В тех пространствах сибирской, в частности Ерманчетской, тайги, где якобы отлит был "свинцовый человечек", руды соответственной нет и быть не может. Категорически не может. Организовать там контрольный поиск, ревизовать давно и тщательно проделанную работу - все равно что пытаться ставить в колодцах сети с надеждой вытащить крупный улов океанской сельди. Таков окончательный приговор. И он, Маков, был вынужден подчиниться. И далее спрашивал: что намерен предпринять в таких обстоятельствах товарищ Путинцев, продолжает ли он верить рассказу, вернее, выдумке своего отца...
      Не дочитав до конца, Андрей скомкал письмо Макова. Легенда это или не легенда, но для него священны слова отца. Даже если в той жестокой тайге, из которой отец едва выбрался живым, "нет и не может быть" свинцовой руды, все равно в ней где-то находится "свинцовый человечек" - высокая проба совести. Отца до конца дней мучил этот "человечек", пусть мучает он и его, Андрея. Ему не надо поднимать на ноги "всю геологоразведку", перетрясать архивы и консультироваться у весьма компетентных и ответственных лиц, чтобы начать сложные поиски, его "свинцовый человечек" здесь, при нем. И если уж на то пошло, можно и из колодца вытащить косяк океанской сельди. Не для продажи. А для себя.
      Третье письмо, пересланное из редакции "Правды", совсем ошеломило Андрея. Писал Владимир Дубко.
      "Андрей! Путинцев! Ну, понимаешь, развернул я газету, глазам не поверил, читаю статью какого-то Суздалева. Она о тебе. Все сходится: фамилия, имя, художник. Ты ведь и тогда, в госпитале, рисовал. Или не ты? Все равно отзовись. Разве что стал знаменитым и не захочешь. Что мне о себе рассказать? Из тех ребят, которые были с нами в одной палате, куда девались, не знаю, только знаю, Виталий Асин убит. А я теперь инвалид второй группы, весь засыпан осколками мины. Сапером был. И подорвался. Это уже когда мы по Венгрии шли. Ордена имею. Есть и две солдатские Славы. А медалями вся грудь завешана. В праздник надену, звенят. Женечка обязывает надевать, говорит, пусть кто в тылу отсиживался, не на лицо твое, осколками изрытое, а на ордена и медали смотрит. Да. Могло бы и совсем на клочки разнести, такая доля саперская.
      Живу сейчас хорошо, прямо сказать, счастливо, в своем маленьком городе в Курской области. Правда, от прежнего города ничего не осталось, все разбомбили, проклятые, теперь заново строится. Но уголок есть, тепло, пенсию получаю, немного и прирабатываю, подметки приколачиваю, а в общем семья, сказать так, со мной считается четверо, на Женечкиных плечах лежит. Вот бы кому грудь орденами завешать, а она только медаль "За доблестный труд" получила. Как и другие. Ею в больнице не нахвалятся, стала уже старшая медсестра. Могла бы при ее уме и на врача выучиться, но, говорю, семья. И я мало чем помочь ей по дому могу, натуживать себя тяжестями мне нельзя. Не зря инвалидность вторая группа. Иной раз думаю: ну куда бы я, если не Женечка, родная моя красавица. В бога не верю, а не иначе бог мне ее послал.
      Тыловую тяжкую жизнь моей золотой Женечки описывать не стану, а в тылу она осталась потому, что война-то началась при ее беременности. Иначе, ну она бы сразу кинулась тоже на фронт, в самое пекло. А разрешилась, и спустя какое-то время все же в военный госпиталь тыловой поступила. Сердце обязывало. Быть тоже в солдатском строю и делить с солдатами ранеными боль и горе.
      Хотел мало, а гляди, расписался. Говорил Женечке: а что, давай все гуртом махнем по адресу, через газету узнаем, к Андрею. Она тебя очень помнит. Понимаешь, это к тебе без подозрения, сознаюсь, я потом по дням все вычислял, но когда ей пришлось сыну - моему сыну - имя давать, назвала она его Андреем. Так мне и на фронт написала. Без объяснения. А я сам догадался. Да чего уж - тебя любила. Но второго сыночка, годик как родился, назвали уже Владимиром. Так вот не пожелала ехать к тебе Женечка, начисто отказалась, сказала - нет, если захочет, пусть сам приедет. Приезжай.
      Твой друг Владимир Дубко".
      Всплыло в памяти сразу все. И умелые, ласковые руки Жени, когда она делала ему перевязки, и хвастливые, сальные рассказы Дубко о ней, и слезы Жени, и ее наполненный отчаянием поцелуй, и записная книжка, и, наконец, давнее письмо Владимира Дубко, в котором он нецензурными словами разудало описывал достоинства молодой жены, письмо, которое Андрей тогда отшвырнул от себя с таким же отвращением, как сейчас письмо Макова. Дубко счастлив. И Женя... Тоже счастлива?
      У нее два сына: Андрей и Владимир. И жизнь продолжается. Но ведь любви-то никакой не было и нет. И тот поцелуй не был любовью. Или был? Почему же тогда она так поспешно вышла замуж за Дубко?
      А сердце щемило, щемило. Пуля давит? Или наследственность сказывается? Андрей растер грудь ладонью. Стало немного полегче. Хорошо бы, пожалуй, и полежать. Не надо думать сейчас ни о чем, кроме работы. Приляжет на минутку и сядет вновь за свои рисунки. Вот только следует ли ответить Юрию Алексеевичу? Дубко? Макову?
      В конечном счете Маков - деловой, одержимый, с государственным мышлением ученый. Нанесенное им оскорбление можно простить. Оно неумышленно. И вежливость обязывает поблагодарить.
      В выдвижном ящике стола Андрей отыскал маленькую книжечку, инкрустированную серебром. Он в ней делал только самые важные и дорогие для себя записи. А свободные листочки убывали и убывали, "шагреневая кожа" неумолимо сжималась. Оставалось всего два чистых листка. На одном из них Андрей написал крупно: "Женя - очень хороший человек", а последний листок вырвал. Рука потянулась к коробке спичек, сжечь его, подтвердить самому себе, что теперь "шагреневая кожа" полностью исчезла. Но в последнее мгновение Андрей передумал.
      "Ирина, - написал он на этом листочке, - по неожиданно возникшему для меня обстоятельству я сегодня уезжаю в Москву. Когда вернусь, и вернусь ли, не знаю. Рассказать подробно, посоветоваться с тобой нет ни минуты времени. Извини. Передай мой сердечный привет Алексею".
      Поставил в конце одну букву А. Но помедлил и твердо добавил: "Путинцев".
      15
      Юрий Алексеевич с Янишем поздравляли Андрея с принятым решением. А он сидел, угрюмо сдвинув брови, медленно помешивая в стакане чай хорошей, крепкой заварки, поставленный перед ним Полиной Игнатьевной.
      - Все же что-то тебя, Андрей, беспокоит. Вот как мне эта штука режет под мышками, - сказал Яниш, снимая с себя генеральский мундир и вешая его на спинку стула. - Через что-то перешагнул ты сейчас с очень большим усилием. Мог бы ты нам это объяснить? По-дружески, откровенно. Хотя мы с Юрием Алексеевичем все равно обратного ходу тебе не дадим.
      - Позвольте лучше мне, - вмешался Юрий Алексеевич, - на полной откровенности ответить за нашего молодого друга. Ибо к его настроению косвенно, а пожалуй, и очень прямо причастен именно я. Альфред Кристапович, все дело в том, что Андрею Арсентьевичу попросту непереносимо тяжело оказаться посторонним жильцом в чужой квартире. Отдельная комната комнатой, а все же он и не гость и не хозяин. Он будет углублен в свои заботы, я в свои, встречаться же, как сейчас, в опекунских владениях Полины Игнатьевны, присутствия которой также Андрей Арсентьевич пока весьма стесняется, придется нам за чаем повседневно. Ну и вот несходство возрастов, характеров, привычек... Я вас, Андрей Арсентьевич, не обидел своей откровенностью?
      - Нет, нет, ничуть. Все верно, - отрешенно вымолвил Андрей. Он задумался совсем о другом, хотя и слова Юрия Алексеевича тоже были вполне справедливы.
      - Так я и еще продолжить могу, - заявил Яниш, щедро посмеиваясь. - Вся квартира Юрия Алексеевича заботами Полины Игнатьевны светится как стеклышко. На стенах превосходные полотна превосходных мастеров. В миниатюре здесь торжественный храм искусства. Только органной музыки не хватает. На рабочем столе Юрия Алексеевича идеальный порядок. Стопы книг, стопы бумаги. И ангелы творения тихо и незримо витают над его головой...
      - Черт возьми! - восхищенно сказал Юрий Алексеевич.
      - Но между тем в этой высветленной квартирке есть и кухня, куда Юрий Алексеевич редко заходит, и чуланчик, куда он вообще не заглядывает, а теперь возникнет в доме и еще одно местечко, нечто подобное и кухне и чуланчику одновременно, - обитель Андрея Арсентьевича. Устоявшаяся гармония пространства нарушена. К запахам поджаренного лука из кухни Полины Игнатьевны присоединяются запахи красок из кухни Андрея Арсентьевича. С грудами хлама, заполняющего чуланчик Полины Игнатьевны, соперничают груды хлама, образующегося в чулане Андрея Арсентьевича. Ангелы творения не знают, над чьей головой им теперь следует витать.
      - Ну уморили, Альфред Кристапович, - всхлипнул от восторга Юрий Алексеевич. - Мне бы до такого никогда не додуматься!
      - И мне тоже, - признался Яниш. - Тут я просто прочел мысли Андрея. Уловил и вопрос, заданный им самому себе в конце таких размышлений: имею ли я право злоупотреблять отзывчивостью других?
      - Фу, какое слово: "злоупотреблять"! "Зло..." - поморщился Юрий Алексеевич. - Да и "отзывчивость". Сие последнее весьма смахивает на "благотворительность". А у нас с первого знакомства с Андреем Арсентьевичем установились, как мне кажется, отношения полнейшего взаимопонимания.
      - А это разве исключает возможность и право самому себе задавать такой вопрос? - заупрямился Яниш.
      - С непременной обязанностью тогда и ответить на него вслух. Что вы скажете, Андрей Арсентьевич?
      - Я уже ответил, - в прежней рассеянности проговорил Андрей. - Все верно.
      - Вот вам, пожалуйста, - развел руками Яниш, - не ангелы творения над его головой, а сам художник витает в пространстве. Ан-дрей! Ответ-то не по существу.
      И, попросив у Полины Игнатьевны еще стаканчик самого-самого крепкого чаю, под поощрительную улыбку Юрия Алексеевича Яниш стал последовательно развивать строго логическую цепь своих рассуждений, до этого высказанных в шутливой форме.
      Теперь уже вникая в серьезный смысл разговора, Андрей опять со всем соглашался. Потому что приступить к коллективной работе над грандиозным атласом "Фауна и флора СССР", да к тому же и постоянно сотрудничать с Детским издательством значило жить в Москве, а жить в Москве значило надолго поселиться у Юрия Алексеевича. Иных возможностей не было.
      Но жить в общей казарме, где в ряд стоит по нескольку десятков кроватей; находиться в госпитальной палате среди таких же раненых, как ты; остановиться на несколько суток в гостинице, деля ночлег в номере на двоих со вторым постояльцем; получить маленькую комнатку для себя и своей мастерской в коммунальной квартире - все это было решительно несхоже со вторжением в этот "миниатюрный храм искусства", как назвал Яниш просторный дом Юрия Алексеевича. Андрей чувствовал себя здесь мышонком, забравшимся в пещеру льва.
      И не только это сейчас томило его и вгоняло в рассеянность. Он не мог представить себя оторванным навсегда от родных мест. Уж не приедет сюда погостить - нет, не приедет - мать из Чаусинска. Не посидит и он, Андрей, в пьянящем аромате хвойного леса над широкой Аренгой, рассекающей пополам Светлогорск, добрый город, так много значивший в его судьбе. Не позвонит он запросто Алексею Седельникову, приложившему столько сил, чтобы прочно поставить его на ноги. А главное, не забежит в его мастерскую, в его тесную комнату Ирина, не станет мягко, но властно сортировать его рисунки, одни как бы стирая вовсе с листа бумаги, в других отыскивая малые огрехи и заставляя художника, до исступления заставляя их исправлять.
      Ему будет не с кем спорить и ссориться на самой честной дружеской основе, двоим, яростно убежденным, что пределов совершенства в искусстве нет и нет пределов стремлениям художника достичь такого совершенства; не ради славы, вот тут всегда с Ириной бесконечный спор, а ради долгого следа на земле, оставленного твоей работой.
      Почему он уехал из Светлогорска, не поговорив с Ириной? Неправда, что для этого не нашлось времени. Была непонятная, неосознанная боязнь встречи с нею. А три недели, которые до этого дня он провел в Москве, позволяли написать ей письмо и получить ответ. А он не написал, хотя не думать о ней он не мог и одного дня.
      Вместе с Юрием Алексеевичем они за эти три недели установили должный деловой контакт с Детским издательством, обсудили со множеством людей все стороны будущего участия Андрея в создании уникального атласа - ох как непросто оказалось это! - ему устраивали прямо-таки жестокие экзамены, просили выполнить сложнейшие пробные работы. Выручал Юрий Алексеевич своим высоким авторитетом, и это была именно выручка, а не фанатичная уверенность Ирины в таланте художника, не ее упрямая и настойчивая борьба за пробуждение и в нем самом этого чувства.
      И вот теперь он вернется на короткое время в Светлогорск, чтобы собрать свои немудрящие вещички, кипы карандашных рисунков, включая "военную" выставку, этюды, сделанные масляными красками, с тем чтобы потом всем этим завалить отведенную для Андрея добрым Юрием Алексеевичем отличную комнату, превратить ее в чулан. Он вернется в Светлогорск, и что же он скажет Ирине, когда уже все решено? Скажет, что он теперь вполне оперился, поднялся "на крыло" и уходит в самостоятельный полет? Что дружеские заботы Ирины ему были нужны и драгоценны только в тяжелое для него время, что все это нынче забыто и его радости только его радости?
      А может быть, он вернется в Светлогорск, словно бы крадучись соберет свое барахлишко и, не сказавшись ни Ирине, ни Алексею, укатит навсегда в Москву?
      Как это все могло получиться? А началось ведь с "ярмарки невест"! Не было бы того злополучного - тут уж "зло...", "зло..." на месте, - не было бы того никому не нужного вечера, и все сложилось бы по-иному. А как теперь все это исправить?
      Андрей нервно вскинул голову. Ему показалось, что он отвечает на какой-то совершенно прямой и точный вопрос, но он отчеканил совсем невпопад:
      - Да, если я не вернусь к концу месяца из Светлогорска, значит, я там и останусь. Не ждите.
      - То есть как? - изумился Юрий Алексеевич. - Что за неожиданный пассаж? Андрей Арсентьевич, я вас не понимаю. Простите, мне показалось, вы пробудились от сна, так произнесены были ваши слова. Но вы ведь не спали же!
      - Андрей изобретает новые формы шуток, - пояснил Яниш. - Но почему-то в момент, когда мы уже перешли к серьезному разговору.
      - Я не шучу, - сказал Андрей. - Обстоятельства изменились.
      - Вот здесь, сейчас, за этим столом? - в недоумении протянул Яниш. Какие же обстоятельства здесь могли измениться?
      - Они были все время, но я о них вспомнил только сейчас, - виновато и хмуро сказал Андрей. - И обстоятельства очень важные.
      - Например? - строго спросил Яниш.
      - Этого я не могу сказать, ни за что не могу сказать, - твердо ответил Андрей. - Но поверь мне, Альфред, очень, очень важные.
      Наступила тяжелая пауза. Яниш медленно натягивал свой генеральский мундир. Юрий Алексеевич ворошил редкие седые волосы, словно бы что-то припоминая. Он первым прервал молчание.
      - Что ж, не будем вторгаться в святая святых, тем более что однажды подобный финал разговора с Андреем Арсентьевичем у меня уже случался. Позволительно ли мне будет только спросить: какой позиции я должен держаться до истечения этого месяца, поскольку ваш неприезд в начале нового месяца станет означать, что все наши сложнейшие и столь заманчивые договоренности разрушены? И еще прошу прощения: когда вы намерены выехать в Светлогорск?
      - Это вы меня простите, Юрий Алексеевич, - дрогнувшим голосом ответил Андрей. - Мне страшно предстать перед вами каким-то шалопаем, безответственным болтуном, то и дело меняющим свои устремления... Если можно, пусть все останется так, как есть, пока я вернусь или не вернусь в Москву. А в Светлогорск, если удастся купить билет, я уеду сегодня.
      Яниш вызвался проводить его до вокзала и помочь приобрести билет через военную комендатуру. До ближайшей станции метро они решили пройтись пешком. Яниш не скрывал своего недовольства уклончивым ответом Андрея.
      - Знаешь, - говорил он, - со стариком ты обошелся просто безжалостно, он воспитан на иных понятиях...
      - Да, да, я понимаю, он уважает в человеке "святая святых", - сказал Андрей.
      - Еще больше он уважает откровенность младшего перед старшим. А к тебе он отнесся и привязался как к сыну. Ведь его мечта о том, что после войны дом наполнится родными голосами, не сбылась. Убитые из могил не встанут, а уехавшие далеко обрели себе новую интересную жизнь. Общение с Полиной Игнатьевной для него - это, конечно, отрада, но все же его внутренний мир искусство. А гости у него бывают не каждый день. Гости, иными словами, собеседники, говорящие с ним на одном языке.
      - У меня нет совсем языка!
      - Он бы тебя выучил своему языку. Не лексикону. Лексикон у него не нашего времени. Но мысль, знания - это неисчерпаемый колодец. Кстати, я заметил, с тех пор как мы расстались с тобой в конце войны, ты тоже прошел какую-то высокую школу.
      - Вот в эту школу и еду я получать аттестат зрелости, - вырвалось у Андрея.
      - Так чего же ты темнил тогда? Кто она, эта "школа", эта "святая святых"? На этот раз как коммунист коммуниста спрашиваю. Не в порядке партийной дисциплины, конечно. А по-товарищески.
      - Даже в порядке партийной дисциплины, Альфред, не скажу. А по-товарищески о таком не спрашивают, если сам человек не может сказать.
      - Не хочет!
      - Это одно и то же. И слушай, Альфред, ежели заговорили мы как коммунисты. Тогда, во фронтовой обстановке, я очень отчетливо представлял свои партийные обязанности - вести за собою других. И мои рисунки в какой-то мере этому способствовали. Они были моим боевым оружием. Стреляли. И поражали цель, как и пули из винтовки солдата. Теперь я исправно плачу членские взносы, посещаю партийные собрания, занимаюсь в сети партийного просвещения, но прежней духовной ответственности за каждую свою новую работу не ощущаю с той же силой. Вот прошла у меня персональная выставка военного рисунка. И я понимал: это выполнение моего партийного долга. Но если я теперь начну для академического атласа или для Детского издательства рисовать птичек и бабочек...
      - Это снова будет выполнением твоего партийного долга, - вставил Яниш, - если ты птичек и бабочек сумеешь нарисовать хорошо. Атлас этот ты станешь составлять, что - для себя или для людей, для познания мира?
      - Все это так, Альфред. Но, может быть, вернее мне отказаться от "птичек и бабочек" и остаться навсегда военным художником? Если отыскать бы все архивы, их мне хватит до конца дней. А потом, я, кажется, тебе рассказывал, мне хочется создать о войне и крупное полотно, свою "Гернику".
      - Похвально. И верю, таланта твоего для этого достаточно, ты "Гернику" свою создать способен. Единственно, чего я не пойму, - почему ты работу военного художника противопоставляешь работе художника мирных дней и резко не в пользу последнего?
      - Так совесть мне подсказывает.
      - Это серьезно, - сказал Яниш. - К велениям совести надо прислушиваться. И если она обязывает тебя оставаться верным исключительно военной теме, что же тут сопротивляться? Но ты упоминал еще и о партийном долге. Вот здесь, скажу я тебе, дело обстоит иначе. Партийный долг вовсе не обязывает каждого и после войны все время ходить с винтовкой за плечами. То есть аллегорически - да, помнить о вражеском окружении, но мирную-то жизнь нам надо строить! И двигаться вперед с твердой верой, что не война, а мирный труд - естественное состояние человечества. Стало быть, ты не окажешься плохим коммунистом, если станешь хорошо иллюстрировать детские книжки, воспитывая в ребятах чувство прекрасного, чувства товарищества и доброты. Тем более если ты поспособствуешь еще и созданию уникального атласа, который вот как необходим для нужд мирной и мировой науки. Нет, нет, ищи свои недостатки как коммуниста не в том, что и каким способом ты рисуешь - тут тебе всегда полная свобода дана, ищи свои недостатки в том, какой тебе видится твоя роль художника в современном обществе, в мире.
      - А ты, Альфред, объясни точнее, конкретнее, на примерах.
      - Ишь, чего захотел! Ты можешь на одном дыхании жанровую картину, семейку, скажем, из семи родственников изобразить, когда их одолел демон противоречия? А в каждом человеке, в том числе и в тебе, тысяча чертей и только пять ангелов сидит. Где же я с беглого взгляда на тебя всю эту банду персонально перечислю? Да и негоже постороннему в чужом хозяйстве разбираться. Лучше-ка ты сам чертей в себе поищи. За хвост их лови и поодиночке выбрасывай. Я, знаешь, например, из себя какого одного жирного черта выкинул? Начисто перестал сквернословить, чем, грешен, временами во фронтовой обстановке был одержим. Вот тут и сопоставь: партийный билет у сердца, а трехэтажный мат на языке. Совместимо это? А повторяю: в человеке тысяча чертей. Так что работа очистительная предстоит и длительной и нелегкой. Ну а о светлогорской "школе", которая тебя столь значительно преобразовала, так и не скажешь?
      - Не скажу. Девятьсот девяносто девятый черт не позволяет.
      - Ладно! Тут я согласен и на ангела. "Школу" свою по имени назвать не хочешь - пусть! - а о "школьной системе" старику милейшему ты все же сразу телеграммой сообщи. Никто за тебя так, как он, не бился.
      Об этих последних словах Яниша Андрею вспомнилось тогда, когда он повернул ключ в двери своей мастерской в Светлогорске. "Никто так не бился..." И он не оборвал Яниша. Какой черт задержал на языке имя Ирины?
      В комнате настоялась духота, пыльный запах, свойственный подолгу непроветриваемым помещениям. Андрея сразу облило горячим потом, неспокойно забилось сердце. Он распахнул створки окна, присел у стола. Все здесь и вообще в комнате дыбом. Как это несхоже с порядком, заведенным Полиной Игнатьевной, порядком, который он, Андрей, по характеру своему в доме Юрия Алексеевича непременно разрушит. Ирина никогда не обращала внимания, чисто ли выметен пол, ее интересовали алмазы, а не кимберлитовая порода, из которой они добываются. Как хорошо здесь, в его маленькой и тесной мастерской!
      Андрей протянул руку к портрету Ирины, перевернутому тыльной стороной вверх и придавленному тяжелой книгой. И остановил себя. До чего же нелепой была та ночь! И бегство из этой ночи неизвестно от кого и чего.
      Нет, нет, он сейчас знает слова, с какими обратится к Ирине, живой, не нарисованной, чтобы вновь восстановить ее доверие. Сейчас ему нетрудно будет и попросить прощения за ту безобразно глупую записку. И не станет он с нею советоваться, ехать ему или не ехать в Москву, а просто снимет телефонную трубку - в этот час Ирина всегда бывает дома - и скажет: "Я вернулся. Совсем. Когда ты сможешь зайти, посмотреть один любопытный рисунок? Еще лучше: притащи с собой Алексея. К нему в кабинет мне не хочется заходить, у него бесконечные совещания". Алексей обалдеет, увидев портрет Ирины, ведь она сто раз при нем заявляла, что не будет позировать.
      Телефонные гудки тихо постанывали, но в квартире Седельникова никто не снимал трубку. Андрей заметил у порога на полу квадратный листок бумаги, очевидно, засунутый под дверь. Поднял его, прочитал: "Вас все время нет дома. Накопилось много писем. Приходите заберите их на почте. Валя".
      Почтовое отделение находилось поблизости. Андрею выдали целую груду конвертов и открыток. Он бегло просмотрел обратные адреса. Все незнакомые. Наверно, продолжают поступать отзывы о выставке. Успеется прочитать. Андрей вновь снял телефонную трубку, набрал номер. Теперь сразу же после первого гудочка послышался детский голос:
      - Алё, вас слушают. - И куда-то в глубь квартиры: - Тетя Зина!
      Андрей понял: отвечает маленькая дочь Ирины. Ему не хотелось вступать в разговор с Зинаидой, так некстати почему-то оказавшейся в доме Седельниковых. И поспешил:
      - А мама? Позови маму.
      - Мамы нет. - И голос у девочки сник, оборвался. - Мамы нет. Она умерла.
      - Умер-ла...
      Андрей бессмысленно смотрел на телефонную трубку, в которой теперь бились чужие пустые слова:
      - Кто спрашивает? Кто спра...
      И долго сидел неподвижно, стиснув ладонями виски. "Умерла... умерла... Мамы нет..."
      Как это могло случиться? Почему? Ирины нет... В сознании это никак не укладывалось. Быть может, он просто ослышался? И девочка произнесла какие-то другие, а вовсе не эти слова, и посейчас ему сжимающие холодом плечи. Но еще раз набрать номер квартирного телефона Ирины сил у него не хватило.
      Он позвонил в обком партии. Неужели эту страшную весть повторит и сам Седельников? Отозвалась Кира. Сразу узнала его.
      - Приехали? Только что? Алексей Павлович в командировке. В Москве, в ЦК, - сказала она. - А вы еще не знаете, какое несчастье случилось у нас? Ирина Аркадьевна погибла. Самолет, на котором летела, разбился.
      - Когда? И куда летела Ирина Аркадьевна? - Горло Андрея словно бы забивало мукой, он с трудом задавал эти вопросы.
      - Алексей Павлович тогда вас очень искал. Получается, что случилось это на второй день после вашего отъезда. А летела Ирина Аркадьевна в Доргинский леспромхоз читать лекцию. Самолет маленький, патрульный, всего два человека: пилот и она. Сколько раз летала в разные далекие поселки над тайгой, и ничего. А тут подстерегла беда. - Андрей слушал молча, не перебивая, и Кира, вздохнув, продолжала: - Долго искали. А когда их все-таки нашли, то увидели - рассказывать не стану... Зинаида Варфоломеевна объясняла - она ведь бывшая летчица - самолет еще в воздухе загорелся, на большой высоте. Над облаками... Удар о землю, представляете? Там, на месте, и похоронили, потому что... Ну я не могу... Потому что ничего не нашли. Только тайга обгорелая и... Не могу я! Алексей Павлович так убит, так убит. Поехал в ЦК хлопотать о переводе куда-нибудь. Сами понимаете, как ему тяжело здесь оставаться. Он же Ирину Аркадьевну очень любил.
      - Да, Кира, да, понимаю...
      Говорить больше было не о чем. Надо было немедленно уезжать, не теряя на сборы ни единого часа. Потому что теперь для него в Светлогорске тоже не оставалось ничего.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ...Выбора не было. Собственно, "или - или" всегда существует.
      Но когда одно из этих "или" становится кричаще неравнозначным
      другому, в расчет принимать его нельзя. Ждать до рассвета может
      оказаться гибельным для Даши.
      Почему он до сих пор еще колебался, тешил себя надеждой, а
      может быть, Даша и вправду, по утверждению Германа Петровича,
      где-то отсиживается в сухом укрытии?
      Нет, нет. Если она жива - странно подумать иначе - то, конечно
      же, бродит, а скорее лежит под дождем распростершись, совсем
      измученная, обессиленная, там, внизу, в плотном тумане у Зептукея.
      Андрею Арсентьевичу зримо представилась опасная низина. А он
      будто бы след в след ступает за Дашей и никак не может догнать ее,
      остановить. Под ногами звучно хлюпает вода, мох проваливается, со
      скрипом лопаются ослизлые корни, острые колючки мертвых кустарников
      дергают Дашу за платье. Она падает, бьется в отчаянии.
      Нельзя, нельзя терять ни минуты. Но тропы вниз не протоптаны,
      идя наугад впотьмах сквозь малинники, можно в чаще и среди бурелома
      не разглядеть какой-то очень важной заметки Дашиного следа. Ну что
      же, тогда снова вернуться, подняться в гору, а сейчас вниз и вниз.
      Не теряя холодности рассудка, не поддаваясь давящему сердце дурному
      предчувствию, разбудить всех в соседней палатке и сообщить им свое
      твердое решение. Конечно, Герман Петрович раздраженно опять
      повторит: "Не хватает еще, чтобы утром двоих нам пришлось искать! А
      точнее, вас одного. Потому что Даша так и так никуда не денется, вы
      же черт знает куда можете забрести, гоняясь за выдуманными
      призраками". Он ведь, Герман Петрович, не слышит молящего, зовущего
      голоса Даши.
      Поэтому проще и правильнее тихо уйти. А утром "они"
      догадаются, что фанатик и паникер Путинцев отправился вниз, к
      Зептукею, поскольку об этом коварном ручье с вечера больше всего
      говорилось.
      На ощупь Андрей Арсентьевич проверил двустволку, патронташ,
      целиком ли он заполнен, есть ли в нем патроны с жаканами и
      картечью. Засунул за опояску охотничий топорик. Взял банку мясных
      консервов, пачку сухого печенья, сунул за пазуху; смотал в кольцо
      длинный конец бечевы, перекинул через плечо и вышел из палатки.
      Все так же сыпался теплый дождь, а небо сделалось точно бы и
      еще чернее. Совсем неразличимой среди мелких елочек притаилась
      соседняя палатка. Андрей Арсентьевич нагнулся, потуже затягивая
      ремешки ичигов - он не любил скитаться по тайге в какой-либо иной
      обуви, - и глухотой ему заложило уши. Он распрямился, внутренне
      моля: ну зазвучи же, зазвучи в душе, веселый напев! Прислушался.
      Нет. Даже капли дождя беззвучно сеялись вокруг него. Как же тогда
      долетит к нему голос Даши?
      Только двинься вниз по склону, и сразу веером разбегутся от
      него маленькие узкие распадки. Который из них мог незаметно утянуть
      Дашу к Зептукею? Скорее всего тот, что начинается справа. Оттуда в
      средине ночи проскакала косуля, может быть, как раз спугнутая
      Дашей, - смешная, наивная надежда! Там меньше гнилого валежника, но
      зато громоздятся завалы крупных обомшелых камней. А неискушенный в
      тайге человек, идя по косогору, непременно станет обходить их
      снизу, тем самым все больше опускаясь к ручью, змеящемуся посреди
      широкого зыбучего болота, затянутого ряской и жестким круглым
      хвощом.
      Ну что же, сделать или нет первый шаг в эту глухую черную
      ночь? Опять "или - или". Согласиться с холодным, остерегающим
      рассудком или поддаться интуиции, внутреннему зову, влекущему вниз,
      к Зептукею? Последний раз думай, Андрей.
      1
      Выбора не было. Собственно, он уже состоялся. По определению и настоянию врачей. Вести спокойный, размеренный образ жизни, регулярно посещать поликлинику, как можно больше бывать на воздухе. Альтернатива этому... Врачи деликатно разводили руками.