Слава остановился перед такой родной и знакомой дверью с крохотным глазком, окрашенной масляной краской в голубой цвет и криво нарисованным красным номером "47", непонятно откуда взятым, так как по всем расчетам здесь должен был красоваться номер "12", ну, в крайнем случае, - "13". Еще одна загадка мироздания, на которую не обещали давать ответ. Звонить он не стал, хотя все наверняка уже встали, открыл дверь своим ключом, висевшим у него на шее вместе с секундомером, и окунулся в уют натопленной квартиры и какофонию самых разнообразных звуков - шум воды в кранах, свист кипевшего чайника, утробный гул печки в гостиной, визг Катьки, музыку из приемника (телевизор молчал с самого приезда в Германию, показывая лишь замечательное по качеству изображение). Мама возилась на кухне, Катька разнагишенная носилась по всем двум комнатам, прыгала с кровати на кровать, стаскивала с кресел паралоновые подушки в желтых меховых накидках, отец невозмутимо брился в коридоре, немыслимым образом вывернув челюсть, короче говоря, помощь Славы пока никому не требовалась, ванная, на удивление, пребывала в пустоте и спокойствии и, кто-то даже позаботился не выключить воду и не погасить колонку. Горячая вода жутким напором хлестала прямо в сливное отверстие, никелированный кран дрожал и дребезжал, пар подымался до потолка и сквозь него загадочно светились стройные ряды синих огней в нагревателе, тронутом патиной ржавчины и украшенным богатой коллекцией наклеек с изображениями гербов немецких городов. На самом почетном месте - в геометрическом центре дефицитного сооружения, имеющегося не в каждой квартире (кое-где до сих пор топили титаны), красовался герб Пархима - коронованный красный бык с печальными глазами и большими слюнявыми губами. Славе бык нравился необычайно.
      Вообще, как иногда Славе казалось, ванная комната была самым большим помещением в их квартире. Ванная, отнюдь не маленькая, стиральная машина, деревянный ящик из-под велосипеда, теперь наполненный непонятным барахлом, сам велосипед "Уралец" как-то терялись здесь, скрадывались. К тому же, шумы и голоса здесь явственно имели если не эхо, то некую гулкость, которую можно наблюдать или в совсем пустых комнатах, или в очень больших залах с хорошей акустикой. И, наконец, ощущение простора дополнял непонятный холод, не изгоняемый отсюда ни горячей водой, ни жарко натопленной маленькой печкой, ни душным и изнуряющим летом, когда везде открыты настежь окна.
      Разогретое тело уже стало остывать, тепло через босые ноги уходило в холодные деревяшки пола, зубы начинали постукивать, но Слава не залезал в воду. Это тоже был кайф, даже еще больший чем удовольствие, удовольствие от тепла, от сытости, от молодости и беззаботности. Страх, боль, тоска сильнее и ярче раскрашивают промокашку бытия с расплывающимися чернильными картинками незамысловатого физиологического наслаждения. Поэтому для полноты ощущений нужен карандаш - твердый, остро заточенный, продавливающий волокнистую мягкую основу яви, оставляющий на ней четкий след, можно даже с крохотными разрывами небытия - беспамятства, или совсем уж отвратительных переживаний тошноты, одиночества, жалости. Однако этим не следует злоупотреблять, все нужно в меру, и обычное закаливание - неплохой компромисс со все еще голодной душой.
      Вода оказалась горячей, что особенно приятно после озноба, мурашек и пропотевшей одежды, а ванна по теперешним временам представлялась просто огромной, и в ней можно было не просто разлечься, а развалится, не рискуя коснуться даже кончиками больших пальцев ног того места, куда втекает струя кипятка, где голубизна пузыриться, приобретая оттенок сильно разбавленного молока, где темнеет решетка верхнего сливного отверстия и где пуповина лески соединяет ее со скрывающейся в глубине пластмассовой пробкой. Поэтому надо пользоваться мгновением, которое и здесь остается мгновением, особенно если оно прекрасно, потихоньку-полегоньку соскользнуть спиной и задом по шершавой эмали, ставшей такой после маминых экспериментов по очистке ржавчины соляной кислотой, войти в кипящий водоворот всей плоскостью ступней, но только чуть-чуть, в меру, как это требует суджок-терапия, почувствовав как от кончиков пальцев начинает подниматься колючая и плотная волна. Затем следует упереться локтями в стенки, чтобы полностью не нырнуть, выставить над поверхностью только нос, закрыть глаза и внутренним взором провожать вал, разбившийся в паху на десятки бурных рек, безжалостно вонзающихся в живот, порождая напряжение, растущее без всяких обнаженных миражей, воображаемых соитий, похотливых фантазий, черпающее энергию из чего-то иного, гораздо более глубокого, чем секс, но высвобождающееся мощным оргазмом, семяизвержением, погружая в нирвану, не требующей продолжения ласк, поцелуев и нежных слов. Так честнее.
      В дверь некстати постучали и донесся голос отца:
      - Слава, тебе полотенце нужно?
      - Да, - пробулькал он, но его кажется услышали, так как в коридоре завозились, послышался отчетливый шлепок, дверь распахнулась и влетела потная, красная Катька с большим комком полотенца в вытянутых над головой руках. Тут же полотенце полетело в воду, ребенок исчез, естественно не закрыв дверь, а Слава сражался с быстро идущей ко дну тряпкой, пытаясь спасти хоть небольшой сухой кусочек, расплескивая воду и обрушивая в ванну стоявшие под колонкой шампуни (как всегда кем-то не закрытые), куски черного и страшного хозяйственного мыла да тюбики с кремами и пастами.
      В итоге полотенце каким-то непонятным образом намоталось на Славу, как будто тяжелая и голодная анаконда. Густая и почему-то разноцветная пена, взбитая его попытками выбраться из столь навязчивого объятия, вылезала за края ванны, как взошедшее тесто, и хлопьями падала на пол. О медитации пришлось забыть, тем более что от сквозняка вода неожиданно быстро остыла. Закрыв для начала дверь и морщась от мокрого и скользкого пола, хождение по которому напоминало хождение по заброшенному склизкому подземелью, Слава хихикая принялся отжимать полотенце, но от его титанических усилий ткань только угрожающе трещала, не становясь нисколько не суше. Прекратив это бесполезное занятие, он бросил его обратно в ванну и накинул отцовский махровый халат, который тот никогда не использовал по прямому назначению, а надевал лишь в качестве вечернего домашнего костюма. В коридоре он чисто автоматически поймал отцовские же тапочки (отец уже почти в полном обмундировании чистил на лестничной площадке сапоги) и, спотыкаясь о Катькины игрушки, сел на диван, распаренный и по-хорошему уставший.
      Если не обращать внимания на творческий беспорядок, наведенный совместными усилиями уставшего в усмерть Славы, не нашедшего вечером сил сгрести со стола горы распечаток, пухлые тома классиков, немецкие и английские словари, исцарапанные компакт-диски, разобранные до невменяемого состояния дискеты и еще тысячи мелочей - той самой шелухи, вполне материальной, но необходимой только для того, чтобы выпестовать одну единственную приличную мысль; если не обращать внимания на бардак на полу и креслах, оставленный уже Катькой (прикасаться к столу ей было строго настрого запрещено под угрозой отлучения от "Улисса"), короче, если отвлечься от постороннего и проходящего, то комната была пустой и функциональной. Диван, кресло, телевизор, круглый стол, стул, печка, да еще несколько выбивающийся из аскетической обстановки трельяж, вокруг которого с матерью велась затяжная позиционная война, категорически отказывающейся переместить его в коридор, или, на худой конец, к себе в спальню.
      В незапамятные времена были здесь и книги, но лет семь назад (по летоисчислению червя), где-то в августе, Слава все их безжалостно раздал друзьям и знакомым, но деревянную полку, висящую над изголовьем дивана, снять не удосужился. Там теперь одиноко лежал Джойс, с таким мелким шрифтом, что Катьке его приходилось выдавать не более чем на полчаса, для сохранения детского зрения, да пылился рисунок струтиоминуса.
      По экрану ноутбука бегала маленькая собачка, справляющая свои дела под вырастающими и расцветающими после этого столбами. Выключить бы, лениво подумалось, но мозговой сигнал застрял на уровне челюсти, и разрядился зевотой. В комнату заглянул отец, помахал рукой, что-то спросил (Слава как раз зевал) и скрылся. Хлопнула входная дверь. В ванной нечто рушилось и плескалось, видимо Катька решила постирать, или почистить зубы.
      - Идите кушать, дети, - позвала наконец-то мама.
      Слава сглотнул слюну, поворошил высыхающие волосы, вытащил за ухо из ванной комнаты мокрого и перепачканного стиральным порошком ребенка, слабо верещащего и сопротивляющегося, усадил его на кухне за стол, зажав сестру между столешницей и холодильником, налил себе кофе и, прихлебывая, стал смотреть в посиневшее окно, за которым прорисовывалась тень раскидистой яблони, стараясь даже краем глаза не смотреть на неэстетичное и негигиеничное зрелище кормления человекоподобного существа манной кашей с комками.
      Маму спасало то, что при всем своем упрямстве, вертлявости, вредности и прочих прелестях подрастающего поколения, Катька отличалась неуемной болтливостью, из-за чего терпения держать крепко зажатым рот, отворачиваясь от громадной, по ее разумению, ложки с самой противной в мире кашей, хватало ровно настолько, насколько ей в голову приходила очередная шальная мысль, нерассказанная новость или анекдот. Ребенок открывал рот, мама мудро давала ей высказать основное содержание, а когда начинались второстепенные подробности, затыкала его кашей.
      - А вот еще анекдот мне его Ленка рассказала она от родителей услышала ну не то чтобы услышала просто случайно зашла домой после школы а я ее как раз на плацу ждала ты ведь помнишь нам нужно было воробья в тетрадь наблюдений зарисовать а на помойке ой на плацу они самые смирные и толстые и приходит мужик к сексопатологу это такой врач который трахаться учит мама фы фафа фахие фяки флафы фуфаеф тьфу и говорит доктор я наверное лесбиян ну это тети такие которым мужчины не нужны а доктор и спрашивает почему это он так фефил а фоф фефу фу фак фофук фофко фафифых фуфин а мне тянет на женщин тут подъехал автобус а мальчишки дураки такие считают что кто в автобус последний зашел тот дурак ранец у меня и расстегнулся а там кислота какая-то была фа фаме фе фифки фофофтифа фа фы фемя совсем не слушаете тьфу какая же гадость эта ваша каша а помнится я кушала в шикарных ресторанах и мне нравились грибы кокот и стерлядь а вот икру я не люблю...
      Каша незаметно кончилась и начались мучения с молоком. Здесь Слава был с Катькой внутренне солидарен - большей гадости трудно найти. Молоко разбавлялось водой где-то один к десяти и не в пользу молока. После такого пойла можно было не мыть бутылку, но свое мнение из сомнительных педагогических целей Слава держал при себе. Допив кофе и желая прекратить пытку молоком, перешедшую все мыслимые рамки, фонтанируя на клеенку и окно, Слава спросил свое запотевшее изображение:
      - Может быть, мне спеть вам?
      - Дава-а-а-а-ай-ай-ай-ай!!! - заорала Катька, мама укоризненно на него посмотрела, а он пошел за гитарой, вытирая лицо рукавом халата. Молоко действительно было дрянью.
      Со вчерашнего дня на гитаре накопился умопомрачительный слой пыли, скрывшей в своей мутной глубине исцарапанную темную лаковую поверхность и богатую подборку страшненьких немецких девушек, похожих на истощенных обезьянок. Не найдя ничего подходящего в пределах досягаемости, Слава обтер пыль об желтое покрывало дивана, задумчиво поглядел на оставшиеся на синтетическом меху безобразные грязные полосы, морщась стряхнул их на пол все еще шершавой и влажной рукой, обшлагом халата тщательно, до блеска отполировал гриф, побренчал нечто легкомысленное и абсолютно немузыкальное, и вернулся на кухню. Там установилось относительное перемирие - Катька пыталась отодвинуть от себя тяжелый стол, извиваясь как пиявка, а мама сидела напротив и, навалившись на столешницу, задумчиво глядела на дочь.
      Слава сел на свободный стул в торце, спиной к старой плите, давно используемой не по назначению, а лишь как оригинальный шкаф для посуды. Левый локоть его упирался в раковину и даже немного подмокал от воды, текущей на грязные тарелки и чашки, разбрызгиваясь во все стороны. Шкаф, расположенный по правую руку, на самой верхней полке которого таились от вездесущей Катьки коробки конфет и печенья, особо не мешал, но и не давал простора для рок-н-рольского "драйва" с тряской головой, прыжками, эквилибристикой инструментом и прочими примочками, от которых Катька млела и, несмотря на строги запрет брата, тайком рассказывала всему классу и, по слухам, даже пыталась изобразить кое-что из репертуара тонким голоском, но с неиссякаемой энергией. Мама к таким излишествам относилась спокойно, папа, когда присутствовал, критиковал, но Славе казалось, что им все равно нравится, хотя они ничего не понимали ни в современной музыке, ни в роке, ни в стихах.
      Сейчас Слава чувствовал себя на подъеме и решил порадовать Катьку если не вудстокскими изысками, то хотя бы акуститеческими эффектами, короче говоря, ором, криком и фирменной (не его) хрипотой. Его мечтательная и расслабленная поза настроила слушателей на нечто спокойное, в духе "Наполним небо добротой", поэтому от первых же аккордов они вздрогнули. Задребезжали окна. Это было неправильно, нарушало и замысел, и канон, но кто ему мог на это указать? Полная луна, глядевшая в окно, требовала своего, утопая в светлеющей синеве, небесной мандалой вытягивая из души и глотки слова, музыку, взамен вливая настроение и вдохновение.
      "Полная луна наблюдает за мною
      Я вышел во двор, я стою у окна
      Ранняя весна полощет зубы водою
      Растопырила пальцы в небо без сна
      Полная луна, облака пробегают
      Сгорбившись, мимо, не попасть бы под гнев
      Собаки мычат, коровы лают
      Как черти с рогами, ад - вылитый хлев..."
      У Катьки медленно, то ли от страха, то ли от изумления, отвисала челюсть, и Слава очень постарался что бы заключительные слова "иди ко мне" прозвучали особенно по-вампирски, с отзвуком темных подземелий и лязгом цепей на пыльных скелетах. Это ему удалось, как удавалось все и всегда.
      Воцарилось молчание. Слава вытер трудовой пот и помассировал почти что вывихнутую челюсть.
      - Еще спеть? - угрожающе поинтересовался он.
      - Это ты сам сочинил? - подозрительно спросила Катька.
      - Сам, - чистосердечно сознался Слава. - Так что, может железнодорожником продолжим? К черту дороги, под откос поезда, - заорал он, решив взять если не аккомпанированием, то вокалом.
      - Хватит, хватит, - замахала полотенцем мама. - А ты уроки на сегодня сделал?
      Вопрос был настолько необычный, что Слава, а заодно и Катька, почувствовав что следующий подобный вопрос будет задан ей, изумленно уставились сначала на маму, потом друг на друга, прыснули и засмеялись. Концерт мамой был настолько умело и незатейливо прекращен, что Слава осознал это только после того, как уже отсмеялся, вытер слезы и засунул гитару в раковину. Та естественно там удержаться не смогла, загремела на столик с набитой тарелками сушкой, заварочным чайником, электрическим самоваром и початым полиэтиленовым медвежонком с искусственным медом. Все это разлетелось в разные стороны, полетело на пол, мама каким-то чудом успела схватить сушилку, а самовар прилетел прямо Славе в руки. Не повезло медвежонку, который покатился по полу, оставляя тягучую сладкую полоску. Слава наподдал ему ногой и пошел одеваться.
      Костюм оказался выглаженным, но затем измятым чьими-то ногами, хорошо отпечатавшимися на синей ткани глубокими вмятинами в ауре мелких морщин. Слава поднял пиджак, с надеждой потряс его, но ничего особенно не изменилось - вмятины расплылись безобразными шрамами по спине, воротник сломался и вообще экзекуцию, учиненную над школьной формой, можно было признать за оригинальное произведение то ли искусства, то ли имитации, то ли "ниндзюцу", когда всего лишь один штрих искажает, маскирует и выдает нежелаемое за действительность. С брюками было проще - их просто завязали узлом и при разглаживании ладонями они, в отличие от пиджака, стали как новенькие. Пришлось включить утюг, сгрести с гладильной доски напластования белья, полотенец и непонятно каким образом там оказавшиеся толстенные тома воспоминаний Жукова с фотографиями, которые он когда-то давным-давно любил рассматривать, и приступить к уничтожению компроматов на маленькую паршивицу. Гладилось легко, а в голову приходили все более интересные идеи быстрого и безболезненного укрощения строптивой.
      Занавеска, отделяющая зал от спальни, отодвинулась и на высоте обычного взрослого роста появился тщательно задрапированный хитрый глаз и, подражая маминому голосу, Катька сказала:
      - Какой ты у меня молодец, сынок. Я так тобой горжусь!
      Слава замахнулся утюгом, глаз скрылся, послышался очередной за это утро шум, видимо сестренка все-таки сверзилась со стула, залаяла собака, и пришлось отреагировать голосом:
      - Катя, не трогай компьютер! Укусит!
      А не пора ли о чем-нибудь подумать, спросил он себя. Какое замечательно бездумное утро: бег, дождь и Марина смыли все с меня. Только рефлексы, только смех. Пожалуй, сегодня я поставлю личный рекорд по медлительности.
      Он вспомнил далекие проклятущие сны, в которых он очень куда-то спешил, торопливо одевался и собирался, но всегда забывал нечто очень важное, всегда его отвлекали пустыми разговорами, трогали за пуговицы и врали в глаза, а он с полной безнадежностью, в каком-то оцепенении, полусне смотрел за окно, где уже безжалостно светало, а бой часов подтверждал, с сочувствием или с издевкой, - все, опоздал, опоздал, опоздал. Тогда он на ватных ногах, полуодетый, с портфелем, откуда выпадали книжки и тетрадки, выходил из дома и оказывался в блаженной пустоте; улицы, ярко освещенные раннеосенним солнцем бабьего лета, четко вырисовывались в льдистом воздухе и своим простором подтверждали - ты опоздал, но ты выиграл...
      Пиджак был еще горячим и одевать его, чтобы париться в теплой комнате, не хотелось. Сидя на незастеленной родительской кровати, так и не убранной, Слава застегнул рубашку, затянул галстук, по нынешней моде - короткий, но шириной не меньше, чем лопата, натянул носки тем способом, который особо раздражал маму, то есть не собирая их в складки, дабы пальцы сразу упирались в заштопанный ... м-м-м ... носок, или конец носка? ... а натягивая их одним мощным движением, от которого трикотаж трещал и довольно быстро рвался. Опять же не вставая ловко натянул брюки, перекатившись на спину, застегнулся и затянул кожаный ремень, покрытый неимоверным количеством клепок, из-за чего тот, если его не утянуть до самой последней дырки, имел тенденцию под действием земного притяжения сползать вниз, естественно, вместе с брюками.
      Теперь дело за дипломатом. Оклеенный картинками, как чемодан кругосветного туриста, кейс валялся под столом и если бы был оставлен там открытым, то все та же вездесущая пыль заполнила бы его до краев, а потом стала бы высыпаться из него, пока не погребла окончательно. Слава прикинул - сколько же дипломат мог там проваляться со вчерашнего дня. Выходило до жути много, и он пошел на кухню за тряпкой. Мама мыла посуду, Катька в некотором изумлении листала "Родную речь" и зачитывала избранные отрывки про девочку Клаву, которая решила не ходить в школу и на беду для своего душевного равновесия и покоя встретила мальчика, боявшегося собаки. Слава не понял к чему это - задали на сегодня, или Катька развлекает маму, но спрашивать не стал, взял полотенце, намочил край в горячей воде и принялся оттирать чемоданчик, брезгливо сгребая с крышки волокнистые катышки и хлопья.
      Так, что на сегодня нам необходимо? Он сверился по чистому дневнику с единственной надписью над правилами его пользования "Ярослав Клишторный", но ничего, естественно, на этот счет не нашел, побросал на всякий случай в дипломат "Физику", "Химию", "Английский язык", "Биологию", "Начала анализа" и "Тригонометрию", да сунул соответствующие тетрадки и еще пару чистых, на случай, если будут уроки литературы или географии. Получилось слишком тяжело и пришлось выбросить "Химию", хотя что-то подсказывало - сегодня уж она попадется обязательно. С Катькиным портфелем, не уступающим Славиному по цветастости, но превосходящий по блеску катафотов, было проще. Ассортимент и номенклатура уроков, тетрадей, карандашей, фломастеров и ручек у второклассников оставались неизменными изо дня в день, нужно было только контролировать выполнение домашних заданий, своевременное и полное заполнение дневника, отвечать на письменные послания учительницы и выкидывать жвачки, фантики, комиксы, открытки, в общем все то, что отвлекает от учебы, увеличивает вес портфеля и сутулит неокрепший детский организм.
      В "Математике" Слава обнаружил коллекцию вкладышей к жвачкам о приключениях Отто и Алвина и ради интереса пересчитал их. По слухам полный комплект состоял из пятидесяти различных фантиков, здесь же их было сорок восемь, не считая двойных, видимо - обменного фонда. Забавные истории глуповатой зеленой обезьяны и помеси утки с пингвином увлекли Славу, тем более что здесь были такие раритеты, как "барашки", "парикмахерская", "груша", "посылки", и он, даже, не поленился достать немецкий словарик, чтобы прочитать диалоги.
      За этим занятием его и застала Катька уже облаченная в унылую черно-коричневую форму с белым воротничком и большим октябрятским значком. Она тут же отобрала фантики, засунула их в кармашек передника, и показала язык.
      - Тогда сама собирай портфель, - мстительно сказал Слава и показал на вываленные на кровать учебники и тетрадки.
      - А тебя никто и не просил их вытаскивать, - отпарировала девчонка. - Сам досмотр производил, сам и складывай, жандарм несчастный. А я прекрасно и без портфеля обойдусь.
      И ведь обойдется. Это был какой-то странный "бзик" у вполне вроде бы нормального ребенка - складывать портфель она категорически отказывалась, не поддаваясь ни на какие посулы, уговоры, лесть и угрозы. Однажды, эксперимента ради, Слава, с благославления мамы, действительно не собрал ей портфель и Катька действительно пошла в школу без ничего. В итоге он за это и поплатился, так как на второй перемене его отыскала Катькина учительница и потащила к завучу, где они потом долго и нудно выясняли обстановку в семье Клишторных и убеждали внимательнее относиться к сестре. С тех пор Слава зарекся и, не вступая в пререкания, покорно все сложил на место, ссыпал туда пфенниги и фантики и вручил сумку ребенку.
      Катька и Слава уходили всегда вместе, но после ритуального махания руками маме их дорожки расходились. Слава нырял в арку и шел к Марине, а Катька вообще направлялась в противоположную сторону от КПП, где на пяточке должен был уже стоять школьный автобус. В последнем подъезде их последнего дома, находившийся по странной прихоти строителей с обратной стороны, жили Катькины подруги и приятели. Там, на детской площадке, сооруженной совсем недавно, на врытых в землю разнокалиберных шинах они собирались поутру в свой клуб, и уже всей гурьбой двигали к автобусу. Когда Слава шел к Марининому дому, он видел сидящие фигурки, слышал крики, смех и игривый девчоночий визг.
      На улице слегка рассвело, но именно таким рассветом, который еще больше скрадывает окружающий мир, надувает вялый шарик дня, но на его обвисшей резиновой оболочке городок выглядит каким-то нечетким, сморщенным, крошечным, а в бороздах реальности таится мрак. Пришлось постоять на крыльце, пока глаза привыкли к отступающей ночи, да немножко поежиться, отдавая осеннему холоду дань частью впитанного телом тепла дома и печки. В соседнем подъезде тоже хлопнула дверь и по булыжникам застучали каблуки. Кажется это была Кристина, редкостная дылда в их классе. Вслед за ними вышел толстый, важный, надутый Андрей. Он зевал, моргал маленькими хитрыми глазками и не собирался здороваться.
      - Как спать хочется, - пробормотал он в темноту. - Только засыпаешь, а уже вставать пора. А еще и по субботам учимся. Мрак какой-то.
      Помимо крабов, Андрей был известен своим проектом пятидневки, которым замучил учителей, директора, родителей, да и детей. Почему-то он был уверен, что в первые годы его учебы школьники на вполне законных основаниях отдыхали по субботам, но потом хитрые учителя решили поменьше нагружать себя и теперь мучают бедных учеников, которым так хочется гулять. Сначала его лекции и призывы дети воспринимали на ура и даже старшеклассники поддались на эту провокацию. По мысли крабовода действовать надо было настойчиво, упорно, уверенно, но без насилия и хулиганства. Широкая агитация среди контингента учителей, с его точки зрения, была идеальным средством борьбы, но идеи категорически отказывались овладевать массами. В результате дело затянулось, заглохло, заросло травой и потеряло всякую перспективу. Ряды сторонников поредели, а мстительные десятиклассники нередко отвешивали Разумному оплеуху.
      - А ты днем спи, - посоветовала серьезно Катька.
      - Поспишь тут, - по инерции пробормотал Андрей, но потом, сообразив от кого исходит столь дельный совет, разозлился. - Зат...
      Слава выглянул из-за угла, где уже собирался закурить, и укоризненно посмотрел на Андрея, тот поперхнулся, почесал уже занесенной рукой затылок, кивнул и нарочито медленно пошел вслед за Кристиной.
      Катька прыснула и показала спине Разумного такой длинный язык, что он напомнил Славе слишком эмоциональный смайлик в фидошной конференции. Люди на такое анатомически не способны. Отсыревшая сигарета наконец распалилась, но табак почему-то отдавал ароматом чая, причем не цейлонского и не индийского со слониками, а какого-нибудь грузинского - с богатейшим набором различных пород деревьев. Слава набрал полную грудь этой дряни и выпустил в до сих пор раззявленный рот ребенка густой синеватый поток, от которого маленькое чудовище зашлось в кашле, а брат отвесил все-таки причитающийся ей подзатыльник.
      - И много на это труда ушло? - спросил он, разглядывая сигарету без всяких признаков ее потрошения и повторного набивания. Ювелирная работа. Косячок.
      Катька сморщилась и впечатала свой кулачонок ему в живот с такой силой, что если бы он не среагировал и не сделал шаг назад, то внутренностям не поздоровилось.
      - Дурак! - крикнула она со слезами. - Я хочу курить и я буду курить, и проваливай к черту ебать свою рыжую стерву!
      - Абсолютли импособл, - хладнокровно ответил Слава и выпустил ей в лицо очередную порцию чайного дыма.
      На этот раз Катьке удалось достать ногой до его голени, Слава ахнул и пропустил еще один удар по шее, после которого он долен был лечь в ближайшую лужу и немного подремать. Техника ребенка не подвела, но вот силенки быстро иссякли, и Слава успел хлестнуть ее по щеке. Катька отлетела, но в конце концов ничего страшного не случилось. Она совершенно спокойно сидела на скамейке и потирала красный отпечаток его ладони, а он морщась тер ушибленную кость и про себя матерился.
      Почему же так холодно? Слава дохромал до скамейки и сел рядом с сестрой. Она тихо шмыгала, толкалась острым как спица локтем, но он чувствовал - внеплановую бурю ему удалось погасить в зародыше. Хорошо еще, что это на нее дома не нашло, или в школе.
      Слава вытряхнул из пачки все сигареты, поочередно их перенюхал, пять из них безжалостно растер между ладонями, не поленился подняться, дотащиться до открытого подвала и выбросить туда заварку вперемешку с ошметками папиросной бумаги. Вернулся обратно и почему-то трясущимися руками зажег нефальсифицированную цигарку. Пару раз затянувшись, он спросил Катьку:
      - Ну что, будешь? - и протянул ей дымящийся "БТ".
      - С ума сошел? - проворчала Катька, оттолкнув его руку. - Тут же наша училка бродит.
      Но потом она воровато огляделась, выхватила сигарету, забежала в подъезд, откуда буквально через секунду выскочила с надутыми щеками и красными слезящимися глазами. Вставив оставшийся фильтр в не успевшие сомкнуться Славины пальцы, она сделала глотательное движение, а затем с невыразимым наслаждением медленно выдохнула никотин вверх, в сочащиеся дождем облака. Слава поневоле залюбовался сюрреалистическим зрелищем и щелчком отбросил бычок в лужу.
      - Неужели так холодно? - раздался задумчивый голос.
      Катька от неожиданности выпустила весь дым сразу, непонятно как уместившийся в ее тщедушном теле, делаясь похожей или на дракончика, страдающего изжогой, или на странную личность с буржуйкой в животе. Слава попытался рукой разогнать табачную тучу, но потом пожал плечами.
      Это был Мишка, которого не то чтобы уж совсем не стоило принимать во внимание, но и уделять его догадкам и намекам время и действие пожалуй не стоило. Он появился из ихнего же подъезда, хотя жил в соседнем доме и по всем детским ритуалам должен был дожидаться Катьку на той стороне, или старательно обойти дом. Задняя дверь сквозного подъезда довольно часто ритуально заколачивалась неизвестно из каких соображений, разве что в подтверждение известной шутки о том, как можно отличить русских за границей (все они лезут в одну дверь), но взрослые жильцы вроде не возражали, а до детей никому заботы не было. Вполне естественно, что молодое поколение против этого сильно сопротивлялось, а так как право голоса не имело, то самостоятельно пришло к испытанному методу борьбы за права угнетенных и обездоленных - к терроризму, в данном случае - против этой конкретной двери.
      Дверь ломали, отбивали, снимали с петель, поджигали и поливали кислотой. Затем ее чинили, забивали, одевали на петли, тушили и спрыскивали щелочью. Жалобы родителей, соседей, Катьки и компании настолько надоели Славе, с наступлением холодов почувствовавшему кайф от отсутствия в подъезде сквозняков, что он раздобыл краску и снабдил дверь с двух сторон надписью большими буквами: "Дорога для ослов". По действенности она была сродни волшебному заклятью, хотя взрослые опять морщились, читая каждый раз эту дурость.
      - Ты что - осел? - хмуро пошла Катька в стратегическое наступление.
      - Вроде этого, - невозмутимо отпарировал мальчишка, перехватывая тяжеленный сине-желтый портфель, словно набитый как минимум противотанковыми минами.