Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Фантастика & фэнтези: The Best of - Исчадия разума

ModernLib.Net / Научная фантастика / Саймак Клиффорд Дональд / Исчадия разума - Чтение (стр. 4)
Автор: Саймак Клиффорд Дональд
Жанр: Научная фантастика
Серия: Фантастика & фэнтези: The Best of

 

 


      Если все это так, – подумал я, – значит, прежний надежный мир вышибли у нас из-под ног… Значит, гоблины и вампиры существуют теперь не только в сказках у камелька, а во плоти; ну, может, и не совсем во плоти, но каким-то образом существуют, а не просто мерещатся. Мы считали их плодом воображения и даже не представляли себе, насколько же мы правы в своих фантазиях. И опять-таки, если все это так, Природа в эволюционном развитии совершила очередной гигантский скачок вперед – от живой материи к сознанию, от сознания к абстрактному мышлению, а от абстрактного мышления к новой форме жизни, призрачной и реальной одновременно, а возможно, даже способной выбирать, быть ли ей призрачной или реальной.
      Я пытался вообразить, что это за новая жизнь, каковы ее радости и печали, побуждения и принципы. У меня ничего не вышло. Самое мое тело из костей, плоти и крови не позволило мне вообразить эту жизнь. Потому что она должна быть принципиально иной, пропасть между нами слишком широка. С тем же, если не большим, успехом можно было бы просить трилобита, чтобы он вообразил себе мир динозавров. И если в своем бесконечном обновлении видов Природа ищет качества, полезные в борьбе за существование, то вот, наконец, она создала существа (если позволительно называть их существами) с фантастически высокой способностью к выживанию, ибо в физическом мире нет ничего, абсолютного ничего, что могло бы угрожать им.
      Я сидел, размышляя об этом снова и снова, и мысли грохотали в черепной коробке, как раскаты отдаленного грома, и тем не менее никуда не вели. Я даже не блуждал по кругу. Я просто дергался туда-сюда, как полупомешанный чертик на веревочке.
      Мне стоило немалых усилий оборвать чехарду безумных мыслей, и тогда я опять услышал журчание, радостный и смешливый голос реки, бегущей по земле в величии своего волшебства.
      Надо распаковать пожитки, вытащить из машины коробки и сумки и приволочь их в комнату. Меня ждет рыбалка, каноэ у причала и крупные окуни, затаившиеся в камышах и среди кувшинок. А потом, как только я обживусь, меня ждет книга, которую надо, обязательно надо написать.
      А еще, я вспомнил, сегодня вечером меня ждет школьный вечер и распродажа корзинок. Придется туда пойти.

Глава 7

      Линда Бейли приметила меня в ту же секунду, как я переступил школьный порог, и налетела на меня словно хлопотливая самодовольная курица. Она была одной из немногих, кого я помнил, да, честно говоря, ее просто невозможно было забыть. Вместе с мужем и выводком неопрятных детишек она жила на ферме по соседству с нашей, и за все годы, что мы провели здесь, едва ли выдался десяток дней, чтобы она не притащилась по дороге, а то и прямиком через поля, одолжить чашечку сахара, или ломтик масла, или еще какую-нибудь ерунду, которой у нее вдруг не хватило в хозяйстве и которую она, между прочим, потом не удосуживалась отдать. Она была крупная, костлявая женщина с лошадиным телосложением и если постарела, то, по-моему, совсем чуть-чуть.
      – Хортон Смит! – взревела она. – Малыш Хортон Смит! Я бы узнала тебя где угодно!..
      Она схватила меня в объятия и принялась колошматить меня по спине. Она осыпала меня звучными тумаками, а я недоуменно припоминал, случилось ли хоть однажды в отношениях между нашими семьями что-нибудь, что дало бы ей право на такое приветствие.
      – Значит, ты вернулся, – грохотала она. – Ты не смог жить вдали от нас! Уж если Пайлот Ноб у кого в крови, тот его нипочем не забудет. Даром что ты побывал в разных местах. В языческих странах. И в Риме ты тоже был, ведь так?
      – Я провел в Риме некоторое время, – ответил я. – Это вовсе не языческая страна.
      – У меня возле свинарника растут пурпурные ирисы, – объявила она, – из сада самого Папы. Вообще-то не на что особенно посмотреть. На своем веку я видывала ирисы и получше, куда привлекательнее этих. Будь у меня другие такого сорта, я бы выкопала их и вышвырнула давным-давно. А эти сохранила из-за того, откуда они. Уж поверь, не у каждого есть ирисы из сада самого Папы. Не думай, что я поддерживаю Папу и всякие там глупости, но это все-таки особенные ирисы, ты согласен со мной?..
      – Конечно, согласен, – ответил я. Она вцепилась в мою руку.
      – Да пойдем же, ради Бога, сядем! Нам надо о многом поговорить… – Она потащила меня к выстроенным в ряд стульям, и пришлось сесть с ней рядом. Ты говоришь, Рим не языческая страна, но ведь у язычников ты тоже был. Что ты скажешь о русских? Ты же часто бывал в России…
      – Не знаю, что и сказать. Есть русские, которые до сих пор верят в Бога. Правда, правительство у них…
      – Вот тебе раз! Никак тебе нравятся русские?
      – Некоторые нравятся, – ответил я.
      – Я слышала, ты был в Унылой лощине и утром проезжал мимо фермы Уильямсов. За какой надобностью тебя туда занесло?
      «Интересно, – подумал я, – а есть что-нибудь, о чем бы она не слышала, о чем не слышал бы весь Пайлот Ноб?..» Отчетливее, чем в перестуке барабанов по джунглям, эффективнее, чем по радио, новости распространяются здесь в мгновение ока – все до мельчайшего слушка, до самой ерундовой догадки.
      – Да вот пришло в голову свернуть, – приврал я слегка. – Мальчишкой я, бывало, охотился там на белок…
      Она взглянула на меня подозрительно, не уловив логики в моих оправданиях.
      – Может, днем там и ничего, – заявила она, – но ни за какие деньги не хотела бы я оказаться там после захода солнца. – Она наклонилась ко мне поближе, и пронзительный ее голос снизился до скрипучего шепота. – Там жуткая свора собак, если это вообще собаки. Носятся по холмам, лают, рычат, заливаются, а как пробегут мимо – будто ветер ледяной пролетел. Душа в пятки уходит…
      – Вы сами слышали этих собак?
      – Слышала ли? Да чуть не каждую ночь слышу, но, правда, никогда не бывала так близко, чтобы пахнуло ветром. Мне Нетти Кэмпбелл рассказывала. Ты помнишь Нетти? – Я отрицательно покачал головой. – Ну верно, как ты можешь помнить! Она была Нетти Грэхем, прежде чем вышла за Энди Кэмпбелла. Они жили в самом конце дороги, что ведет вверх по Унылой лощине. Нынче в том доме никто не живет. Хозяева просто снялись и ушли. Собаки их выжили. Может, ты видел его – их прежний дом, я имею в виду.
      Я кивнул не слишком уверенно: своими глазами я дома не видел, но я же слышал о нем накануне вечером от Лаузи Смит.
      – Странные вещи творятся здесь на холмах, – продолжала Линда Бейли. – Такое, чему никто, если в здравом уме, не поверит. Наверное, все потому, что здесь у нас настоящая глухомань. Сколько других поселков разрослись, обустроились, ни деревца не осталось, зато вокруг поля. А здесь глухомань. Наверное, так навсегда и останется…
      Комната заполнялась народом. Я заметил Джорджа Дункана, пробирающегося сквозь толпу в моем направлении, и встал ему навстречу, протягивая руку.
      – Я слышал, ты хорошо устроился, – сказал он. – Я так и знал, что тебе там понравится. Учти, я звонил Стритеру и просил его присматривать за тобой как следует. Он ответил, что ты вышел порыбачить. Поймал что-нибудь стоящее?
      – Пару окуньков, – покаялся я. – Надеюсь, когда попривыкну к реке, дела пойдут лучше…
      – По-моему, начинается, – сказал он. – Увидимся позже. Тут много народу, с кем тебе не мешало бы поздороваться.
      Вечер и вправду начался. Учительница Кэти Адамс играла на старой расстроенной фисгармонии, ребятишки выходили группа за группой, и одни пели песни, другие читали стихи, а восьмиклассники представили маленькую пьесу, которую, как не преминула сообщить мисс Адамс, сами же и сочинили.
      Все это было восхитительно на свой нескладный манер, и я сидел, припоминая, как ходил в школу в это самое здание и принимал участие в вечерах, таких же точно, как нынешний. Я даже попытался выудить из памяти, как звали моих учителей, хотя бы некоторых, и только к концу программы вспомнилось, что была у меня учительница по имени мисс Стейн, чудаковатая рыжеволосая особа, худая и нервозная, впадающая в расстройство от любой нашей выходки – а уж выдумывать их мы были горазды. Мельком подумалось: «Где-то она сейчас, мисс Стейн, и как обошлась с ней судьба? Хотелось бы верить, что благосклоннее, чем иные из нас обходились с ней в наши школьные годы…»
      Линда Бейли потянула меня за рукав пиджака и завела резким шепотом:
      – Хорошие ребятишки, правда? – Я кивнул в знак согласия. – И эта мисс Адамс хорошая учительница, в самом деле хорошая. Только, боюсь, она здесь ненадолго. Нашей маленькой школе не удержать такую хорошую учительницу, как она…
      Когда программа завершилась, Джордж Дункан пробрался ко мне сквозь толпу, взял меня на буксир и принялся представлять присутствующим. Кого-то из них я мог припомнить, а кого-то нет, но поскольку все они, казалось, помнили меня, я притворялся, что тоже их помню. Церемониал был в самом разгаре – но тут вмешалась мисс Адамс. Она поднялась на приступочку у дверей и окликнула Джорджа:
      – Вы что, забыли свое обещание? Или делаете вид, что забыли, в надежде увернуться? Напоминаю вам, что вы дали согласие выступить сегодня в роли аукциониста.
      Джордж отнекивался, но для меня было очевидно, что он польщен. Не составляло труда догадаться, что в Пайлот Нобе Джордж Дункан – человек авторитетный. Еще бы, он был лавочник, и почтмейстер, и член школьного совета, и время от времени ему выпадали разные мелкие общественные поручения, например, выступить аукционистом на распродаже корзинок. В пределах Пайлот Ноба он был палочкой-выручалочкой, к которой прибегали всякий раз, когда предстояло что-либо предпринять.
      В конце концов он поднялся на возвышение и повернулся к столу, заставленному раскрашенными корзинками и коробками. Выбрав одну корзинку, он поднял ее повыше, чтобы все могли хорошенько ее рассмотреть. Но прежде чем приступить к обязанностям аукциониста, он произнес небольшую речь.
      – Всем вам известно, – изрек он, – какое у нас сегодня событие. Выручка от продажи корзинок предназначена на приобретение новых книг для школьной библиотеки, так что вы испытаете удовлетворение от сознания, что сколько бы вы здесь ни оставили, все пойдет на доброе дело. Вы не просто покупаете корзинку, снаряженную для пикника, и право разделить трапезу с леди, чье имя вы обнаружите внутри. Вы способствуете весьма достойному общественному начинанию. Прошу вас, дорогие мои, не стесняйтесь и истратьте хотя бы часть денег из тех, что оттягивают вам карманы!..
      Он поднял корзинку еще выше и продолжал:
      – Ну вот хотя бы эта корзинка. Мне доставляет истинное удовольствие предложить ее вам. Скажу без утайки, она увесистая. Там много славной снеди, а по тому, как она украшена и все такое прочее, можно смекнуть, что леди, снаряжавшая эту корзинку, уделила ее содержимому не меньше внимания, чем внешнему виду. Может, вас заинтересует, что я улавливаю запах жареного цыпленка. Ну и, – закончил он, – сколько же вы даете?..
      – Доллар, – произнес кто-то, а кто-то другой незамедлительно поднял сумму до двух долларов, а потом кто-то из задних рядов назвал два с половиной.
      – Два с половиной, – повторил Джордж Дункан удивленно и обиженно. – Вы что, в самом деле намерены остановиться на двух с половиной? Ну знаете, если бы корзинка шла на вес, и то это было бы просто даром. Что? Я, кажется, слышу…
      Кто-то предложил три доллара. Джордж ухитрился, выбивая из толпы по пятьдесят центов и по четвертаку, поднять торг до четырех семидесяти пяти и, наконец, стукнул молотком, продав корзинку за эту цену.
      Я вглядывался в лица. Они были дружелюбными, люди от души развлекались. Люди проводили вечер в компании соседей, и им было уютно в этой компании. Сейчас они сосредоточились на распродаже корзинок, а позже у них будет время поболтать, и я знал заведомо, что никто не поднимет никаких обременительных тем. Они будут толковать об урожае, о рыбалке, о новой дороге, насчет которой говорили уже лет двадцать, если не больше, но разговоры так ни к чему и не привели и самое время было начать их сызнова. Они разберут по косточкам последний скандальчик (уж какой-нибудь скандальчик произошел обязательно, хотя почти наверняка пустяковый), обсудят проповедь, которую священник произнес в минувшее воскресенье, помянут старичка, который недавно умер и которого все любили. Посудачат обо всем понемногу, а потом разойдутся по домам, разойдутся не спеша, наслаждаясь мягким весенним вечером. Конечно, у любого из них есть свои маленькие тяготы, есть и проблемы, касающиеся округи в целом, но никто из них знать не знает исполинского груза вселенских забот. «И как же это здорово, – повторил я себе, – очутиться в местечке, где нет неотвратимых и жутких вселенских забот…»
      Кто-то дернул меня за рукав, я волей-неволей обернулся – и, разумеется, это оказалась Линда Бейли.
      – Тебе стоило бы вступить в торг, – шепнула она. – Сейчас пойдет корзинка, приготовленная дочкой пастора. Дочка, скажу тебе, прехорошенькая. Тебе будет приятно с ней познакомиться…
      – А откуда вы знаете, – не утерпел я, – что это ее корзинка?
      – Знаю, и все, – отрезала она. – Не спорь, торгуйся.
      Цену уже подняли до трех долларов, я назвал три с половиной, и тут же с дальнего конца комнаты послышалась цифра четыре. Я бросил взгляд в ту сторону – там, прислонясь к стене, рядком стояли три юнца лет по двадцать с небольшим. Обнаружилось, что все трое в свою очередь пялятся на меня и ухмыляются неуклюже, но, как мне почудилось, очень неприязненно.
      Рукав дернули снова.
      – Давай торгуйся, – настаивала Линда Бейли. – Это младшие Болларды, а третий из Уильямсов. Хулиганье паршивое. Нэнси просто умрет, если ее корзинка достанется кому-то из них троих.
      – Четыре пятьдесят, – произнес я не думая, и Джордж Дункан на возвышении подхватил:
      – Четыре пятьдесят! Кто скажет пять?.. – Он обращался к троим у стенки, и один из них сказал пять. – Значит, пять, – пропел Джордж. – А может, кто-нибудь даст шесть?
      Он смотрел прямо на меня, но я покачал головой, и корзинка ушла за пять.
      – Почему ты отступился? – Линда Бейли взъярилась так, что шепот перешел в ржание. – Надо было продолжать, раз начал.
      – Еще чего! – заявил я. – Я приехал сюда не для того, чтобы в первый же вечер помешать какому-то юнцу купить корзинку, на которую он позарился. Может, тут замешана его подружка. Может, она намекнула ему заранее, как отличить ее корзинку…
      – Да говорю тебе, Нэнси вовсе не его подружка! – Линда Бейли не скрывала своего негодования. – У Нэнси нет никакого парня. Она будет просто оскорблена.
      – Вы сказали, это Болларды. Те самые Болларды, что живут на нашей прежней ферме?
      – Они, они самые, – подтвердила она. – Старики вполне приличные люди. Но эти их два сыночка! Вот уж навязли в зубах! Девчонки от них врассыпную. На танцах они завсегдатаи, но то и дело грязно ругаются и постоянно пьют…
      Я опять бросил взгляд на троицу в дальнем конце комнаты. Они по-прежнему наблюдали за мной, и к их лицам приклеились ухмылки злобного триумфа. Я только что явился в Пайлот Ноб, я был чужак, а они меня обставили, переплюнули в споре за корзинку. Несусветная глупость, если разобраться, но в крошечных поселках, как этот, маленькие триумфы и маленькие обиды часто вырастают в масштабах.
      «Боже, – подумал я, – и угораздило же меня напороться на эту Бейли! От нее всегда были одни неприятности, и в этом смысле она ни капельки не изменилась. Вечно совала нос не в свои дела, и уж сунет – добра не жди…»
      Корзинки расходились одна за другой, осталось всего несколько штук. Джордж начал уставать, темп торгов снизился. Мне подумалось, что надо бы все-таки купить корзинку. Хотя бы для того, чтоб показать, что я не чужак, а местный, вернувшийся в Пайлот Ноб с намерением пожить здесь, сколько получится.
      Я огляделся по сторонам – Линда Бейли куда-то делась. Более чем вероятно, обозлилась на меня и отошла прочь. Однако, едва подумав о ней, я ощутил мимолетную вспышку гнева. Какое у нее было право требовать, чтобы я защищал дочку священника от невинных – а если не невинных, то по крайней мере бесперспективных – ухаживаний какого-то деревенского увальня!
      На столе оставалось всего три корзинки, и Джордж выбрал одну из них. По размеру она была вполовину меньше многих проданных ранее и украшена довольно скромно. Подняв ее над головой, он завел очередную арию аукциониста.
      В торг включились двое или трое, цена достигла трех с половиной долларов, а я дал четыре. Кто-то от дальней стенки сказал – пять, и когда я взглянул туда, то снова увидел троицу. Они ухмылялись, как мне показалось, с нарочитой злобой, как мог бы ухмыляться клоун, разыгрывающий злобу.
      – Даю шесть, – сказал я.
      – Семь, – откликнулся средний из троицы.
      – Семь! – повторил Джордж ошарашенно, поскольку это была наивысшая сумма, названная за вечер. – Я услышу семь с половиной, а может, кто-нибудь даст восемь?
      Какое-то мгновение я колебался. Нет, положительно первые несколько ставок были предложены другими, а не троицей у стенки. Они вступили в торг только после меня. Я понял, что они намеренно издеваются надо мной, и от меня не укрылось, что все присутствующие также это поняли.
      – Восемь? – переспросил Джордж, не спуская с меня глаз. – Слышу ли я цифру восемь?
      – Не восемь, – ответил я. – Пусть будет десять.
      Джордж поперхнулся.
      – Десять! – закричал он. – А может, одиннадцать? – Он перевел глаза на троицу у стены. Те ответили мрачными взглядами. – Одиннадцать, – повторил он. – Теперь одиннадцать. Если уж поднимать, то на доллар и не меньше. Даете одиннадцать?..
      Одиннадцать ему не дали.
      Когда я вышел вперед расплатиться и получить свою корзинку, я покосился в направлении дальней стенки. Троицу как ветром сдуло.
      Отойдя в сторону, я вскрыл корзинку. Поверх еды лежала полоска бумаги, и на ней я прочел имя Кэти Адамс.

Глава 8

      Распускалась первая сирень, и в вечернем воздухе, сыром и прохладном, ощущался слабый намек на аромат, который через неделю-другую нависнет над улицами и тропинками городка тяжким духовитым облаком. Ветер, налетающий от реки, раскачивал подвесные лампы на перекрестках, и по земле метались полосы света и тени.
      – Как я счастлива, что все позади, – сказала Кэти Адамс. – Во-первых, вечер, а во-вторых, и весь учебный год. Но в сентябре я вернусь.
      Я присматривался к женщине, идущей рядом, и, ей-же-ей, это была совсем другая женщина, чем та, с какой я столкнулся утром в лавке. Она сделала что-то с волосами и сразу избавилась от облика типичной училки, а кроме того, она сняла очки. «Защитная окраска, – подумал я. – Неужели утром это была мимикрия, сознательная попытка выглядеть именно такой училкой, какую только и может принять здешняя община? Что за жалость, – добавил я про себя. – Дали б ей хоть малый шанс, она могла бы стать просто привлекательной…»
      – Вы сказали, что вернетесь, – произнес я. – А куда вы собираетесь летом?
      – В Геттисберг.
      – В Геттисберг?
      – Ну да, в Геттисберг, штат Пенсильвания. Я там родилась, а мои родители и теперь там. Я езжу к ним каждое лето.
      – Я ведь был там всего несколько дней назад. Останавливался по дороге сюда. Провел в Геттисберге два полных дня, обошел поле сражения и пытался себе представить, как все это было тогда, более ста лет назад…
      – Вы что, раньше там не бывали?
      – Всего раз, и притом очень давно. Когда впервые попал в Вашингтон начинающим репортером. Как-то раз я присоединился к экскурсии. Получилось не слишком удачно. С тех самых пор мне хотелось побывать там в одиночку, не торопиться, осмотреть все, что я выберу, заглянуть в каждый уголок и в каждом провести столько времени, сколько мне будет угодно.
      – Значит, на этот раз вы были там в свое удовольствие?
      – Да, провел два дня в прошлом. И старался представить его себе наглядно.
      – Мы живем там так долго, что свыклись и стали считать все само собой разумеющимся. Естественно, мы гордимся прошлым и проявляем к нему интерес, но туристам достается неизмеримо больше. Они полны энтузиазма и свежести восприятия и, возможно, видят все другими глазами, чем мы, старожилы.
      – Может быть, может быть, – согласился я, хоть вовсе так не думал.
      – Вот Вашингтон – другое дело. Люблю этот город, особенно Белый дом. Он восхищает меня. Могу стоять часами у его чугунной ограды и просто смотреть на него.
      – Как и миллионы других, – подхватил я. – Когда ни подойдешь к Белому дому, там всегда полно людей. Ходят взад-вперед вдоль ограды и смотрят во все глаза.
      – А больше всего я обожаю бе?лок. Нахальных белок, что подбираются к самой ограде Белого дома и попрошайничают. А то выпрыгивают на тротуар и крутятся под ногами, принюхиваясь, а потом присядут на задние лапки, подожмут передние и уставятся на вас своими бусинками…
      Припомнив белок, я рассмеялся и заметил невзначай:
      – Вот уж кто обязательно добьется своего.
      – Вы словно завидуете им.
      – Почему бы и не позавидовать, – согласился я. – Жизнь у белок, как можно понять, простая и незатейливая, а мы, люди, запутали свою жизнь до того, что она никогда уже не будет простой. Смешали все понятия, устроили из них кавардак. Вообще-то, наверное, не больший, чем раньше, но суть в том, что жизнь никак не становится легче. Скорее даже наоборот.
      – И вы намерены вставить рассуждения в этом роде в свою книгу? – Вопрос удивил меня, и я не сумел скрыть удивления. – Бросьте, все знают, что вы вернулись сюда поработать над книгой. Вы упоминали об этом кому-нибудь или они догадались сами?
      – Кажется, говорил Джорджу Дункану.
      – Вот и достаточно. Достаточно упомянуть о чем-нибудь одному человеку, одному-единственному. Ровно через три часа все, что вы сказали, будет известно в поселке всем и каждому. Завтра еще до полудня все в поселке будут знать, что вы провожали меня домой и выложили за мою корзинку десять долларов. Какая муха вас укусила, что вы предложили такую сумму?
      – Поверьте, совсем не ради похвальбы. Понимаю, кто-то подумал именно так, и мне это очень неприятно. Не надо было, наверное, упорствовать, но там были эти три увальня у стенки…
      Она кивнула.
      – Знаю, кого вы имеете в виду. Два Болларда и один Уильямс. Но вам не стоит обижаться на них. Вы показались им подходящей добычей. Новичок да к тому же еще горожанин. Вот им и захотелось показать вам…
      – А получилось, что я показал им. Взаимное ребячество, что с их стороны, что с моей. Только меня извинить труднее, мне бы следовало держать себя в руках.
      – Как долго вы планируете здесь пробыть? – спросила она.
      Я усмехнулся.
      – Во всяком случае, в сентябре, когда вы вернетесь, я еще буду здесь.
      – Я вовсе не в том смысле…
      – Знаю, что не в том. Но книга займет немало времени. Я не собираюсь писать ее наспех. Хочу поработать на совесть и показать лучшее, на что я способен. А еще хочу порыбачить. Вознаградить себя за все годы, когда я мог лишь мечтать о рыбалке. Осенью, пожалуй, поохочусь немного. По-моему, тут хорошая охота на уток.
      – Наверное, да, – сказала она. – Из местных многие охотятся на уток каждую осень. Неделями только и слышишь о том, когда же, наконец, начнется настоящий перелет с севера…
      Так я и предполагал, так и предчувствовал. Соблазн и притягательность таких поселочков, как Пайлот Ноб, в том и состоит, что живешь в спокойном знании мыслей окружающих и можешь, если хочешь, присоединиться к их уютной беседе, присесть в лавке у заплеванной печки и порассуждать, скоро ли начнется настоящий перелет с севера, или о том, как хорошо нынче клюет у Судейской трясины, или что после недавних дождей кукуруза пошла в рост, или что гроза минувшей ночью положила овес и ячмень. Теперь мне вспомнилось, что у печки был особый стул для моего отца: никто не спорил с тем, что занимать этот стул – его личное право и привилегия. И, шагая по вечерним улицам, напоенным сиренью, я задал себе вопрос: а будет ли в лавке особый стул для меня?
      – Мы пришли, – объявила Кэти, сворачивая на дорожку, что вела к большому белому двухэтажному особняку, утонувшему в кустах и деревьях. Я остановился и стал вглядываться в особняк, силясь опознать его, выцарапать из памяти имя владельца. Кэти пришла мне на помощь:
      – Дом Форсайта. Банкира Форсайта. Я живу здесь с тех самых пор, как начала учительствовать три года назад.
      – А что банкир?..
      – Увы, его нет. Умер лет десять назад, может, и больше. А его вдова живет здесь до сих пор. Она совсем, совсем старенькая. Почти ослепла, ходит с палочкой. Говорит, что ей стало невмоготу жить одной в таком большом доме. Потому-то она меня и пустила.
      – Вы когда уезжаете?
      – Через день-другой. Я на своей машине, спешить особенно некуда. И никаких забот на все лето. В прошлом году я подрабатывала на летних курсах, в нынешнем решила обойтись без этого.
      – Вы разрешите до отъезда увидеться с вами еще раз? О причинах я не задумывался, но мне почему-то захотелось увидеться с ней снова.
      – Право, не знаю. Я буду занята…
      – Может быть, завтра вечером? Пожалуйста, поужинайте со мной. Наверняка есть какое-нибудь заведение, куда можно поехать. Поужинаем и выпьем немного…
      – Надеюсь, это будет не скучно, – сказала она.
      – Я заеду за вами. В семь не слишком рано?
      – Пусть будет в семь. И спасибо, что проводили меня домой.
      Это был сигнал к расставанию, но я медлил.
      – А как вы попадете домой? – Вопрос прозвучал глуповато. – У вас есть ключ?
      Она рассмеялась.
      – Ключ у меня есть, но он мне не понадобится. Она меня ждет и наблюдает сейчас за нами.
      – Кто она?
      – Миссис Форсайт, кто же еще. Хоть она и полуслепая, а в курсе всего вокруг. А уж меня караулит как дочку. Никто не причинит мне зла, покуда она жива.
      Это меня позабавило, но и рассердило слегка и расстроило. Я забыл, я опять забыл, что тут нельзя никуда пойти, ничего нельзя предпринять без того, чтобы кто-нибудь не наблюдал за вами и не поделился свежими наблюдениями со всем населением Пайлот Ноба.
      – До завтрашнего вечера, – сказал я немного чопорно: мне стало не по себе от глаз, что следят за нами, невидимые, из-за занавесок на окне.
      Я смотрел вслед Кэти; она поднялась по ступенькам на веранду, увитую виноградом, – и прежде чем она добралась до двери, та распахнулась ей навстречу и выплеснула поток света. Кэти была права. Миссис Форсайт наблюдала за нами.
      Я двинулся восвояси обратно через калитку и вниз по улице. Над утесом к востоку от Пайлот Ноба взошла луна – в давнюю пору колесных пароходов утес служил ориентиром для речных лоцманов, он и дал поселку название. Лунный свет пробился сквозь листву мощных вязов, росших по обеим сторонам улицы, и испещрил тротуар пятнами, а в воздухе плыл легкий аромат расцветающей по дворам сирени.
      Миновав перекресток у школы, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Поселок здесь и кончался, а деревья, карабкающиеся по склону утеса, стали еще гуще и поглотили луну.
      И не успел я сделать десяти шагов в этой густой тени, как они набросились на меня. Нападение было для меня полной неожиданностью. Чье-то тело ударило меня по ногам и опрокинуло, как кеглю, и не успел я упасть, как что-то еще врезалось в ребра. Я шмякнулся наземь, откатился в сторону и тут услышал топот башмаков по дороге. Подтянув колени, я попытался встать, но различил перед собой контур человека и угадал (именно угадал, а не увидел, просто уловил быстрое движение), что сейчас получу новый удар ногой. Я уклонился, и удар пришелся вскользь по предплечью, а не в грудь, куда был, вероятно, нацелен.
      Я догадывался, что нападающий не один, – я же слышал топот ног на дороге, – и сообразил, что, если останусь лежать, они накинутся на меня все разом, лягаясь и пинаясь. Я предпринял героическое усилие, и мне удалось подняться, хотя меня изрядно шатало. Подавшись назад в надежде обрести какую-нибудь опору, я уперся спиной во что-то твердое. Почувствовал шершавость коры и понял, что это древесный ствол.
      Теперь я различил, что их трое, – затаились в тени, но оставались все же темнее тени. Неужели те самые трое, что подпирали стенку и старались поднять меня на смех, считая приезжего своей законной добычей? А когда я пошел провожать Кэти, решили устроить на меня засаду…
      – Ладно, сопляки, – выговорил я, – подходите поближе и получите, что вам причитается.
      И они откликнулись на приглашение, все трое. Если бы у меня хватило здравого смысла не раскрывать рта, они бы, может, и воздержались от нового нападения, но насмешку не снесли.
      Разочек я все-таки попал. Мой кулак угодил прямо в лицо тому, кто был в центре. Удар был хорош, да он и сам двигался кулаку навстречу. Раздался звук, словно острый топор врубился в бревно, прихваченное морозом.
      Но тут их кулаки обрушились на меня со всех сторон, и я опять потерял равновесие, а когда упал, они забыли про кулаки и принялись обрабатывать меня ногами. Я сжался, вернее, попытался сжаться в комок и защитить все, что можно. Это продолжалось довольно долго, я был совершенно ошеломлен, и не исключено, что на какое-то время потерял сознание.
      Следующее, что я помню, – я сижу на земле, а дорога пуста. Я один на один с собой, и мое «я» – сплошная боль, хотя есть места, где болит чуточку сильнее. Кое-как поднявшись, я нетвердыми шагами двинулся дальше. Сперва меня швыряло то вправо, то влево, но помаленьку дело наладилось, и я наловчился прокладывать ровный курс.
      В конце концов я доплелся до мотеля, ввалился к себе и сразу отправился в ванную, включив свет. Ну и видочек же у меня! Один глаз заметно припух, и глазница уже начала темнеть. Лицо в крови от многочисленных ссадин. Осторожно смыв кровь, я обследовал ссадины, – к счастью, они оказались неглубокими. Синяк под глазом продержится, без сомнения, несколько дней, тут уж ничего не поделаешь.
      В общем-то, больше всего пострадало мое чувство собственного достоинства. Вернуться в родной городишко микрознаменитостью, выступавшей по телевидению и по радио, и в первый же вечер ухитриться быть избитым – и кем? Шайкой деревенских подонков из-за того, что я перехватил у них корзинку учительницы! «Господи Боже, – подумал я, – если эта история станет известна в Вашингтоне или Нью-Йорке, мне же будут ее поминать до конца дней моих…»

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12