинока, да?

Ему не следовало говорить этого! Не следовало говорить эти слова таким мягким, приветливым голосом! Из обледенелой души Марит вырвался плач, болью отозвавшись во всем ее измученном теле. Ее плач тут же перешел в крик, и Кристоффер Вольден испуганно пытался остановить то, что сам же и спровоцировал. Он готов был откусить свой собственный язык за такие необдуманные слова.

Он лихорадочно пытался направить ее мысли в другое русло, рассказывал ей о том, что ожидает ее в больнице, как она отдохнет там, какой за ней там будет уход, сказал, что ей нечего опасаться, он будет постоянно следить за ней.

Сознание ее превратилось в сплошную круговерть боли.

— Не покидайте меня! — прошептала она. — Я так боюсь, будьте рядом со мной!

Ей показалось, что он ответил ей: «Я не покину тебя!» Но она могла принять желаемое за действительное.

Темнота сгущалась, свет фонаря становился все более тусклым, боль окутывала ее со всех сторон, оглушала, парализовывала.

Кристоффер в бессилии закрыл глаза. Он понимал, что жизнь ее висит на волоске.

— Господи, — почти беззвучно прошептал он. — Если ты понимаешь, что такое справедливость, дай этой бедной женщине пожить еще немного! Пожить для себя, а не для других. Она не заслужила того, чтобы вот так умереть, не вкусив ничего от жизни.

В этом Кристоффер был не прав. В последние несколько часов Марит переживала нечто такое, в чем судьба ей до этого отказывала: общность с другим человеком. Она чувствовала заботу о себе, дружелюбие. Ее бессильная рука по-прежнему покоилась в его руке, и это давало ей ощущение надежности.

3

В предрассветных сумерках, насквозь продрогшие, они прибыли в больницу. Было около семи часов, больница просыпалась. В коридорах и в приемном отделении еще горел свет.

Эта больница, подобно всем остальным, состояла из нескольких корпусов, чтобы в случае эпидемии предотвратить распространение инфекции. Главный корпус был более просторным, чем остальные, хотя и представлял собой одноэтажное здание.

Кристоффер направился прямо в приемное отделение и без всяких предисловий попросил, чтобы привели в порядок операционную.

К нему подбежал, в халате нараспашку, коллега, говоря на ходу:

— Слава Богу, Кристоффер, что ты здесь! Без тебя тут был настоящий хаос.

— Да, но сейчас не время…

— Главный врач заболел гриппом, так что тебе немедленно придется сделать больному операцию!

Отсутствие главного врача означало, что Кристоффер остался в больнице единственным хирургом.

— Это придется отложить, поскольку только что поступившая женщина нуждается в немедленной помощи.

При этом он посмотрел на носилки, на которых без сознания лежала Марит из Свельтена.

— Но ты же не знаешь, о ком идет речь, — понизив голос, сказал коллега.

К ним подошел человек. Отец Лизы-Мереты, советник Густавсен.

Лиза-Мерета? О, Господи, ведь это же не она…

Да, речь шла не о ней. Но если бы даже речь шла о ней, Кристоффер, несмотря на свои отношения с Лизой-Меретой, все-таки сначала помог бы Марит из Свельтена. Потому что она была при смерти.

— Слава Богу, что ты приехал, Кристоффер, — сказал советник, лицо которого пылало от волнения. — Мой сын Бернт… он… О, Боже, я этого не вынесу! И тут главный врач как раз заболел!

Будущий тесть Кристоффера закрыл руками лицо, но тут же собрался с мыслями и сказал:

— Ты должен немедленно прооперировать Бернта. Сейчас же!

Из комнаты для посетителей вышла Лиза-Мерета.

— Кристоффер, любимый… Сделай все, что в твоих силах!

Крепко обняв ее, он спросил:

— Что же случилось с Бернтом? Он хорошо знал своего будущего шурина, но не мог сказать, что между ними было много общего. Отец ответил за нее:

— Он врезался в стену на автомобиле.

— На автомобиле?

В те времена это было необычное средство передвижения. Считанные люди в Норвегии имели автомобили.

— Да, он одолжил его у своего приятеля. И вот с ним случилась беда! Несчастный мальчик! Обе ноги… Мы прибыли с ним сюда четверть часа назад.

Глубоко вздохнув, Кристоффер сказал:

— Я немедленно осмотрю Бернта. Но сначала я должен сделать другую операцию. Вот этой женщине.

— Кто она такая? — бесцеремонно произнес советник, бросая одновременно с дочерью агрессивный взгляд на носилки.

— Молодая женщина с одного хутора. Я вернулся в больницу до назначенного срока, чтобы прооперировать ее. Теперь дорога каждая минута. Сестра, дайте распоряжение о подготовке к операции на слепой кишке! Позовите персонал из операционной!

Медсестра заколебалась.

— Все и так готово к операции. Персонал готов приступить к операции. Мы ждали, что Вы приедете чуть позже и прооперируете Бернта Густавсена. Но к счастью вы уже здесь, доктор!

— Дайте персоналу распоряжение приготовиться сначала к операции на слепой кишке!

Медсестра ушла. Лиза-Мерета окинула Марит критическим взором.

— Но это же просто скелет! Разве может быть такой девушка с хутора?

Кристоффер стиснул зубы. Он уже начал переодеваться.

Советник подошел к нему почти вплотную и негромко произнес:

— Ты получишь дополнительно пять тысяч, если сначала займешься Бернтом.

— Советник Густавсен, я сказал, что немедленно осмотрю его. И если я решу оперировать его первым, то сделаю это не ради денег, а из-за его критического состояния.

Он сам заметил, каким холодом веяло от его слов.

— Пойдемте, — добавил он, — я осмотрю его!

Бернт Густавсен был, бесспорно, в плачевном состоянии, с несколькими переломами на обеих ногах. Вне всякого сомнения, ему необходима была быстрая операция.

Об этом Кристоффер сказал Лизе-Мерете и ее отцу.

— Но в данный момент жизнь его не в опасности. Чего нельзя сказать о Марит из Свельтена. Поэтому я займусь сначала ею. Бернт же получил дозу морфия и теперь спит.

Советник приблизил свое лицо к лицу Кристоффера, так что тот заметил, что ему не мешает подлечить зубы.

— Кристоффер, если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, я позабочусь о том, чтобы и дальше вкладывать средства в эту больницу. В противном же случае…

Это была явная угроза. Кристоффер почувствовал раздражение.

— Советник Густавсен… Я обещаю сделать для Бернта все, что в моих силах, даю вам слово. Но только ради самого юноши. И ради вас, его родственников. Но не из-за экономических соображений…

Он хотел было сказать «экономического давления», но сдержался.

— Я могу прекратить всякую помощь больнице! Кристоффер отвернулся, чтобы вымыть руки.

— У меня и самого есть средства, советник, и я незамедлительно использую их по назначению. А теперь извините, мне пора за дело. Чем скорее я закончу операцию на слепой кишке, тем скорее я смогу заняться Бернтом. Нет, Лиза-Мерета, не касайся меня, я должен быть, по возможности, стерильным.

Говоря это, он улыбнулся своей возлюбленной, но она резко повернулась и вышла. Ее отец молча последовал за ней.

Кристоффер тяжело вздохнул. Эта стычка настолько возмутила его, что у него теперь дрожали руки. А этого бы не должно было быть.

Плохо было и то, что он не спал всю ночь, ему не мешало бы теперь прилечь.

Сделав кое-какие распоряжения относительно ухода за Бернтом, он отправился в операционную.

Он никогда не оперировал таких худых людей. Он с тревогой смотрел на это жалкое подобие человеческого тела, состоящего, казалось, из одних костей. Но слепая кишка была по-прежнему целой, и он не понимал, как такое могло быть. Он не решался давать ей наркоз. В этом, собственно, и не было необходимости, поскольку она и так лежала без сознания. Но что, если она проснется?..

Это было бы катастрофой.

Он не был уверен в том, что ее изможденное тело выдержит действие эфира, а это было лучшее наркотическое средство, имевшееся в его распоряжении. Этот наркотик действовал наверняка и подавался прямо в рот. В те времена еще не было известно, что эфир плохо действует на печень и на мозг, хотя в качестве одноразового наркотического средства он был относительно безопасен. Кристоффер был как раз обеспокоен побочными действиями этого наркотика. Эфир обычно вызывал потом сильную тошноту, а этого в случае с Марит из Свельтена допускать было нельзя. Рана могла открыться и…

Но тут его мысли переключились на другое.

Едва он прикоснулся к воспаленной слепой кишке, как она лопнула между его пальцами и все ее содержимое вылилось в открытую рану.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Сестра, скорее, надо все это вычистить, пока кишка не опорожнилась!

Они долго и лихорадочно возились с истощенным телом бедной Марит. «Господи, — все время повторял про себя Кристоффер. — Господи, Ты ведь помнишь, о чем я просил Тебя? Пусть эта молодая женщина получит право прожить свой земной срок счастливо. Не перекладывай все на мои плечи, помоги хоть немного, будь добр! Говорят, ни одна пташка не погибнет без твоего ведома. Нет, надо говорить не так: Ты видишь всякую смерть, хотя это и звучит не слишком утешительно. Или: „Ты знаешь о каждой смерти“. Нет, это тоже не годится. Пошевели же хоть пальцем, сделай что-нибудь! Сотвори маленькое чудо, это же Тебе ничего не стоит сделать!»

Взяв себя в руки, он попросил у Господа прощения за свои непочтительные слова. «Я слишком устал и раздражен, я сам не знаю, что говорю», — пробовал он оправдать себя.

Наконец, тщательно проверив, все ли на месте, он снова зашил тело бедной Марит. И в который уже раз спросил: «Она еще жива?» И в ответ ему снова кивали. И каждый раз этот кивок был озабоченным, неуверенным.

Операция была закончена. Предоставив все остальное медсестрам, он пошел мыться.

Господи, как он устал! И его ждала еще одна операция, возможно, более сложная, чем первая. Ему никогда не нравилось оперировать переломы ног, по ходу дела возникал ряд непредсказуемых факторов. Операция никогда не проходила без изъяна, в любом случае на ноге оставалась шишка или искривление, которое невозможно было потом выправить.

Когда он вышел в приемное отделение, навстречу ему тут же поднялись Лиза-Мерета и ее отец.

— Что-то слишком долго… — недовольно произнес советник.

— Были осложнения… — пробормотал Кристоффер, торопливо пожимая руку Лизе-Мерете.

— Осложнения? Это может стоить жизни моему сыну!

— Вряд ли. Мне только что сообщили о его состоянии. Оно удовлетворительно. Я только выпью чашечку кофе и…

— Кофе? Может быть, ты собираешься еще и поесть?

— Мне это необходимо, я не спал всю ночь. Стиснув зубы, советник сказал:

— Постарайся, чтобы у Бернта не было никаких осложнений. Иначе тебе придется искать себе работу в другом месте.

— Отец, не надо!

— Помолчи, Лиза-Мерета! Я не встречал еще более небрежного человека, чем этот Кристоффер!

Уйдя в комнату для посетителей, он так хлопнул дверью, что разбудил больных в палатах.

— Не обращай внимания на отца, — мягко сказала Лиза-Мерета. — Он просто вне себя из-за тревоги за Бернта.

— Я хорошо понимаю это, — ответил он, быстро улыбнувшись ей.

Отбросив прядь волос с его лба, она сказала:

— С твоей стороны было тоже очень глупо заниматься сначала тем человеком. Я имею в виду эту женщину с хутора.

— Лиза-Мерета, это на тебя не похоже! Ты всегда была такой понятливой. Эта женщина жила в аду целых двадцать лет. И она заслужила, чтобы с ней обращались как с полноценным человеком.

— И именно ты должен так относиться к ней? В ее мягком голосе снова послышался скрытый холод.

— Я и все те, кто спас ее, именно так и относились к ней. Двое детей нашли ее, сломленную и поверженную голодом и болезнью, возле скал.

— Захватывающая история, — сказала Лиза-Мерета, отходя от него на шаг. Но она тут же вернулась к нему. — Кристоффер, я так горжусь тобой! Все говорят, что я отхватила самого привлекательного в городе парня!

Ее слова озадачили его.

— Мне пора, дорогая, — сказал он. — Скажи своему отцу, что через несколько минут Бернт будет лежать на операционном столе!

Она бегло и заученно поцеловала его, и у него потеплело на сердце, когда он покинул ее.

Переломы ног у Бернта Густавсена оказались более сложными, чем предполагалось, и операция заняла много времени. Кристоффер был способным и ответственным хирургом, но звезд с неба не хватал. Самое главное, на него всегда можно было положиться.

Кристоффер с тревогой думал о том, что Бернт Густавсен слишком долго ожидал операции. Состояние его ран вызывало у него озабоченность. И если началось заражение, ничего поделать уже было нельзя. В их распоряжении был только йод.

Он хорошо знал Бернта. Младшему брату Лизы-Мереты было восемнадцать лет, и в детстве, как говорили, он был бестолковым учеником. Кристоффер не мог утверждать, что с возрастом парень поумнел. Избалованный родителями, он вел праздный образ жизни, таскался по ночным заведениям, не раз попадал в полицию за пьянство. Разбить вдребезги автомобиль приятеля — это было в его стиле.

Но, несмотря на это, он должен был получить надлежащий уход. Ведь станет же он когда-нибудь человеком! К тому же он брат Лизы-Мереты, а это кое-что значит.

Обеспечивать одному из больных какой-то особый уход было не в правилах Кристоффера. В глубокой озабоченности складывая по кусочкам сломанную левую ногу, он понял, что, вопреки всему, правильно выбрал первого пациента. Обе эти человеческие жизни были для него равноценны, но Марит из Свельтена имела меньше шансов на выживание.

Операция длилась несколько часов, Бернт находился в глубоком наркотическом сне. Под конец Кристоффер настолько вымотался, что поручил накладывать швы своим помощникам. Самому ему это делать было небезопасно.

Заглянув в палату, где лежала Марит из Свельтена, он узнал от дежурной медсестры, что та по-прежнему находится без сознания, но что жар немного спал.

— Это хорошо, — сказал Кристоффер.

После этого он направился прямо к себе домой. Он жил поблизости от больницы. Объяснение с Лизой-Меретой могло и подождать, теперь он думал только о том, чтобы лечь в постель.

На следующее утро Кристоффер начал делать обход. Отдохнувший, полный энергии, готовый к разговору с Лизой-Меретой. Впрочем, теперь он не совсем понимал, что важного хотел сообщить ей. Она была почти совершенством. И разве хотел он иметь абсолютно совершенную жену? Разве не мог он вытерпеть ее единственную маленькую слабость?

Да и была ли это слабость? Разве это не было трогательной неуверенностью, боязнью потерять его?

Да, именно об этом он и хотел поговорить с ней. Он хотел сказать ей, что она может всецело положиться на него. Что он любит ее и только ее. Он не собирался нападать на нее, напротив, он уже придумал для себя защитную речь.

Защитная речь? Какое странное, просто пугающе странное выражение!

Кристоффер был уже осведомлен о состоянии обоих своих новых пациентов. Старшая медсестра сказала, что оба чувствуют себя удовлетворительно.

«Если бы», — с горечью подумал он, издали слыша жалобные крики Бернта Густавсена. Парень чувствовал себя очень скверно.

Боль — понятие относительное. У разных людей различная чувствительность к боли. У некоторых очень развита жалость к себе. Бернт Густавсен был явно из тех, кто любил рассказывать другим о своих муках. Кристоффер нисколько не сомневался в том, что парню было теперь безумно плохо, ах, бедный мальчик! Но другие, испытывающие не менее сильную боль, стискивали зубы и по возможности старались молчать.

Кристофферу оставалось только ждать, чтобы главный врач поскорее вышел на работу. Для него было мукой брать под свою ответственность Бернта и всю его семью.

Поскольку палата, в которой лежал Бернт, была ближе, он начал обход с нее.

Кристоффер поздоровался с крестьянином, попавшим в горный обвал. Этот человек лежал здесь уже долго, но сохранял удивительное чувство юмора.

— И что этот тип орет, как заколотый поросенок? — усмехнулся крестьянин. — Лично я не верю словам тех, кто беспрерывно кричит: «Ах, как мне плохо! Мне так плохо, так плохо!»

Скрыв улыбку, Кристоффер вежливо произнес:

— Этому парню в самом деле очень больно. Но он мог бы попытаться хоть немного взять себя в руки. Хотя бы ради других пациентов. Ну, как твои дела?

— Хочу домой, — ответил крестьянин.

— Я слышу это от тебя уже четырнадцать дней. Через пару дней мы решим этот вопрос.

— Вы говорите мне так уже четырнадцать дней. Мне нужно попасть домой к забою скота.

— Там справятся и без тебя. Могу сказать в утешение лишь то, что состояние твое улучшается.

Сказав это, Кристоффер повернулся к соседней кровати. Там лежал молодой ученый с сильно воспалившейся раной на руке. Рана эта никак не заживала, сколько ее ни прочищали и ни промывали.

— Ты, конечно, тоже хочешь домой?

— Ясное дело, — ответил молодой человек. — Но я сам вижу, что это пока невозможно.

— Мы сделаем все, что в наших силах. Скоро наступит улучшение.

Однако Кристоффер вовсе не считал так. Инфекция проникла слишком глубоко, с ней почти невозможно было бороться.

Он переходил от постели к постели в большом зале, и у большинства больных было только два желания: выписаться домой и заткнуть глотку тому, кто орал за стеной.

Кристоффер вошел в палату, где лежал Бернт Густавсен. Заметив вошедшего врача, юноша принялся орать с удвоенной силой.

— Ну, ну, — своим мягким, успокаивающим голосом произнес Кристоффер. — Как ты себя чувствуешь?

— Я умираю! Я знаю, что умру, никто не в силах вынести такие муки!

Просмотрев записи в истории болезни Бернта, Кристоффер сухо заметил:

— Я знаю, что тебе сейчас плохо, но так и должно быть. Тебе дадут немного морфия, это поможет. Мы сделали все, что было в наших силах, остальное доделает время.

— Мать и отец не придут ко мне?

— Они придут в отведенное для посещений время, я уверен. А пока тебе нужно отдохнуть.

«Чтобы не мешать другим пациентам», — подумал Кристоффер, но не сказал об этом вслух.

Обход продолжался.

Он пошел к Марит из Свельтена. Она лежала в другом корпусе.

По пути туда одна из медсестер с тревогой сообщила ему:

— В одном из корпусов началась эпидемия, доктор. У многих больных высокая температура.

Кристоффер пробормотал что-то сквозь зубы. Подобные внутренние эпидемии были бедой всех больниц. В те времена, в 1901 году, еще не было средств для борьбы с инфекцией. Единственным средством было мытье полов и стен карболкой и установление строгого режима.