Так и пришлось Федотычу вопреки своим желаниям отвоевать два долгих года, расхлебывая в чужой стране чужую кашу, замешанную на собственной крови.

Вернувшись с Афгана, Федотыч оставил армию, устроился в милицию и получил должность в подразделении патрульно-постовой службы. И сразу его начали преследовать несчастья.

Пьяный водитель сбил машиной жену, и Федотыч её похоронил, так и не заведя детей.

Чуть позже, находясь на службе, Федотыч применил оружие, что при расследовании признали неправомерным.

Поздним вечером он патрулировал плохо освещенные аллеи городского парка. Из-за деревьев неподалеку от танцевальной площадки раздался громкий женский крик.

Федотыч бросился на помощь. И увидел, что двое хулиганов держат за руки женщину. Понять, что они делают — грабят её или собираются изнасиловать, было трудно. Поэтому главным делом Федотыч счел освободить её от рук хулиганов. Он это и предложил им её отпустить.

Реакция была неожиданной. Появление стража порядка в форме, вызвала у хулиганов взрыв ярости. Они бросили женщину, которая тут же скрылась, и встали рядом, плечом к плечу — сработавшаяся пара наглых, напористых, отчаянных оглоедов. Их силу учетверяло их физическое различие. Один был левшой, второй — правшой.

Приняв угрожающую стойку, они ощетинились ножами, которые держали в разных руках.

— Ну, мент! Тебя ещё не учили?

В серьезности намерений хулиганов сомневаться не приходилось. Федотыч достал пистолет. Это нападавших не остановило. Они бросились на него.

Два выстрела последовали с секундным интервалом.

Одному пуля попала в бедро, другому ниже колена. И все бы обошлось, поскольку сомнений не было — милиционер только оборонялся и при этом не ставил перед собой задачи убить нападавших. Однако, едва выяснилось, что от выстрела пострадал родной сын мэра города, следствие пошло по иному пути.

Федотыча судили по статье о превышении пределов необходимой обороны. Однако суд учел ранение, полученное милиционером в Афганистане, орден, которым его наградили за отвагу, его стрессовое состояние из-за трагической гибели жены и назначил условную меру наказания.

Федотыч уволился из милиции, и Гусь потерял его из виду. Как потом выяснилось, Федотыч уехал из города в глушь, устроился на лесопилку общества с ограниченной ответственностью «Кедр» мастером на пилораму. Поначалу дела «Кедра» шли неплохо. Мужики вкалывали, поверив, что гнут спину на самих себя. Но вскоре выяснилось, что на большую часть предпринимательского заработка претендуют два клана дармоедов — власть и рэкетиры. Охота ишачить на дядю у многих быстро пропала, и они, плюнув на свободу предпринимательства, с производства ушли.

Федотыч пробовал держаться, уповая на то, что все образуется. Но рэкетиры взъярились на несговорчивых предпринимателей, отказавшихся выплачивать дань. Лесопилку сожгли. Тогда Федотыч подался в тайгу. Забрался в глушь, подальше от мест, освоенных добытчиками лесных даров. Начал шишковать — промышлять кедровыми орехами. За лето, выбрав укромное место, срубил избушку, сложил русскую печь. Забраться в чащобу, его заставили изменившиеся обстоятельства жизни. Традиции охотничьего гостеприимства, когда в таежном пристанище для незнакомых гостей оставляли дрова, спички, соль и крупу, ушли, испарились. Охотники нового поколения стали типичными браконьерами по повадкам и интересам. Они могут шарахнуть из двух стволов по оленихе, которую сосет теленок. Переночевав в лесном домике, погревшись у печурки, сжевав оставленные добрыми людьми припасы, они считают удобным спалить гостеприимный кров — за хренам он нужен, если ты сюда не намерен возвращаться?

Из двенадцати месяцев года Федотыч по меньшей мере девять жил в тайге. Он привык к одиночеству и нисколько им не тяготился. Лишь временами наведывался в город, покупал боеприпасы, новую обувь, батарейки к транзистору.

Появление Гуся Федотыч воспринял с нескрываемой радостью: хороший гость для отшельника — всегда подарок.

Когда гости сняли с себя амуницию и напились ключевой холодной воды, Федотыч уже хлопотал по хозяйству. Он вытащил из дома наружу большой самовар. Нащепал лучины. Подал ведро Рогозе.

— Быстренько, сынок, к ключу. Вот сюда вниз, по тропке. А вы, — Федотыч посмотрел на Караваева и Гмызу, — сходите в орешник. Нарежьте шомполов. — Федотыч поднял указательный палец. — Толщина такая. — Распахнул руки. — Длина такая.

— Для чего? — спросил Гмыза, который следовал суворовскому принципу знать свой маневр.

— Сынки, хочу попотчевать вас шашлычком. Настоящим. Из свежей оленинки.

— Ха! — гаркнул Гмыза вдохновенно. — Да я весь орешник вырублю! — Он похлопал себя ладонями по животу, как по барабану. — Люблю повеселиться, особенно… — хотел с солдатской простотой окончить словом «пожрать», но застеснялся степенного вида Федотыча и окончил фразу словом «поесть».

Федотыч все понял и скрыл улыбку. Сказал сурово в бороду:

— Я те, сержант, вырублю орешник. Десять шомполов. По два на брата. Нарежешь больше — пущу на розги. Драть тебя. Гусь подержит, а я стану бить. Понял?

— Так точно! — Демонстрируя понятливость, Гмыза потрогал свой зад.

Они шутили и держались раскованно, словно забыв, с какой целью и на какую охоту вышли.

Костер Федотыч разжег в стороне от домика в неглубокой естественной впадине, борта которой поросли можжевельником и хорошо прикрывали огонь от дуновений ветра в то же время делая его невидимым со стороны.

Гусь сразу заметил это.

— Ты, Федотыч, словно оборону держишь.

Тот не стал возражать.

— Как без этого? Время нонче лихое.

— Кто же тут может объявиться? — спросил Караваев с удивлением. — Глухота такая.

— Браконьеры орудуют почем зря. Раньше в основном зимой появлялись. На пушной промысел приходили. А теперь, когда в городе стало туго с мясцом, сезона никто не ожидает. Свидетелей такие не любят. Так что я приключений на свою задницу не ищу.

Гусь подумал, что отшельничество обостряет в человеке подозрительность, но спорить с Федотычем не стал. Тайга — место хмурое, одним своим видом навевает тревожные мысли. Сумрак лесных троп, таинственный шум ветра, необъяснимые стоны, которые по ночам доносятся до слуха со стороны болот — все это не располагает к благодушию. И упрекать Федотыча в настороженности оснований не было. Человек живет своей жизнью, потому это его личное дело — остерегаться или ходить по лесу с душой нараспашку.

Шашлык удался на славу. Правда, заметив выразительный и явно вопрошающий взгляд Гуся, который принюхивался к возбуждавшему аппетит запаху, Федотыч предупредил:

— Простите, мужики, я на сухом законе. Аварийный запас спирта у меня есть, но…

Гусь вздохнул, однако объяснение принял.

— Ты что, Федотыч, об этом и речи быть не может…

Потом они попивали чай и вели разговоры. О том, с какой целью забрел сюда Гусь со своей командой Федотыч не спрашивал. Если нужно — скажет сам. Не скажет — значит тоже так нужно. Все-таки военная служба имеет право не афишировать свои действия. Говорили в основном о прошлом, вспоминали о днях, которые провели рядом.

— Не жалеешь, что ушел в одиночество? — спросил Гусь, не совсем понимавший поступок Федотыча. — По-моему, от себя никуда не денешься. Любая беда — внутри нас и мы обречены таскать её с собой всю жизнь.

В самом деле, одна из банальных мудростей, которыми люди обложили свою жизнь как волчью тропу флажками, гласит: «От себя не уйдешь». Если не вдумываться глубоко, это утверждение кажется истинным. Но жизнь сложнее любых её объяснений. Да, от себя не уйдешь, из собственной шкуры не выскочишь, но можно прийти к себе другому, открыть в привычном нечто новое, способное изменить тебя самого, увидеть жизнь с другой стороны, как Луну с обратной.

Федотыч прошел такое внутреннее преображение, после того как испытал крушение мира, в котором был и счастлив и неудачен одновременно.

Жизнелюбивый и озорной, он долгое время жил с открытой душой и принимал жизнь не такой, какой она была на самом деле, а видел все через очки, которые каждому предлагает официальная пропаганда. Одиночество помогло ему стать самим собой, научило ощущать ту степень свободы, о которой люди говорят так много, но не всегда её могут достичь.

— Не жалею, — после некоторой паузы ответил Федотыч. — Я здесь нашел себя.

— В смысле? — Гусь не совсем понимал старого приятеля, хотя и старался его понять. Ему было интересно, как это может жить без общества людей человек, которого не так давно считали душой компаний; как он теперь живет, не имея возможности регулярно «принимать на грудь», что Федотыч умел делать лучше его, Гуся, и продолжи он службу, то норму жидкости могли бы назвать «федотычем». Что могло так изменить человека, прав ли он или просто по-тихому шизанулся?

— Нашел в себе человека. Таким, каким он должен быть, если отмыться от грязи цивилизации.

— Ты даешь, Федотыч. Говоришь ладно, а я один хрен не уразумел.

— А тут и понимать нечего, все на виду. Я слился с натурой и живу естественной жизнью.

— Разве мы ею не живем?

— Ни в малой степени. У вас жизнь истошная, оглашенная. И иной она быть не может. Эта погоня за деньгами, за благами — все коттеджи, банковские счета — мишура, которой все равно никто в могилу с собой не утащит. Это понятно многим, кто хоть раз задумывался о жизни и смерти. И чем глубже люди проникаются пониманием своей обреченности, тем глубже проникают в их души одиночество и безысходность. Большинству из вас страшно оставаться наедине с собой, со своими мыслями. Обрати внимание — все меньше в городах таких, кто не втыкает в ухо наушник дебильника. Даже в толпе нельзя избежать пустоты одиночества. Дикая музыка, крутой рок — это все бегство от самих себя. Весь блеск Лас-Вегаса, Гонконга, наших стриптиз заведений, баров, ресторанов, море алкоголя, туча наркотиков, истошный интерес к сексу, к насилию можно объяснить только одним — стремлением одинокого человека вырваться из собственной шкуры. Ни богатство, ни высокое творчество, ни утомительный труд, ни вера в бога не в состоянии облегчить страх смерти одинокому человеку. Я такого страха лишен.

— Так ты в самом деле не боишься смерти? — Гусь погладил лоб, вспоминая, как в молодые годы сгонял вверх к макушке буйную некогда шевелюру. — В том значит смысле, что никогда о ней не думаешь? — И тут же, поясняя смысл вопроса, добавил. — В Чечне я при выстрелах головы поднять не боялся. Вопрос в другом. Иногда по ночам думаю: «живу, живу, а потом раз — и копец!».

— Как тебе сказать, Леня. Это философия. Если жизнь дело естественное, то почему должно бояться смерти? Меня вообще не существовало тысячи лет. Была революция, Отечественная война. Мы знаем о них только по книжкам — и ничего. О будущем после своей смерти тоже знать ничего не будем. Выходит, мир только тогда реален, когда мы находимся в нем.

— И тебе не интересно, что происходит в мире?

— Только умозрительно. Транзистор у меня есть, уж не совсем же я лешим стал. Вечерами слушаю последние известия.

— Значит, все же интересуешься?

— А как иначе? Каждый раз ожидаю, когда сообщат, что нас завоевали.

— Кто может Россию завоевать?

— Как кто? Мало ли супостатов? Москва может запросто продать Сибирь японцам или китайцам. Доаустим, потребуются деньги на лечение всенародно избранного президента и амба — загонят.

— Ты оптимист.

— Это почему?

— Сибирь и Дальний Восток у нас покупать не будут, их заберут за долги. Ладно, оставим это. Скажи, почему не спросишь, как мы здесь оказались.

— Леня, не волнуйся, я знаю, с какого рожна ты забрел в мою чащобу.

— Вряд ли, и лучше не гадай, — воспротивился Гусь. — С пяти попыток будет пять промахов. Обещаю. Это минимум.

— Только не назначай ставки, уйдешь без штанов.

— Заинтриговал, — Гусь взъерошил волосы, — ты что, ясновидящий?

— Не без того.

— Валяй, выкладывай.

— Дезертира гонишь?

Гусь бросил взгляд на сержантов. Те улыбались.

— Уже наболтали?

— Товарищ прапорщик! — за своих тут же заступился Караваев. — Вы что?

— Леня, не греши на ребят, — сказал Федотыч. — Они ни при чем.

— Как же ты понял?

— Это не мудрено. Хуже то, что понял это так поздно.

— И все же, как?

— А! — Федотыч махнул рукой, мол, даже рассказывать нечего.

И в самом деле, как рассказать о том, что стало образом твоей жизни и обеспечивает твое благополучие и безопасность?

Домик, который Федотыч срубил пять лет назад, для него стал не только местом для жилья, но к тому же и крепостью. Окошек в срубе Федотыч не оставил. На кой они нужны охотнику-лесовику? Правда, на всякий случай с четырех сторон прорубил узкие амбразуры. При нужде через них можно было обозреть прилегавшее к дому пространство, в крайнем случае, выстрелить из ружья по непрошеным гостям.

Приложив немало старания, Федотыч прокопал подземный лаз, который начинался в подполье и выходил в двух десятках метров от дома на заросшем ежевикой склоне оврага. Изнутри дверь хатенки, сколоченная из толстых сосновых плах, закрывалась тяжелым деревянным брусом. Перебить её можно было разве что танковым тараном.

Появление солдата в камуфляже с автоматом и вещевым мешком за плечами Федотыч, который готовил на зиму дровишки, заметил издали. Приближавшийся к дому человек не был таежником. Он ломился через кусты с треском, как опупевший от страха медведь, которого охотники спугнули с лежки. В этом прочитывалось не только неумение ходить по лесу, но и внутреннее смятение, которое все время испытывал незнакомец. Все это очень не понравилось Федотычу, и он решил понаблюдать за незваным гостем из укрытия.

Он видел, как солдат подергал дверь, потом постучал в нее. Затем, когда попасть в дом не удалось, дал автоматную очередь. В этом действии не было никакого смысла, но оно со всей ясностью показало, что такого гостя следует опасаться.

Федотыч отложил топор, лег на землю, подложил для упора под цевье сосновую чурку и прицелился.

Мощная оптика снайперского ночного прицела приблизила фигуру человека, стоявшего у двери. Федотыч мог одним выстрелом сделать его инвалидом или убить, но такое ему даже не приходило в голову.

Марка прицела легла на приклад автомата.

После выстрела незнакомец выронил свое оружие и упал на землю. Федотыч и в тот момент мог попасть в любую точку его тела, было бы на то желание. Но ни нужды, ни желания губить кого-то не имелось. Он лишь понаблюдал, как солдат подтянул к себе автомат, схватил его и ползком, ползком убрался в кусты. Было ясно — теперь он уберется подальше от места, где ему оказали такой прием.

Еще тогда Федотыч подумал, что солдат — дезертир, хотя его удивило то, насколько глубоко забрался беглец в тайгу. И вот теперь появление Гуся с тремя сержантами окончательно подтвердило его догадку. Конечно же, небольшая команда преследовала беглеца.

Федотыч в сердцах хлопнул по столу ладонью.

— Он же сволочь! Это я сразу понял.

— Как? — спросил Гусь.

— Ты, когда подошел к двери, что сделал? Сперва потянул ручку — закрыто. Тогда только постучал. Хозяина надо уважать. Разве не так?

— Так, — кивнул Гусь.

— А этот хмырь врубил по двери очередь из автомата. Даже не знаю зачем. Хозяина попугать? Так ведь в тайге пугливые не водятся.

— Что возьмешь с бандита?

— Знал бы, когда стрелял, я бы его обездвижил.

— Ты что стрелял в него?

— Да, только целил в автомат.

— И попал?

— Ну. Нащепал лучины.

— И он ушел?

— Ну. Будете догонять?

— Надо, Федотыч. Он убил двух человек, одного ранил, снял кассу. Такой не остановится, если сочтет нужным убить ещё кого-то.

— И где ты намерен его догнать?

— На маршруте. Мы отстаем от него километров на пятьдесят.

— Не надо пугать своих ребят, Леня. Ты даешь ему слишком большую фору. За это время он умотал от вас всего верст на двадцать-двадцать пять, не больше.

— Ошибаешься, Федотыч. Мы вышли из гарнизона позже чем он, по меньшей мере, часов на двенадцать.

— Почему ты не учитываешь, что до рассвета, даже если он и шел, то все равно не мог двигаться по лесу как по шоссе. Потом у него с собой груз. Даже если это всего десять-двенадцать килограммов, плюс автомат, он будет вынужден отдыхать. И, наконец, извини, Леня, я не очень хорошего мнения о современных солдатах. Ходить они не умеют, им все колеса подавай.

— Если имеешь в виду меня, ты ошибся.

— О присутствующих говорить не принято. Ходить не умеют все, кроме вас четверых.

— Ладно, остряк-самоучка. Примем, что он опередил нас на тридцать пять километров. До Аркуна отсюда ещё сто двадцать. Это три дня хорошего хода.

— Четыре.

— Почему?

— На семидесятом километре ему предстоит перевалить через хребет Урман. Это отнимет световой день полностью.

— Хорошо, примем цифру четыре. Значит, чтобы догнать его на Аркуне, мне следует проходить на двенадцать километров больше, чем может пройти он сам. Это лишние два часа пути каждый день.

— Не потянете, — усомнился Федотыч. — Ты ещё так-сяк, а ребята… Сомневаюсь.

— За это не беспокойся. Я своих ребят в мыло загоню, но мы его догоним.

— Гавно такая, — негромко сказал Рогоза.

— Что? — не понял Федотыч.

— Это я про себя, — объяснил сержант.

Гусь глянул на него, сверкнул глазами, но промолчал.

— Хорошо, — заключил вдруг Федотыч, — уменьши каждый дневной переход на шесть километров.

— С какого рожна?

— Я провожу вас, — сказал Федотыч, — до Заманихи.

Гусь поводил пальцем по карте, потом упер ноготь в надпись «Ур. Заманиха». До слога «ур» в российской топографии испокон веков сокращалось слово «урочище».

— Что это нам даст? — спросил Гусь с большим сомнением.

— Хочет того ваш беглец или нет, но он вынужден будет топать строго на север. Сама местность заставит его сделать это. Через хребет Урман он не прорвется. Стоит только подойти к его склонам, и он поймет — там надо быть альпинистом. Двинется в обход.

— И что? Разве нам от этого станет легче?

— Леня, я проведу вас по ущелью Змейки. Правда, выйдем мы несколько в другое место. А именно к поселку Светлый Ключ, там перехватим Аркун и дождемся появления этого типа.

— Мы его упустим.

— Нет. За ним не обязательно следовать по следам. Он выйдет к верхней излучине. Вот сюда, — Федотыч ковырнул карту большим толстым ногтем. — Потом двинется вверх по реке. Иного пути у него нет. А мы уже будем здесь, — Он отчеркнул ногтем предполагаемый рубеж. — Так вас устроит?

— Добро, — согласился Гусь, прикинув, что вместе с Федотычем они пройдут не менее семидесяти километров. А идти по тайге с проводником куда проще.

— Тогда спать, — сказал Федотыч. — Трогаемся с рассветом.

Они вышли затемно, стремясь сократить разрыв в расстоянии, который отделял их от беглеца. Но происшедшее в тот же день событие заставило их потерять все преимущество, на которое так рассчитывал Гусь.

К полудню они углубились в предгорья горного массива, в центре которого разлегся хребет Урман. Двигались по сосновому редколесью среди скал и неглубоких расселин. Во многих из них блестела вода дождевых озер. Впереди из зыбкого тумана все яснее проступала зубчатая линия гольцов.

На одном из поворотов тропы, огибавшей покрытую лишайниками скалу, Федотыч остановился.

— Тихо! — Он поднял руку, повернув открытую ладонь назад к тем, кто двигался за ним. Все сразу замерли на местах, где их застал сигнал, ещё ничего не поняв. Однако и Гусь, и сержанты тут же укрылись за деревьями. Видимо все они одинаково остро ощущали внутреннюю напряженность и, хотя мало надеялись на встречу с вооруженным дезертиром, все же были готовы к ней.

Спереди, оттуда, куда они шли, жахнул выстрел. И Гусь и Федотыч по звуку поняли — стреляли не из «калаша», а из охотничьего карабина. Тем не менее Гусь приблизился к Федотычу. Спросил вполголоса.

— Ты не видел стрелка? Не наш дезертир?

— Леня, били из карабина. Он у вашего оглоеда есть?

— Нет, но он мог его достать.

— Вряд ли. Я заметил две тени. Это никак не он. Что будем делать? Отступим?

— Не, Федотыч. Ты же знаешь, если от пса убегать, он начнет тебя преследовать. Надо их прижать.

— Хорошо. Пусть ребятки слегка прикроют нас огнем, а мы с тобой обойдем стрелков стороной.

Гусь, не произнося ни слова, легким движением руки показал сержантам как им рассредоточиться. При этом Рогозе он приказал прикрыть тропу с тыла. Указательным пальцем, имитируя нажим на спусковой крючок, дал разрешение на стрельбу.

Федотыч и прапорщик обогнули стоявшую на их пути скалу, пройдя по узкому каменному карнизу, оказались далеко позади места, откуда в них выстрелил неизвестный.

Гусь, подав Федотычу знак затаиться, ползком выбрался к месту, с которого хорошо просматривалось оставшаяся позади местность. Приготовив оружие, осторожно приподнял голову. И тут же увидел четырех вооруженных людей, которые прятались за стволами сосен и смотрели туда, откуда изредка раздавались короткие очереди автоматов. Сержанты старательно обозначали свое присутствие.

Судя по всему неизвестные были браконьерами и по привычке взялись за оружие, едва увидели посторонних. Но при этом стояли за деревьями довольно скученно. Военные те бы уже рассредоточились, выбрали позиции так, чтобы контролировать как можно больший участок леса.

Гусь подал знак, и к нему подполз Федотыч. Он тут же оценил ситуацию. Посмотрел на прапора.

— Будем брать?

Гусь кивнул. Он поднял автомат. Короткой очередью полоснул по кроне сосны, за которой прятались сразу двое. Сверху, подрезанные пулями, посыпались ветки и хвоя.

— Бросить оружие! Поднять руки!

Зычный голос, силу которого на плацу в гарнизоне прапорщик сдерживал, прозвучал с пугающей громкостью, пронесся над увалами и вернулся назад глухим эхом:

— Руки! Уки! Ки!

Команду Гусь подкрепил ещё одной очередью. И тут же автоматы простучали со стороны, где находились сержанты. Демонстрация огневой мощи оказалась действенной.

— Не стреляйте, сдаемся!

Голос, прозвеневший в истошном накале, обнажил ужас, который испытывал кричавший.

— Бросить оружие! — повторил команду Гусь. — Поднять руки! — Затем последовало ещё одно, отнюдь не уставное предупреждение. — Иначе посеку автоматами, гавно такая!

Четверо неизвестных в армейском камуфляже побросали карабины и вскинули руки. Прапорщик выбежал из-за дерева на открытое место.

— Ложись! — Гусь повел автоматом, и пули, разбрызгивая в стороны колючки прошлогодней хвои, прочертили строчку перед ногами браконьеров. Те дружно бросились на землю.

— Руки в стороны! Ноги развести! — Гусь выкрикивал команды одну за другой, при этом не избегал и метода активного убеждения — носком ботинка врубал строптивым и непонятливым по ребрам.

Когда четыре мужика распластались на земле, как шкуры медведей, выложенные для сушки, Гусь повернулся к первым подбежавшему ему на подмогу Караваеву.

— Обыщи их!

Караваев довольно умело обшарил чужие карманы, потрогал ноги через брючины. Нашел три охотничьих билета, две зажигалки, коробку спичек, три начатые пачки сигарет и два больших ножа, английского производства.

— Все, товарищ прапорщик, — доложил он, передавая Гусю трофеи.

Гусь подошел к типу, лежавшему посередине. Подковырнул ботинком под бок.

— Зачем стреляли?

— Думали охотинспекция.

— Значит, завалить инспектора в тайге дело законное?

— Нет, мы в людей не целились. Стреляли в воздух. Чтобы попугать. В таких случаях инспектора на рожон не лезут. Это уж так заведено.

— Значит в воздух? Ну, ну. Тебя отвести к дереву, в которое ты влупил жакан?

Браконьер не ответил.

— И на что вы тут охотились? — спросил Федотыч. Он уже заметил стоявшую в стороне большую плетеную корзину с крышкой. — На мышей?

Федотыч подошел к корзине и открыл её. Заглянув внутрь. Потом сунул туда руку и вытащил на свет птицу, спеленутую широким бинтом, чтобы не махала крыльями.

— Глянь, Леонид, что они вытворяют.

Гусю птица понравилась. Глаза, оттененные темными пятнами, смотрели внимательно и вместе с тем сурово. Верх головы, спина, крылья и хвост были темно-серыми, на светлой груди виднелись похожие на капли пестрины. Хищный крючковатый нос с выступом, напоминавшим зуб, крупные ноздри придавали птице характерную внешность.

— Сокол? — спросил Гмыза.

— Точно, — подтвердил Федотыч, с восторгом смотревший на птицу. — Сапсан. Охотник. Падаль не подбирает. А вот в воздухе от него не уйдут ни голубь, ни ворона, ни утка.

— Гусей тоже бьет? — Рогоза задал вопрос нейтральным голосом со взглядом абсолютно невинным. Но прапорщик все понял сразу.

— Я те дам, — сказал он. — Я те дам гусей. Гуси никого не боятся и никому не поддаются. Понял?

— Гусей он не бьет, — поддержал приятеля Федотыч и подморгнул сержантам. — Гусь птица серьезная.

— Значит, браконьеры соколов ловят? — спросил Рогоза. — Зачем?

— Прибыльное дело. Их продают скупщикам, по крайней мере, по пятьсот долларов за штуку. Те контрабандой везут птиц за границу. Арабские шейхи в эмиратах за них отваливают большие деньги. Короче, грабят нашу природу без стыда и совести. Скоро соколов в Сибири начисто изведут. Как извели их в России.

Федотыч распеленал птицу и подкинул её вверх. Сокол взмахнул крыльями, стремительно взлетел и унесся вдаль. За ним последовали ещё три птицы, томившихся в корзине. Рогоза яростно растоптал плетенку и отшвырнул её остатки пинком.

— Все ясно, — сказал Гусь, подтолкнув ногой в бок одного из браконьеров. — Теперь остается решить, что с вами делать. Как ты думаешь, сержант?

Гусь сознательно не называл фамилий.

— А чо решать? — Рогоза по лицу прапорщика уже понял, какой ответ тому должен понравиться. — Урыть их тут и всего делов.

— Верная мысль, — похвалил Гусь. — Я тоже склоняюсь к этому. Сделай обоснование.

— Вооруженное нападение на армейский патруль. Разве этого мало?

— Правильно мыслишь, сынок. — Гусь был доволен. — Только нужно приговор сформулировать так: «не спровоцированное вооруженное нападение на военный патруль в зоне чрезвычайного положения». И поставим на этом точку.

Федотыч, привалившись спиной к вековой сосне, прятал улыбку в усы: ну, Гусь! Прапорщик поставил ногу на задницу браконьера, который лежал с правого края ряда.

— Ты самый строптивый, первым выстрелил в нас, с тебя и начнем.

— Товарищи, — браконьер встал на колени. — Вы шутите?

— Ага, — сказал Гусь мрачно и стволом автомата приподнял браконьеру подбородок. — А ты, когда стрелял, тоже шутил? Думал, тебя простят?

— Товарищи… — голос мужика дрогнул. — Не надо…

— Ты ещё добавь: «я больше не буду».

Голос Гуся явно накалялся, и даже Федотыч теперь не мог понять играет его друг или на самом деле заводится. Последнее ничего хорошего не сулило.

Стараясь понять, что происходит, Федотыч пристально поглядел на Гуся. Тот угадал невысказанный вслух вопрос и едва заметно подморгнул приятелю: мол, все в порядке, не бойся. И тогда, несколько успокоившись, Федотыч предложил:

— Леня, может, все же отпустим их?

— Ты тоже туда, гуманист? Тебя они чуть не убили. Кто из них — не мне разбираться. По-хорошему это должно было сделать следствие. Но у меня чрезвычайные полномочия по борьбе с бандитизмом. В конце концов, кто-то должен учить людей порядку?

— Нет, — сказал Караваев, вступая игру, — пусть живут.

— Смотрите, можете отпускать. Но я от вас отойду. — Гусь говорил голосом униженного товарищами человека. — Глаза б мои не видели этот бардак. Учти, если бы не мое к тебе уважение, Федотыч, я бы их уже давно расхлопал. Так что весь грех теперь лежит на тебе.

Гусь закинул автомат за плечо и отошел в сторону. Сержанты продолжали держать браконьеров под прицелом. Федотыч взял один из трех карабинов, лежавших под комлем кедра, разрядил его и протянул браконьеру в армейской камуфляжной куртке.

— Встань и разбей.

— Вы что?! Такие деньги. Кто за него мне заплатит?

Гусь шагнул вперед.

— Я что вам говорил? Все же проще их всех занести в расход. — Он сдернул автомат с плеча. — А карабины я сам сломаю.

— Погоди, — остановил его Федотыч успокаивающим жестом. — Человек не знает, что оружие у задержанных браконьеров конфискуется. Я даю ему возможность самому решать — разбить карабин или его заберем мы.

— А! — подбадривая себя диким криком, браконьер схватил оружие за ствол, и щечкой приклада и ударил по дереву, возле которого стоял. Цевье лопнуло, отлетело в сторону.

— Теперь ты, — Федотыч протянул следующий карабин самому молодому из кампании. — Видел, как это делается?..

Возня с браконьерами задержала группу на четыре часа. Еще полчаса ушло на то, чтобы подзаправиться. Потом они шли три часа без передышек. Первым сдал Гусь: судорога свела ему ногу.

— Федотыч, — Гусь присел на камень и стал растирать правую голень, — ты случаем не Сусанин? Заведешь нас в дебри и с концами…

— Испугался? — Федотыч ударил ботинком по гальке, лежавшей на склоне, и та покатилась вниз, увлекая за собой другие. — Я такой, Леня. А вы, орлы? — он повернулся к сержантам. — Тоже выдохлись?

— Не-ка, нам никак нельзя, — сказал Гмыза бодрым голосом и скромно потупил глаза. — Иначе нас товарищ прапорщик загонит, куда Макар телят не гонял. Он у нас тоже такой.

Гусь понял иронию, которую вложил в свои слова Гмыза и, если бы это происходило в гарнизоне, наверняка, пошел на резкость, оборвал, осадил солдата («ишь, гавно такая»), но сейчас он смотрел на ребят иными глазами. Потому сказал укоризненно с той же долей иронии, что и сержант:

— Ладно, друг Гмыза, я тебе это припомню. Кормишь вас, бережешь, не спишь по ночам…