Я отлично помню, что вернулся в Нью-Йорк через целый год после похорон. Потом было уже легко приезжать на дни рождения и на каникулы, зная почти наверняка, что все вопросы сведутся к тому, когда я кончу свою новую книгу и катался ли я на лыжах и т. д. Вы даже за последние два года много раз приезжали сюда на уикенды, и хотя мы разговаривали, разговаривали, разговаривали, но об этом не обмолвились ни словом, как по уговору. Сегодня мне впервые захотелось об этом поговорить. Чем дальше я пишу это проклятое письмо, тем мне труднее решительно отстаивать свои убеждения. Но клянусь тебе, что сегодня днем на меня снизошло небольшое, вполне доступное общему пониманию озарение (в мясном отделе), и я понял, что есть истина, в тот самый момент, когда девчушка мне сказала, что ее женихов зовут Бобби и Дороти. Симор однажды сказал мне - представь себе, в городском автобусе,что любое правильное изучение религии о_б_я_з_а_т_е_л_ь_н_о приводит к тому, что исчезают все различия, иллюзорные различия между мальчиками и девочками, животными и минералами, между днем и ночью, между жаром и холодом. Вот что внезапно поразило меня возле мясной витрины, и мне показалось, что сейчас самое важное в жизни -примчаться домой со скоростью семидесяти миль в час и послать тебе письмо. О господи, какая жалость, что я не схватил карандаш прямо на месте, в универмаге, а понадеялся, что дорогой ничего не забуду. Но может быть, это к лучшему. Иногда мне кажется, что ты понял и все простил С.- больше, чем кто-либо из нас.Уэй-кер как-то сказал мне по этому поводу очень интересную вещь - признаюсь, что я только повторяю его слова, как попугай. Он сказал, что ты - единственный, кто был горько обижен на Симора за самоубийство, и только ты, один из всех, по-настоящему простил его. Остальные, как он сказал, обиды не выдали, но в глубине души ничего не простили. Может быть, это и есть правда истинная. Откуда мне знать? Одно я знаю совершенно точно: я собирался написать тебе что-то радостное и увлекательное - всего на одном листочке бумаги, через два интервала, а когда я добрался до дому, то понял, что растерял почти все, что все пропало, и оставалось только одно: сесть и писать, писать, читать тебе лекции на тему о научных степенях и об актерской жизни. Как это нелепо, как смехотворно представляю себе, как сам Симор улыбался бы, улыбался - и, наверное, убедил бы меня и всех нас, что не стоит об этом беспокоиться.
      Хватит. И_г_р_а_й, Захария Мартин Гласc, где и когда захочешь, если ты чувствуешь, что должен играть, но только играй в п_о_л_н_у_ю с_и_л_у. И если ты создашь на сцене хоть что-нибудь прекрасное, дарящее радость, чему нет названия, возвышенное и недоступное для театральных выкрутас, мы с С. возьмем напрокат смокинги и парадные шляпы и торжественно явимся к служебному входу театра с букетами львиного зева. Во всяком случае, на мою любовь и поддержку, как бы мало они ни стоили, ты можешь смело рассчитывать всегда, невзирая на расстояния.
      Бадди.
      Как всегда, мои претензии на всезнайство совершенно нелепы, но именно ты должен относиться снисходительно к тем моим высказываниям, которые можно назвать умными. Много лет назад, когда я еще только пробовал сделаться писателем, я как-то прочел С. и Бу-Бу свой новый рассказ. Когда я кончил, Бу-Бу безапелляционно заявила (глядя, однако, на Симора), что рассказ "чересчур умный". С. с сияющей улыбкой поглядел на меня, покачал головой и сказал, что ум - это моя хроническая болезнь, моя деревянная нога и что чрезвычайно бестактно обращать на это внимание присутствующих. Давай же, старина Зуи, будем вежливы и добры друг к другу - мы ведь оба прихрамываем.
      Любящий тебя Б.
      Последняя, самая нижняя страница письма, написанного четыре года назад, была покрыта пятнами цвета старинной кожи и порвана на сгибах в двух местах. Закончив читать, Зуи довольно бережно переложил ее назад, чтобы страницы легли по порядку. Он выровнял края, постукивая страницы о свои колени. Нахмурился. Затем с небрежностью, как будто он, ей-богу, читал это письмо последний раз в жизни, он затолкал страницы в конверт, словно это была набивочная стружка. Он положил пухлый конверт на край ванны и затеял с ним маленькую игру. Пощелкивая одним пальцем по набитому конверту, он толкал его взад и вперед по самому краю, как будто пытался проверить, удастся ли ему все время двигать конверт таким образом, чтобы тот не свалился в воду. Прошло добрых пять минут, пока он не толкнул конверт так, что едва успел его подхватить. На чем игра и закончилась. Держа спасенный конверт в руке, Зуи уселся поглубже, так что колени тоже ушли под воду. Минуту или две он рассеянно созерцал кафельную стену прямо перед собой, потом взглянул на сигарету, лежащую в мыльнице, взял ее и раза два попробовал затянуться, но сигарета давно погасла. Он внезапно снова уселся, так что вода в ванне заходила ходуном, и опустил сухую левую руку за край ванны. На коврике возле ванны лежала названием кверху рукопись, отпечатанная на машинке. Он взял рукопись и поднял ее наверх в том же положении, как она лежала. Бегло взглянув на нее, он засунул письмо четырехлетней давности в самую середину, где листы были сшиты особенно плотно. Затем он пристроил рукопись на своих (уже мокрых) коленях примерно на дюйм выше поверхности воды, и принялся листать страницы. Добравшись до девятой страницы, он развернул рукопись, как журнал, и стал читать или изучать ее. Реплики Рика были жирно подчеркнуты мягким карандашом.
      ТИНА (подавленно). Ах, милый, милый, милый. Не принесла я тебе удачи, верно?
      РИК. Не говори. Никогда больше не говори так, слышишь?
      ТИНА. Но это же правда. Я невезучка. Жуткая неве-зучка. Если бы не я, Скотт Кинкейд уже тыщу лет назад взял бы тебя в контору в Буэнос-Айресе. Я все на свете испортила. (Идет к окну.) Да, я вроде тех лис и лисенят, что портят виноградники. Мне кажется, что я играю в какой-то ужасно сложной пьесе. Но самое смешное, что я-то не сложная. Я - это просто я. (Оборачивается.) О Рик, Рик, мне так страшно! Что с нами творится! Кажется, я уже не могу найти н а с. Я шарю, ищу, а нас нет и нет. Я боюсь. Я как перепуганный ребенок. (Выглядывает в окно.) Ненавижу этот дождь. Иногда мне чудится, что я лежу мертвая под дождем.
      РИК (мирно). Моя дорогая, это, кажется, строчка из "Прощай, оружие"?
      ТИНА (оборачивается, вне себя). Убирайся отсюда. Убирайся! Убирайся вон, пока я не выбросилась из окна. Слышишь?
      РИК (хватая ее в объятья). Ну-ка, послушай меня. Моя маленькая полоумная красавица. Моя прелесть, мое дитя, вечно ты играешь, разыгрываешь трагедии.
      Зуи внезапно прервал чтение, услышав голос матери - настойчивый, наигранно-деловитый - по ту сторону двери:
      - Зуи? Ты все еще сидишь в ванне?
      - Д_а, я все еще сижу в ванне. А что?
      - Можно мне войти на секундочку?
      - Господи, мама, да я же в ванне сижу!
      - Боже мой, я на м_и_н_у_т_о_ч_к_у, прошу тебя. Задерни занавеску.
      Зуи бросил прощальный, взгляд на страницу, потом закрыл рукопись и бросил ее на пол возле ванны.
      - Господи Иисусе Христе,- сказал он.-- Мне чудится, что я лежу мертвая под дождем!
      Ярко-красная, усыпанная канареечно-желтыми диезами, бемолями и скрипичными ключами, занавеска для душа была подвешена на пластмассовых кольцах и хромированной перекладине и сдвинута к изножью ванны. Зуи сел, наклонился вперед и резко дернул занавеску, так что она совсем скрыла его из виду.
      - Хорошо, господи. Если уж входишь, то входи,- сказал он.
      В его голосе не было характерных актерских модуляций, но это был почти чрезмерно звучный голос; и когда
      Зуи не старался его приглушать, он немилосердно "разносился". Много лет назад, когда он еще выступал в "Умном ребенке", ему постоянно напоминали, что надо держаться подальше от микрофона.
      Дверь отворилась, и в ванную боком проскользнула миссис Гласс - женщина средней полноты, с волосами, уложенными под сеткой. Возраст ее при любых обстоятельствах воинственно противился определению, а уж в сетке для волос и подавно. Ее появление в комнатах обычно воспринималось не только визуально, но и на слух.
      - Не понимаю, как ты можешь так долго сидеть в ванне!
      Она сразу же закрыла за собой дверь, как будто вела нескончаемую войну за жизнь своего потомства с простудами от сквозняков в ванной.
      - Это просто вредно для здоровья,- сказала она.- Ты знаешь, сколько ты сидишь в этой ванне? Ровно сорок пять...
      - Не надо! Не говори, Бесси.
      - То есть как это - н_е г_о_в_о_р_и?
      - Не говори, и все. Оставь меня в блаженном неведении о том, что ты там за дверью считала минуты, пока...
      - Никто никаких м_и_н_у_т не считал, молодой человек,- сказала миссис Гласс. Дел у нее и без того хватало. Она принесла с собой продолговатый пакетик из белой бумаги, перевязанный золотым шнурком. Судя по виду, в нем мог быть предмет размером примерно с большой бриллиант или с насадку для крана. Прищурившись, миссис Гласс посмотрела на сверток и принялась дергать за шнурок. Узел не поддавался, и она попыталась развязать его зубами.
      На ней было ее обычное домашнее одеяние - то самое, которое ее сын Бадди (который был писателем и, следовательно, как утверждает сам Кафка, н_е о_ч_е_н_ь п_р_и_я_т_н_ы_м ч_е_л_о_в_е_к_о_м) окрестил "униформой провозвестницы смерти". Это одеяние состояло в основном из допотопного японского кимоно темно-синего цвета. Днем она почти всегда расхаживала в нем по дому. Многочисленные складки оккультно-колдовского вида служили хранилищем для массы мелочей, которые должны быть под рукой у страстного курильщика и монтера-самоучки; вдобавок с боков были нашиты два вместительных кармана, в которых обычно лежали две-три пачки сигарет, несколько складных картонок со спичками, отвертка, молоток-гвоздодер, охотничий нож, некогда принадлежавший кому-то из ее сыновей, пара эмалированных ручек от кранов и еще целый набор шурупов, гвоздей, дверных петель и шарикоподшипников,- и все это сопровождало приглушенным позвяки-ванием любое перемещение миссис Гласс по просторной квартире. Уже лет десять, если не больше, обе ее дочери постоянно и безуспешно сговаривались выбросить одряхлевшее кимоно матери. (Ее замужняя дочь, Бу-Бу, намекала, что, прежде чем вынести его в корзине для мусора, пожалуй, придется оглушить его каким-нибудь тупым орудием, чтобы избавить от лишних мучений.) Но как бы экзотически ни выглядело это восточное облачение, оно ни капельки не искажало то единственное, ошеломляющее впечатление, которое миссис Гласс в домашнем виде производила на зрителей определенного типа. Глассы жили в старом, но вовсе не старомодном доме в районе Восточных семидесятых, где, пожалуй, две трети обитательниц солидного возраста носили меховые шубки, а когда они выходили из дому обычным солнечным утром, то спустя полчаса их можно было почти наверняка встретить в лифте у "Лорда и Тейлора", "Сакса" или "Бонуита Теллера"... На этом типично манхэттенском фоне миссис Гласс (с непредвзятой точки зрения) бросалась в глаза, как довольно приятное исключение. Во-первых, можно было подумать, что она никогда в жизни не выходит из дому, а уж если и в_ы_й_д_е_т, то на плечах у нее будет темная шаль и отправится она в сторону О'Коннел-стрит, чтобы потребовать выдачи тела одного из своих сыновей (наполовину ирландцев, наполовину евреев), которого в какой-то религиозной неразберихе только что пристрелили Черно-Желтые [4]. Зуи вдруг подозрительно окликнул ее:
      - М_а_м_а! Ради всего святого, что ты там делаешь?
      Миссис Гласс развернула пакет и внимательно читала инструкцию, напечатанную мелкими буквами на коробочке с зубной пастой.
      - Не распускай язык, пожалуйста,- рассеянно бросила она.
      Затем она подошла к аптечке, которая примостилась на стене над раковиной. Она открыла зеркальную дверцу и воззрилась на битком набитые полки - точнее, пробежала по ним прищуренным взглядом заправского мастера по возделыванию домашних аптечек. Перед ее взором предстала толпа, так сказать, золотых фармацевтических нарциссов [5], вперемежку с несколькими более примитивными предметами. На полках находился йод, марганцовка, капсулы с витаминами, зубной эликсир, аспирин, Анацин, Буферин, Аргироль, Мастероль, Экс-Лаке, магнезиевое молоко, английская соль, аспергиум, две безопасные бритвы, одна полуавтоматическая бритва, два тюбика крема для бритья, помятая и чуть надорванная фотография толстого черно-белого кота, спящего на перилах террасы, три расчески, две щетки для волос, бутылка репейного масла, бутылка Фитчевской жидкости от перхоти, маленькая коробочка без надписи с глицериновыми свечами, капли Викса от насморка, шампунь Викса, шесть кусков туалетного мыла, корешки от трех билетов на мюзикл 1946 года ("Зови меня Мистер"), тюбик депилатория, коробка с бумажными салфеточками "Клинекс", две морские раковины, целый набор стертых от употребления листов наждачной бумаги, две банки моющей пасты, три пары ножниц, пилка для ногтей, прозрачный голубой шарик (который назывался у игроков в "шарики", по крайней мере в двадцатые годы, "чистюля" ), крем, стягивающий поры лица, пинцеты для выщипывания бровей, золотые дамские часики в разобранном виде и без ремешка, коробочка соды, перстенек ученицы школы-интерната с выщербленным ониксом, бутылка "Стопетт" - и, хотите - верьте, хотите - нет, еще масса всякой всячины. Миссис Гласс быстро протянула руку вверх, достала что-то с нижней полки и бросила в корзину для мусора; раздался приглушенный жестяной стук.
      - Я кладу сюда для тебя эту новую зубную пасту, на которой все помешались,- объявила она, не оборачиваясь и кладя пасту на полку.- Пора тебе бросить этот дурацкий порошок. От него с твоих чудных зубов вся эмаль слезет. У тебя такие чудные зубы! И не мешает тебе получше о них...
      - А кто это сказал?- Из-за занавески раздался сильный всплеск.- Кто, черт возьми, сказал, что от него с моих чудных зубов вся эмаль слезет?
      - Я с_к_а_з_а_л_а.-Миссис Гласс окинула свой сад последним оценивающим взглядом.- Прошу тебя пользоваться пастой.
      Она подтолкнула сложенными лопаточкой пальцами непочатую коробочку с английской солью, чтобы та не нарушила равнение в рядах вечных обитателей аптечного сада, и закрыла дверцу. Затем пустила холодную воду в раковину.
      - Хотела бы я знать, кто это моет руки и не споласкивает за собой раковину,- сурово сказала она.- В семье, по-моему, только взрослые люди.
      Она пустила воду еще сильней и одной рукой быстро и начисто вымыла раковину.
      - Конечно, ты еще не говорил со своей младшей сестренкой,- сказала она, оборачиваясь и глядя на занавес.
      - Нет, я еще не говорил со своей младшей сестренкой. Послушай, а не пора ли тебе топать отсюда?
      - А почему ты не поговорил?- строго спросила миссис Гласс.- По-моему, это нехорошо, Зуи. По-моему, это с_о_в_с_е_м нехорошо. Я специально просила тебя, пожалуйста, пойди и проверь, не случилось ли...
      - Во-первых, Бесси, я встал всего час назад. Во-вторых, вчера вечером я беседовал с ней битых два часа, и, по-моему, если говорить откровенно, ей ни с кем сегодня говорить не хочется. А в-третьих, если ты не уберешься из ванной, я возьму и подожгу эту чертову занавеску. Я не шучу, Бесси.
      Где-то посередине этого перечисления по пунктам миссис Гласс перестала слушать и села.
      - Бывает, что я почти готова убить Бадди за то, что он живет без телефона,- сказала она.- В этом нет никакой н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_с_т_и. И как это взрослый мужчина может жить вот так - без т_е_л_е_ф_о_н_а, безо всего? Никто не собирается нарушать его п_о_к_о_й, если ему так у_г_о_д_н_о, но я совершенно уверена, что незачем жить о_т_ш_е_л_ь_н_и_к_о_м.- Она передернула плечами и скрестила ноги.- Господи помилуй, да это просто о_п_а_с_н_о! А вдруг он сломает ногу или еще что. В такой г_л_у_ш_и. Меня это все время грызет.
      - Грызет? А что тебя грызет? То, что он ногу сломает, или то, что у него нет телефона, когда тебе это нужно?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.