Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Парламент дураков

ModernLib.Net / Европейская старинная литература / Сборник / Парламент дураков - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Сборник
Жанр: Европейская старинная литература

 

 


Сборник


Парламент дураков

THE PARLIAMENT OF FOOLS
Перевод с английского Любови Шведовой, Николая Горелова
Перевод с латыни Николая Горелова
Автор проекта Николай Горелов
© Н. Горелов, статья, состав, перевод, 2005
© Л. Шведова, перевод, 2005
© В. Пожидаев, оформление серии, 2004

Во первых строках, ради укрепления духа всех глупцов, мы считаем необходимым постановить, что каждого, кто, купив и прочтя эту книгу, не стал смеяться над прочитанным, следует обвинить в меланхолии и приговорить к принудительным прогулкам по болоту, которые следует совершать дважды в неделю, надев на себя грязную рубаху и башмаки, не надевая, однако же, чулок.

«Парламент, протертый до дыр, или Поэты без гроша: сплошное веселье, острословие и довольство жизнью»


Я слыхал о том, что братия некоторых монастырей, когда они только были основаны и малым владели, охотно принимала бедняков и путников и с радостью, без всякой гордыни служила Господу. Когда же они стали богатыми и завладели множеством имущества, то стали поступать совсем наоборот. Так вот, некий аббат, грубый и бесчеловечный, всегда принимал в своем аббатстве себе подобных негодников и назначал их в корчму или привратниками монастыря. Вышло так, что какого-то шута в пути застала ночь, и он повернул к монастырю, чтобы найти пристанище, но не обнаружил там ни приветливого лица, ни благочестия, один только почерневший хлеб, бобы с солью и водой, грубую и жесткую постель. С наступлением утра он отправился в путь и принялся размышлять о том, как отомстить тому, кто должен был заботиться о гостях, и тут ему навстречу попался аббат, который по какой-то нужде выходил из монастыря и вот теперь возвращался в обитель. А шут ему и говорит: «Рад приветствовать господина моего, доброго и радушного аббата, хочу воздать благодарность вам и вашему монастырю, ибо брат, который заведует гостиницей, ночью прекрасно обо мне позаботился — приготовил великолепной рыбы, прибавил к ней отменного вина, развел большой огонь, поставил передо мной столько кушаний, что я и сосчитать не смог, а на прощание дал пару обуви, с ремнями и ножиком». Услышав такое, аббат разгневался, отчитал грубияна за тяжкий проступок, лишил его должности и назначил того, кого считал еще более нечестивым, — так шут отомстил этому бесстыднику.

Яков де Витри.Повседневные проповеди

ДУРАКИ, ДУРАКИ, ДУРАКИ БЕЗ ЧИСЛА

Наступление Рождества приводило средневековых людей в феерическое настроение, потому что праздники «навыворот» следовали один за другим. В день истребления царем Иродом Иудейских младенцев, 28 декабря, наступал праздник «епископа от отроков»: певчий возводился на сутки, а иногда и на целый месяц, в сан «епископа» (избирали такого «епископа» 6 ноября, в день святого Николая). Отрок участвовал в праздничной трапезе, на следующий день объезжал город, собирал причитающуюся «дань», а при отказе платить налагал на город временное отлучение. 1 января, в День Обрезания Господня, приходил черед Праздника Дураков, уже в конце XII века епископ Парижский пытался запретить клиру творить безобразия. В канун Праздника Дураков отмечали Праздник Осла — в честь легендарной осляти, на которой святое семейство отбыло в Египет. Что творилось во время Праздника Дураков, уму непостижимо. Клирики одевались мирянами, напивались, как свиньи, играли на алтаре в кости, жгли в кадильницах старые подошвы. Известно, что выбирали дурацких епископов и архиепископов, устраивали идиотские литургии. В некоторых городах предводителя дураков обливали водой прямо в церкви: примечательно принятое в середине XV века в Сансе постановление о том, что нельзя обливать главного дурака более чем тремя ведрами воды. И только в 1511 году запретили сбривать этому самому предводителю бороду.

Даты некоторых праздников были весьма подвижны. В ХШ веке в Бове осла вводили в церковь 14 января. Иногда переносили и начало карнавала, приходившееся то на Сретение (2 февраля), то на день святого Антония (17 января), на Крещение (6 января), и даже на 1 января, или январские календы, что позволяло гулять с самого Рождества просто без передышки. Хорошо еще, что финал карнавального действа четко определен — это «жирный» или «исповедальный» вторник, последний день, когда, в канун «пепельной» среды, можно было употреблять скоромную пищу. Казнь Карнавала (или его чучела) сопровождалась торжественной процессией, в странах Южной Европы перед смертью Карнавал читал свое завещание — плоть от плоти «Завещания поросенка», знаменитого образчика позднеримской сатиры [1]. В представлении средневекового человека глупость всегда должна быть персонифицирована. По праздникам ее функции может осуществлять выборный дурак, но нужно, чтобы кто-то подвизался на этом месте на постоянной основе. Так появился шут — персонаж, которого не знала античность. Эразм Роттердамский очень точно описал роль, в которой выступали придворные шуты: «Дураки служат потехой величайшим властителям; иные без них ни трапезовать, ни прогуливаться, ни даже единого часа прожить не могут. Своих дурачков государи любят, без всякого сомнения, больше, нежели хмурых мудрецов, которых, впрочем, тоже содержат у себя при дворе чести ради. Причина такого предпочтения столь же ясна, сколь мало удивительна: мудрецы привыкли докладывать государям обо всем печальном, и, гордые своей ученостью, они дерзают порою оскорблять нежные уши язвительной правдой. Наоборот, глупые выходки шутов, их прибаутки, хохот, балагурство монархам всего больше по нраву. Примите в расчет и то немаловажное обстоятельство, что одни дураки бывают вполне искренни и правдивы» [2].

Известно, что в Средние века различали шутов «от природы» (то есть карлики или люди с физическими недостатками) и по призванию, ведь не всегда чувство юмора обязательно сочетается с недостатком роста. Придворный шут (или дурак) был не просто человеком, обязанным вызывать смех. Шико, любимый шут Генрихов III, Валуа, и IV, Бурбона, исполнял важные государственные поручения и играл роль вестника, которому доверялась информация, слишком опасная, чтобы излагать ее на бумаге. Профессию шута едва ли можно считать безопасной. По крайней мере трое выдающихся представителей этой профессии погибли «при исполнении обязанностей». Шико обнаружил предателя и доставил его прямо к королю (благо былая военная выучка пришлась любимому персонажу А.Дюма тут как нельзя кстати). Но когда дворянин узнал, что его арестовал всего лишь… шут, возмущению не была предела. Арестант набросился на Шико и нанес ему несколько ран, которые оказались смертельными. В 1532 году Суниха, низкорослый толстяк, любимый шут императора Карла V, слишком неосторожно прошелся насчет одного благородного господина. Расплата не заставила себя ждать, и шута принесли домой тяжелораненым: «Ничего особенного, мадам, — сказал он с порога жене, — просто они убили Вашего мужа!» В 1599 году Клаус Хинзе, шут померанского герцога Иоанна Фридриха, рискнул опробовать на своем хозяине нетрадиционную медицину и спихнул господина, болевшего лихорадкой, прямо в пруд. Пора была холодная, и лечение студеной водой оказалось эффективным. Однако шута решили привлечь к суду за покушение на благородную особу. Смеха ради вынесли смертный приговор, но никто так и не сказал осужденному, что вместо топора собираются воспользоваться колбасою. Несчастный Хинзе скончался от разрыва сердца, едва орудие наказания коснулось его шеи.

Приключения Трибуле, Кайета, Полита, служивших при дворе короля Людовика XII, Дольчибене, «короля буффонов» в свите императора Карла IV, и Гонеллы [3], шута герцогов Феррарских, известны благодаря писателям, подвизавшимся на ниве краткого жанра — новеллы, такой, какой она стала, избавившись от нравоучительных концовок, придуманных еще в Раннем Средневековье Папой Григорием Великим, и позаимствовав немало похабщины из повседневной жизни эпохи Возрождения. Джованни Боккаччо, Франко Сакетти, Джованни ди Герардо де Прато и Бонавентура де Перье многим обязаны прославленным шутам своего времени.

Как ни странно, шутов стали рисовать значительно позднее, чем описывать. Смешное идет рука об руку с грустным — большинство из книжных иллюстраций, изображающих шутов, так или иначе связаны с Пляской Смерти. Смерть ценила шута невысоко и наведывалась к нему одним из последних, побывав у императора, короля, Папы, епископа, любовника, юриста и даже адвоката. Незавидным по сравнению с шутом было разве что положение слуги, ребенка и, наконец, короля, скелет которого изглодали черви.

Сохранилось несколько рисунков на полях рукописей ХШ века и пара-тройка инициалов с шутами — вот и весь изобразительный ряд, позволяющий судить о том, каким был шутовской костюм эпохи Средневековья. В «Романе о Ланселоте Озерном» (рукопись XV века) мы обнаруживаем шута, развлекающего короля и королеву во время обеда. На нем зеленая накидка, желтый дурацкий колпак с ушами, разноцветные чулки: один красный, другой — желтый. Именно пестрота отличала наряд шута от одежды остальных слуг. Главный атрибут придворного шута — дурацкий скипетр или погремушка, увенчанная его же собственным портретом. Однажды герцог де Невер обрядил некоего казначея Верто в костюм шута, обиженный подал жалобу королю, Генриху IV, с «бухгалтерской» тщательностью описав свой неприглядный вид:

«Костюм был сшит из саржи и состоял из полос, наполовину зеленых, наполовину желтых; на желтых полосах были зеленые позументы, а на зеленых — желтые, между полосами была также желтая и зеленая тафта, вшитая между упомянутыми полосами и позументами. Чулки, пришитые к штанам, были: один — целиком из зеленой саржи, а другой — из желтой. Кроме того, была шапка с ушами, тоже наполовину желтая, наполовину зеленая» [4]. Облик шутящего человека просто не мог быть нормальным. Именно поэтому легендарного пришельца с Востока, Маркольфа, обрядили в неописуемые лохмотья. Историю «Соломона и Маркольфа» знали и читали уже в XII веке, судя по всему, это произведение было известно и ранее. До нашего времени оно сохранилось в многочисленных рукописях, начиная от ХШ века и позднее, в особенности часто эта книга переписывалась в веке XV. Под заглавием «Соломон и Китоврас» этот сюжет известен с XIV века и на Руси. Дошли также древнеанглийские и средневековые немецкие переложения словопрений между мудрейшим из царей и простоватым бездельником [5]. Наибольшую популярность получил афористичный диалог двух главных персонажей (Маркольф при этом выступает под разными именами, превращаясь то в Сатурна, то еще в кого-нибудь), поэтому в данной книге мы попытались восстановить справедливость и опубликовать рамочный, прозаический сюжет, известный уже с ХШ века — повествование весьма комичное и замысловатое. Вообще-то говоря, Маркольф — откровенный жулик, он провоцирует ситуации, в которых царь Соломон непременно попадет впросак. Но этот плут и негодяй оказался первым шутом, и по образцу его шуток строилось поведение Уленшпигеля и Гонеллы, а затем и большинства английских шутов. Маркольф был первопроходцем в деле наживания неприятностей при дворе, не меньшую роль он сыграл и в создании идеологической базы средневекового антифеминизма. После Маркольфа было уже не так страшно шутить на женские темы, и Уолтер Maп, автор книги «Придворная маята», понимал, чем рискует, составляя в эпоху правления Генриха II и Элеоноры Аквитанской пространное послание под лозунгом «Не женись!». Судя по всему, редкий автор разбирался в женской природе настолько хорошо, как тот, кто вложил попрекающие лучшую половину человечества секвенции в уста самого Маркольфа. С тех пор всем шутам решительно не везет со слабым полом.

Хотя шуты жили при дворах по всей Европе, именно в Англии потрудились над тем, чтобы увековечить образ шута — сборники забавных историй о придворных дураках превратились едва ли не в самостоятельный жанр литературы.

Хорошо известно, что сам Джек Скоггин, если такой шут и вправду жил во времена короля Эдуарда IV (1461 — 1483), не имеет непосредственного отношения к собранию своих шуток. Самое ранее из сохранившихся изданий «Шуток Скоггина» было выпущено в 1613 году, однако Томас Колвелл еще в 1566 году заплатил четыре пенса за право напечатать подобный сборник. Большинство шуток были почерпнуты из английского перевода «Уленшпигеля», «Совинозерцала», и книги Бонавантюра Деперье «Новые забавы и веселые разговоры» (изд. в 1558). Вполне возможно, составителем сборника был специалист в области диетологии (очень важная специальность в эпоху повального обжорства) врач Эндрью Борд, которому эту честь приписывает издание 1626 года. Если так, то становится понятным, откуда у Скоггина оказались тесные «университетские» связи. В правление Генриха VIII, когда жил и трудился Эндрью Борд, выпускники университетов не считали для себя зазорным послужить при королевском дворе в качестве шутов — так поступил в 1539 году Джон Пэч. Да и сильные мира сего, например сэр Томас Мор, отличались, говорят, настолько изрядным чувством юмора, что могли легко соперничать с любыми шутами. Как бы там ни было, Скоггин — вымышленный или реальный — стал основоположником традиции, с него начиналась блистательная эпоха шутов при дворах Тюдоров и Стюартов.

При дворе нескольких монархов царил Уильям Соммерс (ум. 1560), который, «когда Его Величество, переговорив с ним, проникся к нему добрыми чувствами, и сказал: „Становись моим шутом, приятель", — ответил, что он уж останется в ведении своего родного отца, а когда король спросил: „Почему?" — тот ответил, что отцу он надоит для личных нужд, ибо у того только одна жена. „А у Вас уже было столько жен, видать, Вы по-прежнему живете в надежде, что будет еще больше. Почему бы Вам не сделать от одной из них себе своего собственного шута? Уж он-то точно окажется в Вашем полном распоряжении". Его привезли ко двору, и с тех пор никого, кроме Уильяма Соммерса, на месте королевского шута и представить себе было невозможно. Король настолько проникся его искрометными и остроумными шутками, что Соммерс мог попасть в королевскую спальню даже тогда, когда не то что придворный, но даже и Тайный Советник не мог переговорить с ним. Более того, когда король становился зол или был чем-то недоволен, так что никто и спросить не смел, в чем же дело, один лишь Уилл Соммерс с помощью пары острых слов мог остудить пыл его недовольства». Король Генрих VIII сделал Уильяма Соммерса своим придворным, позволив шуту любовно обращаться к себе «Гарри» или «Дядюшка» (Шекспир не преминул воспользоваться этим в «Короле Лире»).

Став литературным персонажем, Уилл Соммерс немало перенял от вымышленных предшественников. Горе-лекарем, продающим порошок от блох или вшей, становились до него то Уленшпигель, то Джек Скоггин. Хозяйки, с которыми довелось встретиться Соммерсу, оказались самыми тупыми из всех. Он, если верить памфлету 1676 года издания, посоветовал им: „Возьмите в одну руку маленькую палочку, другой схватите вошь за шкирку и, когда она разинет рот, затолкните ей порошок внутрь, от чего тварь испытает невероятные боли и никогда больше не станет кусать вас". Женщины прикупили себе еще порошка, горячо поблагодарили за объяснения и отправились домой, не подозревая подвоха или обмана».

Уильям Роули в пьесе «Как меня увидите, так меня узнаете» (поставлена в 1605, опубликована в 1613) воспроизводит диалог между Уильямом Соммерсом и герцогом Саффолком: «Уилл: „Ну уж нет, его кулак слишком тяжел для шута. Стоило вчера вечером вам уйти, как я отправился к нему и застал его в таком гневе, что стоило только заикнуться про смешное, как он врезал мне кулаком по уху. Да так сильно, что я пролетел через три комнаты, прокатился по четырем лестницам и свалился прямиком на пять бочонков в глубине погреба. И если бы я не промочил себя там хорошенько, видели бы вы меня сегодня живым!" Саффолк: „Слушай, Уилл, я дам тебе бархатный костюм, если ты заставишь его рассмеяться". Уилл: „Так-то, милорд? Оно конечно, еще одного удара по уху не миновать, но я уж как-нибудь попытаюсь с этим справиться"». В другой сцене Уилл Соммерс, поссорившись с шутом кардинала Уолси, Пэчем, прямо в винном погребе, обнаруживает, что винные бочки наполнены не столько вином, сколько золотом. Соммерс тут же отправился к королю и сообщил о своем открытии прямо в присутствии кардинала. Тот все отрицал. «Так что же, Уилл, — поинтересовался король, — все его вино превратилось в золото?» На что Соммерс ответил: «Я, мой господин, говорил Вам, что нечего дуракам верить. Уилл Соммерс напустит на себя таинственность, потому что если бы он распустил сейчас свой язык, то поведал бы королю, сколько там оказалось бочонков, полных золота и серебра, набитых посудой и украшениями, а еще двадцать сундуков с крестам, посохами, покровами, митрам, жезлами, золотыми распятиями, не считая четырехсот двенадцати тысяч фунтов — пенсов святого Петра, собранных с каждого бедняцкого очага. Нечего обращать на это внимания, ибо стоит стать Папой — и не такое можно себе позволить. Сплутуешь — сам себе и отпустишь!» Правда, не следует забывать, что исторический Уилл Соммерс поступил на королевскую службу через пять (!) лет после кончины кардинала Уолси.

Роули использовал в пьесе знаменитые стихи, имевшие, видимо, хождение еще при жизни Генриха VIII и Уильяма Соммерса. Так, на поэтическую лабуду: «Бутон раскрылся, роза красна — и зелен лист», — шут, не дрогнув, отвечает: «В кровати рядом с королевой шлюха спит!» При этих словах Кэтрин Парр выдала шуту два золотых, поблагодарив за прямоту и честность. Еще более романтические рассуждения о том, что в башне неподалеку растет цветок, которому принадлежит сердце короля, разбиваются о прозаическое замечание Соммерса: «Не пройдет и часу, она нассыт, как свинья, и издаст пердеж». Попытку Германского императора соревноваться с Уиллом в возвышенности, еще более сомнительную: «Император славен, трон его высок, кто его враги?» — справедливо парирует средневековая сентенция: «Конечно же черви, которые обглодают его скелет, хочет он того или нет». Похабно-фекальный юмор Уилла Соммерса имеет глубокие корни. В диалоге между Соломоном и Маркольфом тема испражнений является одной из ведущих:


Соломон: Когда небо затягивается облаками — быть дождю.

Маркольф: Когда собака выгибает спину, то хочет срать.

Соломон: Все тропинки ведут к одной дороге.

Маркольф: Все кишки ведут к одной какашке.

Соломон: От доброго мужа — добрая жена.

Маркольф: От отменной трапезы — отменный стул.

Соломон: Благослови справедливого, и обретешь великую награду — не от него самого, так от Господа.

Маркольф: Благослови пузо, и получишь за то великое облегчение — не из уст, так из задницы.

Особое внимание стоит обратить на разрабатываемые двумя спорящими иерархии — государственную или фекальную:

Соломон: Двенадцать харчевен — целое поместье. Маркольф: Двенадцать потуг порождают одну какашку.

Соломон: Двенадцать управителей поместий — целое графство.

Маркольф: Двенадцать какашек — целая куча дерьма. Соломон: Двенадцать графов — целое герцогство. Маркольф: Двенадцать куч дерьма — целый горшок «повидла».

Соломон: Двенадцать герцогов — целое царство. Маркольф: Двенадцать горшков повидла — целый чан «вина».

Соломон: Двенадцать царств составляют одну империю.

Маркольф: Двенадцать чанов — целый обоз нечистот.


В этом противостоянии «большого» и «низкого» симпатии читателя и слушателя, вне всяких сомнений, оказываются на стороне Маркольфа, ему приходится быть куда более изворотливым, изобретая «дерьмовую» терминологию. Риторика вопросов и ответов, скорее всего, восходит к классическим образцам, в том числе к истории об Александре Македонском и индийских гимнософистах.

Знаменитый шотландец Джордж Бьюконен (1506 — 1582) был не столько шутом, сколько воспитателем молодого короля Якова VI Стюарта, поэтом и ученым. До сих пор рассказывают историю о том, как, отправившись в город, Джордж Бьюконен повстречал на мосту рыцаря, который встал шуту поперек дороги, обнажив меч. Бьюконен вышел из этой истории победителем и побежал просить у короля прощения, представив дело следующим образом:


«— Ну, я, самой собой, тоже вытащил меч, и мы стали сражаться.

— Так, — сказал король, сгорая от любопытства, — хорошо подрались?

— Угу!

— Я рад, что драка пришлась тебе по душе.

— Ну да я и сам себе рад, — ответил шут, — Вы прощаете, Ваше величество?

— И что же ты такого натворил?

— Как бы это сказать, я с размаху сбросил его шляпу с моста…

— Пустяки, признавайся, что ты там натворил!

— Лучше простите мне то, что я со всего размаху… А тут и шляпа — с моста.

— Конечно, Джордж, ты прощен, еще раз прощен и можешь чувствовать себя самым прощенным из всех, кто просил у меня прощения.

— Отлично, Ваше величество! А то ведь с размаху вместе со шляпой у него и голова улетела!

Простив шута за шляпу, сброшенную с моста, король уже не мог наказывать за то, что одним ударом удалось снести вместе с нею!»


Но изначально в роли обезглавленного рыцаря выступал епископ… Бьюконен стяжал славу человека, острого на язык. Однажды король Франции продемонстрировал ему картину: изображение распятия в окружении двух высокопоставленных особ — самого короля и Папы Римского. «Спасибо, — отозвался шут, — мне частенько говорили, что Спаситель был распят в компании двух разбойников, но теперь мне доподлинно известны их имена». Бьюконен научил Якова,» те времена еще шотландского короля, обдуманно подходить к делам государства. Зная манеру Якова подписывать бумаги не глядя, он подсунул ему рескрипт, передававший королевскую власть шуту сроком на 15 дней:


«Едва заполучив бумагу назад, он отправился прямо к королю и сказал, что его время на престоле закончилось. Король вскочил от удивления, и Джордж, не мешкая, уселся на трон, провозгласил себя королем и сказал: „Ты, некогда владевший короной, станешь моим дураком, я теперь — мудрейший из людей". Король был возмущен до глубины души, но тут Джордж продемонстрировал бумагу за его собственной подписью и печатью. С этих пор король всегда вникал в то, что подписывал».


Как Уилл Соммерс до него и Арчи Армстронг после, Бьюконен был, не в последнюю очередь, выдающимся политиком и дипломатом. Он ездил с посольством в Италию, а на провокационное письмо французского короля, содержавшее риторическую фразу: «Если я приду, если я приду, если я приду!?» (издевательский намек на «пришел, увидел, победил» Юлия Цезаря), со спокойствием ответил: «И придешь, и придешь, и придешь» (то есть «где сел, там и слез», приходить — приходи, но только из этого еще ничего не следует). Подобный ответ полностью разрядил обстановку. В истории шутов наблюдается примечательная преемственность. Скоггин унаследовал шутки Маркольфа, Уленшпигеля и даже Гонеллы, Бьюконен принял эстафету у Скоггина, и уже его, правда абсолютно безосновательно, изгоняли из Шотландии (чтобы он мог вернуться, насыпав в туфли английской земли) или отводили в уборную, показать портрет Уильяма Уоллеса (англичанин утверждал, что «из почтения перед шотландцами мы держим его изображение и по сей день там, где испражняемся»). Национальный колорит шуток оттеняет большинство историй, которые рассказывают о Бьюконене. Однажды, когда английский епископ прошелся насчет шотландского пьянства, Бьюконен парировал выпад. «Как, вы — шотландец? — Да, — ответил Джордж, — я скотт. — Епископ поинтересовался: далеко ли скотту до пьяной скотины. — Сейчас не слишком — всего лишь протянуть руку на ширину стола. — А епископ и Джордж находились как раз друг напротив друга. Епископ вскочил и вышел, покраснев от ярости, а прочие гости чуть не вывихнули себе челюсти, смеясь над этой шуткой».

Любимым шутом королевы Елизаветы был Ричард Тарлтон (ум. 1588), говорят, что иным фаворитам приходилось добиваться не только внимания королевы-девственницы, но и, в первую очередь, ее шута. Тарлтон, который в молодости пас свиней, умело высмеивал графа Лестера, а именно граф привез его ко двору, регулярно присутствовал на королевских ужинах и славился тем, что мог вывести королеву из депрессии. Слава Тарлтона была настолько велика, что его портреты и несколько веков спустя все еще украшали вывески питейных заведений. В свободное от борьбы с невеселым настроением монархини время Тарлтон совмещал придворную карьеру с игрой на подмостках, и именно он принес на сцену образ шута, героизированный Шекспиром. Примечательно, что все шутовские роли в «Глобусе» исполнял непосредственный ученик Ричарда Тарлтона, Роберт Армии. К сожалению, к тому времени, когда Шекспир написал «Генриха VIII», Армин уже ушел со сцены, и Уильяма Соммерса было сыграть некому…

Считается, что Тарлтон веселил королеву скорее сценическими репризами, чем сентенциями на злобу дня. Этим он отличался от многих своих предшественников, например, Пэча, однажды приглашенного (после нескольких десятилетий изгнания) к королевскому двору. Королева поинтересовалась, на какие недостатки Пэч может ей указать, но прославленный (к тому времени) ученый муж — а его предупреждали быть осторожнее — не сдержался и ответил: «У меня нет обыкновения рассуждать о том, о чем судачит весь город». Больше Пэча во дворец не звали… «Книга шуток Тарлтона», сочинение апокрифическое, вызывает недоумение у современных ценителей острого слова. Неужели это (!) может быть шуткой:


«Тарлтон, пребывая в веселом настроении духа, сидел со своей женой и вдруг сказал ей: „Кейт, ответь мне на один вопрос, только не солги, и получишь золотой". И она огласилась на том условии, что в случае проигрыша ей придется отдать ему монету. А Тарлтон ей: „Кейт, скажи мне, рогоносец я или нет?" Она же не проронила ни слова, стояла молча, несмотря на то, что он по-всякому побуждал ее дать ответ. Тарлтон понял, что она не собирается говорить, и потребовал золотой. „С чего, — спросила она, — разве я наврала?" — „Нет", — ответил Тарлтон. „Ну тогда, дурень-муженек, я и выиграла пари". Тарлтон в гневе сочинил стихи:

Пустой болтовней она мужа изводит,

Молчаньем и то вокруг пальца обводит».

Шут Якова I Стюарта низкорослый Арчи Армстронг, подвизавшийся к тому же в роли придворного лоббиста, демонстрировал не только чудеса остроумия, но искусство политики. «Говорят, будто король любил его настолько, что редко совершал поступки, не спросив у Арчи совета, так что едва ли Арчи мог заполучить больше власти, стань он, например, регентом королевства». История появления Арчи при дворе весьма необычна. «Младшие судейские чины выследили вора, кравшего овец на границе, и по его следам добрались до расположенной посреди верескового поля хижины, где не обнаружили никого, кроме полоумного юноши, качавшего на коленях своего маленького родственника. Разочарованные офицеры уже было собирались уйти ни с чем, но тут им пришла в голову мысль обыскать… колыбельку, и младенец, к их удивлению, оказался той самой овцой, которую разыскивали. Ловкий, но приведенный в замешательство преступник был схвачен на месте и доставлен в Йедбург, где в то время правил выездной суд Якова VI. Когда Арчи Армстронга — а вором был именно он — приговорили к смерти за его преступления, он стал умолять короля, дескать, человек он темный и бедный, только совсем недавно узнал о Библии и вот теперь ради спасения своей души хочет прочесть драгоценный том: может быть, его величество проявит милость и отложит казнь, покуда он не справится с этим? Благородный монарх с легким сердцем удовлетворил прошение, и тут Арчи обрадовался и сказал с ухмылкой: „Забери меня дьявол, если я прочту оттуда хоть одно слово, покуда глаза мои открыты!" Королю настолько понравилась эта шутка, что он нанял этого малого к себе на службу». Известно, что во время сватовства принца Карла к испанской инфанте Арчи с помощью своих шуток настолько быстро «навел мосты» с мадридским двором, что виделся с невестой куда чаще и регулярнее жениха. Поездка принца не вызывала особой радости и у самого короля, так что Арчи заявил: «Вашему величеству следует поменяться со мной головным убором». — «Это почему?» — спросил король. «Потому, — отозвался Арчи, — что не я послал принца в Испанию!» — «А что ты скажешь, если принц вернется домой?» — «С удовольствием я сниму шутовской колпак с вашей головы и отправлю его королю Испании». Известно, что эту шутку повторяли при дворах Европы не один раз, шут Франциска I, Трибуле, до смерти напугал подобным образом императора Карла V, рискнувшего посетить Францию (читателю этот эпизод хорошо знаком по роману «Асканио» Александра Дюма). «В другой раз во время торжественной процессии по улицам Мадрида первый министр испанского короля Филиппа IV граф Оливарес спросил Арчи, верит ли тот, что „Христос находится сейчас здесь?" — „Нет, — ответил Арчи, — ведь передают, как я слышал, что, когда Он был на земле, какие-то воры и мерзавцы распяли Его, а потому Он не собирается появляться снова в той же компании". Тогда Оливарес заставил ответить Арчи еще на один вопрос: „Верит ли он, что Его Святейшество Римский Папа настолько непогрешим, что не может ошибаться, и если он скажет, что твой красный плащ — черен, то ты обязан ему верить?" Арчи переспросил: „А что думает ваша светлость?" — И пока граф замешкался с ответом, произнес приговор: „Если Папа так говорит, то у него плохо со зрением!" Когда об этом было доложено королю и королеве Испании, они от смеха назначили шуту пенсион в сто монет».

Литература знает немало примеров циклизации. Бывают циклы с четко заданным числом составляющих: по одному стихотворению или отрывку на 365 дней в году («Фасты» Овидия), на четыре времени года, двенадцать месяцев, каждый из ветров или знаков зодиака, алфавитные поэмы (по числу букв или рун), семь граций или семь мудрецов. Иногда состав остается на усмотрение автора — он сам определяет, какие названия или понятия должны быть объединены в цикл. За примерами далеко ходить не надо: «Корабль дураков» Себастьяна Брандта, где перечисляются людские пороки, или уже упоминавшаяся анонимная «Пляска смерти», где Доктор Смерть проходится по всем ступеням социальной лестницы. «Любознательные поиски Джека из Дувра» — из той же серии. Сборник рассказов выстроен по географическому принципу и объединен рамочным сюжетом — поиском самой большой глупости. Естественно, ей суждено обнаружиться именно в столице. Джек собирает истории по городам и графствам Английского королевства: при случае читатель может изучить реальную историческую географию того времени. Несмотря на то что маршрут Джека вряд ли рационально воспроизводить пешим ходом (равно как и с помощью иных средств передвижения), определенная пространственная логика в нем все же наблюдается. Джек начинает в Хантингтоне и планомерно продвигается на север и на восток, делает круг, завершая его в Виндзоре, затем отправляется на второй круг через Девоншир и Корнуолл, завершая свое путешествие в Лондоне. Сам Джек родом из Кента, но там он, судя по всему, решил дураков не искать.

Маршрут этот может иметь вполне прозаическое объяснение — он похож на путь, который проделывали труппы актеров (вспомните «Гамлета»), путешествуя по городам Англии с представлениями.

Цикл историй Джека из Дувра кажется бесхитростным на фоне таких произведений, как «Декамерон» Джованни Боккаччо или «Кентерберийские рассказы» Джефри Чосера. Рамочный сюжет донельзя прост, большинство из рассказов позаимствовано из средневековых сборников назидательных новелл, но сдобрено местным, английским колоритом. О Джеке из Дувра нам не известно ничего, кроме упоминания этого имени в прологе к «Рассказу повара» Джефри Чосера, где упоминается тот, кто всучивал дважды остывшее и дважды подогретое угощение [6]. Очевидно, что плут этот был еще тот. На самом деле под этим именем скрывается сушеный засоленный хек (или «морская щука»), а его портовое происхождение идет оттуда же, откуда обычай выставлять на стол «дуврское» вино — опивки, собранные со столов и налитые в новую бутылку: «Dover» понимали как «to do-it-over-again» (повторить еще раз). В 1601 году к сборнику рассказов Джека из Дувра было опубликовано продолжение; выходит, сам сборник напечатали еще во времена королевы. Елизаветы. Единственная сохранившаяся копия относится к 1604 году. Книги должны были продаваться в магазине с вывеской в виде папской головы над дверью таверны, неподалеку от биржи».

Другое дело «Парламент, протертый до дыр» — сегодня этот трактат известен по двум брошюрам, изданным в 1608 и 1615 годах. Если во времена Высокого Средневековья основным объектом пародии становились церковная служба и Святое Писание [7], то в новые времена ничего лучше постановлений парламента нельзя было и придумать. Ленивый не создавал в ту далекую эпоху поэтических, политических или религиозных обществ. Уже даже не важно было «ради чего», главное — обнаружить объект для агитации «против». Подходили идиоты, неверующие, женщины, еда, ведьмы, ханжи, паписты и так далее. Мы знаем эту эпоху по пьесам Шекспира и его современников и по сонетам того же Шекспира и иже с ним. По правде говоря, век или полтора века спустя после того, как Уильям Какстон завез в Англию печатный станок, в типографиях Лондона издавалась литература самого разного рода (долгое время не удостаивавшаяся в учебниках более чем одной страницы на тысячу): подробные отчеты о разоблачении и сожжении ведьм перемежались с рассуждениями о вреде табака или бесчестной игре в кости. «Парламент, протертый до дыр» — это устав и постановление одновременно, поскольку надо было себя занять. В Лондоне уже два века боролись с проституцией всеми возможными и невозможными способами: так, еще в 1393 году всем после девяти часов вечера запрещалось покидать пределы города и отправляться в его окрестности, куда переселили дам легкого поведения, к тому же ночью по городу запрещалось ходить в маске (а то некоторые отправлялись искать приключения, пряча свое истинное лицо). Свободное время уходило на творчество. Или на игру в кости.

Трактат, разоблачающий всю подноготную игры в кости, известен в двух копиях, которые, судя по владельческим записям, относятся еще к первой половине XVI века. Шулерство, игра в наперстки, финансовые пирамиды и подобного рода забавы — удел не только обществ периода кризиса и упадка. Игра в кости считалась пороком благородных, поскольку сам император Август, если верить Светонию, был к ней пристрастен и охотно спонсировал своих партнеров по игре [8]. Естественно, в подобных играх не обходилось без мошенничества. Опубликованный в 1575 году памфлет «Сотоварищество мерзавцев» [9] так описывал один из трюков этих пройдох:

«Подобная публика, как правило, — это особая разновидность бродяг-бездельников, распознать которых довольно трудно, так богато они разряжены. Иногда им прислуживает лакей, иногда — нет. Их главное занятие — проводить время в местах, где собираются для благородного времяпрепровождения джентльмены и прочие достойные граждане. Например, в соборе Святого Павла, в госпитале Христа или же на королевской бирже. У них обширные знакомства, они постоянно заняты тем, что стремятся привлечь в свою компанию все новых и новых достойных людей. Но их главная цель — заводить знакомства с теми (о ком они узнают благодаря усердному наведению справок), кто недавно получил порядочную сумму денег. Это могут быть молодые джентльмены, прибывшие в Лондон изучать право, или же торговцы, или представители других занятий, которые недавно получили от кого-либо крупную сумму денег для определенных целей. И вот, когда такая добыча намечена, они умеют втереться человеку в доверие, весьма любезно приглашают его позавтракать вместе и ведут в какое-нибудь хорошо им знакомое и заранее условленное место.

В это время на сцену выступает один из их шайки, человек уже в летах, поднаторевший во всякого рода обманах и хитростях. У него может быть фальшивая седина, морщины на лице, согбенная спина, — как правило, он еще и хромой, как будто от старости. Одет он подчеркнуто бедно, на нем дотертый плащ домашней выделки и поношенная шляпа. И вот этот смиренный старец появляется в заведении, будто бы никому не знакомый, тихонько присаживается на краешке скамьи поближе ко всей компании и заказывает себе кружку вина стоимостью в один пенни или пинту эля, что незамедлительно и получает.

Какое-то время он сидит вот так в одиночестве, грызет кусок хлеба или другую немудрящую еду, а остальные из шайки тем временем находят способ вступить с ним в шутливый разговор. Они спрашивают старика, откуда он родом и чем занимается, на что он обычно отвечает, что живет крестьянским трудом. Они продолжают беседовать и наконец предлагают старику с ними сыграть:

— Что скажешь, отец? Сыграй с нами партию, и мы купим тебе еды на обед. Мы бы не прочь повеселиться.

И этот согбенный старец, сначала выразив удивление, отвечает им так:

— Господа, я уже стар и почти ослеп, да и играть-то умею лишь в некоторые самые простые игры, вы, однако же, я вижу, добрые джентльмены, раз предложили мне такую плату. От нее вам самим не будет никакого проку, а только мне одному, значит, по праву, я должен и платить за свое удовольствие. Поэтому я с охотой выполню вашу просьбу.

И вот они начинают играть — когда в карты, когда в кости; старик первое время изображает полную неосведомленность и неумение играть, играет как будто бы против воли, проигрывает, делает вид, что сердится, даже впадает в ярость, начинает браниться. Но вот он предлагает поставить всем по паре шиллингов. Остальная компания веселится, поддразнивает старика и продолжает играть. Они все устраивают так, что каждый выигрывает у него по одному-два шиллинга, после чего кто-нибудь подсаживается к молодому человеку и принимается нашептывать ему на ухо, уговаривая, чтобы тот тоже поучаствовал в их забаве. Он соглашается и, за компанию, тоже вступает в игру. Как и остальные, он выигрывает у старика свой шиллинг, а тот, потеряв в общей сложности пять или шесть шиллингов, принимается плакать и стенать, что остался совсем без гроша. Он умоляет компанию вернуть ему хотя бы часть денег, чтобы он смог добраться до дому. Остальные же, конечно, наотрез ему отказывают, продолжая без умолку его дразнить и насмехаться над ним.

Теперь пройдоха изображает настоящую ярость. Он обращается к джентльменам и говорит, что они должны подождать его здесь, пока он сходит еще за деньгами. Или же пусть назначат какое-нибудь другое место, где они могли бы встретиться. Вся шайка, явно заинтересовавшись таким поворотом дела, с готовностью соглашается, и они бьют по рукам, договариваясь о встрече. После чего они принимаются уговаривать молодого человека не отступать от этой затеи и пойти на встречу вместе, захватив с собой побольше денег. Они говорят, что обманут старика в игре и сумеют тем самым неплохо поживиться.

В конце концов они устраивают все так, что молодой человек проигрывает, они сами, казалось бы, тоже в проигрыше и делают вид, что готовы вступить со стариком в драку. Старик же тем или иным манером скрывается, после чего все остальные с разъяренными и возмущенными криками разбегаются в разные стороны. Проигравший молодой человек остается в полном одиночестве» [10].

Махинации при игре в кости — дело непростое. Правильный кубик имеет шесть граней, значения двух противоположных всегда дают в сумме 7, таким образом, грани располагаются по принципу: 6 — 1, 3 — 4, 2 — 5. Кости шулеров могут иметь следующие «изъяны»: кость делают приплюснутой или, наоборот, продолговатой, добавляют лишний «вес» к одной из граней или прикрепляют к ней короткий волосок. Можно также изготовить кость, где на месте 5 будет стоять 2 и наоборот. Если кость «приплюснутая» и грани с тройкой и четверкой расположены ближе друг к другу, чем все остальные, эти числа выпадают при бросании чаще всего. Если продолговатая, то вероятность тройки или четверки существенно уменьшается.

Одна из игр в кости называется «пять-на-девять», и проигрывает тот, у кого в сумме при бросании двух костей выпадает первое или второе число (вероятность достаточно велика). Но если постараться сделать так, чтобы кость не ложилась гранями 3 и 4 вверх (то есть изготовить продолговатую кость), числа 1, 2, 5 и 6, выпадающие парами, никогда не дадут в сумме необходимых значений.

Подлинное искусство состояло в том, как подменить обычную кость обманной, ведь при долговременной игре можно было уследить «винтаж» или тенденцию к выпадению определенных чисел. Чтобы подставить игрока и убедить его в «честности», иногда требовалось специально использовать кость, которая будет с завидной вероятностью гарантировать «ненужную» сумму.

Еще один вид игры, «пассаж», заключался в том, что сбрасывались одновременно три кости. Игрок продолжал кидать кости до тех пор, пока две из них не ложились одинаковыми гранями кверху. Если общая сумма, выпадавшая на трех кубиках, была меньше десяти, игрок проигрывал и передавал ход, если больше десяти — выигрывал и передавал ход. Шулеру требовались две кости с неправильно размеченными гранями (например, такие, где на месте «двойки» стояла «пятерка»), и тогда выигрыш оказывался у него в кармане. Правда, надо было умудриться подменить кости при передаче хода.


«Человек с Луны» — мистификация, обнаружена эта книга была случайно. Кто ее автор, пока остается загадкой. Известно только, что в XVII веке этот трактат переработали еще раз и опубликовали под заглавием «Вечный Жид» (хотелось бы напомнить, что иудеям в эти времена жить в Англии запрещалось, их допустили на территорию страны только при Кромвеле). Правда, и сам Вечный Жид, впервые описанный английским хронистом середины XIII века Матвеем Парижским, еще только начинал приобретать популярность. Вопрос о том, есть ли жизнь на Луне, звучал в те времена не с меньшей актуальностью, чем есть ли жизнь на Марсе в прошедшем веке. Сочинения, исследовавшие состояние селенитов (то есть «детей Селены» — богини Луны), появлялись едва ли не как грибы после дождя. В 1638 году в Лондоне было напечатано сочинение Джона Уилкинсона «Об открытии нового мира на Луне», где всерьез обсуждались не только вопросы обитаемости светила, но и такие актуальные темы, как если для нас Луна — ночное светило, то Земля — светило на небе Луны? Другие аспекты диссертации заставляли задуматься. Так, ссылаясь на Томазо Кампанеллу и Николая Кузанского, Джон Уилкинсон рассуждал, «несут ли обитатели Луны на себе печать Адамова греха, а возможно, у них есть какие-то собственные грехи, за кои они были обречены на столь же горькую, сколь и мы, участь, от которой были избавлены, как и мы, со смертью Христа». В том же году епископ Уильям Годвин опубликовал книжку «Человек на Луне: рассказ о путешествии туда и обратно, принадлежащий гонцу-скороходу Доминго Гонсалесу». С помощью весьма оригинального устройства, запряженного птицами, Доминго Гонсалес поднимается на Луну, где обнаруживает прекрасных обликом обитателей, живущих не зная греха (верх моральности лунного общества определяется тем, что «там нет юристов»). На обратном пути Гонсалес попадает в Китай, где оказывается под подозрением в ведовстве, попадает в дом знатного мандарина и наконец возвращается домой, отправив свои записки через миссионеров. Популярность «лунных» утопий естественно предполагала, что в один прекрасный день персонаж-селенит вполне может оказаться на Земле. «Человек с Луны» построен по принципу, напоминающему популярные астрологические альманахи. С одной стороны, постоянные персонажи, автор в роли гостя и принимающая его троица: старик, Умник и Насмешник, с другой — их посетители: пьяница, курильщик, щеголь, транжира, прислужник, распутница, сводник, ростовщик, чревоугодник, прихлебатель, неверная жена, ревнивец, влюбленный, целомудренная девица. Гости тасуются, словно колода карт.

Собранные в этой книге новеллы и повести объединяет не только тема плутовства в самых разнообразных ее проявлениях, но и прием, с помощью которого эта тема раскрывается. Перед нами каждый раз панорама образов, списанных с натуры «типов». Рассматривая все эти портреты со стороны, главное — самому не попадаться.

Н. Горелов

Соломон и Маркольф

Человек ошибается по природе своей или по случаю. Когда Соломон стоял над гробом Давида, отца своего, наделенный и мудростью, и богатствами, увидел он некоего человека по имени Маркольф, пришедшего с востока, грубого и безобразного, но весьма красноречивого. С ним была и его супруга, ужасная и грубая. Царь приказал привести их обоих к себе, и они стояли перед ним, не обронив ни звука и не посмотрев на него.

Маркольф был приземист и толст. Голова у него большая, лоб широченный, красный и морщинистый. Уши — волосатые, достававшие до середины подбородка. Борода грязная и вонючая, как у козла. Руки скрюченные. Пальцы маленькие и толстые. Ноги кривые. Нос мясистый и горбатый. Губы большие и толстые. Лицо ослиное. Волосы, словно ежовые колючки. Обувь очень грубая. Чресла подпоясаны половинным мечом. Ножны потрескавшиеся посредине и у острия разошедшиеся надвое. Чаша у него была липовая, козлиным рогом украшенная. Одежды цвета самого гнусного, обтрепавшиеся и мятые. Ремни куцые, туника до ягодиц. Сапоги стоптанные.

Жена его была крохотная и очень толстая с пребольшими грудями. Волосы у нее были колючие, брови торчали, словно свиная щетина. Борода, как у козла, уши ослиные, глаза сумасшедшие, выражение лица змеиное, плоть морщинистая и черная. Свинцовая муха красовалась между ее большими грудями. Пальцы у нее были толстые и короткие, украшенные железными кольцами. Ягодицы огромные. Голени короткие и пухлые, волосатые, как у медведицы. Туника косматая и изношенная. Обувь потрескавшаяся и на ходу громыхающая. Это о такой один юноша сочинил стихи:

Уродливая жена тенью своей сражена.

С мрачным лицом ходит во мраке ночном.

Какое благородство в поклонении уродству.

Где уродливы бока, там порок наверняка.

Увидев их, царь Соломон начал свою речь так: «Кто вы такие и откуда род ваш?»

Маркольф ответил: «Сначала ты расскажи нам о происхождении своем и родителях, и тогда поведаю тебе, каков наш род».

Соломон говорит: «Мои предки — пророки в двенадцати коленах: Иуда родил Фареса, Фарес родил Есрома, Есром родил Арама, Арам родил Аминадава, Аминадав родил Наассона, Наассон родил Салмона, Салмон родил Вооза, Вооз родил Овида, Овид родил Иессея, Иессей родил Давида царя, Давид царь родил Соломона, и я — это царь Соломон».

Маркольф ответил: «А у меня предки — селяне в двенадцати коленах: Селянин родил Сельцо, Сельцо родил Сельчанина, Сельчанин родил Сельчатку, Сельчатка родил Тартана, Тартан родил Тартола, Тартол родил Людя, Людь родил Людину, Людина родил Маркуила, Маркуил родил Маркварта, Маркварт родил Маркола, Маркол родил Маркольфа, и я — это плут Маркольф.

Жена блудлива в двенадцати коленах: Блудница родил Блудня, Блудень родил Любоблуда, Любоблуд родил Добрку, Добрка родил Лотку, Лотка родил Плаку, Плака родил Ремку, Ремка родил Одножку, Однож-ка родил Однобожку, Однобожка родил Лежебожку, Лежебожка родил Красуху, Красуха родил Красухунью, и это Красухунья — моя жена».

Соломон сказал: «Вижу, что ты речист и остроумен, хотя кажешься грубым и тупым. Посему устроим друг с другом прения. Я стану тебя спрашивать, а ты мне отвечать».

Маркольф: «Кто плохо поет, тот первым и начинает».

Соломон: «Если ты сможешь ответить на каждое мое слово, я наделю тебя многими почестями и ты станешь самым знатным человеком в царстве моем».

Маркольф: «Священник здравие обещает, а властью на то не располагает».

Соломон: «Хорошо рассудил я двух блудниц, пререкавшихся из-за дитяти».

Маркольф: «Там, где повод, причину сыщешь, там, где женщины, там и притча».

Соломон: «Господь вложил мудрость в мои уста, и на всем белом свете нет никого, кто смог бы встать вровень со мною».

Маркольф: «У кого дурные соседи, тот сам себя хвалит» [11].

Соломон сказал: «Добрая жена превыше всякого блага».

Маркольф ответил: «Злая жена хуже любого бедствия. Ведь она — это замешательство для мужчины, ненасытная бестия, буря, сметающая дом, сосуд прелюбодеяния, неутихающая война, непреходящее проклятие, неподъемный груз, змий, не способный утолить жажду, ярмо человечества, при чьем появлении и свет гаснет». Соломон спросил: «А что есть друг?» Маркольф ответил: «Желанное имя, убежище от несчастья, избавитель от бед, постоянная удача, нерушимый покой».

Соломон спросил: «А что есть богатство?» Маркольф ответил: «Груз золота, прислужник заботы, забава, не приносящая удовольствия, неутолимая ревность, желанная вещь, безграничное желание, громадная пасть, ненасытное вожделение». Соломон: «А каков глупец?» Маркольф: «Человек ненасытный, в речах неумеренный, стремящийся ко всякому злу, говорящий бесстыдно, всегда смеющийся, низко людей ценящий, ни с кем дружбы не водящий, притворяющийся мудрецом, замышляющий неправедное, во всем невоздержанный, затаивший злобу».

[…]


Соломон: «Утомился говорить, я отдыхаю!»

Маркольф: «Я свою болтовню не оставлю».


Соломон: «Не могу болтать больше». Маркольф: «Коли не можешь, смиренно признай себя побежденным и дай мне обещанное!»


На это Ванея, сын Иодая, и Завуф, царский сотоварищ, и Адонирам, сын Авды, начальствовавшего над податями, сказали Маркольфу: «Чего ради ты станешь третьим человеком в царстве нашего царя-повелителя? Еще прежде выколют твои гнусные глаза из твоей гнусной башки. Лучше бросить тебя к медведям нашего господина, чем удостоить такого любыми почестями!» А Маркольф им ответил: «Кто липнет к заду, как не какашки? Что обещал царь?» Тогда Бен-Хур, Бен-Декер, Бен-Хесед, Бен-Авинадав, Ванея, Бен-Гевер, Ахинадав, Ахимаас, Ваана, Иосафат, Шимеа и Гевер, двенадцать препозитов царя Соломона, сказали: «Почто этот дурак набросился на царя нашего? Не лучше ли помять его кулаками, помолотить батогами и убрать с глаз господина нашего?» Но царь Соломон ответил им: «Не следует так поступать, хорошенько накормите и отпустите его с миром». А Маркольф на это: «Ваши слова меня укротили. Я всегда говорил так: где нет закона, там нет царя».


Как-то раз царь Соломон вместе со своими ловчими и сворой собак возвращался с охоты, и случилось ему оказаться совсем рядом с жилищем дурня Маркольфа. Когда приближенные ему сообщили, что это есть оно, Маркольфово жилище, он поворотил свою лошадь и, наклонив голову, через порог жилища спросил, кто там есть внутри. Маркольф сидел у очага и смотрел за горшком с бобами, а царю он ответил так: «Внутри человек, и получеловек, и лошадиная голова. Чем больше поднимаются, тем больше опускаются». А Соломон ему: «О чем это ты говоришь?» Маркольф в ответ: «Целый человек — это я, получеловек — это ты, потому что сидишь снаружи, верхом на лошади, голова которой и просунулась внутрь». И тут Соломон говорит: «А кто поднимается и опускается?» Маркольф: «Бобы, которые варятся в горшке».

Соломон: «Где твой отец и твоя мать? Твой брат и твоя сестра?» Маркольф: «Мой отец из одной напасти сделал две сразу, а мать моя делает для своей ближней то, что та для нее сделать уже не сможет. Брат мой, сидя снаружи, убивает всех, кого встретит. А сестра моя, сидя внутри, плачет над своим прошлогодним смехом». Соломон: «Что это все значит?» Маркольф: «Отец мой посреди тропинки, что идет через его поле, посадил терновый куст, путники же стали обходить куст с двух сторон — вот так из одной напасти появилось две. Мать моя пошла закрыть глаза своей умершей свояченице, что сама свояченица ей сделать уже не сможет. Братец мой сидит снаружи на солнце, расстелил перед собою овчинку и убивает всех блох, которые ему попадаются. Сестра моя в прежние времена полюбила одного юношу, который овладел ею, заигрывая, обнимая и целуя, а теперь, она, брюхатая, плачет из-за того, из-за чего раньше смеялась».

Соломон на это: «Хорошо, но откуда у тебя, крестьянин, такая мудрость?» Маркольф: «Во времена царя Давида, когда ты был еще младенцем, лекари отца твоего поймали коршуна — изготовить им надо было какое-то лекарство, и вот, когда они забрали себе необходимые части, Вирсавия, мать твоя, взяла его сердце, положила на сухарь, зажарила на огне и дала тебе съесть, мне же, который тогда оказался на кухне, хлебную корку бросила. Вот так скушал я корку, напитавшуюся жиром. Оттого, полагаю, и пошла моя хитрость, равно как и у тебя, съевшего сердце, мудрость появилась». Соломон: «Бог тебе в этом помогает! На горе Гаваон Бог явился мне и наполнил меня мудростию». Маркольф: «Коли так, выходит, что ты тот мудрец, который считает Его дураком». Соломон: «Разве ты не слыхал, какими богатствами наделил Он меня по мудрости Своей». Маркольф: «Слыхал. Знаю, правда, что где Господь захочет, там дождик и льет».


Засмеявшись, ответил царь Соломон: «Мои люди ждут меня снаружи, не могу дольше оставаться с тобой. Иди, скажи матери своей, чтобы она послала мне полный горшок молока от своей лучшей коровы и покрыла его коровьей лепешкой, ты же доставишь его ко мне». «Так и сделаю», — ответил Маркольф.

Царь Соломон, подняв шум во всем Иерусалиме, прибыл, как и подобает богатому и могущественному господину, в свой дворец. А мать Маркольфа, по имени Отброска, взяла полный горшок молока и, накрыв молоко горячим пирогом, послала его царю со своим сыном. Маркольф отправился по тропинке через луг, проголодался от жары и тут увидел лепешку коровьего навоза. Он тут же поставил горшок на землю, съел пирог, а лепешку навоза положил сверху. Пришел к Соломону и поставил перед ним молоко, покрытое навозом. Соломон спрашивает: «Почему горшок покрыт этим?» Маркольф: «А разве ты, царь, не приказал накрыть коровье молоко тем, что дает корова? Навоз-то, что, не коровий?» Соломон в ответ: «Не то я приказал». Маркольф: «А я так понял». Соломон: «Лучше бы молоко пирогом накрыли». «Так оно и было, но голод переиначил замысел». Соломон: «Каким образом?» Маркольф: «Я знал, что нет у тебя недостатка в хлебе, а поэтому, сам нуждаясь, съел пирог, которым было молоко накрыто и на его место исхитрился положить коровью лепешку».

Соломон: «На сей раз прощаем! Но если этой ночью ты не сможешь бодрствовать и бдеть вместе со мною, то по утру не сносить тебе головы!» Маркольф: «Славно». Наступило время бодрствовать, Маркольф и царь Соломон сели, но немногим спустя Маркольфа стало клонить в сон и он принялся похрапывать. Соломон его спрашивает: «Что, спишь, Маркольф?» А Маркольф: «Не сплю, а думаю». Соломон: «О чем думаешь?» Маркольф: «Думаю о том, что у зайца в хребте столько же позвонков, сколько на хвосте». Соломон: «Если не докажешь, быть тебе повешенным». Соломон замолчал, а Маркольф снова стал засыпать, похрапывая. Соломон его спрашивает: «Что, спишь, Маркольф?» А Маркольф: «Не сплю, а думаю». Соломон: «О чем думаешь?» Маркольф: «Думаю о том, что у сороки столько же перьев белых, сколько и черных». Соломон: «Если не докажешь, быть тебе повешенным». Соломон замолчал, а Маркольф опять стал засыпать, похрапывая. Соломон его спрашивает: «Что, спишь, Маркольф?» А Маркольф: «Не сплю, а думаю». Соломон: «О чем думаешь?» — Маркольф: «Думаю о том, что нет под небом ничего белее, чем день». Соломон: «А разве день и молока белее?» Маркольф: «Так оно и есть». Соломон: «Надо проверить». Соломон замолчал, продолжая бодрствовать, а Маркольф снова стал засыпать и храпеть. Соломон его спрашивает: «Что, спишь, Маркольф?» А Маркольф: «Не сплю, а думаю». Соломон: «О чем думаешь?» Маркольф: «Думаю о том, что ни в чем нельзя доверять женщине». Соломон: «И это надо проверить». И вот Соломон замолчал, продолжая бодрствовать, а Маркольф снова стал засыпать и храпеть. Соломон его спрашивает: «Что, спишь, Маркольф?» А Маркольф: «Не сплю, а думаю». Соломон: «О чем думаешь?» Маркольф: «Думаю о том, что природа сильнее воспитания». Соломон: «Не докажешь, быть тебе повешенным». На том ночь закончилась, и Соломон, утомленный бдением, улегся на свое ложе.

Маркольф, расставшись с царем, поспешил к сестре, по имени Дородина, и, притворившись опечаленным сверх меры, сказал ей: «Царь Соломон — недруг мой, не стерпеть мне его угроз и несправедливостей. Возьму-ка я нож, спрячу у себя под одеждами и сегодня, когда он ни о чем не будет подозревать, воткну нож ему в сердце — так и расправлюсь с ним. А тебя, дорогая моя сестра Дородина, прошу — не обвиняй меня, храни тайну и не рассказывай об этом моему брату Волопылу». На что Дородина ответила: «Дорогой мой брат Маркольф, не сомневайся, даже под угрозой смерти я тебя не выдам». После этого Маркольф с опаской возвратился ко двору.


Солнце, светящее по всей земле, озарило своими лучами царский двор. Соломон поднялся с ложа и воссел на трон во дворце своем. И тут по приказу царя поймали зайца и доставили ко двору, Маркольф насчитал у него равное число позвонков на спине и хвосте. Поймали и принесли царю сороку, и Маркольф насчитал у нее столько же черных перьев, сколько и белых. И тут, втайне от царя Маркольф принес таз с молоком, поставил его около дверей комнаты, закрыл все окна, чтобы дневной свет не проникал внутрь, и позвал царя. Когда царь попытался войти в комнату, он наступил в таз с молоком и расшибся бы, упав, но ухватился руками. Тут царь Соломон воскликнул в гневе: «Пропащая душа, что ты творишь?» Маркольф: «Не гневайся на меня! Разве не ты утверждал, что молоко белее дневного света? Что же ты тогда не увидел под своими ногами молоко, ведь при дневном свете ты можешь рассмотреть все что угодно? Рассуди справедливо! Я перед тобой безгрешен!» Соломон: «Погуби тебя Боже! Одежды мои залиты молоком, и я чуть из-за тебя не сломал шею, так-то ты передо мной безгрешен?» Маркольф: «А в другой раз уберег тебя, вот сядь и рассуди о том, о чем я тебе доложу».


Когда царь сел, Маркольф объявил: «Есть у меня сестра по имени Дородина, она — блудница, поскольку, забеременев, обесчестила всю мою родню, однако она все равно желает получить свою долю отцовского наследства». Тут Соломон произнес: «Пусть призовут его сестру, и мы выслушаем, что у нее есть сказать. Никого нельзя заочно судить!» Дородину позвали, она появилась перед царем, и тут Соломон засмеялся: «Вот уж точно, это сестра Маркольфа». Была Дородина приземистая и толстая, а от беременности еще толще казалась, из-за задницы и ног было не видно, лицом, глазами и сложением — всем она напоминала Маркольфа. Тут Соломон и говорит: «Скажи, чего ты требуешь от сестры своей». Маркольф встал и сказал во всеуслышание: «Открыто заявляю, о царь, перед тобою, что сестра моя стала блудницей, и понесла, как сами видите, и обесчестила все мое семейство, и к тому же она желает заполучить долю моего наследства. Посему молю, чтобы ты осудил ее, и она лишилась доли в наследстве». Услышав подобное, Дородина разозлилась и заорала во всю глотку: «Негодник! Почему это я не должна получить своей доли наследства? Разве я, как и ты, не появилась на свет благодаря Морколю?» Маркольф ответил: «Не получишь наследства, потому что твои прегрешения — это твой приговор». Дородина на это ответила: «Не сотворила я себе приговора, ибо если и грешила, исправлюсь. Но клянусь Богом и Его благами, если не оставишь меня, я расскажу такое, за что царь тебя повесит». Маркольф: «Жалкая блудница, что ты скажешь? Я ни перед кем не грешен». А Дородина ему: «Ты-то много грешил, ибо собираешься убить моего царя-повелителя. И если мне не верите, то поищите нож у него под одеждами». Приближенные стали искать нож и ничего не нашли, и тут Маркольф сказал: «Разве не правду говорил я, царь: ни в чем женщинам нет веры». Всех разобрал смех, а царь Соломон говорит: «Хитростью ты всего добился, Маркольф». Маркольф: «Не хитростью: ведь она во всеуслышание рассказала об обмане, которым я с ней поделился. А вот ее деяния — они взаправду». Соломон: «Но ты еще утверждал, что природа превозмогает воспитание». Маркольф: «Погоди немного, я тебе это докажу прежде, чем ты отправишься спать».


Прошел день, настал час трапезы, и Соломон вместе со всеми своими приближенными сел за стол. Маркольф, сев вместе с остальными, спрятал у себя в рукаве трех землероек. А был во дворце Соломона кот, выдрессированный так, что на протяжении всей ночной трапезы он на глазах у всех держал свечу двумя передними лапами, а сам стоял на двух задних. Все трапезничали, как и полагается, и тут Маркольф выпустил одну из землероек. Кот увидел добычу и захотел побежать ей вслед, но остановился из-за царского неодобрения. Со второй землеройкой произошло то же самое, и тут Маркольф выпустил третью. Кот ее увидел, свечу в сторону отбросил, побежал за землеройкой и поймал ее. Маркольф увидел это и сказал царю: «Вот, царь, на твоих глазах я доказал, что природа превозмогает воспитание». На это царь Соломон сказал, слугам своим: «Уберите его с глаз моих, а если еще появится, спустите на него всех собак». А Маркольф отвечал: «Вот теперь точно могу сказать, дурной это двор, ибо нет здесь справедливости». Выгнанный Маркольф стал рассуждать про себя: «Ни мытьем, ни катанием мудрый Соломон от плута Маркольфа покоя не добьется!»


На следующий день Маркольф поднялся со своей постели и стал размышлять, как бы ему попасть на двор к царю, да так, чтобы и собаки не тронули. Пошел, поймал живого зайца, спрятал его у себя под одеждой и возвратился ко двору. Слуги Соломона, едва завидев его, спустили царских собак. Маркольф же выпустил зайца. И собаки тут же оставили Маркольфа, погнавшись за зверьком. Вот так Маркольф предстал перед царем. Царь, увидев его, спросил: «Кто же впустил тебя?» Маркольф: «Хитрость, никак уж не милосердие!»


Соломон сказал: «Смотри, не плюй сегодня никуда, кроме как на голую землю». Но все плиты во дворце были застелены покрывалами, а стены драпированы завесами. А у Маркольфа был сильный кашель и во время разговора горло першило — и тут он увидал, что перед царем стоит один лысый. От превеликой нужды, а никакой голой земли, куда сплюнуть, поблизости не было видно, он собрал всю слюну, какую мог, во рту и выплюнул ее на лоб лысого. Лысый тут же от стыда вытер свой лоб, бросился к ногам царя и пожаловался на Маркольфа. Царь спросил Маркольфа: «За чем ты испачкал лоб этого человека?» Маркольф: «Не испачкал, а удобрил. Ведь неплодородную землю унаваживают для того, чтобы на ней лучше росли хлеба». Соломон: «И при чем здесь этот лысый?» Маркольф: «Разве ты не повелел мне сегодня плевать на голую землю? Я увидел, что его лоб гол, подумал, что это голая земля и плюнул на нее. Уж точно, не на что тут гневаться, ведь я совершил это пользы ради. Коли лоб частенько увлажняли подобным образом, так и волосы выросли бы». Соломон: «Бог тебе не поможет! Разве лысые не честнее всех прочих? Лысина это не порок, а признак благородства». Маркольф: «Скажу иначе, лысина — обман для мух. Посмотри, царь, мухи роятся над головой этого лысого значительно больше, чем над головами волосатых. Кажется им, будто это изящный сосуд, полный напитка, или камень, покрытый чем-то сладким, вот потому они и садятся на его лоб». В ответ на это лысый обратился к царю: «Почто этот нечестивый проказник допущен к моему господину? Неужели чтобы поносить и смущать нас? Или пусть замолчит, или вышвырните его отсюда!» А Маркольф ответил: «Да будет мир! Умолкаю».


Между тем к царю пришли две блудницы, которые принесли одного младенца, из-за которого сильно препирались перед лицом царя. Одна говорила: «Младенец мой». Другая утверждала: «Врешь, он не твой, а мой». Одна из них во время сна удавила своего сына, поэтому они и спорили перед Соломоном из-за живого младенца. Царь велел своим слугам: «Принесите меч и разделите младенца пополам, чтобы каждая получила свою долю». Услыхав это, блудница, чей сын остался в живых, сказала царю: «Молю, господин, отдайте ей живого младенца, только не убивайте его!» Ибо взволновалась вся внутренность ее от жалости к плоду своему (3 Цар. 4.26). А другая, наоборот, ответила: «Ни мне, ни тебе, пусть поделят». И тут царь Соломон сказал: «Отдайте этой живого сына. Она его мать».


Тут Маркольф, встав, сказал царю: «Как ты узнал, что она и есть мать ребенка?» Соломон: «От того, что изменилась она в лице и на глазах у нее появились слезы». Маркольф: «Не мудро, неужели ты веришь женским слезам? Разве не ведомо мудрому о женских уловках? Женщина плачет глазами, и смеется в сердце своем. Плачет одним глазом, а другим смеется. Показывает лицом то, чего не чувствует. Говорит устами то, о чем не помышляет в сердце. Обещает тебе то, что исполнять не собирается. Если меняется в лице, то умело перескакивает с одного на другое. У женщин ухищрений неисчислимое множество». Соломон: «У тех ухищрения, у этих честность». Маркольф: «Не честность, а притворство, ненасытны женщины в том, как научиться лучше притворяться». Соломон: «Но не все они притворщицы или блудницы». Маркольф: «Одна больше, другая меньше, я же всех считаю блудницами и притворщицами». Соломон: «Воистину блудницей и более чем блудницей была та, которая родила на свет подобного сына!» Маркольф: «Отчего ты так считаешь, царь?» Соломон: «Потому что ты порицаешь женский пол. А женщина — это создание честное, желанное, благородное и любимое». Маркольф: «Можешь также добавить — хрупкое и податливое». Соломон: «Что до хрупкости, так это от природы человеческой, что до гибкости, так это ради доставления наслаждения. Женщина создана из ребра мужчины и дана мужчине в подмогу и в наслаждение. Женщина — это воздух нежный». Маркольф: «Рифмуется с фразою „дух мятежный"» [12]. Соломон: «Лжешь, негодник. Дурной человек любую гадость может сказать о женщине. От женщин рождаются все люди, и тот, кто хулит женский пол, достоин самого жестокого порицания. Какое богатство, какое царство, какие владения, какое серебро и злато, какие самоцветы, какие драгоценные одежды, какие самые роскошные пиры, какие радостные дни, какие наслаждения имеют смысл, если нет женщины? Воистину можно назвать умершим для этого мира человека, который отлучен от женского пола. Женщина рожает сыновей и дочерей, воспитывает, любит, холит, лелеет, заботится об их благе и пожертвует своей жизнью ради их спасения. Женщина правит в доме, она печется о благе для мужа и семьи. Женщина — услада царю, наслаждение юноше, утешение старику, веселие детям. Женщина — это радость дня, успокоение ночи, утешение в трудах. Бог создал женщин, чтобы они, как я того и хочу, сопровождали мое появление и уход». На это Маркольф произнес: «Правильно сказано: „Что в сердце, то и на языке". Ты сильно любишь женщин, поэтому их и прославляешь. Хорошо поступаешь, потому что нечего плеваться на то, что собираешься положить себе в рот. Твои богатства, твоя знатность, красота и мудрость служат как тебе, так и женским любовным утехам. Но говорю тебе: хоть сегодня ты и славил женщин, однако еще прежде, чем ляжешь спать, станешь бранить их». Соломон ответил: «Наверняка врешь, ибо все дни жизни своей я любил и буду любить женщин. А теперь уходи от меня и смотри, не смей больше в моем присутствии говорить о женщинах ничего плохого!»


Тут Маркольф вышел из царского дворца, позвал к себе ту самую блудницу, которой царь возвратил живого сына и сказал ей: «Знаешь, что произошло при дворе царя Соломона?» А она ответила: «Сегодня мне возвратили моего сына, а что произошло затем, то мне вовсе неведомо». Маркольф ей: «Раздосадовался царь на то, что сегодня возвратил тебе живого сына и не поделил его на части. А потом приказал, чтобы назавтра позвали тебя и твою подругу, и тогда поделят сына твоего: одну половину отдадут ей, а другая останется тебе». На это блудница сказала: «Что за негодный царь и как плохи решения его!» Тут Маркольф продолжил: «Поведаю тебе новость более тяжкую и ужасную. Царь и все советники его постановили, чтобы каждый мужчина взял себе семь жен. Поэтому удивляются женщины, как же им поступить. Ведь если у одного мужчины будет семь жен, в доме уже не воцарится мир. Одну будут любить, а другую презирать. А та, которая будет милее остальных, чаще станет проводить время с мужем. Неугодная с мужем будет и вовсе изредка. Одна станет лучше одеваться, другая ходить почти нагой. Самая любимая получит кольца, ожерелья, серебро и злато, меха и пестрые ткани, станет хранить ключи от дома, жить в почете, прозываться в своей семье госпожою, все богатства мужа окажутся в ее распоряжении. Если одну так сильно будут любить, что тут сказать об остальных шестерых? Если двое, то о пятерых? Если трое, то о четырех? Если четыре, то о трех? Если пятеро, то о двух? Если шестеро, то об одной? Когда станут одну целовать крепче, ублажать больше и приближать к мужу чаще, разве остальные, видящие это, и вовсе не скажут: „Кто мы, ведь вроде и не вдовы, и не замужние, мы и не с мужем и не без мужа?“ Им станет досадно, что расстались они со своею девственностью. Гнев, насмешки, споры, соперничество и зависть всегда будут возникать промеж ними. Ненависть воцарится среди них. И если не наложить запрет на это повеление, одна приготовит для другой яд, и они перетравят друг друга. От того я весьма горюю. Вот почему ты, женщина, знающая свой женский пол, поскорее сообщи о сем госпожам этого города и скажи им, чтобы они не соглашались, но оспаривали волю царя и его советников».


Сказав это, Маркольф потихоньку возвратился к царскому двору и уселся в углу дворца. А эта самая блудница, поверив в то, что его слова правдивы, побежала по городу, ударяя себя кулаками в грудь и рассказывая всем о том, что услышала. Матроны сильно засуетились, соседка передавала, новости соседке, началось брожение, и в скором времени все женщины города собрались вместе. А собравшись, они пришли к тому, чтобы всем вместе отправиться во дворец, наброситься на царя и оспорить его волю. И вот при дворе появилось почти семь тысяч женщин, которые окружили дворец царя Соломона, своим натиском сокрушили его двери и с ужасным криком набросились на царя и его советников. Всех как одну обуял неугасимый гнев, одна больше, другая меньше, но все вместе подавали свой голос перед царем.


Царь, едва добившись тишины, спросил, в чем причина подобного волнения. На это одна, считавшаяся упорнее и красноречивее прочих, сказала царю: «Ты царь, к которому стекается золото, серебро, драгоценные камни и все богатства из разных земель, всегда исполняется воля твоя и никто не смеет противоречить тебе. У тебя есть царица и царицы и ты взял себе множество наложниц и юных дев без числа. Каждой даешь, сколько хочешь, ибо имеешь столько, сколько пожелаешь. Но другие так жить не могут!» Соломон ответил: «Господь сделал меня царем над Израилем, почему же я не могу поступать, как мне угодно?» А ему женщина: «Довольствуйся тем, чтобы осуществлять свою волю со своими. Почему с нами так поступаешь? Мы благородные женщины из рода Авраамова, придерживаемся веры Моисеевой. Что же ты желаешь поменять веру нашу? Ты, который должен заботиться о справедливости, почто несправедливость творишь?» Соломон, преисполнившись гнева, ответил: «Какую несправедливость я творю, о бесстыдная женщина?» А женщина ему: «Великая несправедливость в том, что ты хочешь установить так, чтобы каждый мужчина брал себе по семь жен. Определенно, этого никак быть не может. Ни у одного герцога, или графа, или принца нет таких богатств, чтобы исполнить волю и одной жены. Что же будут они делать, когда у каждого станет по семь жен? Это выше человеческих сил для любого мужчины.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2, 3