Видение плачущего над Москвою россиянина, 1812 года октября 28-го дня

Как грохот грома удаленна,

Несется горестна молва:

«Среди развалин погребенна,

Покрылась пепелом Москва!

Дымятся теремы, святыни;

До облак взорваны твердыни,

Ниспадши грудами, лежат,

И кровью обагрились реки.

Погиб, увы! погиб навеки

Первопрестольный россов град!»

Уже под низменный мой кров уединенный

Домчался сей плачевный слух.

Он поразил меня, как в сердце нож вонзенный

И ужасом потряс мой дух.

Застыла кровь; чело подернул пот холодный.

Как древоточный червь голодный,

Неутолима скорбь проникла томну грудь.

Унынье душу омрачило,

На перси жернов навалило

И пересекло вздохам путь.

С поры той, с той поры злосчастной

Повсюду горесть лишь мне спутницей была

И пред очами ежечасно

Картину бедств, и слез, и ужасов несла.

Постылы дня лучи мне стали.

Везде разящие предметы зря печали,

От света отвращал я зрак.

Делящих скорбь друзей, детей, жены чуждаясь,

Как вран ночный в лесах скитаясь,

Душевный в них сугубил мрак.

В едину ночь, когда свирепо ветр ревущий

Клонил над мной высокий лес

И вихрь, ряд черных туч от севера несущий,

Обвесил мраком свод небес,

На берег Псла, волной ярящейся подмытый,

Под явор, мхом седым покрытый,

Тоскою утомлен, возлег я отдохнуть;

Тут в горести едва забылся,

Внезапу легкий сон спустился

И вежды мне спешил сомкнуть.

Мечты предстали вдруг: казалося, средь нощи

Сидел я на краю огнем пожранной рощи;

Вблизи развалины пустого града зрел:

Там храма пышного разбитый свод горел,

Под пеплом тлелися огромные чертоги.

Тут стен отломками завалены дороги.

Медяны башен там, свалясь, верхи лежат

И кровы к облакам взносившихся палат.

Падущих зданий тут зубчаты видны стены;

Здесь теремы к земле поникли, разгромленны,

Могилы жупеля и пепла кажут там

Обитель иноков и их смиренный храм.

Нагие горны здесь до облаков касались,

Как сонм недвижимых гигантов представлялись,

Которых опалил молниеносный гром.

На остовы их там слякался гордый дом.

Тут кровля на шалаш низрынулась железна.

Хранилища, куда промышленность полезна,

Любостяжанья дщерь, а трудолюбья мать,

Избытки дальних стран обыкла собирать,

Стоят опалые, отверсты, опустелы.

Голодны гложут псы здесь кости обгорелы;

На части бледный труп терзают там; а тут

Запекшуюся кровь на алтарях грызут.

Из окон, из дверей луч света не мелькает;

Под пеплом вспыхнув, огнь мгновенно потухает.

Над зданьем тлеющим куряся, только дым

Окрестность заражал зловонием своим.

И кучи сих костров, развалин сих громада

Гробницу пышного лишь представляли града.

Не слышался нигде народный вопль, ни клик;

Лишь вой привратных псов и хищных вранов крик

В сей мертвой юдоли молчанье прерывали

И слабый жизни в ней остаток возвещали.

Толь страшным, горестным позорищем смущен,

Я сам сидел, как мертв, недвижим, изумлен.

Власы от ужаса на голове вздымались,

И вздохи тяжкие в груди моей спирались.

Безмолвну тишину потряс вдруг громкий треск,

И яркий озарил мои зеницы блеск.

Престрашен, с трепетом к нему я обратился;

И зрю: чертога кров до облак возносился:

Как вихрь из адского исторгся пламень дна;

И развалившаясь граненая стена

Открыла кремленски соборы златоглавы,

Столь памятные мне в дни торжества и славы!

О, какая горесть грудь мою пронзила,

Как узнал я древню русскую столицу,

Что главу над всеми царствами взносила

И, простря со скиптром мощную десницу,

Жребий стран решала сильных, отдаленных!

Как ее узнал я, предо мной лежащу,

На громаде пепла, среди сел возжженных,

Горесть ту несносну, сердце мне разящу,

Смертному неможно выразить словами!

Бледен, бездыханен, я упал на землю.

Слезы полилися быстрыми ручьями;

В исступленье руки к Небесам подъемлю

И, собрав остаток истощенной силы,

«Боже всемогущий! – возопил я гласно, —

Ах, почто не сшел я в мрак сырой могилы

Прежде сей минуты гибельной, злосчастной!

Где твоя пощада, Боже милосердый?

Где уставы правды, где любви залоги?

Как возмог ты град сей, в чистой вере твердый,

Осудить жестоко жребий несть столь строгий?»

Едва в неистовстве упрек,

Хулу на промысл я изрек,

Гора под мною потряслася.

Гром грянул, молний луч сверкнул,

Завыла буря, пыль взвилася,

Внутри холмов раздался гул,

Подвигнулись корнями рощи,

Разверзлась хлябь передо мной, —

И се из недр земли сырой

Поднялся призрак бледный, тощий.

Покрыв высоки рамена,

Первосвященническа риза,

Богато преиспещрена

От верха бисером до низа,

В алмазах, в яхонтах горя,

На нем блистала, как заря,

Чело покрыто митрой было,

Брада струилася до чресл.

Потупя долу взор унылый,

На пастырский склоняся жезл,

Стоял сей призрак сановитый.

Печалью вид его покрытый,

На коем слезный ток блистал,

Глубокое души стра данье,

Упреки и негодованье,

Смешенны с кротостью, казал.

Виденьем грозным пораженный,

Едва я очи мог сомкнуть,

Как мертвы, цепенели члены,

Трепещуща хладнела грудь,

Дыханье слабо в ней спирая,

Лежал я, страхом одержим.

Вдруг призрак, жезл ко мне склоняя,

Вещал так гласом гробовым:

«Продерзкий! Как ты смел хулу изречь на Бога?

Карающая нас его десница строга

Правдивые весы над миром держит сим

И гневом не тягчит безвинно нас своим.

Ты слёзны токи льешь над падшей сей столицей;

И я скорблю с тобой, увы! скорблю сторицей.

В другий я вижу раз столь строгий суд над ней:

Два века к вечности уж протекли с тех дней,

Как в пепле зрел ее, сарматами попранну;

И, чтоб уврачевать толь смертоносну рану,

Из бездны зол и бедств отечество известь,

На жертву не жалел и жизни я принесть.

Исполнил долг любви. Но и тогда, как ныне,

Не столь о гибельной жалел ее судьбине,

Как горько сетовал и слезы лил о том,

Что праведным она наказана судом.

Дерзай; пред правдой дай ответ о современных:

Падение они сих алтарей священных

Оплакивают все и горестно скорбят,

Что оскверненными, пустыми днесь их зрят;

Но часто ли они их сами посещали?

Не в сходбища ль кощунств дом Божий превращали,

Соблазн беседою, неверием скверня?

Служители его, обету изменя,

Не о спасенье душ – о мзде своей радели,

Порока в знатности изобличать не смели

И превратили, дав собой тому пример,

В злоподражание терпенье чуждых вер;

Молитва, праздник, пост – теперь уж всё химеры,

И, с внешности начав, зерно иссякло веры, —

На что ж безверному священны алтари?

Правдивый судия рек пламеню: «Пожри!»

И пламень их пожрал, – и, днесь дымяся, храмы

Зловерию курят зловонны фимиамы.

Но обратим наш взор. – Тут пал чертог суда:

Оплачь его, – но в нем весы держала мзда;

Неправдою закон гнетился подавленный.

Как бледны жесткие повапленные стены,

Так челы зрелися бессовестных судей.

Там истина вопи, невинность слезы лей;

Не слышат и не зрят: заткнуты златом уши;

Взор ослеплен сребром. Растленны лихвой, души

Не могут истины вещанию внимать.

Там злу судья – злодей; возмездник татю – тать,

Крепило приговор ехидно ябед жало, —

И пламя мстительно вертеп неправд пожрало.

Над падшими ли здесь чертогами скорбишь?

Иль гнезд тлетворныя в них роскоши не зришь?

В убогих хижинах похитя хлеб насущный,

Питала там она сластями жертвы тучны.

Вседневны пиршества, веселий хоровод

Сзывали к окнам их толпящийся народ,

В мраз лютый холодом и голодом томимый

И с наглостью от сих позорищ прочь гонимый.

Когда, на лоне нег лежа, Сарданапал

В преизобилии богатства утопал

И, сладострастия испивши чашу полну,

На легкий пух склонясь, облекшись в мягку волну,

Под звуком нежных арф вкушал спокойный сон,

О старце, о вдове заботился ли он?

Хоть пенязь отдал ли, хоть лепту он едину,

Чтоб в скорби облегчить их строгую судьбину?

Призрел ли нищего? От трапезы крохой

Он поделился ли с голодной сиротой?

Нет, – в недоступном сем для бедного чертоге

Не помнил он об них и позабыл о Боге,

Который с тем ему вручил талант сребром,

Чтобы, деля его, умножил мзду – добром.

Но он на роскошь лишь менял дары богаты, —

И, в пепле падшие, их погребли палаты.

Зри в слабых сих чертах развратные сердца,

И справедливый чти над ними суд Творца.

Но в граде ль сем одном развраты коренились?

Нет, нет; во все концы России расселились;

И от источника пролившееся зло

Ручьями быстрыми повсюду потекло:

Как в сердце остроты недужные скопленны

Влияньем пагубным все заражают члены.

Повсюду и порок, и слабости равны;

И души и умы равно отравлены.

Заботы, доблести и предков строги нравы:

Алканье истинной отечественной славы,

Похвальны образцы наследственных доброт —

В презрение, в посмех уж ставит поздний род.

Мудрейший меж царей, потомок Филарета,

Сей вырод из умов и удивленье света,

Невинно ввел меж вас толь пагубный разврат;

Целебный сок по нем преобратился в яд:

Российски просветить умы желая темны,

Переселял он к вам науки чужеземны,

Но слепо чтившие пути бессмертных дел,

Презрев разборчивость благоискусных пчел,

Широкие врата новизнам отворили

И чуждой роскошью все царство отравили.

Вельможи по ее злопагубным следам,

Смесясь с языками, навыкли их делам

И, язвой заразя тлетворною столицу,

Как мулы, впряглися под чужду колесницу,

На выи вздев свои прельщающий ярем, —

За то карает Бог Москву чужим бичом.

Но ободрись: Господь сей казнью укротился

И в гневе не в конец на вас ожесточился.

Восстань и отложи тебя объявший страх,

Мой сын! Судьбу врагов читай на небесах».

Тогда, подняв меня он сильною рукою,

На ноги трепетны поставил пред собою.

Едва смущенный взор я к облакам возвел,

Внезапу дивное явление узрел:

Носимый облаком на юге,

В златом пернатом шишаке,

В чешуйной сребряной кольчуге,

С блистающим мечом в руке,

Мне некий витязь представлялся.

Свирепым вид его казался:

Ярчее молнии лучей

Сверкало пламя из очей.

Налегши тягостию тела

На черну тучу, он летел.

Пред ним вдруг буря заревела,

Сгущенный вихрем, снег белел.

Вдали его предупреждали

Два призрака: из них один

Как некий зрелся исполин,

Змеи в руках его зияли,

Взор грозный наносил всем страх.

Другий же бледностью в чертах

Страдальца вид казал сляченна,

Болезнью, гладом изнуренна.

Они сокрылись в мрак густой:

Там слышались победны клики,

Сражающейся рати крики,

И томный раздавался вой.

«Ты зришь, – мне с кротостью вещало Привиденье, —

России торжество, врагов ее паденье.

То щит Отечества, его военный дух

Пожарский, ревностный сотрудник мой и друг,

Летит вслед извергов, оставивших столицу.

Он мстительну на них уже вознес десницу.

Пред ним свирепый мраз, страх бледный, тощий глад

На истребление враждебных сил спешат.

Уж в бегстве гибельном, их лютостью томимый

И гневом Божиим невидимо гонимый,

Неистовый гордец, забыв позор и стыд,

Окровавленной им дорогой вспять бежит.

На каждом он шагу народну месть встречает;

Рать сильна, рать его толпами низлагает;

И кровью буйного упьется русский меч:

От острия его не может он утечь.

Тогда в свою чреду сей мира нарушитель,

Сей бич вселенныя, Москвы опустошитель,

Покажет царствам всем, простерт у наших ног,

Сколь в гневе праведном велик российский Бог;

Сколь истинен в судах над нами справедливых

Отец раскаянных, каратель злочестивых».

Так рек; и, пастырска надвершием жезла

Коснувшись моего престрашного чела,

Исчез. Внезапу гром по небу прокатился.

Объятый трепетом, от сна я пробудился

И Гермогена в сем видении познал:

Надеждой скорбному он сердцу отдых дал.

Утих бурливый ветр; луна над мной блистала,

В дрожащих Псла струях себя изображала.

Восхитилася мысль, и вспламенился дух.

Казалось, старца речь еще разила слух,

Еще по воздуху слова его носились.

Неволею тогда уста мои открылись,

Воображением я в будущем парил

И, в полноте души, с восторгом возопил:

«Дерзайте, россы! Гнет печали

С унылых свергните сердец:

Враги пред нами в бегстве пали,

Победы нам отдав венец.

Рассыпаны строптивых силы!

Воззрите на сии могилы,

Устлавшие бегущих след;

На обагренны кровью реки:

Над ними поздни узрят веки

Трофей наш, – мщенья и побед.

Неправды спеющих дорогой

Творец наш гневом посетил;

Но бич, орудье казни строгой,

Над нашей выей сокрушил.

На суд ли Вышнего возропщем?

Никак; но в умиленье общем

Благодаренье воздадим

За милосердную пощаду,

Что яростному не дал аду

Нас зевом поглотить своим.

Теперь, несчастьем наученны,

Отвергнем иноземный яд:

Да злы беседы отравленны

Благих обычаев не тлят;

И, на стезю склоняся праву,

Лишь в доблести прямую славу,

Существенну поставим честь.

Престанем чуждым ослепленьям

Развратам и предубежденьям

Подобострастно дани несть.

Отечество ждет нашей дани.

Протоптаны врагом поля,

Прострём к убогой братье длани,

Избыток с нею наш деля;

Взнесем верхи церквей сожженных;

Да алтарей опустошенных

С весной не порастит трава;

Пожаров след да истребится,

И, аки феникс, возродится

Из пепла своего Москва!»

1812

Плач над Москвою

В годину лютых зол, в день страшныя беды,

Когда в огне Москва Везувий представляла,

Детей своих во все заставы извергала

И кровию граждан багрила их следы,

Когда чрез двести лет столицу вновь карали,

Сквернили алтари, в домах и казнь и плен,

Бежали без ума толпы мужей и жен

И весь домашний скарб злодею покидали, —

Взглянул и я на Кремль – ударил в перси, взвыл,

Схватя жену, детей, давно лиющих слезы,

В беспамятстве помчал на устье тихой Тезы;

И там от всяких зол Господь меня укрыл. <…>

Гнев Божий над тобой, злосчастная Москва!

Из пышных теремов явилось пепелище,

Пещерою стал град зияющего льва

И диких всех зверей ужасно логовище!

В прямой черте с небес громовая стрела

Ударила во все твои верхи златые,

И, с ревом из-под них слетев, колокола

Провозвестили нам дни нового Батыя;

Во храмах кони ржут, а в самых алтарях, —

О ужас христиан! и выговорить страшно! —

На месте мирных жертв – враги хватают брашно,

И, шумны от вина, ристают в стихарях!

Святыни дом в вертеп разбоя превратился!

Кадило пред Творцом небесным не курят,

Ни тихих нет молитв, ни лампы не горят,

И схимник, воздохнув, с обителью простился.

Летит на воздух Кремль, расшибся Арсенал;

Несыта месть везде мечи булатны движет!

Но все уже смердит! – нож всю Москву заклал;

Без пищи сам огонь лишь камень голый лижет.

Таков твой жребий стал, градов российских мать!

Тоскуют о тебе живущие в чертогах;

Нарядных колесниц тьмы-тьмущей на дорогах,

Стремящихся к тебе, как прежде, не видать.

Исчезли пиршества, и роскошь утомленна

С обозом векселей на Волгу утекла;

Толпа бежит за ней актеров изумленна,

Дом игрищей погас, сгоревши весь дотла;

Святилища наук разграбленные стены

Ужасней кажут нам плачевный вид Москвы;

И музы, не найдя, куда склонить главы,

Отправились искать на Каме Иппокрены.

Куда съезжаться нам платить газетам дань,

О свойстве государств, за трубкой сидя, спорить,

И ближних и себя напрасно лишь задорить —

Путь счастливый тебе, клоб Английский, в Казань! —

Фабричный кинул стан, купец не промышляет,

Разнощик никуда с товарами нейдет,

Изделья, торг, мена, все стало, все страдает,

И бедный мужичок ни пашет, ни орет.

О, день великих зол! Но, к пущему несчастью

У матушки-Москвы есть множество детей,

Которые твердят по новому пристрастью,

Что прах ее не есть беда России всей…

Утешит ли кого сия молва народна?

Отечества я сын, и здесь сказать дерзну:

Россия! ты раба, – когда Москва в плену!

Не ей ли ты должна той славою широкой,

Которую во всей вселенной нажила?

Не ею ли спаслась от пагубы жестокой,

Когда с мечами к ней Литва погана шла?

Москва ли не рачит о нас, не образует?

Готовит верных слуг, надежных сограждан,

Дает мужей в суды, людей в военный стан

И злата не щадит, коль царь его взыскует.

Отечественный дух на каждом там шагу

Любить родимый край издетства приучает.

Вид Красного крыльца, – сей вид один внушает

И рабства не терпеть, и рог сломить врагу.

Кому наружный вид готический противен,

Пускай бежит навек от наших башен тот!

Единственна Москва! – и тем-то град сей дивен,

Что он из собственных составился красот. <…>

Так ежели Москва есть сердце государства,

Отдав ее врагу, какая для него

Надежда избежать паденья своего?

Столицы суть везде ограды крепки царства.

Без сердца бытие кто может сохранить,

Когда в нем вдруг огонь антонов загорится?

Куда, кроме земли, наш бедный труп годится?

Стал маятник его – и уже полно жить.

О Боже! возврати столицу нам любезну! <…>

Так мысленно взывал, когда в стране любимой,

Оставя мирный кров и хлеб насущный мой,

Без Родины давно, из края в край гонимый,

Бежал сюда вкушать хоть маленький покой. <…>

Но, ах! – хотя у них приятно было мне,

А на сердце тоски лежало тяжко бремя:

Я все смотрел в окно, не разбирая время,

Не шлет ли вести кто о нашей стороне?

И се – летит она – о, радость вожделенна!

В пыли, в поту ямщик бьет тройку по бедрам;

Домашние бегут – я вслед кричу: что там?

Предчувствие сбылось: Москва освобожденна!

Для чувства сильного на свете нет пера:

Уста молчат, когда что душу слишком тронет,

В потоке горьких слёз речь смешанная тонет,

И легкий вздох, вещун сердечного добра,

В Москву скорей, в Москву! – Когда чего желает

И требует от нас растроганна душа,

Вотще рассудок тут препятства полагает:

Распутица – путь добр, и вьюга – хороша. <…>

Так стаи разных птиц со всех сторон весною

Летят в привычный лес гнездо свое свивать.

Представилась очам паленая столица,

Еще сияюща сквозь облако дымов;

В развалинах ее еще видна царица,

Рожденная ничьих не принимать оков. <…>

Руины! кто на вас без состраданья взглянет?

Ужаснейший позор… Здесь был Наполеон!

Доколь из недр Творца перун в него не грянет?

Иль Неба не достиг отчаянный наш стон? <…>

Дай Бог, чтобы Москва, как некогда вселенна,

При Ное от проказ омытая водой,

В горниле тяжких бед огнями искушенна,

Очистилась от всех крамол своих золой!

Тогда нас паки с ней и пепел не разлучит:

Где Родины святой быть может веселей?