Пролог

Борн

Лондон

Зима 1821 года

Восьмерка бубен его погубила.

Будь это шестерка, он бы сумел выкарабкаться. Выпади семерка, он бы утроил свои владения.

Но выпала восьмерка.

Юный маркиз Борн смотрел, как карта скользит по роскошному зеленому сукну и приземляется прямо рядом с семеркой треф, что лежит на столе лицом кверху и дразнит его. Вот он уже закрывает глаза, а воздух из комнаты словно улетучивается с невыносимым шелестом.

Vingt et deux[1].

На единицу больше, чем vingt et un[2], на которое он поставил.

На которое поставил все.

В комнате раздался общий вздох, когда он остановил карту, прижав ее кончиком пальца, – будто зеваки наблюдали за разворачивающимся перед ними ужасом, искренне наслаждаясь тем, что едва сумели избежать собственной подобной участи.

Затем раздались голоса:

– Он поставил все?

– Все, что не входит в майорат.

– Слишком молод, еще ничего не понимает.

– Зато теперь повзрослел. Ничто не делает юнца мужчиной быстрее, чем такое.

– Он в самом деле потерял все?

– Абсолютно.

Его глаза открылись, сосредоточились на человеке, сидевшем напротив, наткнулись на холодный взгляд серых глаз, знакомых ему всю жизнь. Виконт Лэнгфорд, друг и сосед отца. Именно он стал его опекуном. После смерти родителей именно он вдесятеро умножил его владения, именно он обеспечил его преуспевание.

А затем отнял все.

Сосед? Вероятно. Но отнюдь не друг.

Предательство жгло юного маркиза.

– Вы сделали это специально.

Впервые за двадцать один год жизни он услышал мальчишеские нотки в своем голосе, и это ему не понравилось.

На лице противника не отразилось никаких эмоций, когда он поднял с середины стола запись игры. Борн с трудом удержался, чтобы не поморщиться при виде собственной самонадеянной подписи, идущей через весь белый лист, – доказательства, что он потерял все.

– Это твой собственный выбор. Ты сам решил поставить на карту больше, чем был готов потерять.

Его обобрали как липку. Лэнгфорд давил на него и давил, подталкивал все дальше и дальше, позволяя выигрывать до тех пор, пока все мысли о возможном проигрыше не улетучились у него из головы. Уловка древняя, как мир, но Борн оказался слишком молод, чтобы ее заметить. И слишком нетерпелив.

Борн поднял на него взгляд.

– А ваш выбор – прибрать все это к своим рукам.

– Без моих забот и выигрывать было бы нечего, – усмехнулся виконт.

– Отец! – вперед шагнул Томас Оллес, сын виконта и самый близкий друг Борна. Голос его дрожал. – Не делай этого.

Лэнгфорд неторопливо свернул запись и встал из-за стола, не обратив внимания на сына, зато смерив Борна холодным взглядом с головы до ног.

– Тебе бы следовало поблагодарить меня за такой ценный урок, полученный в таком юном возрасте. К сожалению, теперь у тебя нет ничего, кроме того, во что ты одет, и пустого особняка.

Виконт глянул на столбик монет на столе – остаток его сегодняшнего выигрыша.

– Я оставлю эти деньги тебе, не возражаешь? Прощальный подарок, если хочешь. В конце концов, что бы сказал твой отец, оставь я тебя вообще без ничего?

Борн вскочил со стула, тот с грохотом полетел на пол.

– Вы не достойны говорить о моем отце!

Лэнгфорд вскинул бровь, увидев столь невоздержанное поведение, и на некоторое время замолчал.

– Знаешь, пожалуй, я все-таки заберу эти деньги. А заодно отменю твое членство в этом клубе. Тебе пора уходить.

Щеки Борна запылали, когда сказанное до него дошло. Лэнгфорд лишил его членства в клубе. Земель, слуг, лошадей, одежды – всего. Всего, кроме дома, нескольких акров земли и титула.

Титула, ныне опозоренного.

Виконт в насмешливой ухмылке приподнял уголок рта и швырнул Борну гинею. Тот инстинктивно поймал монету, сверкнувшую золотом в ярком свете карточной комнаты клуба «Уайтс».

– Трать ее с умом, мальчишка. Это последнее, что ты получишь от меня.

– Отец! – снова попытался Томми.

Лэнгфорд повернулся к нему.

– Больше ни единого слова. Я не потерплю, чтобы ты просил за него.

Старый друг кинул на Борна печальный взгляд и беспомощно развел руками. Томми нуждался в отце. Нуждался в его деньгах. В его поддержке.

Во всем том, чего Борн был теперь лишен.

На краткий миг вспыхнула ненависть, жаркая и пылающая, и тут же исчезла, сменившись холодной решимостью. Борн сунул монету в карман и резко повернулся спиной к своим собратьям-пэрам, своему клубу, к своему миру и к той единственной жизни, которую до сих пор знал.

Поклявшись отомстить.

Глава 1

Начало января 1831 года

Борн не шевельнулся, когда услышал, как дверь в частные апартаменты открылась и негромко закрылась.

Он стоял в темноте, и лишь его силуэт выделялся на фоне замаскированного окна, выходившего на главное помещение самого привилегированного игорного ада Лондона, словно в насмешку носившего название «Ангел».

Взгляд Борна переместился к столу для игры в пикет, стоявшему в дальнем конце игорного зала.

– Крус хочет, чтобы ему увеличили кредит.

Управляющий игорным залом не сдвинулся с места. Он по-прежнему стоял в дверях, ведущих в апартаменты владельцев.

– Да.

– Он уже задолжал больше, чем когда-либо сможет заплатить.

– Да.

Борн повернул голову, посмотрел в скрытые тенью глаза своего самого надежного служащего.

– Что он готов поставить в обеспечение повышенного кредита?

– Две сотни акров земли в Уэльсе.

Борн немного понаблюдал за лордом, обливавшимся потом и нервно дергавшимся в ожидании решения.

– Увеличивай. Когда проиграет, выпроводи его отсюда. Его членство аннулируется.

Решения Борна подвергались сомнению редко – и вовсе никогда персоналом «Ангела». Его собеседник направился к двери так же неслышно, как вошел, но прежде чем он успел шагнуть за дверь, Борн произнес:

– Джастин.

Молчание.

– Сначала земля.

Лишь мягкий щелчок дверного замка дал знать, что управляющий вообще здесь был.

Несколько мгновений спустя он появился в зале внизу, и Борн увидел, как он подал знак крупье. Карты раздали, граф проиграл. Снова. И снова.

И еще раз.

Существуют люди, которые не понимают, что происходит с ними.

Те, кто никогда не играл, кто не испытывал возбуждения при выигрыше, кто не уговаривал себя, что вот еще одна партия, еще одна раздача, еще одна попытка… которая превращалась в сотню, в тысячу, в десять тысяч…

Те, кому незнакомо упоительное, восторженное, ни с чем не сравнимое ощущение, что ты близок к цели, что ночь принадлежит тебе, что все может измениться при помощи одной-единственной карты…

Они никогда не поймут, что удерживало графа Круса в кресле, что заставляло его ставить снова и снова, быстро, как молния, до тех пор, пока он не проиграл все. Снова. Будто ничего из того, что он поставил на карту, никогда ему и не принадлежало.

Борн понимал.

Джастин подошел к Крусу и что-то зашептал на ухо поверженному графу. Тот поднялся на неверные ноги. Гнев заставил его наморщить лоб, ярость и замешательство толкнули к управляющему.

Борн не слышал, что тот говорил, но ему это и не требовалось. Он слышал такое сотни раз – видел множество мужчин, сначала потерявших все свои деньги, а потом пытавшихся обрушить свой гнев на «Ангела». На него.

Он наблюдал, как Джастин шагнул вперед, подняв руки в предостерегающем жесте. Наблюдал, как двигались губы управляющего, пытавшегося успокоить графа и уладить все миром. Тщетно. Наблюдал, как прочие игроки заметили суматоху, как Темпл, крупный партнер Борна, направился к месту стычки, готовясь к драке.

Только тогда Борн шевельнулся, протянул руку к стене и дернул за шнур, приведя в действие сложную систему рычагов и шкивов. Под столом для игры в пикет зазвенел колокольчик, привлекая внимание крупье. Извещая его, что сегодня вечером Темплу драться не придется.

Этим займется Борн.

Крупье не дал Темплу применить свою невероятную силу. Взгляд черных глаз Темпла упал на витражное стекло, он повел Круса через толпу народа, заполнявшую зал.

Борн покинул апартаменты владельцев и спустился вниз, чтобы встретиться с Крусом в небольшой приемной, расположенной в стороне от главного зала клуба. Когда Борн открыл дверь и вошел внутрь, Крус бранился, как портовый грузчик. С ненавистью прищурившись, он обрушился на Борна:

– Ты ублюдок! Ты не можешь поступить так со мной! Не можешь забрать то, что принадлежит мне!

Борн прислонился к тяжелой дубовой двери, скрестив на груди руки.

– Ты сам вырыл себе могилу, Крус. Отправляйся домой и скажи спасибо, что я не беру больше, чем мне причитается.

Не успев хорошенько подумать, Крус кинулся через небольшое помещение, но Борн, двигаясь стремительно, чего мало кто ожидал, схватил графа за руку и начал выворачивать ее, пока тот не оказался прижатым лицом к двери. Борн тряхнул его раз, другой и произнес:

– Советую как следует подумать о том, что ты сделаешь дальше. А то я перестану быть таким же великодушным, как несколько минут назад.

– Я хочу увидеть Чейза! – невнятно прозвучали сказанные в дверь слова.

– Вместо него ты видишь нас.

– Я был членом «Ангела» с самого начала! Вы мне должны. Он мне должен!

– Совсем напротив, это ты нам должен.

– Я оставил тут кучу денег…

– Какая щедрость! Может, нам принести книги и посмотреть, сколько ты задолжал? – Крус затих. – Ага. Вижу, ты начинаешь понимать. Земля теперь принадлежит нам. Завтра с утра ты пришлешь к нам своего поверенного, чтобы оформить документы, или я загляну к тебе лично. Это понятно? – Борн не стал дожидаться ответа. Он отступил назад и отпустил графа. – Убирайся.

Крус повернулся к ним, в глазах его металась паника.

– Забирай землю, Борн. Но только не членство… не лишай меня членства! Я вот-вот женюсь. Ее приданое покроет все мои долги и даже больше! Не лишай меня членства.

Борн ненавидел эту хныкающую мольбу. Он знал, что Крус не в силах удержаться от игры. От искушения однажды сорвать куш.

Если бы у Борна оставалась хоть капля сострадания, он бы пожалел ничего не подозревающую девушку.

Но сострадание не относилось к чертам характера Борна.

Крус обратил безумный взгляд на Темпла.

– Темпл. Пожалуйста!

Одна из черных бровей Темпла поползла вверх. Он скрестил на широкой груди массивные руки.

– Я уверен, с таким щедрым приданым тебя ждет любой из других игорных домов.

Разумеется, они ждут. Мерзкие притоны, полные убийц и мошенников, с распростертыми объятиями встретят это насекомое и его жалкую удачу.

– К дьяволу эти притоны! – выругался Крус. – Что скажут люди? Чем это для меня кончится? Я заплачу вдвойне… втройне! У нее куча денег!

Борн был очень деловым человеком.

– Женишься на девушке, выплатишь свои долги – с процентами, и мы восстановим твое членство.

– А что я буду делать до этого? – Скулеж графа был отвратителен.

Темпл вздохнул:

– Ты стал мне противен. Пошел вон!

– Убирайся, – скомандовал Борн, – пока я не решил, что тебя стоит поколотить.

Граф выскочил из комнаты.

Борн посмотрел ему вслед, разгладил жилет и поправил сюртук. Потом посмотрел в ближайшее зеркало, проверяя, как выглядит его галстук.

– Могу я пригласить тебя на ринг? – спросил он, подняв глаза на приятеля.

– Когда угодно.

– Никто не выходит на ринг, и уж точно не с Темплом.

Борн и Темпл разом обернулись на голос, раздавшийся из-за потайной двери в дальнем углу комнаты, откуда за ними наблюдал Чейз.

Темпл захохотал и снова повернулся к Борну.

– Видишь? Чейз знает, что тебе со мной не справиться.

Чейз налил себе стакан скотча из графина, стоявшего на ближайшем буфете.

– Это не имеет никакого отношения к Борну. Просто ты сложен, как каменная крепость. С тобой не справится никто. – Слова прозвучали насмешливо. – Кроме меня, конечно.

Темпл откинулся на спинку кресла.

– В любой миг, когда тебе захочется встретиться со мной на ринге, Чейз, я непременно высвобожу для тебя минутку.

Чейз повернулся к Борну.

– Ты обчистил Круса. – Он обошел комнату.

– Все равно что отнять конфетку у ребенка.

Темпл захохотал и встал, выпрямившись во все свои шесть с половиной футов.

Чейз смотрел, как тот пересекает комнату, направляясь к двери.

– Ты что, так и не подрался сегодня?

Темпл помотал головой:

– Борн меня опередил.

– Ну, время еще есть.

– Надеяться никому не запрещено.

Темпл вышел, дверь за ним плотно закрылась. Чейз вернулся к буфету, налил еще порцию скотча и подошел к камину, в который пристально уставился Борн. Тот взял предложенный стакан и сделал большой глоток золотистой жидкости, наслаждаясь тем, как она обжигает горло.

– У меня есть для тебя новости. – Борн выжидательно повернул голову. – О Лэнгфорде.

Сказанное словно захлестнуло его. Он девять лет ждал этого момента, и не важно, что именно сейчас сообщит ему Чейз. Девять лет он дожидался новостей о человеке, лишившем его прошлого, того, что принадлежало ему по праву рождения.

Его истории.

Всего.

В ту ночь Лэнгфорд отнял у него все – земли, деньги, все, кроме пустого особняка и нескольких акров земли в центре большого поместья, Фальконвелла. Глядя, как все это ускользает у него из рук, Борн не понимал мотивов старика.

Он жаждал одного – отмщения. Он так долго дожидался.

Потребовалось девять лет, но Борн восстановил свое состояние и даже удвоил его. Деньги, получаемые от партнерства в «Ангеле», а также несколько удачных инвестиций дали ему возможность создать владения, которые могли соперничать с любыми в Англии, даже самыми экстравагантными.

Но он так и не смог получить обратно то, что утратил.

Лэнгфорд держался за Фальконвелл крепко и отказывался продавать, несмотря на любую предложенную цену, какой бы могущественный человек ни делал предложение. А люди предлагали очень влиятельные.

Но он так упорно трудился и зарабатывал деньги не ради земель в Уэльсе, Шотландии, Девоншире и Лондоне.

Все это делалось только ради Фальконвелла.

Тысяча акров роскошных зеленых земель, бывших когда-то гордостью маркиза Борна. Земель, которые его отец, дед и прадед собрали вокруг особняка, передававшегося от маркиза к маркизу.

– Что? – Он увидел ответ в глазах Чейза еще до того, как тот успел что-то сказать, и выругался длинно и витиевато. – Что он с ним сделал, с моим поместьем?

Чейз колебался.

– Борн, – начал Чейз, осторожно подбирая слова, – он его не удержал.

В душу закрался холодный ужас.

– Что значит – не удержал?

– Лэнгфорд больше не владеет землями в Суррее.

Борн помотал головой, не в силах понять.

– И кто же владеет ими теперь?

– Маркиз Нидэм и Долби.

Мелькнуло воспоминание многолетней давности – тучный мужчина с ружьем в руке идет по грязному полю в Суррее, а следом бегут хихикающие девчонки мал мала меньше, и у самой старшей из них голубые глаза, серьезнее которых Борн никогда больше не встречал.

Соседи его детства, третье семейство святой троицы суррейских аристократов.

– Моя земля у Нидэма? Каким образом он ее заполучил?

– Как ни забавно, выиграл в карты.

Борн не нашел в этом и тени юмора. Наоборот, от мысли о том, что Фальконвелл поставили на кон и проиграли в карты – опять! – его бросило в дрожь.

– Приведи его сюда. Нидэм играет в экарте. Фальконвелл снова станет моим.

Чейз удивленно откинулся на спинку кресла.

– И ради него ты снова поставишь все на кон?

Борн ответил мгновенно:

– Ради него я пойду на все, что угодно.

– Ты так считаешь?

Борн почуял неладное.

– Что ты знаешь такого, о чем не знаю я?

Брови Чейза взлетели вверх.

– Ты не сможешь просто забрать их назад.

– Почему?

Чейз колебался.

– Они идут с… кое-чем еще.

Холодная ненависть пронзила Борна. Он ждал этого десять лет – момента, когда сможет воссоединить Фальконвелл-Мэнор с прилегающими к нему землями.

– Идут с чем?

– Скорее с кем.

– У меня нет настроения решать твои загадки.

– Нидэм объявил, что бывшие земли Фальконвелла включаются в приданое его старшей дочери.

От потрясения Борн даже пошатнулся.

– Пенелопы?

– Ты знаком с леди?

– Прошли годы с нашей последней встречи – почти двадцать. Нет, шестнадцать.

Она была там в день, когда он в последний раз покидал Суррей после похорон родителей – в пятнадцать лет, выброшенный в новый мир без семьи.

Она видела, как он забрался в карету, и серьезный взгляд ее голубых глаз не дрогнул, когда она смотрела вслед карете, катившейся по длинной дорожке, ведущей прочь от Фальконвелла.

Она не отвела глаз до тех пор, пока карета не свернула на главную дорогу.

Он это знал, потому что тоже смотрел на нее.

Она была его другом. Это было в ту пору, когда он еще верил в друзей.

А еще она была старшей дочерью двойного маркиза, у которого денег было больше, чем человек может потратить за свою жизнь. И не существовало никаких причин, по которым она могла бы столько лет оставаться в старых девах. Ей давно полагалось быть замужем и иметь целый выводок маленьких аристократиков.

– Почему Пенелопе потребовался в приданое Фальконвелл? – Он помолчал. – Почему она до сих пор не замужем?

Чейз вздохнул:

– Было бы неплохо, если бы хоть один из вас интересовался делами светского общества вообще, а не только нашим ограниченным членским составом.

– Наш «ограниченный членский состав» насчитывает более пятисот человек. И на каждого имеется досье толщиной в мой большой палец, наполненное информацией благодаря твоим партнерам.

– Тем не менее у меня по вечерам есть дела поинтереснее, чем просвещать тебя о жизни мира, в котором ты родился.

Борн прищурился. Он не представлял себе Чейза, проводившего свои вечера каким-то иным образом, чем в полном одиночестве.

– И что это за дела?

Проигнорировав вопрос, Чейз сделал еще глоток скотча.

– Леди Пенелопа сделала свой выбор еще несколько лет назад.

– И?

– Помолвка оказалась омрачена любовью жениха к другой.

Какая старая сказка, слышанная бесчисленное множество раз, и все-таки у Борна возникло какое-то непривычное чувство при мысли, что девушке, которую он до сих пор помнил, причинили боль, разорвав помолвку.

– Любовь к другой? – презрительно фыркнул он. – Скорее эта другая была симпатичнее или богаче. И чем все закончилось?

– Мне говорили, что в последующие годы к ней сватались несколько раз, тем не менее она до сих пор не замужем. – Похоже, Чейз полностью потерял интерес к той давней истории. Со скучающим вздохом он добавил: – Хотя думаю, теперь ненадолго, раз уж горшок с медом подсластили Фальконвеллом. От претендентов на ее руку отбоя не будет, слишком велик соблазн.

– И всем захочется покуражиться надо мной.

– Вполне возможно. Ты занимаешь не самое высокое место в списке аристократов-фаворитов.

– В этом списке мне вообще нет места. Тем не менее свою землю я получу.

– И ты готов пойти на необходимый для этого шаг? – Похоже, Чейза это позабавило.

Борн прекрасно понял, что имеет в виду партнер.

В голове промелькнул образ юной, доброй Пенелопы, полной противоположности тому, каков он сам. Каким он стал.

Борн прогнал непрошеный образ. Он девять лет ждал этой минуты. Шанса вернуть то, что создавалось для него.

Что ему оставили.

Что он потерял.

Никогда еще он не был так близок к тому, чтобы все исправить.

И ничто не встанет у него на пути.

– На все, что угодно. – Борн встал и тщательно расправил сюртук. – Если к земле прилагается жена, так тому и быть.

Дверь за ним захлопнулась.

Чейз поднял свой бокал и произнес в пустую комнату:

– Мои поздравления.

Глава 2

«Дорогой М.!

Ты просто обязан приехать домой. Без тебя тут ужасно скучно; ни с Викторией, ни с Валери не бывает так весело на берегу озера.

Ты точно уверен, что должен учиться в школе?

Моя гувернантка кажется довольно умной. Наверняка она сможет научить тебя всему, что ты должен знать.

Твоя П.

Нидэм-Мэнор, сентябрь 1813 года».

«Дорогая П.!

Боюсь, тебе придется проскучать до Рождества. Если это тебя хоть как-то утешит, у меня вообще нет возможности сходить на озеро. Предлагаю научить близнецов рыбачить.

Я уверен, что должен учиться в школе… твоя гувернантка меня не любит.

М.

Итон-колледж, сентябрь 1813 года».

Конец января 1831 года

Суррей

Леди Пенелопа Марбери, будучи девицей знатного происхождения и хорошего воспитания, понимала, что должна испытывать искреннюю благодарность судьбе, когда холодным январским днем, в возрасте двадцати восьми лет, получила пятое (и, вероятно, последнее) предложение руки и сердца.

Она знала, что половина Лондона сочтет ее не совсем нормальной, если она не упадет рядом с высокочтимым мистером Томасом Оллесом на одно колено и не начнет благодарить его и Создателя за столь доброе и в высшей степени великодушное предложение. В конце концов, упомянутый джентльмен был хорош собой, дружески к ней расположен, имел на месте все до единого зуба и густую шевелюру – качества весьма редкие в мужчине, делающем предложение не такой уж молодой женщине с разорванной в прошлом помолвкой и всего несколькими бывшими претендентами на ее руку.

Еще она (глядя на макушку аккуратной головы Томаса) понимала, что ее отцу, который наверняка уже благословил этот союз чуть раньше, Томас нравится. Маркизу Нидэму и Долби он нравился с того дня двадцать-сколько-то лет назад, когда мальчик закатал рукава, присел на корточки в конюшне и помог ощениться одной из любимых охотничьих собак маркиза.

Именно после этого случая Томми и стал «славным парнишкой».

Как раз таким сыном гордился бы ее отец, всегда думала Пенелопа. Если бы у него был хоть один сын, а не пять дочерей.

Кроме того, однажды Томми станет виконтом и при этом очень богатым. Как, несомненно, говорит сейчас ее мать за дверью своей гостиной, откуда наверняка в тихом отчаянии наблюдает за разворачивающейся сценой: «Умоляющим не приходится выбирать, Пенелопа».

Пенелопа все это понимала.

Именно поэтому, встретив теплый взгляд карих глаз этого ставшего мужчиной мальчика, которого она знала всю свою жизнь, этого дорогого друга, она поняла, что получила самое великодушное брачное предложение из всех возможных и что должна сказать «да». Громко и убедительно.

Но не сказала.

Вместо этого она спросила:

– Почему?

– А почему нет? – компанейски ответил Томми, помолчал немного и добавил: – Мы с тобой дружим сто лет; мы отлично ладим; мне нужна жена; тебе нужен муж.

Он перечислял причины для женитьбы, и они вовсе не казались такими уж ужасными. И тем не менее…

– Я выезжаю девять лет, Томми, и все это время ты мог сделать мне предложение.

Томми хватило учтивости принять огорченный вид, но он тут же улыбнулся:

– Это правда. И у меня нет приличного оправдания за то, что я так долго тянул, разве что… ну, счастлив признаться, что я наконец-то взялся за ум, Пен.

Она тоже ему улыбнулась:

– Чушь. Ты никогда не возьмешься за ум. Почему именно я, Томми? – настойчиво повторила Пенелопа. – И почему сейчас?

Он засмеялся в ответ, но это был не его чудесный, громкий, дружеский смех. Это был нервный смешок. Тот, какой у него вырывался, если он не хотел прямо отвечать на вопрос.

– Пора остепениться, – произнес он, склонил голову набок, широко улыбнулся и добавил: – Да ладно тебе, Пен. Давай ударим по рукам, хорошо?

Пенелопа успела получить четыре предыдущих брачных предложения и воображала себе бессчетное число других, самых разнообразных – от блистательных, драматических, ради которых прерывают бал, до дивных, сделанных без свидетелей в уединенной беседке в разгар суррейского лета. Она воображала признания в любви и неугасающей страсти; изобилие своих любимых цветов (пионов); покрывала, любовно расстеленные на лугу, усыпанном полевыми маргаритками; бодрящий привкус шампанского на языке, когда весь Лондон поднимет бокалы за ее счастье. Руки жениха, привлекающие ее к себе, когда она бросится к нему в объятия и выдохнет: «Да… да!»

Все это, конечно, фантазии, причем одна неправдоподобнее другой, она это знала. В конце концов, двадцативосьмилетней старой деве уже не приходится отбиваться от претендентов на ее руку.

Но уж, наверное, она не настолько устарела, чтобы не надеяться ни на что другое, кроме как «давай ударим по рукам, хорошо?».

Пенелопа легонько вздохнула. Ей не хотелось обижать Томми, совершенно очевидно, что он старается как умеет. Но они и в самом деле дружили сто лет, и сейчас Пенелопе совсем не хотелось портить дружбу враньем.

– Ты меня пожалел, да?

Его глаза округлились.

– Что? Нет! Почему ты такое говоришь?

Пенелопа улыбнулась:

– Потому что это правда. Ты пожалел свою бедненькую подружку, превратившуюся в старую деву. И решил пожертвовать собственным счастьем, лишь бы я вышла замуж.

Он кинул на нее раздраженный взгляд (такие могут позволить себе только старые друзья) и поднес к губам ее руку, поцеловав костяшки пальцев.

– Чепуха. Просто мне пора жениться, Пен. А ты хороший друг. – Он помолчал, на его лице промелькнула досада, но выглядела она так по-дружески, что сердиться на него было просто невозможно. – Наверное, я здорово напортачил, да?

Пенелопа не удержалась и улыбнулась:

– Да, немножко. Я все-таки надеялась, что ты признаешься мне в вечной любви.

У Томми сделался скептический вид.

– Прижать руку ко лбу и все такое?

Пенелопа заулыбалась еще шире:

– Именно! И может быть, еще написать мне сонет.

– О, прекрасная леди Пенелопа… Прошу вас, выходите за меня замуж!

Пенелопа засмеялась. Томми всегда умел ее рассмешить. Кстати, совсем неплохое качество.

– Довольно неубедительная попытка, милорд.

Он скорчил гримасу.

– Может быть, вывести для тебя новую породу собак? И назвать ее «леди П.»?

– Весьма романтично, – согласилась Пенелопа, – но на это потребуется довольно много времени, разве не так?

Повисло дружеское молчание, но через некоторое время Томми вдруг очень серьезно сказал:

– Пожалуйста, Пен. Позволь мне защитить тебя.

Очень странное заявление, но поскольку он провалился по всем пунктам брачного предложения, Пенелопа не стала больше цепляться к словам.

Она обдумывала его предложение. Причем на полном серьезе.

Он ее самый старый друг. Во всяком случае, один из них.

Тот, который ее не бросил.

Он умеет ее рассмешить, и она очень, очень к нему привязана. Он единственный мужчина, кто не оставил ее даже после той гибельной разорванной помолвки. Одно это уже говорит в его пользу.

Ей следует сказать «да».

«Так скажи, Пенелопа!»

Она станет леди Томас Оллес, двадцати восьми лет, и будет избавлена (как раз вовремя) от сомнительного статуса старой девы.

«Скажи: да, Томми. Я выйду за тебя. Как мило, что ты это предложил».

Она должна.

Но она так и не сказала.

«Дорогой М.!

Моя гувернантка не любит угрей. Но она, конечно же, достаточно культурный человек, чтобы понять – твое появление с одним из них в руках еще не делает тебя дурным. Питайте отвращение к греху, а не к грешнику.

Твоя П.

P.S. На прошлой неделе Томми приезжал домой, и мы ходили на рыбалку. Он официально мой самый лучший друг.

Нидэм-Мэнор, сентябрь 1813 года».

«Дорогая П.!

Это звучит подозрительно, похоже на проповедь викария Комптона. Ты так набожна? Я разочарован.

М.

P.S. Вовсе нет.

Итон-колледж, сентябрь 1813 года».

Звук захлопнувшейся за Томасом тяжелой дубовой двери еще отдавался эхом по Нидэм-Мэнору, когда на площадке второго этажа, одним пролетом выше, чем стояла Пенелопа, появилась ее мать.

– Пенелопа! Что ты наделала?

Леди Нидэм стремительно начала спускаться вниз по широкой центральной лестнице дома. Следом торопились сестры Пенелопы, Оливия и Филиппа, и сразу три отцовские охотничьи собаки.

Пенелопа сделала глубокий вдох и повернулась к матери.

– Вообще-то день был спокойным, – беспечно произнесла она, направившись к столовой и не сомневаясь, что мать идет следом. – Я написала письмо кузине Кэтрин. Ты знаешь, что она до сих пор страдает от той ужасной простуды, что подцепила еще перед Рождеством?

Пиппа хихикнула. Леди Нидэм – нет.

– Да не волнует меня твоя кузина Кэтрин! – воскликнула маркиза пронзительным тревожным голосом.

– Это очень нехорошо; никто не любит простуду. – Пенелопа толкнула дверь в столовую и увидела, что отец, все еще в охотничьих одеждах, уже сидит за столом и спокойно читает «Пост», дожидаясь женскую часть семейства. – Добрый вечер, отец. Славно провел день?

– Там чертовски холодно, – отозвался маркиз Нидэм и Долби, не отрываясь от газеты. – И я готов поужинать. Чего-нибудь горяченького.

Пенелопа подумала, что отец, возможно, не готов к тому, что его ждет за этим самым ужином, но не сказала ни слова – просто оттолкнула от своего стула нетерпеливого бигля и заняла привычное место слева от маркиза, напротив сестер. Те, широко распахнув глаза, с любопытством ждали, что произойдет дальше. Разворачивая салфетку, Пенелопа изображала невинное простодушие.

– Пенелопа! – Леди Нидэм остановилась прямо в дверях столовой, сильно выпрямив спину и стиснув маленькие кулачки. Лакеи недоуменно замерли, не зная, подавать ужин или нет. – Томас сделал предложение!

– Да. Я при этом присутствовала, – сказала Пенелопа.

На этот раз Пиппа поднесла к губам стакан с водой, пряча усмешку.

– Нидэм! – Леди Нидэм решила, что ей необходима поддержка. – Томас сделал Пенелопе предложение!

Лорд Нидэм опустил газету.

– В самом деле? Мне всегда нравился этот Томми Оллес. – Повернувшись к старшей дочери, он спросил: – Все в порядке, Пенелопа?

Пенелопа глубоко вздохнула:

– Не совсем, отец.

– Она ему отказала! – Высота голоса матери подходила исключительно для душераздирающего рыдания или древнегреческого хора. Хотя возможно, что у него имелась и дополнительная цель – заставить псов оглушительно залаять.

После того как она и собаки прекратили выть, леди Нидэм приблизилась к столу, вся в ужасных красных пятнах, будто только что прошлась мимо ядовитого плюща.

– Пенелопа! Брачные предложения от богатых, завидных молодых людей не цветут на деревьях!

В особенности в январе.

Впрочем, Пенелопе хватало ума не произнести это вслух.

Когда лакей шагнул вперед, чтобы подать суп, с которого начиналась их вечерняя трапеза, леди Нидэм рухнула в кресло и сказала:

– Уберите! Кто может есть в такое время?

– Вообще-то я сильно проголодалась, – заметила Оливия. Пенелопа спрятала усмешку.

– Нидэм!

Маркиз вздохнул и повернулся к Пенелопе.

– Ты ему отказала?

– Не совсем так, – уклончиво ответила Пенелопа.

– Она его не приняла! – воскликнула леди Нидэм.

– Почему?

Вполне справедливый вопрос. И наверняка каждому за этим столом хочется узнать ответ. Даже Пенелопе.

Да только у нее этого ответа нет. Во всяком случае, толкового.

– Я хочу обдумать его предложение.

– Не сходи с ума. Принимай! – отрезал лорд Нидэм, словно это было так просто, и махнул лакею, чтобы подавал суп.

– Может быть, Пенни не хочет принимать предложение Томми, – заметила Пиппа, и Пенелопе захотелось расцеловать свою разумную младшую сестру.

– Речь не идет о хочу или не хочу, – заявила леди Нидэм. – Речь идет о том, чтобы продать, когда это возможно.

– Мне бы хотелось услышать более подходящую метафору, чем купля-продажа, – сказала Пенелопа. – И право же, я думаю, что он хочет жениться на мне не больше, чем я хочу за него выйти. Думаю, он просто проявил доброту. По-дружески.

– Он не просто проявил доброту, – возразил лорд Нидэм, но прежде, чем Пенелопа успела уточнить, что это значит, снова вмешалась леди Нидэм:

– Речь вряд ли идет о твоем желании выйти замуж, Пенелопа. Ты уже давно перешагнула эту черту. Ты должна выйти замуж! А Томас хотел на тебе жениться! Тебе не делали предложений вот уже четыре года! Или ты об этом забыла?

– Забыла, мама. Большое спасибо, что напомнила.

Леди Нидэм вздернула нос.

– Видимо, ты считаешь это остроумным?

– Я не пыталась шутить, мама. Просто… я не уверена, что хочу выйти замуж за Томаса. Да, честно говоря, и за любого другого, кто не уверен, что хочет жениться на мне.

– Пенелопа! – рявкнула мать. – В твоем положении никакие «хочу» не имеют значения!

Конечно, не имеют. Браки заключаются вовсе не так.

– Ну в самом деле. Какая нелепость! – Маркиза помолчала, собираясь с мыслями и подбирая нужные слова. – Пенелопа… ведь больше никого нет! Мы искали! Что с тобой станет? – Она элегантно откинулась на спинку стула, прижав руку ко лбу драматическим жестом, которым могла бы гордиться любая лондонская актриса. – Кто еще тебя возьмет? Кому ты будешь нужна?

Справедливый вопрос. Дело в том, что за последние девять лет у Пенелопы было полным-полно возможностей быть «взятой». Было время, когда только о ней в обществе и говорили – весьма привлекательная, с утонченными манерами, с хорошей речью, очень воспитанная, умная, безупречная. Она даже была обручена. С таким же безупречным джентльменом.

Да, это была безупречная пара, за исключением пустячка – жених страстно любил другую. Благодаря скандалу Пенелопе удалось разорвать помолвку до того, как ее бросили. Во всяком случае, официально.

– Пенелопа! – Маркиза снова выпрямилась, устремив страдальческий взгляд на старшую дочь. – Ответь мне! Если не Томас, то кто? Кому, по-твоему, ты будешь нужна?

– Вероятно, самой себе.

Оливия ахнула. Пиппа замерла, не донеся ложку с супом до рта. А маркиза выглядела так, будто от отчаяния вот-вот свалится со стула.

– Когда-то ты была совсем не такой, как сейчас, Пенелопа! И я чуть не стала матерью герцогини!

Вот оно. Призрак, постоянно маячивший между леди Нидэм и ее старшей дочерью.

Герцогиня. Прекрасно звучит!

Интересно, мать когда-нибудь простит ее за расторжение помолвки? Можно подумать, это была вина Пенелопы. Она сделала глубокий вдох и попыталась говорить рассудительным тоном:

– Мама, герцог Лейтон любил другую женщину…

Даже сейчас, восемь лет спустя, Пенелопа ощущала уколы зависти… не к герцогу, а к его чувству. Она решительно запретила себе об этом думать.

– Но именно та женщина стала герцогиней Лейтон. Должна добавить, что этот титул сохраняется за ней уже восемь лет, и за это время она успела родить своему мужу будущего герцога Лейтона и еще троих детей.

– Это должен был быть твой муж! Твои дети!

Пенелопа вздохнула:

– И что, по-твоему, я должна была сделать?

Маркиза тотчас же встрепенулась.

– Ну как же! Могла бы принять любое другое предложение после герцога! – Она снова обмякла. – Их было целых четыре! Два графа, – начала перечислять она, словно те брачные предложения могли ускользнуть из памяти Пенелопы, – затем Джордж Хейз! А теперь Томас! Будущий виконт! Я готова смириться с будущим виконтом!

– Как это великодушно с твоей стороны, мама.

Пенелопа откинулась на спинку стула. Вероятно, мать права. Господь свидетель, ее учили стараться изо всех сил, чтобы заполучить мужа, – ну, то есть стараться так, чтобы никто не замечал, как она усердствует.

Но в прошедшие несколько лет ее сердце в этом не участвовало. Да, ей несколько раз делали предложение, но каждый претендент имел скрытые мотивы, каждый стремился жениться на дочери маркиза Нидэма и Долби либо ради политической карьеры, либо ради обеспеченного финансового будущего, и маркиз не очень возражал, когда Пенелопа вежливо отклоняла эти предложения.

Для него не имело особого значения, почему она говорит «нет». Ему даже в голову не приходило, что она говорит «нет», потому что успела одним глазком увидеть, каким может быть брак, – она видела, как герцог Лейтон с любовью смотрел в глаза своей герцогини. Пенелопа поняла, что в браке бывает что-то другое, что-то большее, лишь бы ей хватило времени это отыскать.

Но каким-то образом, пока Пенелопа убеждала себя, что хочет большего, она утратила свой шанс. Стала слишком увядшей, слишком простой, слишком тусклой.

И сегодня, когда Томми – старый друг, но не более того – предлагал ей провести остаток жизни с ней, несмотря на свое полное отсутствие интереса к этому браку… она просто не смогла сказать «да».

Не смогла погубить его шанс на что-то большее, несмотря на то что у нее самой этих шансов уже не осталось.

– О! – Завывания начались снова. – Подумай о своих сестрах! Что будет с ними!

Пенелопа посмотрела на своих сестер, наблюдавших за разговором, как за игрой в бадминтон. У сестер все будет хорошо.

– Обществу придется обойтись более юными и миловидными дочерьми Марбери. С учетом того, что две замужние дочери Марбери стали графиней и баронессой, полагаю, с ними все будет в порядке.

– Слава Создателю за превосходные браки близнецов!

«Превосходные» не совсем то слово, которым воспользовалась бы Пенелопа, описывая браки Виктории и Валери, заключенные исключительно ради титулов и наследства, но их мужья оказались относительно безобидными, во всяком случае, они тщательно скрывали свои развлечения за пределами супружеской постели, так что Пенелопа не стала спорить.

Да и какая разница? Мать устремилась дальше:

– А как же твой несчастный отец? Ты как будто забыла, что он обречен на полный дом дочерей! Все было бы по-другому, родись ты мальчиком, Пенелопа! Он просто извелся от беспокойства о тебе!

Пенелопа повернулась и взглянула на отца – тот как раз обмакнул в суп кусок хлеба и скормил его большому черному водолазу, сидевшему слева от него, вывалив наружу длинный розовый язык и преданно глядя на хозяина. Ни человек, ни пес не выглядели особо измученными от беспокойства.

– Мама, я…

– А Филиппа! Лорд Каслтон как раз проявил к ней интерес. Что будет с Филиппой?

Пенелопа пришла в некоторое замешательство.

– А что с Филиппой?

– Вот именно! – Леди Нидэм драматически помахала белой льняной салфеткой. – Что с Филиппой?

Пенелопа вздохнула и повернулась к сестре.

– Пиппа, тебе в самом деле кажется, что мой отказ Томми как-то повлияет на ухаживание со стороны лорда Каслтона?

Пиппа замотала головой, округлив глаза:

– Даже вообразить себе такого не могу. А если и повлияет, не стану уверять, что останусь безутешной. Каслтон слегка… ну, пресный какой-то.

Пенелопа воспользовалась бы словом «неумный», но пусть Пиппа проявляет вежливость.

– Не говори глупостей, Филиппа! – отрезала маркиза. – Лорд Каслтон – граф! А это о многом говорит.

Пенелопа стиснула зубы. Ее снова пронзило чувством вины. Она старалась прогнать его, понимая, что не должна чувствовать себя виноватой. Она тут ни при чем. Ее избранник любил другую.

Но почему он не полюбил ее?

Этот вопрос она задавала себе снова и снова в течение всей той давней зимы, когда пряталась от людей тут, в деревне, читая скандальные газетенки и понимая, что он выбрал другую, более красивую, более обворожительную, более волнующую, чем она сама. Понимая, что он счастлив, а она… нежеланна.

Пенелопа его не любила. Она о нем вообще почти не думала.

И все-таки это причиняло жгучую боль.

– А вот у меня все будет в порядке, – вступила в разговор Оливия. – Это мой второй сезон, я красива, обворожительна, и у меня огромное приданое. Мимо такого не пройдет ни один мужчина.

– О да. Совершенно обворожительна, – пробормотала Пиппа. Пенелопа уставилась в свою тарелку, чтобы скрыть усмешку.

Оливия уловила сарказм.

– Смейся сколько хочешь, но я-то знаю себе цену. И не допущу, чтобы со мной случилось то же, что с Пенелопой. Я выберу себе настоящего аристократа.

– Чудесный план, милая! – Леди Нидэм засияла от гордости.

Оливия улыбнулась:

– Слава Создателю, твой урок не прошел для меня даром, Пенни.

Пенелопа не удержалась, чувствуя, что должна хоть как-то себя защитить:

– Я же не прогоняла Лейтона прочь, Оливия. Помолвку разорвал отец из-за скандала, который устроила сестра Лейтона.

– Чепуха. Если бы Лейтон тебя хотел, он бы за тебя боролся, и к черту скандал! – заявила младшая сестра, поджав губы – ну просто прирожденная наивность. – Но этого не произошло. В смысле он не хотел тебя, вот и не боролся. И я считаю, что так случилось потому, что ты не старалась удержать его внимание.

Будучи самой младшей, Оливия никогда особенно не задумывалась о том, как сильно ее слова, иногда чересчур прямолинейные, могут ранить. Данный случай не был исключением. Пенелопа горько усмехнулась:

– Я только сегодня получила новое предложение, если ты не забыла.

Оливия пренебрежительно махнула рукой.

– Предложение от Томми. Его нельзя считать удачным. Только безмозглая курица может решить, что он сделал предложение, потому что хочет на тебе жениться.

Всем известно, что Оливия всегда говорит правду. И ничего кроме.

– Если уж на то пошло, почему он сделал предложение? – вмешалась Пиппа, вовсе не собираясь быть жестокой, в этом Пенелопа не сомневалась. В конце концов, она и сама задавала этот вопрос себе (и Томми) всего час назад. В течение всех этих лет ей даже в голову не приходило, что можно выйти замуж за Томми.

Он никогда не был тем, о ком она мечтала.

– Не важно, почему он его сделал, – вмешалась леди Нидэм. – Важно то, что он хотел взять в жены Пенелопу! Хотел дать ей дом и имя и заботиться о ней, как это делал все эти годы ваш отец! – Она смерила Пенелопу недовольным взглядом. – Пенелопа, ты должна хорошенько подумать, милая! Что будет, когда твой отец умрет?

Лорд Нидэм оторвался от фазана.

– Прошу прощения?

Леди Нидэм небрежно отмахнулась, словно у нее нет времени думать о чувствах мужа, и снова завела свое:

– Он же не будет жить вечно, Пенелопа! Что тогда?

Пенелопа не могла понять, каким образом предполагаемая кончина отца имеет отношение к делам сегодняшним.

– Ну, полагаю, это будет очень печально.

Леди Нидэм досадливо покачала головой:

– Пенелопа!

– Мама, я честно не понимаю, на что ты намекаешь.

– Кто будет о тебе заботиться? Когда отец умрет?

– А что, папа собирается в ближайшее время умереть?

– Нет, – ответил отец. – Это не входит в мои планы.

– Этого знать невозможно! – В глазах маркизы набухали слезы.

– О, ради всего… – Лорд Нидэм не выдержал. – Я пока не умираю. И меня даже покоробило, что подобное так легко слетело у тебя с языка. – Он повернулся к Пенелопе. – Что до тебя, то ты выйдешь замуж.

Пенелопа расправила плечи.

– Сейчас не Средневековье, отец. Ты не сможешь заставить меня выйти за того, за кого я не хочу.

Права женщин мало интересовали лорда Нидэма.

– У меня пять дочерей и ни одного сына, и будь я проклят, если оставлю хоть одну из вас незамужней и вынужденной самостоятельно о себе заботиться, в то время как этот идиот, мой племянник, будет разорять мои поместья. – Он помотал головой. – Я выдам тебя замуж, Пенелопа, причем выдам удачно. Самое время тебе перестать выкаблучиваться и выбрать себе пару.

У Пенелопы округлились глаза.

– Ты считаешь, что все это время я выкаблучивалась?

– Не знаю, чего ты дожидалась, зато знаю, что потворствовал тебе слишком долго, игнорируя тот факт, что фиаско с Лейтоном набросило тень на всех вас. – Пенелопа взглянула на сестер. Обе сидели, уставившись на свои коленки. Снова зашевелилось чувство вины, а отец продолжал: – С этим покончено. Ты выйдешь замуж в этом сезоне, Пенелопа.

– Но… никто, кроме Томми, не делал мне предложение последние четыре года!

– Томми – это только начало. Дальше предложения посыплются одно за другим.

За свою жизнь она столько раз видела это выражение абсолютной уверенности на лице отца, что сразу поняла – он прав. И тогда Пенелопа посмотрела ему прямо в глаза.

– Почему?

– Потому что я добавил к твоему приданому Фальконвелл.

Он произнес это так, как говорят фразы вроде «сегодня холодновато» или «рыбу недосолили». Словно все за столом просто примут его слова как истину. Словно к нему не повернутся сразу четыре головы с широко распахнутыми глазами и отвисшими челюстями.

– О! Нидэм! – изумленно воскликнула его жена.

Пенелопа не отводила взгляда от отца.

– Прошу прощения?

Вспыхнуло воспоминание. Смеющийся темноволосый мальчик лежит на низкой ветви громадной ивы и, свесившись вниз, уговаривает Пенелопу присоединиться к нему в его потайном укрытии. Третий из троицы.

Фальконвелл принадлежит Майклу.

И пусть фактически он уже десять лет ему не принадлежал, она всегда думала только так. Казалось неправильным, что теперь он каким-то странным образом стал принадлежать ей. Все эти прекрасные, роскошные земли, все, кроме дома и прилегающей к нему территории майората. По праву рождения – наследство Майкла.

Не ее.

– Откуда у тебя Фальконвелл?

– Откуда – не имеет значения, – произнес маркиз, не поднимая глаз от тарелки. – Но я больше не могу рисковать успехом твоих сестер на брачной ярмарке. Ты должна выйти замуж. Ты не останешься старой девой до конца своих дней, это обеспечит Фальконвелл. Похоже, уже обеспечил. Если тебе не нравится Томми, у меня лежит уже полдюжины писем интересующихся мужчин со всей Британии.

Мужчин, интересующихся Фальконвеллом.

«Позволь мне защитить тебя».

Странные слова Томми обрели смысл.

Он сделал ей предложение, чтобы уберечь от кучи предложений, которые посыплются ради ее приданого. Сделал предложение, потому что он ее друг.

И ради Фальконвелла. На дальнем конце Фальконвелла имеется небольшой участок земли, принадлежащий виконту Лэнгфорду. Однажды он перейдет к Томми, и, если они поженятся, он может прибавить Фальконвелл к нему.

– Ну конечно! – воскликнула Оливия. – Это все объясняет!

Он ей не сказал.

Пенелопа знала, что на самом деле Томми вовсе не прельщает женитьба на ней, но доказательство этого не стало приятным открытием. Она снова посмотрела на отца.

– Приданое. Оно обнародовано?

– Разумеется. Какой смысл утраивать ценность приданого дочери, если не открывать этого для публики?

Пенелопа поковыряла вилкой пюре из турнепса, мечтая оказаться где угодно, только не за этим столом, и в это время отец сказал:

– И нечего сидеть с таким несчастным видом. Благодари звезды за то, что в конце концов найдешь себе мужа. С Фальконвеллом в приданом ты можешь заполучить даже принца.

– Что-то я устала от принцев, отец.

– Пенелопа! Никто не устает от принцев! Это немыслимо! – воскликнула мать.

– А я бы не отказалась встретить принца, – вмешалась Оливия, задумчиво жуя. – Если Пенелопа не хочет Фальконвелл, я буду счастлива включить его в свое приданое.

Пенелопа перевела взгляд на младшую сестру.

– Да, думаю, ты бы не отказалась, Оливия. Но сомневаюсь, что тебе он потребуется.

У Оливии были такие же светлые волосы и светло-голубые глаза, как у Пенелопы, но она совсем не походила на сестру, а была ошеломительно красива – как раз из тех женщин, кому достаточно щелкнуть пальцами, чтобы все мужчины оказались у ее ног.

И что еще хуже, она об этом знала.

– Он нужен тебе. Особенно сейчас, – вполне прагматично заметил лорд Нидэм, вновь поворачиваясь к Пенни. – Когда-то ты была достаточно молодой, чтобы привлечь внимание приличного мужчины, но те времена давно в прошлом.

Пенелопе хотелось, чтобы хоть одна из сестер вмешалась в эту перебранку, чтобы заступиться за нее. Возразить отцу. Сказать, быть может: «Пенелопе это ни к чему. Непременно явится кто-нибудь чудесный и потеряет дар речи от любви к ней. Любви с первого взгляда. Наверняка».

– Как это вышло, что Фальконвелл теперь принадлежит маркизу Нидэму и Долби? – спросила Пенелопа.

– Это не должно тебя волновать.

– Однако волнует, – стояла на своем дочь. – Как ты его получил? А Майкл знает?

– Понятия не имею, – ответил маркиз, взяв бокал с вином. – Но полагаю, это только вопрос времени.

– Ни один человек из приличного общества много лет не видел маркиза Борна, – фыркнула мать.

С тех пор как он исчез после скандала. С тех пор как проиграл все отцу Томми.

Пенелопа покачала головой:

– А ты не попытался вернуть имение ему?

– Пенелопа! Что за неблагодарность! – воскликнула маркиза. – Фальконвелл, присоединенный к твоему приданому, – блестящий пример щедрости и великодушия твоего отца!

Пример желания отца избавиться наконец от причиняющей неудобства дочери.

– Я его не хочу.

Не успев произнести эти слова, она поняла, что лукавит. Конечно, она его хочет. Земли Фальконвелла такие роскошные, живые и полны воспоминаний о ее детстве.

Воспоминаний о Майкле.

Прошли годы с тех пор, как она видела его в последний раз. Когда он покинул Фальконвелл, она еще была ребенком, а когда связанный с ним скандал сделался предметом разговоров лондонских аристократов и слуг в Суррее, только-только начала выезжать. А теперь, если она о нем и слышала, то только отголоски сплетен более опытных женщин общества. Он жил в Лондоне и держал там игорный дом – однажды она услышала это во время разговора нескольких особенно болтливых женщин в дамском салоне, но не стала уточнять, где именно, инстинктивно ощущая, что леди не посещают тех мест, куда угодил Майкл после своего падения.

– У тебя нет выбора, Пенелопа. Он принадлежит мне, а вскоре перейдет к твоему супругу. Мужчины со всей Британии соберутся, чтобы попытать свой шанс и выиграть его. Выходи сейчас за Томми или за любого другого, если хочешь. Но ты выйдешь замуж в этом сезоне. – Отец откинулся на спинку стула и положил руки на свой широкий ремень. – В один прекрасный день ты еще поблагодаришь меня.

– Почему ты не вернул поместье Майклу?

Нидэм вздохнул, отшвырнул свою салфетку и встал из-за стола. Все, разговор окончен.

– Начать с того, что он обращался с ним чересчур беспечно, – просто ответил отец и вышел из комнаты. Леди Нидэм поспешила за ним следом.

Пусть с их последней встречи прошло шестнадцать лет, какая-то ее часть все еще считала Майкла Лоулера, маркиза Борна, своим близким другом, и Пенелопе не понравилось, как о нем говорил отец – будто тот не представляет собой никакой ценности и еще меньше значения.

Но с другой стороны, она и не знает Майкла, ставшего мужчиной. Когда она позволяла себе о нем думать (куда чаще, чем ей хотелось бы в этом признаться), он не был юношей двадцати одного года, потерявшим все в одной глупой игре на удачу.

Нет, в ее мыслях Майкл оставался другом детства, первым в ее жизни, двенадцатилетним мальчишкой, который вел ее по грязному лугу от одного приключения к другому, заливаясь смехом в самые неподходящие моменты так, что и она не могла удержаться от смеха, пачкая грязью коленки в сырых полях, что тянулись между двумя их домами; мальчишкой, который кидал камешки ей в окно летним утром, а потом они вместе шли на рыбалку на озеро, разделявшее владения Нидэма и Борна.

Пенелопа подняла глаза, посмотрела сначала на Пиппу, моргавшую большими голубыми глазами из-под очков, затем наткнулась на взгляд Оливии, исполненный… облегчения?

На вопросительный взгляд Пенелопы Оливия ответила:

– Нет, ну в самом деле, Пенни, ты должна признать, что твое замужество поможет всем нам. Ты послужила основной причиной того, что Виктории и Валери пришлось удовлетвориться такими скучными старыми мужьями.

Как будто она это специально запланировала.

– Оливия, – спокойно произнесла Пиппа, – это не очень справедливо.

– О, чушь! Пенни знает, что это правда.

А знает ли?

Она взглянула на Пиппу.

– Я и для тебя все усложнила?

Пиппа ответила уклончиво:

– Да вовсе нет. Каслтон только на прошлой неделе сообщил отцу, что намерен ухаживать за мной серьезно, а я вроде бы не самая захудалая дебютантка.

– Его бы следовало назвать лорд Простофиля, – усмехнулась Оливия.

Пиппа фыркнула:

– Стоп! Довольно! Он любит собак. – Она посмотрела на Пенелопу. – Как Томми.

– Вот к чему мы пришли? Выбирать будущих мужей, потому что они любят собак? – спросила Оливия.

Пиппа пожала плечиком.

Но ведь так быть не должно! Молодые женщины с внешностью и воспитанием ее сестер имеют право делать выбор, основываясь на чем-то большем, чем собачье товарищество. Они должны быть баловнями общества, держать его в своих руках, влиять на происходящие события.

Но этого не случилось, и все из-за Пенелопы, которая по иронии судьбы была баловнем из баловней, когда только начала выезжать, – избранная невеста герцога Лейтона, человека благороднейшего происхождения с безукоризненными манерами. После того как сватовство расстроилось, Пенелопа (что стало настоящей трагедией для ее сестер) утратила свое положение баловня общества. Сначала она считалась для многих добрым другом, затем приятной знакомой, а в последнее время гостьей, которая, однако, уже засиделась и злоупотребляет гостеприимством.

Она не была красавицей. Не была умницей. В общем, не была ничем особенным, разве только старшей дочерью очень богатого и очень титулованного аристократа. Рожденная и воспитанная, чтобы стать женой такого же богатого и такого же титулованного аристократа.

И почти стала такой.

Да только все разом изменилось.

В том числе ее ожидания.

Как ни печально, ожидания не помогли заключить удачный брак ни ей, ни ее сестрам. Несправедливо, что ей приходится страдать из-за разорванной помолвки почти десятилетней давности, и точно так же несправедливо, что из-за этого должны страдать ее сестры.

– В мои намерения не входило усложнить для вас возможность выйти замуж, – негромко произнесла Пенелопа.

– Ну значит, тебе повезло, что ты можешь все исправить, – отозвалась Оливия, которую явно не волновали чувства старшей сестры. – В конце концов, пусть твои шансы найти приличного мужа и невелики, но мои очень даже высоки. И станут еще выше, если ты выйдешь замуж за будущего виконта.

Снова вспыхнуло чувство вины. Пенелопа обернулась к Пиппе, внимательно за ней наблюдавшей.

– Ты согласна, Пиппа?

Та склонила голову набок, обдумывая варианты ответа.

– Хуже не будет, Пенни.

«По крайней мере тебе», – подумала Пенелопа, охваченная внезапной печалью – она вдруг поняла, что готова принять предложение Томми.

Ради своих сестер.

В конце концов, она могла составить куда худшую партию. Может быть, со временем она его даже полюбит.

«Дорогой М.!

Сегодня в Колдхарборе сожгли чучело Гая Фокса, и весь клан Марбери ходил на впечатляющее представление. Я просто обязана тебе написать, потому что очень расстроилась, обнаружив, что ни один молодой человек не захотел залезть на деревянный столб, чтобы сорвать оттуда шляпу мистера Фокса.

Может быть, на Рождество ты их научишь паре-другой трюков.

Твой верный друг П.

Нидэм-Мэнор, ноябрь 1813 года».

«Дорогая П.!

Они не нуждаются в моих уроках, если там есть ты, вполне способная сама сорвать эту потрепанную шляпу. Или теперь это для леди чересчур?

Я приеду домой на Рождество. Если будешь вести себя очень хорошо, привезу тебе подарок.

М.

Итон-колледж, ноябрь 1813 года».

Этой ночью, когда весь дом уснул, Пенелопа надела свой самый теплый плащ, вытащила муфту, взяла с письменного стола фонарь и решила прогуляться по своей земле. Ну, не совсем своей. По земле, которая прикладывалась к ее руке в браке. По земле, которую и Томми, и множество других молодых привлекательных соискателей готовы принять с радостью в обмен на то, чтобы забрать Пенелопу из ее семьи и сделать своей женой.

Как романтично!

Она прожила слишком много лет, надеясь на большее. Веря (хотя убеждала сама себя, что не стоит), что и она тоже может быть счастлива. Что может найти что-то настоящее. Нет. Она не будет об этом думать.

В особенности сейчас, когда она прямиком идет к браку, которого так надеялась избежать. Теперь она не сомневалась, что отец твердо решил выдать свою старшую дочь замуж в этом сезоне – за Томми или любого другого. Пенелопа мысленно перечислила холостых мужчин светского общества, отчаявшихся настолько, что готовы будут жениться на двадцативосьмилетней девице с разорванной помолвкой в прошлом, но ни один из них не показался ей хоть сколько-нибудь годным мужем.

Мужем, которого она сможет полюбить.

Значит, Томми.

Пусть будет Томми.

Пенелопа приготовилась к холоду, опустила лицо в плащ и натянула капюшон пониже на лоб. Хорошо воспитанные леди не гуляют в глухую ночь, она это знала, но весь Суррей спит, до ближайшего соседа много миль, а лютый холод очень подходил к горькой досаде на события дня.

Несправедливо, что разорванная помолвка из далекого прошлого привела к такому сложному и запутанному настоящему. Вроде бы восьми лет должно хватить, чтобы Лондон забыл легендарную осень 1823 года, однако Пенелопу по-прежнему преследовала эта история. В бальных залах не умолкали шепотки; в дамских салонах веера шелестели, как крылышки у колибри, заглушая негромкие разговоры, из которых она улавливала только обрывки – приглушенные рассуждения о том, что же она такое натворила, раз герцог потерял к ней интерес, и почему она считает себя настолько выше других, что отвергает прочие предложения.

Неужели она слишком многого хочет от жизни?

Вероятно.

Пенелопа поднялась вверх по заснеженному склону, на минутку остановилась на вершине холма и посмотрела на черное озеро внизу, отмечавшее границу между землями Нидэма и Борна… точнее, бывшими землями Борна. И пока стояла так, глядя в темноту, думая о своем будущем, она вдруг поняла, что совсем не хочет спокойной жизни в пастельных тонах, кадрилей и тепловатого лимонада.

А чем, собственно, ей не подходит Томми? В конце концов, он добрый, щедрый, у него недурной характер и теплая улыбка. Он не настолько красив, чтобы привлекать внимание, и не настолько умен, чтобы его побаиваться.

Вполне подходящие качества.

Пенелопа представила себе, как берет его за руку, чтобы он сопровождал ее на бал, в театр или на обед. Представила, как танцует с ним. Улыбается ему. Мысленно ощутила его руку в своей.

Она влажная и липкая.

Вообще-то это ерунда. Нет никаких причин думать, что руки у Томми вдруг будут влажными. На самом деле они у него скорее всего теплые и совершенно сухие. И все-таки Пенелопа невольно обтерла свою руку в перчатке о юбку. Разве руки у мужей не должны быть крепкими и сильными? В особенности в фантазиях?

Так почему же не у Томми?

Он хороший друг. С ее стороны некрасиво воображать его с липкими руками. Он заслуживает хорошего отношения. Пенелопа сделала глубокий вдох, наслаждаясь резким морозным воздухом, закрыла глаза и попыталась снова… представить себя леди Томас Оллес.

Она улыбается своему мужу. С любовью.

Он улыбается ей в ответ. «Давай ударим по рукам, хорошо?»

Пенелопа открыла глаза.

Да пропади оно все пропадом!

Она начала спускаться к замерзшему озеру.

Она выйдет за Томми! Именно так поступают старшие дочери из приличных семей.

Они делают так, как им говорят.

Даже если им этого совершенно не хочется.

Даже если они хотят большего.

И тут Пенелопа увидела в отдалении огонек, там, в небольшой роще на дальнем берегу озера.

Она остановилась и прищурилась в темноту, не обращая внимания на ветер, кусающий ее за щеки. Наверное, просто вообразила. Наверное, это лунный свет блестит на снегу. Правда, луны что-то не видно.

Огонек снова мигнул. Пенелопа ахнула, сделала шаг назад и широко распахнула глаза – теперь огонек быстро передвигался между деревьями.

Она всматривалась в темноту, глядя туда, где слабый желтоватый огонек мигал в роще. Пенелопа не сдвинулась с места, но подалась вперед, словно один-два дюйма помогут ей лучше рассмотреть источник света.

Там кто-то есть.

Может быть, кто-то из прислуги, но это маловероятно. Слугам Нидэма нет нужды ходить на озеро в глухую ночь, и прошло много лет с тех пор, как последний слуга покинул Фальконвелл. После этого содержимое особняка увезли, и огромное каменное здание осталось пустым, необитаемым. Долгие годы никто не заходил в тот дом.

Нужно что-то делать.

Это может быть все, что угодно. Пожар. Злоумышленник. Привидение.

Нет, привидение – это вряд ли.

Но вполне возможно, что это злоумышленник, который задумал что-то недоброе в Фальконвелле. В таком случае необходимо что-то предпринять. В конце концов, преступникам запрещается поселяться в особняке маркиза Борна!

Если он сам не намерен обеспечить безопасность своего имения, похоже, этим придется заняться Пенелопе. Ведь теперь она имеет равные права на Фальконвелл, верно? И если особняк захватили пираты или разбойники, это наверняка повлияет на ценность ее приданого, так?

Огонек снова мигнул.

Непохоже, чтобы разбойников было слишком много, разве только источников света у них маловато. А если хорошенько подумать, то вряд ли пиратам или разбойникам захочется выбрать своей резиденцией Фальконвелл, поскольку океан от него очень далеко. Какой смысл?

И все-таки…

Остается вопрос – кто?

И зачем?

Но в одном Пенелопа была уверена. Старшие дочери из приличных семей не выясняют, откуда глухой ночью берутся странные огни.

Вне всякого сомнения, это слишком рискованно и безрассудно.

Здесь кроется большее.

Собственно, именно это и заставило ее принять решение.

Она сказала, что хочет большего, и большее – вот оно.

Мироздание действует удивительным образом, правда?

Пенелопа сделала глубокий вдох, расправила плечи и зашагала вперед. Возбуждение толкало ее к кустам на дальнем берегу озера, мешая подумать о том, как глупо она поступает.

Она одна.

В глухую ночь.

В сильный мороз.

Направляется неизвестно куда и зачем. И никто не знает, где она сейчас находится.

Внезапно брак с Томми показался ей не таким уж и плохим.

Хотя, конечно, вероятность того, что ее убьют какие-то сухопутные пираты, ничтожно мала.

Пенелопа услышала, как хрустит неподалеку снег, и резко остановилась, высоко подняв фонарь и всматриваясь в темноту, в рощу, где чуть раньше увидела огонек.

Сейчас она не видела ничего.

Только падающий снег и тень, которую запросто мог отбрасывать какой-нибудь медведь-шатун.

– Какая чушь, – прошептала она себе под нос. Собственный голос в этой тьме успокаивал. – В Суррее нет никаких медведей.

Но убежденности не почувствовала и совсем не торопилась выяснить, что та черная тень и вправду медведь. У нее еще полно дел дома, причем самое первое из них – принять предложение Томми.

А затем спокойно проводить время за шитьем.

Да только в ту самую минуту, как она решила повернуться и помчаться домой, из-за деревьев вышел мужчина с фонарем в руках.

Глава 3

«Дорогой М.!

Подарок! Какое сумасбродство! Школа определенно превращает тебя в утонченного мужчину – в прошлом году ты подарил мне недоеденный имбирный пряник. Я буду с волнением ждать, что же ты придумал на этот раз.

Полагаю, это означает, что и я должна приготовить тебе подарок.

До скорой встречи. П.

Нидэм-Мэнор, ноябрь 1813 года».

«Дорогая П.!

Пряник был превосходный. Я мог бы и догадаться, что ты ни в малейшей степени не оценишь моей щедрости. Вот что случается с добрыми намерениями и как мало они значат!

Будет так хорошо снова приехать домой. Я скучаю по Суррею и по тебе, Шестипенсовик (хотя признаваться в этом не очень-то приятно).

М.

Итон-колледж, ноябрь 1813 года».

Беги!

Слово отозвалось в голове, словно его прокричали в ночи, но похоже, руки и ноги Пенелопы были просто не в состоянии выполнить этот приказ. Вместо того чтобы помчаться прочь, она низко пригнулась за кустами в безумной надежде, что мужчина ее не заметит. Услышав его приближающиеся шаги, она крадучись стала передвигаться в сторону озера, готовясь рвануть со всех ног, но наступила на собственный плащ, потеряла равновесие и рухнула в ближайший куст.

Очень колючий.

– Ооой! – Пенелопа вытянула руку, чтобы окончательно не запутаться в злобном растении, но укололась о ветку. Шаги приближались. Пенелопа закусила губу и застыла.

И затаила дыхание.

Может быть, он ее не заметил. В конце концов, тут очень темно.

Если бы не фонарь в руке!

Она отшвырнула его в куст.

Это не помогло, потому что почти мгновенно ее залило другим светом.

От его фонаря.

Он шагнул к ней.

Пенелопа сильнее прижалась спиной к кусту, решив, что острые листья предпочтительнее, чем нависшая над ней тень.

– Привет.

Он остановился, но не ответил. Повисло долгое, невыносимое молчание. Сердце Пенелопы грохотало, ей казалось, что это единственная часть ее тела, которая еще в состоянии двигаться. Поняв, что больше ни секунды не выдержит этого молчания, она заговорила, не меняя своего положения, но стараясь придать голосу необходимую твердость:

– Вы нарушили границу и вторглись на чужую территорию.

– Да неужели?

Для пирата у него был очень приятный голос. Он словно исходил глубоко из груди, невольно заставляя думать о гусином пухе и теплом бренди. Пенелопа покачала головой, решив, что эта мысль навеяна холодом, играющим шутки с ее сознанием.

– Да. Именно. Вон тот дом вдалеке – это Фальконвелл-Мэнор. Его владелец – маркиз Борн.

Мгновение тишины.

– Впечатляет, – сказал пират, но у Пенелопы возникло отчетливое ощущение, что он ничего не понял.

Она попыталась надменно выпрямиться. И упала. Дважды. После третьей попытки она отряхнула юбку и произнесла:

– Это весьма впечатляет. И заверяю вас, маркиз будет очень недоволен, когда узнает, что вы… – она повела рукой в воздухе, – …уж не знаю, что делаете на его земле.

– В самом деле? – Похоже, пират ничуть не обеспокоился. Он опустил фонарь, оставив верхнюю половину тела в темноте и продолжая продвигаться вперед.

– Еще как. – Пенелопа расправила плечи. – И я даже готова дать вам бесплатный совет – с ним шутки плохи.

– Звучит так, словно вы с маркизом очень близки.

Пенелопа подняла свой фонарь и стала незаметно отодвигаться подальше.

– О да. Так и есть. Весьма близки. Уж поверьте.

Вообще это не совсем ложь. Они были очень близки, когда он носил короткие штанишки.

– А я так не думаю, – заявил он низким, угрожающим голосом. – Собственно, я не думаю, что маркиз находится где-нибудь поблизости. И что тут вообще кто-нибудь есть.

Услышав в его голосе угрозу, Пенелопа остановилась, испугавшись, как бы он не выстрелил, и стала думать, что делать дальше.

– Будь я на вашем месте, не пытался бы бежать, – предостерег он, словно прочитав ее мысли. – Темно, и снег глубокий. Далеко вы не убежите…

Он не договорил, но она и так поняла.

Он ее поймает и убьет.

Пенелопа зажмурилась.

Говоря, что хочет большего, она рассчитывала вовсе не на это. Ей придется умереть здесь. В снегу. И ее не найдут до самой весны. И то, если ее труп не сожрут оголодавшие волки.

Нужно что-то делать.

Пенелопа открыла глаза и обнаружила, что незнакомец заметно приблизился.

– Эй! Не вздумайте подойти ближе! Я… – Она лихорадочно придумывала, чем его напугать. – Я вооружена!

Он остался равнодушен к ее угрозе.

– Собираетесь убить меня своей муфтой?

– Вы, сэр, не джентльмен.

– А-а! Наконец-то правда.

Она сделала еще шажок назад.

– Я ухожу домой.

– Не думаю, Пенелопа.

Она услышала свое имя, и сердце ее остановилось, затем снова заколотилось, да так громко, что она не сомневалась – этот… этот негодяй его слышит.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Я много чего знаю.

– Кто вы такой?

Она подняла лампу вверх, словно та могла отогнать опасность, и он шагнул в круг света.

Он не походил на пирата.

Он казался… знакомым.

Было что-то такое в красивых углах и глубоких порочных тенях, во впавших щеках, в прямой линии рта, в резкой линии челюсти, нуждавшейся в бритве…

Да, было что-то такое – шепоток узнавания.

На нем была шапка в тонкую светлую полоску, припорошенная снегом, козырек которой скрывал в глубокой тени глаза. Они и составляли недостающую часть.

Пенелопа так и не поняла, откуда возник этот порыв, возможно, от желания выяснить личность человека, собравшегося оборвать дни ее жизни, но она не удержалась – подняла руку и отодвинула шапку на затылок, чтобы увидеть его глаза.

Только позже ей пришло в голову, что он даже не попытался ее остановить.

Глаза оказались карими, точнее, мозаикой из коричневых, зеленых и серых оттенков, обрамленными длинными темными ресницами, слипшимися от снега. Она узнала бы их где угодно, пусть даже они оказались намного серьезнее, чем она помнила. Ее пронзило потрясением, тут же сменившимся приливом счастья.

Это вовсе не пират.

– Майкл?

Он застыл, услышав это имя, но Пенелопа не дала себе труда задуматься почему.

Она прижала ладонь к его холодной щеке (жест, которому она потом сильно изумлялась) и засмеялась. Густо падавший снег приглушил ее смех.

– Это ты, правда?

Он убрал ее руку от своего лица. Перчаток на нем не было, но руки все равно оставались такими теплыми.

И совсем не липкими.

Прежде чем Пенелопа успела остановить его, он подтянул ее к себе и откинул назад капюшон плаща, подставив ее лицо снегу и свету. Его взгляд долго блуждал по ее лицу, и она забыла, что чувствует себя неловко.

– Ты выросла.

Пенелопа не удержалась и засмеялась снова, разглядывая его. Когда они виделись в последний раз, он был на несколько дюймов выше ее, долговязым мальчишкой с руками и ногами, слишком длинными для его тела. Но теперь все не так. Этот Майкл был мужчиной, высоким и худощавым.

И очень, очень привлекательным.

Пенелопа все еще не могла поверить, что это он.

– Майкл!

Он прямо посмотрел ей в глаза, и ее охватило удовольствие, словно взгляд был физическим прикосновением.

– Почему ты болтаешься в темноте, глубокой ночью, в этой глухомани? – строго спросил ее старый друг.

– Никакая это не глухомань! Мы всего-то в полумиле от каждого из наших домов.

– Ты могла наткнуться на разбойника с большой дороги, или на грабителя, или похитителя людей, или…

– Пирата. Или медведя. Я уже перебрала все возможные варианты.

Тот Майкл, которого она знавала когда-то, сейчас непременно улыбнулся бы. Этот не улыбался.

– В Суррее нет никаких медведей.

– Пожалуй, пираты тоже оказались бы сюрпризом, тебе не кажется?

Ответом было молчание. А ведь она попыталась разбудить прежнего Майкла. Выманить его наружу.

– Я предпочту старого друга любому пирату или медведю, Майкл.

Он переступил с ноги на ногу, снег заскрипел. В голосе послышалась сталь:

– Борн.

– Прошу прощения?

– Называй меня Борн.

Пенелопу охватило потрясенное замешательство. Да, он маркиз, но ей и в голову никогда не приходило, что он будет так твердо держаться за свой титул… в конце концов, они же друзья детства! Она кашлянула.

– Разумеется, лорд Борн.

– Не титул. Просто имя. Борн.

Пенелопа подавила растерянность.

– Борн?

Он едва заметно кивнул.

– Спрашиваю еще раз. Что ты тут делаешь?

Ей даже в голову не пришло, что можно не ответить.

– Увидела твой фонарь и пришла посмотреть, что происходит.

– Ты пришла глухой ночью, чтобы проверить, что за странный фонарь горит в лесу у дома, необитаемого вот уже шестнадцать лет?

– Он необитаем всего девять лет.

– Не помню, чтобы раньше ты была такой отчаянной.

– Значит, ты вообще плохо меня помнишь. Я всегда считалась несносным ребенком.

– Ничего подобного. Ты была очень серьезной.

Пенелопа улыбнулась:

– Значит, все-таки помнишь. А ты обычно старался меня рассмешить. Я просто пытаюсь отплатить тебе такой же любезностью. Получилось?

– Нет.

Она выше подняла фонарь, и он позволил ей осветить свое лицо теплым золотистым светом. Он очень возмужал, врос в свои длинные конечности и угловатое лицо. Пенелопа всегда считала, что он будет очень привлекательным, но он стал не просто привлекательным… а почти красивым.

Но вряд ли виновата темнота, затаившаяся у его лица, несмотря на свет фонаря, – что-то опасное виделось ей в его челюсти, в напряженном лбе, в глазах, словно навсегда забывших о радости, в губах, кажется, утративших умение улыбаться. В детстве у него на щеке была ямочка, появлявшаяся так часто, и сам он то и дело затевал всякие приключения. Она всмотрелась в левую щеку, пытаясь найти ту предательскую ямочку, но так ее и не обнаружила.

Более того, сколько Пенелопа ни всматривалась в это новое суровое лицо, она не могла увидеть в нем мальчика, которого когда-то знала. Если бы не глаза, она бы и вовсе не поверила, что это он.

– Как печально, – негромко прошептала она.

Он услышал.

– Печально что?

Она покачала головой, глядя ему в глаза, единственное, что осталось в нем знакомым.

– Он исчез.

– Кто?

– Мой друг.

Пенелопа и представить не могла, что такое возможно, но его лицо внезапно сделалось еще жестче, еще суровее, еще опаснее и словно подернулось тенью. У нее мелькнула мысль, что она зашла слишком далеко. Он по-прежнему не двигался, наблюдая за ней мрачным взглядом, похоже, замечавшим все.

Все инстинкты кричали – уходи! Быстро! И никогда не возвращайся. Но она осталась.

– И сколько времени ты пробудешь в Суррее? – Он не ответил. Она шагнула к нему, понимая, что лучше этого не делать. – В доме вообще ничего нет.

Он проигнорировал и это. Пенелопа решительно продолжала:

– А где ты спишь?

Порочная темная бровь взметнулась вверх.

– Что за вопрос? Ты приглашаешь меня к себе в постель?

Слова обожгли неприкрытой грубостью. Пенелопа замерла, словно от физического удара, и немного помолчала, не сомневаясь, что он извинится.

Тишина.

– Ты изменился.

– Вероятно, тебе следует вспомнить это, когда ты в следующий раз помчишься на поиски полуночных приключений.

В нем не осталось ничего от того Майкла, которого она когда-то знала.

Пенелопа повернулась и направилась в черноту, в ту сторону, где стоял Нидэм-Мэнор, но, пройдя всего несколько футов, вернулась назад. Он так и не шелохнулся.

– Я в самом деле была счастлива увидеть тебя.

Она снова повернулась и зашагала в сторону дома, чувствуя, как холод проникает глубоко в кости, но опять вернулась назад, не в силах удержаться от последней язвительной реплики:

– И, Майкл… – Она не видела его глаз, но мгновенно поняла, что он смотрит на нее. Слушает. – Ты на моей земле.

Она пожалела о своих словах сразу же, как только произнесла их, – они вырвались от досады и раздражения, приправленных желанием обидеть, более подходящим скверному, испорченному ребенку, чем женщине двадцати восьми лет.

И пожалела еще сильнее, когда он метнулся к ней, как волк в ночи.

– Твоя земля? Вот как?

Это прозвучало мрачно и угрожающе. Пенелопа невольно отступила назад.

– Д-да.

– Ты и твой отец думаете, что сможете подцепить для тебя мужа с помощью моей земли?

Он знает.

Пенелопа постаралась подавить грусть, охватившую ее, когда она поняла, что он появился здесь ради Фальконвелла. А не ради нее. Он подходил все ближе и ближе, а Пенелопа пятилась, чувствуя, как перехватило дыхание, и пытаясь двигаться так же быстро, как и он. Бесполезно. Она замотала головой. Нужно отказаться от своих слов. Кинуться к нему и успокоить. Умиротворить дикого зверя, загонявшего ее в глубокий снег. Но ничего этого она делать не стала.

Она слишком разозлилась.

– Это не твоя земля. Ты ее потерял. А я уже нашла себе мужа.

Ему совсем не обязательно знать, что она не приняла предложение.

Он остановился.

– Ты замужем?

Она снова замотала головой, торопливо отодвигаясь от него, пользуясь моментом, чтобы увеличить между ними расстояние.

– Еще нет, но… очень скоро. И мы будем жить долго и счастливо здесь, на нашей земле.

Да что с ней такое? Слова вылетели сами, порывисто и быстро, и забрать их обратно уже невозможно.

Он снова надвинулся на нее, на этот раз очень сосредоточенно.

– Все до единого мужчины в Лондоне мечтают о Фальконвелле – если не ради земли, то просто чтобы взять надо мной верх.

Если она начнет двигаться еще быстрее, то рухнет в снег, но попытка того стоила – Пенелопа внезапно очень занервничала. Что с ней случится, если он ее поймает? Она споткнулась о корень дерева, спрятавшийся под снегом, и, вскрикнув, полетела навзничь, широко раскинув руки в неуклюжей попытке удержаться на ногах.

Он подскочил к ней, схватил своими большими сильными руками, поднял, прижал спиной к стволу большого дуба и прежде, чем Пенелопа смогла убежать, уперся обеими руками в ствол, удерживая, как в клетке.

Мальчик, которого она помнила, исчез навсегда.

А со сменившим его мужчиной шутки определенно плохи.

Он оказался близко. Слишком близко. Наклонился к ней. Его дыхание овевало ей щеку, только усиливая тревогу. Пенелопа перестала дышать, слишком сосредоточившись на исходившем от него жаре, ожидая, что еще он скажет. Он понизил голос до шепота:

– Чтобы заполучить его, они даже готовы жениться на перезрелой старой деве.

И тогда она его возненавидела. Возненавидела его слова, обыденную жестокость, с которой он их произнес. Подступили слезы.

Нет. Нет! Она не заплачет!

Не перед этим животным, ничем не похожим на мальчика, которого она когда-то знала. Того, о возвращении которого так долго мечтала.

Но не о таком возвращении.

Она снова начала вырываться, лягаться, пнула его ногой в икру достаточно сильно, чтобы с удовлетворением услышать стон.

– Пошел к черту! – прокричала Пенелопа, прекрасно понимая, что леди не ругаются, но не зная, как еще достучаться до этого жестокого незнакомца. – Что ты собрался сделать – оставить меня здесь, в снегу, чтобы я замерзла насмерть?

– Нет. – Слово, произнесенное ей прямо в ухо, прозвучало мрачно и чуть слышно. Он легко удерживал ее, пришпиленную к стволу.

Но Пенелопа не сдавалась.

– Что тогда? Похитишь меня? Будешь держать заложницей, чтобы обменять на Фальконвелл?

– Нет, хотя мысль не самая плохая. – Он стоял так близко, что она чуяла его запах, бергамот и можжевельник. Пенелопа замерла на мгновение, снова ощутив его дыхание на своей щеке. – У меня на уме кое-что похуже.

Она застыла. Ведь не убьет же он ее?

В конце концов, когда-то они были друзьями. Давным-давно, до того как он стал красивым, как дьявол, и таким же холодным. Нет, в два раза холоднее. Он ее не убьет. Но что же тогда?

Он погладил кончиком пальца ее стройную шею. Палец словно обжигал. У нее перехватило дыхание от этого прикосновения… такое греховное тепло и почти невыносимое ощущение.

– У тебя моя земля, Пенелопа, – прошептал он ей на ухо голосом низким, мелодичным, сбивающим с толку. Ее охватила тревожная дрожь. – И я хочу получить ее обратно.

Не следовало сегодня вечером уходить из дома. Какая она все-таки дура.

Если только она выживет, то больше вообще никогда не выйдет из дома.

Пенелопа, закрыв глаза, покачала головой, пытаясь справиться с сумбуром эмоций:

– Я не могу ее тебе вернуть.

Он провел ладонью по ее руке долгим ласкательным движением, крепко обхватил запястье.

– Зато я могу ее взять.

Она открыла глаза и наткнулась на его взгляд, черный в этой тьме.

– Что это значит?

– Это значит, моя милая, – с насмешливой нежностью произнес он, – что нам придется пожениться.

Вот теперь Пенелопу пронзило шоком, а Майкл перекинул ее через плечо и направился через рощу к Фальконвелл-Мэнору.

«Дорогой М.!

Просто не верится, что ты не рассказал мне, что тебя назначили старостой класса, и мне пришлось узнать об этом от твоей матери (она тобой очень гордится). Я потрясена и ошеломлена тем, что ты не захотел со мной поделиться… а то, что ты умудряешься не хвалиться этим направо и налево, меня очень впечатлило.

Должно быть, ты кучу всего не рассказываешь мне про школу. Я жду.

Всегда терпеливая П.

Нидэм-Мэнор, февраль 1814 года».

«Дорогая П.!

Боюсь, староста класса – не такое уж высокое звание для первого года обучения. Я все еще вынужден подчиняться прихотям более старших учеников. Но не переживай – когда меня назначат старостой в следующем году, я буду бесстыдно бахвалиться.

Рассказов и правда куча… но не для девочек.

М.

Итон-колледж, февраль 1814 года».

Борн представлял себе не меньше дюжины сценариев, оканчивающихся тем, что он утаскивает Пенелопу от отца и семьи и женится на ней, чтобы вернуть себе свою землю. Он планировал соблазнение и принуждение и даже (в самом крайнем случае) насильственное похищение.

Но ни один из этих сценариев не включал в себя засыпанную снегом женщину со склонностью к опасным поступкам и почти полным отсутствием здравого смысла, которая сама подойдет к нему глухой морозной январской ночью в Суррее. Она избавила его от многих хлопот.

Естественно, было бы глупо заглядывать в зубы этому дареному коню.

Поэтому он забрал ее с собой.

– Ты скотина!

Борн поморщился. Она колотила его кулаками по спине, размахивала ногами, и только их неудобное положение спасало его от того, чтобы расстаться с наиболее критичными деталями собственной анатомии. Хватило бы и одного удачного пинка.

– Сейчас же поставь меня на землю!

Он проигнорировал ее требование, напротив, перехватил одной рукой ее ноги и подтолкнул ее повыше. Она запищала и крепко вцепилась в его пальто, чтобы удержать равновесие. Борн снова положил ее на плечо, с удовольствием отметив сдавленное «о-о-о-й!», когда плечо врезалось в ее мягкий живот.

Похоже, леди не особенно довольна тем, как разворачиваются события ночи.

– У тебя что, проблемы со слухом? – язвительно осведомилась она.

Он не ответил.

Ему это и не требовалось. Она сама отлично заполняла тишину своим бормотанием.

– Не стоило мне уходить из дома… Господь свидетель, знай я, что наткнусь на тебя, заперла бы все окна и двери и послала бы за констеблем… только подумать… а ведь я и вправду обрадовалась, когда увидела тебя!

Она обрадовалась, увидев его, ее смех походил на солнечный свет, а возбуждение казалось осязаемым. Он запретил себе думать о том, когда в последний раз кто-нибудь радовался встрече с ним. Главное – вернуть свою землю. Землю, где он родился, а до него – его отец, и отец отца, и дальше, дальше, поколение за поколением, слишком много, чтобы сосчитать.

Землю, которую он потерял, но поклялся, что обретет вновь.

Любой ценой.

Даже если эта цена – женитьба.

– Ты не можешь просто тащить меня, как… как… овцу!

Он на долю секунды приостановился.

– Овцу?

Пенелопа замолчала, очевидно, переосмысливая сравнение.

– Иногда фермеры носят своих овец на плечах, – пояснила она.

– Никогда не видел, но ты живешь в деревне дольше, чем я, значит… если ты говоришь, что я обращаюсь с тобой, как с овцой, так оно и есть. Если это тебя хоть как-то утешит, у меня нет намерения тебя стричь.

– Ни малейшего утешения! – колко отрезала она. – И я скажу тебе еще раз! Поставь! Меня! На землю!

Она снова начала изгибаться и едва не выскользнула из его хватки, причем одна пятка оказалась в опасной близости от самой ценной детали его анатомии.

Он закряхтел и сжал ее крепче.

– Прекрати.

Подняв руку, он чувствительно шлепнул ее по заднице. Пенелопа оцепенела.

– Ты не… я не могу… Ты меня ударил!

Он пинком распахнул заднюю дверь, ведущую в кухню Фальконвелла, и вошел внутрь. Поставив фонарь на ближайший стол, опустил Пенелопу на пол в центре темного помещения.

– Во-первых, мне казалось, мы уже решили, что я не джентльмен. Это судно отплыло давным-давно. Во-вторых, ты будешь сильно удивлена, узнав, что джентльмены делают со своими женами и от чего леди получают удовольствие.

Она негромко ахнула. Борн направился туда, где чуть раньше оставил бутылку виски. Он как следует приложился к выпивке, с наслаждением глядя, как ее шокирует его поведение, вытер губы тыльной стороной ладони и посмотрел ей в глаза. При этом не произнес ни слова, радуясь тому, как его молчание ее бесит.

После длинной паузы она провозгласила:

– Ты не можешь меня похитить!

– Как я уже сказал у озера, в мои намерения не входит тебя похищать. – Он наклонился, чтобы их лица оказались вровень. – Я намерен жениться на тебе, милая.

Она долго смотрела на него.

– Я ухожу.

– Не получится.

– Я же не связана! И могу уйти, если хочу.

– Веревки – это для любителей. – Он прислонился к буфету. – Можешь попытаться.

Она шагнула, собираясь протиснуться мимо него. Он не двинулся с места, и она остановилась, не желая к нему прикасаться.

Мелькнуло воспоминание о ее теплой руке на его холодной щеке. Очевидно, ее поведение там, у озера, было вызвано удивлением.

И удовольствием. Почему нет?

Интересно, что еще она может сделать инстинктивно, в ответ на удовольствие? Мелькнула картинка – белокурые волосы разметались по темным шелковым простыням, холодные голубые глаза зажглись изумлением, а он дает возможность чопорной, правильной Пенелопе мельком познакомиться с темным, пьянящим наслаждением.

Он едва не поцеловал ее там, в темноте. Началось все с попытки запугать ее, начать методично компрометировать тихую, непритязательную Пенелопу Марбери. Но сейчас, стоя в пустой кухне, он гадал, какова она на вкус. Как ее дыхание будет овевать его кожу. Как она будет лежать рядом с ним. Обвившись вокруг него.

– Это глупо.

Ее слова вернули его в настоящее.

– Ты уверена, что не хочешь выпить?

Ее глаза широко распахнулись.

– Я… нет!

Она раздраженно фыркнула.

– Майкл…

Отвратительно слышать свое имя из ее уст.

Нет, это неправда.

– Борн.

Она посмотрела ему в глаза.

– Борн… ты уже доказал мне все, что хотел. – Он с любопытством молчал, и она настойчиво продолжила: – Я поняла, что глупо бродить по лесу по ночам, что на меня могли напасть, могли меня похитить или даже еще хуже. И я готова признать, что ты преподал мне заслуженный урок.

– Как великодушно с твоей стороны.

Она продолжила, будто он ее и не прерывал, обходя его по кругу. Он передвинулся, по-прежнему закрывая ей выход. Пенелопа остановилась, и в ее голубых глазах мелькнуло что-то, что он определил как бессильную досаду.

– Кроме того, я готова закрыть глаза на вопиющее нарушение этикета – на то, что ты физически вынудил меня покинуть общественное место и оказаться в совершенно неподобающем… и к тому же слишком уединенном.

– Еще не забудь, что я тебя отшлепал.

– И это тоже. Абсолютно… совершенно… сверх всякой меры неприлично.

– Похоже, с правилами приличия ты продвинулась недалеко.

Она замерла, и Борн мгновенно понял, что задел за живое. В глубине души шевельнулось что-то неприятное, но он подавил это.

Пусть он собирается жениться на ней, но уж волноваться за нее он не намерен.

– Боюсь, у меня на тебя большие планы, Пенелопа, и сегодня ночью ты никуда не уйдешь. – Он протянул ей бутылку виски и заговорил со всей серьезностью: – Выпей. Это поможет тебе продержаться до завтра.

– А что случится завтра?

– Завтра мы поженимся.

Глава 4

Пенелопа выхватила у него из руки бутылку виски, подумав, что не помешает к ней как следует приложиться. Похоже, нет более удачной минуты, чтобы начать вести жизнь пьяницы.

– Я за тебя не выйду!

– Боюсь, это дело решенное.

Вспыхнуло негодование.

– Ну уж нет, никакое не решенное!

Она прижала бутылку к груди и стала протискиваться мимо него к двери. Он не шелохнулся. Пенелопа остановилась почти вплотную к нему, задев его плащом, и посмотрела прямо в серьезные карие глаза, отказываясь подчиняться этому смехотворному требованию.

– Отойдите, лорд Борн. Я возвращаюсь домой. Вы сумасшедший.

Он приподнял раздражающую ее темную бровь и насмешливо произнес:

– Какой тон. Боюсь, я не в настроении двигаться. Тебе придется найти другой выход.

– Не заставляй меня делать то, о чем я потом пожалею.

– А зачем сожалеть? – Он поднял руку и одним теплым пальцем приподнял ее подбородок. – Бедная Пенелопа. Так боится риска.

– Я не боюсь риска. И тебя не боюсь.

Темная бровь изогнулась.

– Нет?

– Нет.

Он склонился к ней. Близко. Слишком близко. Настолько, что ее обволокло ароматом бергамота и можжевельника. Настолько, что она заметила очаровательный коричневый оттенок его глаз.

– Докажи.

Голос его прозвучал низко и хрипло, и по ее спине пробежала дрожь возбуждения.

Он подошел еще ближе, достаточно близко, чтобы прикоснуться – достаточно близко для того, чтобы жар его тела согрел ее в промерзшей комнате. Пальцы его зарылись в волосы у нее на затылке, удерживая Пенелопу на месте, он навис над ней, угрожая. Обещая.

Словно он ее хочет.

Словно он пришел специально за ней.

Что, безусловно, не так.

Если бы не Фальконвелл, он бы здесь не появился.

И ей пойдет только на пользу, если она будет об этом помнить.

Он хочет ее не больше, чем хотели все прочие мужчины, встретившиеся на ее пути. Он такой же, как и остальные.

Но будь она проклята, если он лишит ее единственного шанса. Пенелопа подняла руки (в левой она крепко держала бутылку виски) и толкнула его изо всей силы – пусть недостаточно, чтобы сдвинуть с места мужчину такого роста и сложения, но на ее стороне был элемент неожиданности. Он отшатнулся назад, она проскочила мимо и почти добежала до кухонной двери, но Борн уже восстановил равновесие, метнулся за ней, схватил за руку со словами:

– Ну нет, ничего у тебя не выйдет! – И резко повернул к себе.

Пенелопу захлестнула досада.

– Отпусти меня!

– Не могу, – просто сказал он. – Ты мне нужна.

– Ради Фальконвелла?

Он ничего не ответил. Это и не требовалось.

Пенелопа сделала глубокий вдох. Он ее компрометирует. Словно сейчас Средневековье. Словно она всего лишь движимое имущество. Словно сама по себе она ничего не стоит, а важна лишь земля, прилагающаяся к ее руке в браке.

При этой мысли Пенелопа замерла, испытывая горькое разочарование.

Он хуже всех остальных.

– Что ж, тебе не повезло, – произнесла она, – так как я уже сговорена.

– Не после сегодняшней ночи! – отрезал он. – Никто не женится на тебе после того, как ты проведешь ночь со мной наедине.

Вроде бы следовало ожидать от этих слов чего-то зловещего. Намек на опасность. Но они прозвучали как простая констатация факта. Он был худшим из распутников. Завтра ее репутация разлетится в клочки.

Он отнял у нее право выбора.

В точности как чуть раньше сделал отец.

Или как герцог Лейтон много лет назад.

Мужчина снова загнал ее в западню.

– Ты его любишь?

Вопрос помешал разгореться раздражению.

– Прошу прощения?

– Своего жениха. Воображаешь, что влюблена в него? – Слова прозвучали насмешливо, словно любовь и Пенелопа представляли собой совершенно смехотворное сочетание. – Витаешь в облаках от счастья?

– Это имеет какое-то значение?

Она его удивила. Изумление мелькнуло в его глазах, но он тут же скрестил на груди руки и поднял бровь.

– Ни в малейшей степени.

По кухне пролетел порыв холодного ветра. Пенелопа поплотнее закуталась в плащ. Майкл заметил это и пробормотал что-то резкое себе под нос – Пенелопа предположила, что подобные слова не используются в приличном обществе. Он снял пальто, сюртук, аккуратно сложил их и положил на край большой раковины, затем подошел к громадному дубовому столу, расположенному посреди кухни. У стола не хватало одной ножки, а в изрубленную столешницу был воткнут топор. В нормальной обстановке Пенелопа удивилась бы испорченному предмету мебели, но в этот вечер мало что можно было назвать нормальным. Прежде чем она придумала, что сказать, Борн выдернул топор и обернулся к ней. В свете фонаря его лицо казалось сплошными углами.

– Отойди подальше.

Этот человек привык, чтобы ему повиновались. Он не стал дожидаться и проверять, ослушалась ли она его, просто поднял топор над головой. Пенелопа вжалась в угол темного помещения, а он с силой обрушился на несчастный стол. От удивления она не могла отвести от него взгляда. У Пенелопы расширились глаза, когда свет фонаря выхватил его ноги и то, как шерстяные брюки плотно облегают мощные бедра. Она не должна замечать… не должна обращать внимания на такую очевидную… мужественность.

Но она в жизни не видела подобных ног. В жизни не думала, что они могут быть такими… неотразимыми.

Последний удар завершился фонтаном разлетающихся щепок, ножка подвернулась, массивный стол накренился, и один его конец рухнул на пол. Майкл отбросил топор в сторону, взял голыми руками ножку стола и вырвал ее.

Затем повернулся к Пенелопе, похлопывая ножкой по левой ладони.

– Получилось, – объявил он.

Как будто ожидал чего-то другого.

– Браво, – отозвалась она, не зная, что еще сказать.

Борн положил деревяшку на широкое плечо.

– Ты не воспользовалась шансом сбежать.

Пенелопа застыла.

– Нет. Не воспользовалась. Но это не имеет значения. Я за тебя не выйду.

Он расправил манжеты, аккуратно застегнул пуговицы и стряхнул с рукава влажное пятно.

– Это не обсуждается.

Пенелопа попыталась урезонить его:

– Из тебя получится ужасный муж.

– Я никогда и не говорил, что буду хорошим.

– Значит, ты готов обречь меня на несчастливое замужество?

– Если придется. Хотя твоя несчастливая жизнь не является моей прямой целью, если это тебя утешит.

Пенелопа моргнула. А ведь он говорит серьезно. Этот разговор происходит на самом деле.

– И предполагается, что это убедит меня принять твои ухаживания?

Он небрежно пожал плечом:

– Я не собираюсь дурачить самого себя и думать, будто целью брака является счастье одного или обоих супругов. Мой план состоит в том, чтобы снова присоединить земли Фальконвелла к имению. К несчастью для тебя, для этого нам требуется пожениться. Из меня не получится хороший муж, но при этом я не испытываю ни малейшего желания держать тебя в ежовых рукавицах.

У Пенелопы просто челюсть отвалилась. Он даже не пытается изобразить доброту. Интерес. Заботу. Она захлопнула рот.

– Понятно.

Борн продолжал:

– Ты можешь делать все, что пожелаешь и когда пожелаешь. У меня достаточно денег, чтобы оплачивать то, чем любят заниматься женщины твоего типа, и не важно, чем именно.

– Женщины моего типа?

– Старые девы, мечтающие о большем.

В комнате словно не осталось воздуха. Какой ужасное, неприятное и абсолютно точное описание! Старая дева, мечтающая о большем… Словно сегодня вечером он стоял в ее гостиной и слушал, как Томми предлагает ей руку и сердце. И видел, как ее душа наполняется разочарованием и надеждами на что-то большее.

На что-то другое.

Ну что ж, это определенно совершенно другое.

Он протянул к ней руку, провел пальцем по щеке, и она вздрогнула от этого прикосновения.

– Не надо.

– Ты выйдешь за меня замуж, Пенелопа.

Она резко отдернула голову, подальше от него, не желая, чтобы он к ней прикасался.

– Это почему же?

– Потому, милая, – и в его голосе прозвучало темное обещание, когда он склонился еще ближе, ведя сильным, теплым пальцем по ее шее, по обнаженной коже над платьем, и сердце ее заколотилось еще быстрее, а дыхание сделалось прерывистым, – что никто никогда не поверит, будто я не скомпрометировал тебя целиком и полностью.

Он сжал край платья и одним мощным рывком разорвал его вместе с сорочкой пополам, обнажив ее до самой талии. Пенелопа ахнула, уронила бутылку и вцепилась в края платья. Виски расплескалось по ее груди.

– Ты… ты…

– Можешь не спешить, милая, – лениво протянул он, отступив назад и любуясь делом своих рук. – Я подожду, пока ты не подыщешь нужное слово.

Пенелопа прищурилась. Слово ей не требовалось, ей требовался хлыст.

И она сделала то единственное, до чего смогла додуматься. Рука взлетела вверх сама по себе и соприкоснулась с его щекой с громким хлопком – этот звук показался бы ей весьма удовлетворительным, не будь она так жестоко унижена.

Его голова от удара дернулась, ладонь тотчас же прижалась к щеке, где уже расцветало красное пятно. Пенелопа снова отступила назад, к двери. Голос ее дрожал:

– Я никогда… никогда… не выйду за человека вроде тебя. Неужели ты забыл, каким был? Забыл, каким мог стать? Можно подумать, тебя вырастили волки!

Она повернулась и сделала то, что должна была сделать сразу же, как только увидела, что он идет ей навстречу.

Побежала.

Рывком распахнув дверь, Пенелопа слепо помчалась по снегу в сторону Нидэм-Мэнора, но успела пробежать всего несколько ярдов, когда он схватил ее сзади одной словно стальной рукой и легко оторвал от земли. Только тут она закричала:

– Отпусти меня! Животное! Помогите!

Она отчаянно лягалась и даже сумела пнуть его в бедро. Он грязно выругался у нее над ухом.

– Прекрати драться, гарпия!

Ни за что на свете, даже ради спасения собственной жизни! Пенелопа удвоила усилия.

– Помогите! Кто-нибудь!

– Здесь на целую милю нет ни одной живой души. А дальше все спят.

Эти слова только подстегнули ее. Он уже притащил ее назад в кухню, но невольно застонал, потому что Пенелопа локтем угодила ему под ребра.

– Поставь меня сейчас же! – изо всех сил завопила она прямо ему в ухо.

Борн не остановился, только подхватил со стола фонарь и отрубленную от стола ножку.

– Нет.

Пенелопа продолжала сопротивляться, но он держал ее крепко.

– И как ты намерен это осуществить? – едко спросила она. – Изнасилуешь меня здесь, в своем пустом доме, а потом вернешь к родителям слегка попорченную?

Он нес ее по длинному коридору, с одной стороны которого виднелись деревянные перила, отмечавшие площадку черной лестницы для слуг. В них Пенелопа и вцепилась изо всех своих сил. Он остановился, дожидаясь, когда она отцепится, и заговорил поразительно терпеливым тоном:

– Я не насилую женщин. Во всяком случае, если они не попросят меня об этом сами.

Услышав это, Пенелопа призадумалась. Ее сердце заныло. Ему на нее наплевать. Он ее не хочет. И ставит ее настолько низко, что даже и притвориться не желает. Изобразить интерес. Попытаться ее соблазнить.

Использует ее ради Фальконвелла.

А Томми разве нет?

Конечно, да. Томми заглянул ей в глаза, но увидел не их голубизну, а всего лишь синеву суррейского неба над Фальконвеллом. Конечно, он еще увидел в ней своего друга, но сделал свое предложение не поэтому.

По крайней мере Майкл повел себя честно.

– Это лучшее предложение, какое ты можешь получить, Пенелопа, – негромко произнес он, и она услышала в его голосе настойчивость. И поверь, это не самое ужасное, что я в своей жизни сделал.

Этим словам следовало бы прозвучать надменно. Или хотя бы бесстрастно. Но они прозвучали просто честно. И еще в них промелькнуло что-то такое… Пенелопа даже не была уверена, что расслышала это. Точнее, она просто не позволила себе это уловить.

Но перила все-таки отпустила, и Борн поставил ее на ступеньки.

Она в самом деле обдумывает это. Как сумасшедшая.

В самом деле представляет себе, каково это – выйти замуж за нового, странного Майкла. Да только не может она себе этого представлять. Не может даже начать думать о том, каково оно – выйти замуж за мужчину, который, не задумываясь, хватает топор и рубит на кусочки кухонный стол. И утаскивает вопящих женщин в заброшенный дом.

Одно тут несомненно – это никак нельзя назвать нормальным браком для светской женщины.

Пенелопа посмотрела ему прямо в глаза (благодаря тому, что он поставил ее на несколько ступенек выше себя).

– Если я за тебя выйду, моя репутация будет погублена.

– Главная тайна общества в том, что эта «гибель» не так ужасна, как ее пытаются представить. Ты получишь свободу, которая прилагается к погубленной репутации, а это не так уж мало.

Пенелопа помотала головой:

– Дело же не только во мне. Репутация моих сестер тоже пострадает. Если мы с тобой поженимся, им уже никогда не найти удачную партию. Общество будет думать, что их… так же просто втянуть в скандал… как и меня.

– Твои сестры – не моя забота.

– Зато моя!

Он вскинул бровь.

– Ты уверена, что в твоем положении можешь выдвигать требования?

Она уверена не была. Никоим образом. Но все равно расправила плечи, не желая отступать.

– Ты забыл, что ни один викарий в Британии не сочетает нас браком, если у алтаря я скажу «нет»!

– И ты думаешь, будто в этом случае я не сообщу всему Лондону, что обесчестил тебя сегодня вечером?

– Да!

– Ты ошибаешься. История, которую я состряпаю, заставит покраснеть даже самых бывалых проституток.

Пока покраснела только Пенелопа, но все равно решила не сдаваться. Она сделала глубокий вдох и выложила свою козырную карту:

– В этом я как раз не сомневаюсь, но, обесчестив меня, ты лишишься последнего шанса на обретение Фальконвелла.

Он застыл. Ожидая его ответа, Пенелопа затаила дыхание.

– Назови свою цену.

Она выиграла!

Ей хотелось во все горло закричать о своем успехе, о том, что она победила этого непреклонного, непоколебимого мужчину – нет, настоящего скота. Но она удержалась благодаря остаткам инстинкта самосохранения.

– Эта ночь не должна повлиять на репутацию моих сестер.

Он кивнул:

– Даю слово.

Пенелопа плотнее сжала разорванные края платья.

– Слово печально известного негодяя?

Он поднялся на ступеньку выше и оказался совсем рядом, возвышаясь над ней в темноте. Усилием воли она сумела не отшатнуться, слушая его голос, полный опасности и обещания.

– Среди воров тоже существует понятие о чести, Пенелопа. А среди игроков – тем более.

Она сглотнула; его близость лишала ее мужества.

– Я… я не то и не другое.

– Чушь, – шепнул он, и ей показалось, что она чувствует его губы на своем виске. – Похоже, ты прирожденный игрок. Тебя просто требуется немного обучить.

Наверняка он может научить ее куда большему, чем она в состоянии вообразить.

Пенелопа выкинула эту мысль (и картинки, которые при этом возникали) из головы, едва он добавил:

– Мы пришли к соглашению?

Триумф улетучился, сменившись тревогой.

Жаль, что она не видит его глаз.

– А у меня есть выбор?

– Нет. – В этом слове не было никаких эмоций, даже намека на сожаление или чувство вины. Только холодная честность.

Он снова протянул ей руку. Широкая, плоская ладонь словно манила.

Если она его руку примет, все изменится. Все станет по-другому.

И пути назад не будет. Хотя где-то в глубине души Пенелопа знала, что пути назад в любом случае нет.

Удерживая разорванное платье, она вложила свою руку в его.

Он повел ее вверх по лестнице. Только фонарь слегка разгонял чернильную тьму, и Пенелопа невольно крепче цеплялась за Борна, жалея, что ей не хватает отваги отпустить его руку, идти за ним самостоятельно, не поддаться ему хотя бы в этой мелочи, но было что-то в этом их продвижении, нечто мистическое и темное, не имеющее ничего общего со светом, от чего она не могла заставить себя разжать руки.

На площадке он остановился и повернулся к ней. Глаза его оставались в тени.

– Все еще боишься темноты?

Напоминание о детстве выбило ее из колеи. Он отпустил ее руку, и Пенелопе не понравилось возникшее при этом ощущение пустоты. Ей словно не хватало его прикосновения. Он повернул ручку ближайшей двери и толкнул ее. Та открылась с долгим зловещим скрипом. Он заговорил прямо ей в ухо:

– Должен сказать, Пенелопа, что темноты тебе бояться ни к чему, но ты совершенно права, опасаясь того, что в ней может скрываться.

Пенелопа прищурилась, пытаясь разглядеть темную комнату. Нервозность все нарастала. Она медлила на пороге, часто, прерывисто дыша. То, что может в ней скрываться… например, он.

Борн медленно протиснулся мимо, и в движении этом ощущались одновременно ласка и угроза. Он прошептал:

– Ты здорово умеешь блефовать.

Она едва расслышала эти слова, а его теплое дыхание, овевающее ее кожу, сгладило оскорбление.

Свет фонаря мелькал на стенах небольшой незнакомой комнаты, отбрасывал золотистые отблески на когда-то элегантные, но теперь безнадежно выцветшие обои вроде бы в прелестные когда-то розочки. В комнате едва хватало места для них двоих; камин почти полностью занимал одну стену, а два маленьких окна на противоположной выходили на рощу.

Майкл наклонился, чтобы разжечь огонь, а Пенелопа подошла к окнам и посмотрела на полоску лунного света, прорезавшую заснеженный ландшафт внизу.

– Что это за комната? Я ее не помню.

– Скорее всего ты ее никогда и не видела. Это бывший кабинет моей матери.

Вспыхнуло воспоминание – маркиза, высокая и красивая, с приветливой улыбкой и добрыми глазами. Разумеется, именно эта комната, спокойная и безмятежная, принадлежала ей. Известие о гибели маркиза и маркизы Борн потрясло ее. В отличие от ее собственных родителей, которых не связывало ничего, кроме спокойной вежливости, родители Майкла очень любили друг друга, своего сына и саму Пенелопу.

Услышав о том, что их карета разбилась, Пенелопа искренне горевала. Ее переполняла печаль о том, что утеряно, и о том, что еще могло бы случиться.

Она писала ему письма, несколько дюжин за несколько лет, пока наконец отец не отказался отправлять их. Но и после этого она писала в надежде, что он как-нибудь поймет, что она о нем думает. Что у него всегда есть друзья в Суррее… в Фальконвелле… каким бы одиноким он себя ни чувствовал. Она воображала, что однажды он вернется домой.

Но он так и не вернулся. Никогда.

И в конце концов Пенелопа перестала его ждать.

– Мне так жаль.

Мелькнула искра. Солома вспыхнула.

Он выпрямился и повернулся к ней.

– Тебе придется обойтись огнем в камине. Твой фонарь остался лежать в снегу.

Подавив грусть, она кивнула:

– Этого достаточно.

– Не выходи из этой комнаты. Дом очень ветхий, а я на тебе еще не женился.

Он повернулся и вышел.

Глава 5

Она проснулась от того, что нос невыносимо замерз, а всему остальному телу было невыносимо жарко. Огонь в камине тускло освещал комнату. Пенелопа поморгала, толком не соображая, где находится, и оглядела незнакомое помещение. Тлеющие угли в камине осветили розочки на стенах, в голове слегка прояснилось. Она лежала на спине в гнездышке из одеял, которое соорудила себе перед сном, укрытая самым большим и теплым одеялом, которое к тому же восхитительно пахло. Пенелопа уткнулась замерзшим носом в одеяло и сделала глубокий вдох, пытаясь определить, что же это за запах… сочетание бергамота и цветов табака.

Она повернула голову.

Майкл.

Охвативший ее шок мгновенно перерос в панику.

Майкл спит рядом с ней.

Точнее, не рядом. А почти вплотную. А кажется, будто он вообще вокруг нее.

Он лежал на боку, подложив согнутую руку под голову, а другую положив на Пенелопу, причем крепко сжимал ее талию. Она резко втянула в себя воздух, сообразив, как близко его рука находится к некоторым… частям ее тела… к которым нельзя прикасаться!

Не то чтобы слишком многие части ее тела были открыты для прикосновений, но дело ведь не в этом. И не только в его руке. Он слишком плотно прижался к ней – грудью, рукой, ногами… и другими местами тоже. Пенелопа никак не могла решить, должна ли она ужаснуться или прийти в восторг.

Или и то, и другое?

Лучше всего об этом вообще не задумываться.

Пенелопа повернулась к нему, стараясь избегать лишних движений и звуков, но не в силах не обращать внимания на то, как его рука настойчиво поглаживает ее талию. Оказавшись к нему лицом, она осторожно выдохнула и стала обдумывать, что делать дальше. В конце концов, не каждый день она просыпается в объятиях… ну ладно, под рукой джентльмена.

Хотя какой из него теперь джентльмен?

Бодрствующий Майкл состоял из сплошных углов и напряжения – с челюстью натянутой, как тетива, словно он постоянно пытался сдержать себя. Но сейчас, расслабившись, при тусклом свете тлеющих углей он был…

Прекрасен.

Углы остались на месте, острые и безупречные, словно к их созданию приложил руку гениальный скульптор, – четкие линии подбородка, впадинка на нем, длинный прямой нос, безукоризненно изогнутые брови, а ресницы в точности такие, какие были у него в детстве, невероятно длинные и роскошные, иссиня-черные.

А губы! Пока не сжатые в твердую мрачную линию, а полные, мягкие и прелестные. Когда-то они так быстро складывались в улыбку, но… сделались опасными и искушающими, каких никогда не было у Майкла-мальчика.

Пенелопа рассматривала изгиб его верхней губы и гадала, сколько женщин его целовали. Гадала, каков он, его рот – мягкий или жесткий, легки поцелуи или порочны?

Она выдохнула. Искушение делало ее вдохи долгими и прерывистыми.

Она хочет к нему прикоснуться.

Пенелопа застыла. Эта мысль такая чуждая, но такая естественная!

Она не должна хотеть к нему прикасаться. Он настоящая скотина. Холодный и грубый и эгоистичный, абсолютно непохожий на мальчика, которого она когда-то знала. И на мужа, которого себе представляла. Мысли метнулись назад, к началу вечера, к нарисованному ее воображением простому, скучному, старому мужу.

Нет. Майкл совсем на него не похож.

Может быть, поэтому она и хочет к нему прикоснуться.

Рука по собственной воле приподнялась и потянулась к темным кудрям.

– Майкл, – прошептала Пенелопа, а кончики пальцев уже прикоснулись к шелковистым прядкам, не дав ей времени подумать.

Его глаза резко распахнулись, словно он только и ждал, когда она заговорит. Рука метнулась, как молния, и стальным захватом стиснула ее запястье.

Пенелопа невольно ахнула.

– Прошу прощения… я не хотела…

Она дернула руку раз, другой, и он ее отпустил.

И снова положил свою руку туда, где она самым неподобающим образом лежала раньше, прямо на талию, и это мгновенно напомнило Пенелопе обо всех тех местах, где они соприкасались. Его нога, приводя ее в смятение, прижималась к ее ноге, а глаза превосходно скрывали мысли.

Пенелопа неуверенно сглотнула и произнесла то единственное, что пришло ей в голову:

– Ты лежишь в моей постели.

– Это не твоя постель, Пенелопа, а моя.

Повисло молчание. Пенелопа занервничала. Что нужно на это отвечать? Кажется совсем неприличным обсуждать в подробностях его постель. Или ее, если уж на то пошло.

Он перекатился на спину, вытащил из-под щеки длинную руку, сладко, со вкусом потянулся и отвернулся от Пенелопы.

Она попыталась уснуть. Но мысли одолевали.

Затем глубоко вздохнула, изучая линию его плеч, туго обтянутых рубашкой. Она в постели. С мужчиной. С мужчиной, который, хотя скоро и станет ее мужем, пока еще им не является. Положение катастрофически скандальное. Порочное. И все-таки – и не имеет значения, что подумает ее мать, когда обо всем узнает, – Пенелопе все это скандальным не казалось. Право же, это даже слегка разочаровывало. Похоже, стоит ей лицом к лицу столкнуться с приключением, она не в состоянии воспринять его правильно.

Не важно, насколько скандальной считается личность ее будущего мужа… не она принудила его к этому скандалу. Уж это ей предельно понятно.

Пенелопа громко выдохнула. Он слегка повернул в ее сторону голову, продемонстрировав ей безупречной формы ухо. Никогда раньше она не обращала внимания на чьи-либо уши.

– В чем дело? – спросил он хрипловатым голосом.

– Дело? – повторила она.

Он снова перекатился на спину, откинув одеяло. Одна обнаженная рука Пенелопы оказалась снаружи и сразу замерзла. Он заговорил, обращаясь к потолку:

– Я разбираюсь в женщинах достаточно, чтобы знать – их вздохи никогда не бывают просто вздохами. Они обозначают одно из двух. Данный конкретный вздох означает женское недовольство. Ты напугана?

Пенелопа подумала.

– Нет. А должна?

Он искоса глянул на нее.

– Я не обижаю женщин.

– Похищение и порка не считаются?

– Тебе больно?

– Нет.

Он снова повернулся к ней спиной, определенно закончив разговор. Пенелопа долго смотрела на него, а потом (то ли от усталости, то ли от раздражения) выпалила:

– Просто… если женщину похищают и принуждают к замужеству, она вправе рассчитывать на… чуть больше душевных переживаний. Вот и все!

Он раздражающе медленно повернулся к ней лицом, и воздух между ними словно сгустился, и Пенелопа внезапно сообразила, что лежит всего в каких-нибудь нескольких дюймах от него на теплом тюфяке в пустом доме, под одним одеялом, точнее даже – под его пальто. И еще она сообразила, что, пожалуй, не следовало намекать на недостаток волнений сегодняшней ночью.

Потому что она вовсе не была уверена, что готова к дополнительному возбуждению.

– Я не имела в виду… – торопливо произнесла она, стремясь все исправить.

– О! Я думаю, ты прекрасно выразила все, что имела в виду. – Слова срывались с его губ негромко и мрачно, и Пенелопа вдруг засомневалась, что ей не страшно. – Или я кажусь тебе недостаточно возбуждающим? Как я могу сделать эту ночь более удовлетворяющей вас, миледи?

От негромкого вопроса ее пронзило дрожью… то, как слово «удовлетворяющей» гладко соскользнуло с его языка, заставило сердце заколотиться, а желудок сжаться. Похоже, ночь становится весьма волнующей, причем на удивление быстро.

На вкус Пенелопы, вообще все происходило слишком быстро.

– Ни к чему, – произнесла она на тревожно высокой ноте. – Все прекрасно.

– Прекрасно?

И тут он к ней прикоснулся. Рука соскользнула с запястья на бедро, и в этот же самый миг все ее чувства сосредоточились в одном месте, под плащом и юбками, где, вне всякого сомнения, ощущался обжигающий жар его крупной ладони. Он не сжимал ее сильнее, не делал ничего, чтобы прижать ее к себе, ничего, чтобы хоть как-то сдвинуть ее с места, и Пенелопа понимала, что еще может отпрянуть… что должна отпрянуть… и все-таки…

Не хотела.

Вместо этого она словно парила там, на краю чего-то нового и неизведанного… и волнующего.

Она посмотрела ему в глаза, темные в этом тусклом свете, безмолвно умоляя сделать что-нибудь.

Но он ничего не сделал, а только сказал:

– Выкладывай свою карту, Пенелопа.

У нее невольно приоткрылся рот, когда она услышала эти слова, такую власть он отдавал ей в эту минуту. И Пенелопа поняла, что впервые в жизни мужчина дал ей возможность самой сделать выбор. Ирония заключалась в том, кто был этот мужчина. Тот самый, что за каких-то несколько часов лишил ее вообще любого выбора. Но сейчас он предоставлял ей ту свободу, о которой говорил раньше. Приключение, которое обещал. Власть была опьяняющей. Неотразимой.

Опасной.

Но Пенелопе стало вдруг все равно. Эта порочная, восхитительная власть подтолкнула ее.

– Поцелуй меня.

Он уже метнулся вперед, и его губы не дали ей договорить.

«Дорогой М.!

Здесь просто ужасно – жарко, как в аду, даже сейчас, среди ночи. Я уверена, что только я одна не сплю, но как можно спать в самый разгар суррейского лета? Будь ты здесь, мы бы сейчас наверняка озорничали на озере.

Признаюсь, я бы с удовольствием прогулялась… но полагаю, что это из тех поступков, которые юные леди делать не должны, правда?

С сердечным приветом – П.

Нидэм-Мэнор, июль 1815 года».

«Дорогая П.!

Чушь. Будь я там, я бы уж точно озорничал. А ты бы перечисляла способы, которыми нас вот-вот поймают, и бранила бы меня за непослушание.

Я не очень хорошо знаю, что должны или не должны делать юные леди, но твои секреты буду хранить надежно, даже если твоя гувернантка этого не одобряет. В особенности если она не одобряет.

М.

Итон-колледж, июль 1815 года».

Следует сказать, что у Пенелопы Марбери имелся секрет. Не так чтобы великий, не из тех, что может низложить парламент или свергнуть с трона короля… ничего такого, что могло бы погубить ее семью или чью-нибудь еще… но лично для нее этот секрет был весьма пагубным, и она изо всех сил старалась о нем забыть.

Вряд ли для кого-то окажется сюрпризом, что до сегодняшнего вечера Пенелопа вела образцовую жизнь – исключительно благопристойную. Послушная девочка выросла во взрослую девушку, ставшую образцом превосходного поведения для младших сестер, и вела она себя именно так, как ожидается от молодых женщин хорошего воспитания.

А постыдная правда заключалась вот в чем. Несмотря на то что за ней ухаживали несколько мужчин и она даже была помолвлена с одним из самых могущественных людей в Англии, который ничуть не стеснялся демонстрировать страсть, когда та охватила его, Пенелопа Марбери ни разу в жизни не целовалась.

До этого вечера.

В самом деле смехотворно. И она понимала это.

На дворе 1831 год, ради всего святого! Молодые леди смачивают нижние юбки и обнажают кожу, а от своих четырех сестер она знала, что нет ничего плохого в том, чтобы время от времени целомудренно соприкоснуться губами с жаждущим поклонником.

За исключением того, что этого никогда не случалось раньше и поцелуй показался ей вовсе не целомудренным.

Она полностью отдалась этому новому, необычному ощущению поцелуя. Его губы были одновременно твердыми и мягкими, его дыхание жестко овевало ее щеку. Пальцы нежно, как шепоток, гладили ее шею, поворачивали подбородок, облегчая доступ к губам.

– Так намного лучше.

Она ахнула, когда он снова прильнул к ее губам, лишив ее способности мыслить единственной, шокирующей… греховной… восхитительной лаской.

Это что, его язык?

Он… дивно поглаживал ее сомкнутые губы, уговаривая их открыться, а потом будто пожирал их, и Пенелопа с готовностью позволяла это. Он медленно лизнул ее нижнюю губу, и она запылала. Возможно ли обезуметь от наслаждения?

Наверняка не все мужчины целуются вот так… иначе женщины просто ничем другим не занимались бы.

Ее руки двигались сами по себе, поднялись вверх, погладили его по волосам, притянули его ближе, так, чтобы их губы снова соприкоснулись, и на этот раз… на этот раз она перестала сдерживаться.

Она целовала его в ответ, наслаждаясь низким хриплым стоном, зародившимся в его горле, – стоном, проникшим в самую ее суть и сказавшим без слов, что она все делает правильно, хотя и не обладает никаким опытом.

Теперь задвигались его руки, все вверх, вверх, и ей показалось, что она умрет, если он не прикоснется к ней… там, на груди, они греховно скользнули под разорванное платье, то самое, которое он сам разорвал, чтобы это не мешало ему соблазнять ее.

Впрочем, непохоже, чтобы у него вообще возникли с этим какие-то сложности.

Пенелопа провела ладонью по его предплечью, прижимая к себе его руку еще сильнее, еще крепче, и выдохнула его имя.

Он опять чуть отодвинулся и откинул пальто так, чтобы их освещал тлеющий огонь камина. Затем раздвинул разорванные края платья, открывая ее своему взору, начал ласкать и поглаживать, пока она не изогнулась ему навстречу.

– Тебе это нравится? – Пенелопа услышала в вопросе ответ. Он знал, что она в жизни своей не испытывала ничего похожего. Ничего настолько соблазнительного.

– Мне не должно… – Она снова положила ладонь на его руку, удерживая ее на месте, прижимая к себе.

– Но тебе нравится. – Он запечатлел нежный поцелуй на ее горле, а опытные пальцы уже нашли то местечко, что томилось по его прикосновению. Пенелопа выдохнула его имя. Он прикусил мочку ее уха, и она затрепетала в его объятиях. – Скажи мне.

– Это невероятно, – произнесла Пенелопа, не желая все испортить, не желая, чтобы он останавливался.

– Продолжай, – прошептал он, отодвигая ткань платья, обнажая изнывающий сосок.

А потом посмотрел на нее, на бугорок, сморщившийся то ли от холода, то ли от его взгляда, и Пенелопа внезапно ужасно смутилась, возненавидев свое несовершенство, желая оказаться где угодно, только не здесь, не с ним, этим безупречным образчиком мужчины. Она потянулась за пальто, боясь, что он ее разглядит. Что осудит. Что передумает.

Он оказался быстрее и остановил ее, схватив за запястье.

– Не надо! – прорычал он, вложив в эти слова всю свою силу. – Никогда не прячься от меня.

– Не могу. Я не хочу… ты не должен смотреть.

– Если ты думаешь, что я собираюсь отвернуться, ты просто сошла с ума. – Он откинул пальто в сторону, так, чтобы она до него не дотянулась, и распахнул разорванные края платья.

А затем уставился на нее непереносимо долгим взглядом, и Пенелопе показалось, что больше она этого не выдержит, потому что сейчас он ее скорее всего отвергнет. Она слишком привыкла к неприятию, когда дело касалось мужчин. Неприятие, отказ, отсутствие интереса. И понимала, что не вынесет всего этого сейчас. От него. Сегодня ночью.

Она зажмурилась и глубоко вздохнула, готовясь к тому, что сейчас он отвернется, увидев, что она слишком проста. Несовершенна. Пенелопа не сомневалась, что он отвернется, и когда его губы прикоснулись к ней, она едва не разрыдалась.

И тут он завладел ее губами в долгом поцелуе, и все смущение испарилось, сменившись вожделением. И только когда она вцепилась в лацканы его сюртука, он прекратил эту губительную ласку.

Один грешный палец лениво очертил круг вокруг ее груди, словно они располагали всем временем в мире, и Пенелопа следила за этим его движением, едва заметным в оранжевом свечении гаснущего огня. Там, в упругом бугорке, зарождалось наслаждение… и в других, уж совсем постыдных местах тоже.

– Тебе нравится? – произнес он негромко и мрачно. Пенелопа закусила губу и кивнула. – Так скажи это.

– Да… да, это восхитительно. – Она понимала, что это прозвучало слишком просто и неискушенно, но не могла избавиться от восторга в голосе.

Его пальцы не останавливались.

– Оно и должно быть восхитительным. Если не так, скажи мне, и я все исправлю. – Он поцеловал ее в шею, чуть прихватил зубами нежную кожу и приподнял голову. – А это тоже восхитительно?

– Да.

Он вознаградил ее новыми поцелуями, по шее все вниз, вниз, слегка пососал нежную кожу плеча, лизнул грудь, обвел языком вокруг твердого, торчащего вверх бугорка, нарочно избегая прикасаться к тому месту, где она хотела ощутить его сильнее всего.

– Я намерен развратить тебя, – пообещал он ее груди и скользнул рукой по животу, ощутив, как затрепетали напрягшиеся мышцы. – Я намерен обратить тебя от света к тьме, от добра к худу. Я намерен погубить тебя. – Пенелопе было уже все равно. Она принадлежала ему. Он завладел ею одним своим прикосновением. – Знаешь ли ты, как будешь себя при этом чувствовать?

На этот раз она с трудом выдохнула слово:

– Восхитительно.

Он посмотрел ей в глаза и, не отрывая взгляда, втянул сосок в теплый рот, потрогал его зубами и языком и начал посасывать его. Это было так дивно, что Пенелопа простонала его имя и запустила пальцы ему в волосы.

– Майкл… – шепнула она, испугавшись, что он нарушит чары наслаждения, и закрыла глаза.

Он поднял голову, и она мгновенно возненавидела его за то, что он остановился.

– Посмотри на меня. – Это прозвучало приказом.

Их взгляды снова встретились, и тогда его рука скользнула под платье, пальцы слегка задели завитки… Пенелопа, негромко вскрикнув от ужаса, крепко сжала бедра. Он не может… только не там…

Но он уже снова перенес внимание на грудь, целуя, посасывая, и все запреты исчезли, и бедра ее раздвинулись, позволив его пальцам скользнуть между ними и прижаться, не шевелясь, – порочное, восхитительное искушение. Пенелопа снова застыла, но на этот раз не отказала ему.

– Обещаю, что тебе это понравится. Доверься мне.

Его пальцы двинулись дальше, шире раздвигая бедра, подбираясь к самой сути, и Пенелопа выдавила дрожащий смешок:

– Сказал лев ягненку.

Он прикоснулся языком к нежной коже под одной грудью, затем под другой, жаждущей такого же внимания, а Пенелопа извивалась под ним, выдохнув его имя. Его пальцы вели себя по-настоящему порочно, раздвигали потайные складки и гладили нежно, неторопливо, подбираясь к теплому влажному входу.

Он поднял голову, поймал ее взгляд и медленно ввел длинный палец в самое ее сокровенное. Пенелопу пронзило внезапным неожиданным удовольствием. Он поцеловал ее между грудями и повторил движение пальца, прошептав:

– Ты уже влажная для меня. Восхитительно влажная.

Было невозможно противиться стыду.

– Прости.

Он поцеловал ее долгим, медленным поцелуем, скользнув языком глубоко в рот (палец зеркально повторял это внизу), затем отодвинулся, прижался лбом к ее лбу и произнес:

– Это значит, что ты хочешь меня. Это значит, что даже после всех этих лет, после всего, что я натворил, после всего, чем я стал, я еще могу пробудить в тебе желание.

И снова погладил ее, ощущая, как пульсирует вокруг пальцев плоть, наслаждаясь тем, как Пенелопа изгибается, подаваясь к нему бедрами, пока его большой палец описывает круги по напрягшемуся бутону удовольствия.

– У меня от тебя просто слюнки текут.

Пенелопа широко распахнула глаза, услышав это, но он не дал ей времени подумать. Его рука заскользила вниз, приподняв ее бедра и стягивая через ноги платье. Он откинул остатки платья в сторону, и Пенелопа уже лежала перед ним голая, а он оказался у нее между ног и неторопливо раздвинул их, приговаривая при этом самые порочные, самые греховные слова, поглаживая ее бедра. Он положил ее ноги к себе на колени и начал долго, страстно целовать внутреннюю сторону бедер сразу над чулками.

– Вообще-то… – он замолчал, неторопливо, ошеломительно проводя по нежной коже языком, – …не думаю, что я выдержу еще хоть мгновение…

Внезапно он прижался к ней ртом, его язык неторопливо, почти невыносимо лизал и кружил по тому самому месту, где копилось наслаждение, моля о разрядке. Пенелопа вскрикнула и резко села, но он поднял голову и нажал большой ладонью на ее мягкий живот.

– Ляг… позволь мне попробовать тебя на вкус. Позволь показать, как сладко это бывает. Смотри. Говори, что тебе нравится. Чего ты хочешь?

И да поможет ей Господь, она так и сделала. Он лизал и сосал своим безупречным языком и порочными губами, а она шепотом поощряла его, постепенно понимая, чего хочет, хотя до сих пор не знала, каким должен быть конечный результат.

Его язык двигался все быстрее, описывая круги там, где она его так хотела, и она шевельнулась, и все запреты исчезли, пропали, уступив место нарастающему наслаждению… и теперь она жаждала узнать, что же произойдет в конце…

– Прошу, только не останавливайся, – шептала она.

Он и не собирался.

Выкрикнув его имя, Пенелопа перешагнула грань, качнулась к нему, прижалась, моля о большем, пока он дарил ей это языком и губами и пальцами, и она забыла обо всем, кроме дерзкого, ослепительного наслаждения.

И пока она приходила в себя после пика восторга, он нежно, долго целовал ее бедра. Она выдохнула его имя и потянулась к мягким каштановым кудрям, желая только одного – лежать рядом с ним час… день… всю жизнь.

Он замер, едва ее пальцы прикоснулись к его волосам, и какое-то время они просто лежали неподвижно. Она обмякла после полученного наслаждения, и целый мир свелся для нее к ощущению шелковистых кудрей в руках, к царапанью его бороды по нежной коже бедер.

Майкл.

Она лежала молча, ожидая, когда заговорит он. Ожидая, когда он вслух скажет то, о чем она думает… что это было по-настоящему потрясающе и что если эта ночь хоть о чем-то говорит, то их брак станет для нее куда большим, чем она могла надеяться.

Все будет хорошо. Не может не быть. Подобные переживания не случаются ежедневно.

Наконец он шевельнулся, и Пенелопа почуяла его отчужденность в том, как он потянулся за пальто, укутал ее в свои аромат и тепло, откатился в сторону, встал на ноги одним плавным движением и взял свой аккуратно сложенный шерстяной сюртук оттуда, куда положил его чуть раньше. Надел его, быстрый, как молния.

– Теперь ты по-настоящему и полностью обесчещена, – произнес он ледяным тоном.

Пенелопа села, прижимая пальто к груди и глядя, как он открывает дверь и поворачивается к ней спиной. Широкие плечи сливались с темнотой в коридоре.

– Наш брак больше не подвергается сомнениям.

Сказав это, он вышел и решительно захлопнул за собой дверь, подчеркивая свои слова, оставив Пенелопу сидеть, уставившись на дверь. Она не сомневалась, что сейчас он вернется, что она просто не расслышала, что неправильно его поняла.

Что все будет хорошо.

После долгого ожидания она дрожащими руками натянула разорванное платье и вернулась на свой тюфяк, запретив себе плакать.

Глава 6

«Дорогой М.!

Может быть, ты думаешь, что после твоего отъезда в школу я постоянно пребываю в состоянии ennui[3] (отметь мое знание французского), но ты сильно ошибаешься.

Волнений мне хватает выше головы.

Два дня назад бык сорвался с привязи на пастбище лорда Лэнгфорда, и он (бык, а не виконт) отлично поразвлекся, ломая заборы и знакомясь со скотом по всей округе, пока сегодня утром мистер Буллворт его не поймал.

Держу пари, тебе хотелось бы оказаться сейчас дома, правда?

Всегда… П.

Нидэм-Мэнор, сентябрь 1815 года».

«Дорогая П.!

Я верил тебе ровно до того места, где мистер Буллворт поймал разбушевавшегося быка, а теперь уверен, что ты просто пытаешься заманить меня домой своими экстравагантными животноводческими байками. И хотя на твоем месте я бы тоже врал и сочинял, это не сработало. Хотелось бы мне оказаться там, чтобы увидеть выражение лица Лэнгфорда. И улыбку на твоем.

М.

P.S. Я счастлив узнать, что твоя гувернантка хоть чему-то тебя учит. Trйs bon.

Итон-колледж, сентябрь 1815 года».

Рассвет едва занялся, когда Борн остановился у двери комнаты, где оставил ночью Пенелопу. Холод и собственные мысли объединились, не давая ему отдохнуть. Он бродил по дому; его терзали воспоминания о ныне пустых комнатах, ждущих восхода солнца того дня, когда он сможет увидеть Фальконвелл, возрожденный и вернувшийся к своему законному владельцу.

Борн ни минуты не сомневался, что маркиз Нидэм и Долби уступит ему Фальконвелл. Этот человек вовсе не дурак. У него три незамужних дочери, и тот факт, что старшая провела ночь в заброшенном доме с мужчиной – с Борном! – не привлечет вероятных женихов к оставшимся незамужним барышням Марбери.

Единственный выход – брак. Причем быстрый. А с этим браком передача мужу Фальконвелла. Фальконвелла и Пенелопы.

Другой человек мучился бы угрызениями совести по поводу печальной роли Пенелопы, вынужденной принять участие в этом спектакле, но только не Борн. Разумеется, он использует леди, но разве не так происходит в любом браке? Разве не все супружеские отношения основаны на этом самом условии – взаимной выгоде?

Она получит его деньги, свободу и все, что только пожелает.

Он получит Фальконвелл.

Вот и все. Они не первые, кто поженится ради земли, и, безусловно, не последние. Предложение, которое он ей сделал, просто превосходное. Он богат, у него прекрасные связи, и он предлагает ей поменять будущее старой девы на жизнь маркизы. Она будет иметь все, что захочет, он с радостью ей это предоставит. В конце концов, она дает ему то единственное, чего он по-настоящему хочет.

Не совсем так. Никто ничего Борну не дает. Он это берет.

Берет ее.

Перед ним мелькнула картинка – большие голубые глаза на простом личике, в них пылает наслаждение и что-то еще. Что-то, чересчур близкое к чувству. Чересчур близкое к любви. Вот почему он оставил ее одну. Холодно. Расчетливо.

Чтобы доказать – их брак будет всего лишь деловым соглашением.

А не потому, что хотел остаться.

Не потому, что оторваться от ее губ и рук оказалось едва ли не самым сложным поступком в его жизни. Не потому, что он испытывал невероятное искушение сделать как раз наоборот – погрузиться в нее, блаженствовать в ней, мягкой там, где женщина должна быть мягкой, и сладкой там, где она должна быть сладкой. Не потому, что те гортанные вздохи, зарождавшиеся в глубине ее горла, когда он ее целовал, были самыми чувственными звуками из всех, что ему доводилось слышать, и не потому, что у нее был вкус невинности.

Он заставил себя отойти от ее двери. Нет никаких причин стучаться. Он появится здесь еще до того, как она проснется, отведет ее к ближайшему викарию, предъявит специальную лицензию, за которую выложил кругленькую сумму, и обвенчается с ней.

А потом они вернутся в Лондон и будут жить каждый своей жизнью.

Он сделал глубокий вдох, наслаждаясь тем, как холодный воздух обжигает легкие. План просто превосходный.

И тут она пронзительно закричала. К душераздирающему воплю присоединился звон бьющегося стекла.

Борн отреагировал инстинктивно – отпер дверь, распахнул ее с такой силой, что чуть не сорвал с петель, и ворвался в комнату, чувствуя, как колотится сердце.

Она, целая и невредимая, стояла сбоку от разбитого окна, прижавшись к стене, босиком, но закутавшись в его пальто. Пальто распахнулось, из-под него виднелось разорванное платье, обнажая персикового цвета кожу.

На один краткий миг взгляд Борна приковался к этой коже, к упавшему на нее белокурому локону, к прелестному розовому соску, гордо и вызывающе торчавшему вверх в этой холодной комнате.

Во рту пересохло. Он заставил себя снова посмотреть ей в лицо, в широко распахнутые голубые глаза. Она потрясенно и недоверчиво моргала, глядя на окно с вывалившимся из него куском стекла. Разбитым…

Пулей.

В долю секунды он пересек комнату, загородив Пенелопу своим телом и вытолкнув в коридор.

– Стой здесь.

Она кивнула. Очевидно, шок сделал ее куда более покладистой, чем можно было ожидать. Борн вернулся в комнату, но прежде чем он успел оценить повреждение, второй выстрел выбил еще кусок стекла, миновав Борна на пару дюймов, что заставило его почувствовать себя крайне неуютно.

Что за чертовщина?

Он грубо выругался и прижался к стене рядом с окном.

Кто-то в него стреляет.

Весь вопрос – кто?

– Осторожнее…

Пенелопа просунула голову в комнату, и Борн тут же метнулся к ней, кинув на нее взгляд, которым обычно испепелял своих противников.

– Убирайся отсюда!

Она не шелохнулась.

– Тебе небезопасно тут оставаться. Тебя могут…

С улицы раздался еще один выстрел, не дав ей договорить, и Борн прыгнул, молясь про себя, чтобы успеть раньше пули. Он врезался в Пенелопу, выталкивая ее в коридор, и оба они оказались прижаты к противоположной стене.

Минуту постояли молча, но затем она договорила голосом, приглушенным из-за того, что она уткнулась лицом в его грудь:

– Тебя могут ранить!

Она что, рехнулась?

Он схватил Пенелопу за плечи, не обращая внимания на то, что его вспыльчивость, которую он обычно крепко держал в узде, готова вырваться на свободу.

– Идиотка! Что я тебе сказал? – И подождал ответа. Не дождавшись, Борн понял, что больше сдерживаться не может. Еще раз тряхнув ее хорошенько, он повторил: – Что я сказал?

Он ее оскорбил, но все равно плевать.

– Оставайся. Черт бы тебя побрал. Тут.

Не обращая внимания на то, что она вздрогнула, Борн вернулся в комнату и медленно приблизился к окну.

Он только собрался рискнуть и выглянуть, чтобы понять, кто вознамерился его убить, как снизу послышалось:

1

двадцать два, карточный термин. (фр.)

2

двадцать одно, карточный термин. (фр.)

3

Тоска (фр.).