Малое стеклышко нашего окна задребезжало, готовое рассыпаться в прах, в зимовье запахло пылью. Я не уловил того момента, когда мы трое плюхнулись кто где был, прижимаясь животами к прохладным, кисло пахнущим известнякам. Только в следующее мгновение увидел уже не желтое, но синее лицо Василия, белый взгляд его глаз и шепот:
      - Кужмити, выбрось! Выбрось! Притягиват, - Василий показывал на мешок с образцами, и рука его тряслась.
      Еще три или четыре удара всколыхнули подо мной землю, прежде чем я пришел в себя. Я никогда не боялся грозы. Неистовая сила ее, нездешние мертвые всполохи или кроваво-красные вспышки огня, гром, порою лишающий слуха, рождают во мне какое-то необузданное ликование, меня тянет на дождь, в самую пучину бушующей страсти, и я слышу, как во мне самом бушует дикая страсть разрушителя. Что же это произошло нынче - плюхнулся брюхом на землю?
      Смеясь, поднимаюсь с пола, сажусь на нары, заглядывая в окошко, сплошь залитое дождем, в котором, как в аквариуме, мечутся золотые, красные, синие, фиолетовые рыбки молний.
      - Выкини, бойе! Убери! Притягиват, - это уже просит Осип, пряча лицо и голову в ладони под очередным раскатом грома.
      И впрямь верят ребята в необычайную притягательность моих камней.
      Я весело смеюсь, но мне становится по-настоящему жаль их. Беру рюкзак с образцами и, приоткрыв дверь, тяжело выкидываю. И словно бы нарочно падение его на землю сопровождается страшным ударом и треском рассыпающейся тверди. Ударило где-то совсем рядом в гольцы, опять слышится крепкий запах горячего кремния.
      Эвенки ничком лежат на полу. Им, бесстрашным, один на один выходящим с рогатиной на медведя, - я знаю, что и Осип и Василий бывали в таких переделках, - буйство грозы вселяет суеверный страх, ужас и делает жалкими и беспомощными.
      Да и мне, вероятно, стоило бы напугаться: вот ведь как провожает меня великая тайна озера Егдо. Громовержец посылает в меня копья и стрелы, рушит вокруг камень и сотрясает земную твердь. Пожалуй, такой грозы не помню во всю жизнь. "Стоит задуматься", - сказал бы профессор Журавлев, и глаза его, нездешние глаза человека, проникшего в великую тайну мирозданий, чуть-чуть бы прищурились.
      Гроза унялась скоро. Отошла, растаяла страшная туча, и гром разом улегся, словно и не было в мире необузданного хаоса страсти. Мы плотно отобедали в землянке, распахнув дверь и вдыхая словно бы неземной, прекрасный запах грозы. Ребята, крепко выпив, завалились на нары и разом заснули, измученные прошедшими страхами. Я понял, что страхи мучили их с момента прихода к озеру и до окончания этой грозы. Когда все стихло, Василий и особенно Осип стали вдруг веселыми и разговорчивыми парнями.
      - Никому, однако, не говори, что Егдо видел, - сказал Василий.
      - В Инаригде не говори, - дополнил Осип, словно бы давая разрешение мне говорить о Егдо за пределами Авлакана.
      - Камни, однако, прячь! Не показывай Инаригда камни, - продолжал наставлять Василий.
      - Почему?
      - Нельзя. Не был, однако, ты там.
      - Не был, не был, - закивал Осип, теперь он во всем поддерживал товарища, как тогда его Василий.
      - Место шибко тайное.
      - Хына не велит?
      - Хына, однако, подох маленько. Нарот не велит. Серса наш не велит.
      - Спать будем, - сказали они и завалились на нары.
      Цепляясь за последнее, я спросил:
      - Слушай, Василий, а Егдо по-вашему - щучье, да?
      - Нет. Это Почогиров язык. Наш язык: Егдо - Огорь много!
      - Огненное, да?
      - Однако, огненное! - пробормотал он и засопел носом.
      Я вышел из землянки, поднял рюкзак и высыпал содержимое из него на землю. Сухими, опаленными великим огнем, в панцирных рубашках окалины, лежали передо мной метеоритные тела, поискам которых отдал всю жизнь мой учитель Леонид Александрович Журавлев.
      Я взял в руки тяжелый черный окатыш и долго глядел на него: есть ли это разгадка сагджойской тайны или это новая тайна, которой суждено мне посвятить жизнь?