Юноша садится в автобус на автовокзале. Он в пальто. Под пальто спрятана бомба. Его карманы наполнены гвоздями, шариками от подшипников и крысиным ядом.

Переполненный автобус устремляется к центру города. Юноша сел позади от пожилой пары. Он ожидает следующей остановки. Сидящие перед ним муж с женой говорят о покупке холодильника. Женщина уже сделала свой выбор, но ее мужу кажется, что это слишком дорогая модель. Он показывает на другой холодильник в рекламном проспекте, лежащем на ее коленях. Автобус останавливается и открывает двери. Здесь женщине приходит в голову, что модель, выбранная ее мужем, не разместится под шкафчиками на кухне. Вошли новые пассажиры, и уже не осталось свободных мест, так что они стоят в проходе. Автобус переполнен. Молодой человек улыбается. Он жмет на кнопку – и уничтожает себя, пожилых супругов и еще около двадцати пассажиров. Гвозди, шарики и крысиный яд также разлетаются во все стороны, поражая прохожих и окружающие машины. Все прошло по плану.

Через какое-то время родители юноши узнают о том, что случилось с их сыном. Несмотря на боль потери, они переполнены гордостью за его поступок. Они знают, что их сын отправился на небо и приготовил путь, по которому они смогут последовать за ним. Кроме того, его жертвы будут вечно мучиться в аду. Это двойная победа. Соседи родителей юноши считают, что это торжественное событие, и, воздавая дань уважения герою, приносят им еду и деньги.

Это голые факты. Мы больше ничего точно не знаем об этом молодом человеке. Можем ли мы делать какие-то выводы о нем на основании его поведения? Пользовался ли он популярностью в школе среди одноклассников? Богат он или беден? Умен или не слишком? Его действия об этом ничего не говорят. Закончил ли он колледж? Был ли он инженером-механиком с блестящим будущим? Его поведение не позволяет ответить на все эти вопросы, как и на множество других[1]. Но почему же при этом мы можем с большой – просто с абсолютной – уверенностью сказать, что этот молодой человек был верующим?[2]

Представления человека подобны рычагу: стоит один раз на него нажать, и все в жизни куда-то сдвигается. Вы ученый? Либерал? Расист? Это просто пример того, как представления претворяются в действия. Ваши представления определяют то, каким вы видите мир, и влияют на все ваши поступки и на то, что вы чувствуете по отношению к другим людям. Если вы в этом сомневаетесь, проделайте мысленный эксперимент. Представьте себе, как изменилась бы ваша жизнь, если бы вы верили, что, например:

• вам осталось жить только две недели;

• вы только что выиграли в лотерее сто миллионов долларов;

• инопланетяне имплантировали вам в мозг датчик, который позволяет им управлять вашими мыслями.

Все это просто слова – пока вы в них не поверите. Как только вы в них поверите, они станут частью самого вашего мыслительного аппарата и начнут определять ваши желания, страхи, ожидания и все поведение, которое из них следует.

Однако некоторые из самых дорогих нам представлений о мире порождают проблему: они неуклонно влекут за собой стремление убивать других людей. Стоит вспомнить историю или пролистать любую газету, и мы увидим, что если какие-то идеи отделяют одну группу от другой и пробуждают в группе желание убивать других, это наверняка идеи, связанные с религией. И похоже, если роду человеческому когда-нибудь удастся избавиться от войны, это случится не потому, что так написано на звездах, но потому, что так написано в наших книгах. То, как мы сегодня обращаемся с такими словами, как «Бог», «рай» и «грех», определяет наше будущее.

Вот в какой ситуации мы живем: большинство людей на земле верит в то, что Творец вселенной написал книгу. К сожалению, таких книг много, и каждая претендует на свою исключительность и непогрешимость. Люди делятся на группы на основании того, какие из этих претензий они принимают, – а не на основании языка, цвета кожи, места обитания или рождения или других вещей, которые создают племена. Каждая такая книга предлагает своим читателям набор верований и практик, среди которых одни хороши, а многие другие нет. Тем не менее, все они единодушно согласны в одном: Бог отнюдь не поддерживает «уважение» к другим вероучениям или взглядам неверующих. Хотя во многих религиях есть отдельные признаки стремления к экуменизму, в сердце любой религиозной традиции содержится убеждение в том, что все другие веры – это собрание ошибочных представлений или, в лучшем случае, что они глубоко неполноценны. Таким образом, нетерпимость глубоко присуща любой вере. Когда человек верит – действительно верит – в то, что определенные представления ведут к блаженству в вечности или к противоположному состоянию, он не может смириться с тем, что другие люди, которых он любит, могут сбиться с пути под воздействием неверующих. Твердая вера в иную жизнь просто несовместима с толерантностью в этой жизни.

Это явление ставит перед нами проблему по той причине, что сегодня наша культура категорически не дозволяет критиковать чью-либо веру. В этом вопросе либералы и консерваторы на удивление единодушны: религиозные представления находятся просто за рамками рационального дискурса. Критиковать чьи-либо представления о Боге и загробной жизни считается неуместным, тогда как все считают себя вправе критиковать его представления о физике или истории. И потому, когда мусульманский террорист взрывает себя на улице Иерусалима, убивая при этом невинных людей, мы неизбежно слишком недооцениваем ту роль, которую в этом сыграла его вера. Мы объясняем это политическими, экономическими или личными причинами. Отчаявшиеся люди, говорим мы, делают ужасные вещи независимо от религии. Таким образом, мы всегда оправдываем веру.

Однако развитие техники порождает новые нравственные императивы. Мы настолько усовершенствовали технику военного искусства, что теперь религиозные различия – а потому и религиозные представления – стали угрозой нашему выживанию. Мы уже не можем отмахиваться от того факта, что миллиарды наших ближних верят в метафизику мученичества, или буквально понимают книгу Откровение, или в какие-то фантастические вещи, пленяющие умы верующих на протяжении тысячелетий, – поскольку наши ближние сегодня могут пользоваться химическим, биологическим и ядерным оружием. Это, несомненно, означает, что нам пора покончить с нашим легковерием. Слова «Бог» или «Аллах» должны занять то же место, что и слова «Аполлон» или «Ваал» – иначе они разрушат наш мир.

Если мы окинем мысленным взором историю ложных идей, которые оказались на свалке, мы поймем, что подобные концептуальные революции возможны. Возьмем алхимию: она будоражила умы людей на протяжении тысячи лет, однако если сегодня кто-нибудь заявит, что занимается алхимией, мало кто доверит такому человеку ответственность за судьбы других людей. Подобное могло бы произойти и с религиозной верой, ее тоже могли бы сдать в архив.

Какая же у нас существует альтернатива религии? Оказывается, этот вопрос просто неверно поставлен. Химия не была «альтернативой» алхимии, она просто вытеснила устаревшее невежество и заменила его подлинным знанием[3]. Мы увидим, что говорить об «альтернативе» религиозной вере столь же неверно, как говорить об альтернативе алхимии.

Разумеется, верующие люди занимают разные места в определенном континууме. Одни, хотя и черпают утешение и вдохновение в какой-то религиозной традиции, все же вполне терпимы к разнообразию мнений, тогда как другие готовы спалить всю землю дотла ради уничтожения ереси. Другими словами, существуют умеренные верующие и религиозные экстремисты, которые отличаются друг от друга своими стремлениями и поступками. Однако в данной книге я хочу показать, что и умеренные верующие несут в себе ужасно неверную догму: они думают, что мы придем к миру, если научимся уважительно относиться к иррациональным верованиям других людей. Я хочу продемонстрировать, что сам идеал религиозной терпимости – рожденный на основе веры в то, что каждый человек свободен верить в Бога так, как он хочет, – это одна из тех сил, что толкают нас в пропасть.

Мы не готовы признать, что вера способствует бесчеловечному отношению к другим людям. Наша слепота естественна, ведь многие из нас привыкли думать, что вера – важная часть жизни человека. Существуют два мифа, которые оберегают веру от разумной критики, причем эти мифы свойственны и умеренным верующим, и экстремистам: (1) большинство из нас думает, что вера вносит в жизнь людей хорошие вещи (например, порождает сплоченные группы, укрепляет нравственность, дает духовный опыт), которые нельзя получить никаким другим путем; (2) многие из нас продолжают думать, что ужасные вещи, которые делаются во имя религии, порождает не сама вера, но испорченность человеческой природы – такие ее проявления, как жадность, ненависть и страх, – испорченность, которая лучше всего лечится верой (или лечится только с ее помощью). Эти два мифа надежно предохраняют веру от ее разумного публичного обсуждения.

Многие умеренные верующие открыто стоят за плюрализм и готовы признать равную ценность всех вер, но при этом они не обращают внимания на сектантские претензии каждой из них. Пока христианин верит в то, что только его крещеные собратья будут спасены в день Страшного суда, он не может «уважать» другие веры, поскольку знает, что эти чужие идеи поддерживают адское пламя, которое готово пожрать всех приверженцев неверных учений. Обычно мусульмане и иудеи не замечают того, за что они сами сражаются, но при этом страстно выискивают ошибки во всех иных верах, что продолжается тысячелетиями. Хотя эти соревнующиеся системы вероучений сами, разумеется, крепкой стеной ограждены от критики.

И несмотря на все это, такие разные мыслители, как Герберт Уэллс, Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Фримен Дайсон и Стивен Джей Гулд, заявляли, что война между разумом и верой осталась в далеком прошлом. Другими словами, наши представления о мире не должны складываться в последовательную систему. Кто-то может быть благочестивым христианином в воскресенье и ученым с утра понедельника, и ему не нужно отдавать отчет в том, что, пока он спал, между верой и наукой в его голове образовалась крепкая стена. Религия не мешает ему пользоваться разумом. Как мы увидим из первых глав этой книги, такая ситуация возможна лишь в силу того, что на Западе церковь сдерживают политические силы. Но есть такие страны, где ученого, усомнившегося в истинах Корана, могут побить камнями, и здесь слова о «союзе любви» (Гулд) между верой и разумом были бы полным бредом[4].

Это не значит, что вещи, которые заботят верующих – умеренных или радикальных, – тривиальны или ложны. Не следует отрицать того, что у большинства из нас есть эмоциональные и духовные потребности, на которые отвечают мировые религии – даже если эти ответы туманны и за них приходится дорого платить. И простое понимание нашего мира – научное или какое-либо еще – неспособно удовлетворить эти потребности. У нашего существования, несомненно, есть священное измерение, и человек вправе думать, что познание этого измерения составляет величайшую цель жизни. Но мы увидим, что для такого познания человек должен быть свободен от веры в непроверенные утверждения: скажем, что Иисус родился от девы или что Коран есть слово Бога.

Миф об «умеренной» религиозности

Вера в то, что какая-либо религия опирается на непогрешимое слово Единого истинного Бога, возможна только в случае глубокого невежества в вопросах истории, мифологии и искусствоведения, поскольку все верования, ритуалы и образы нынешних религиозных традиций на протяжении веков были предметом «перекрестного опыления» между ними. Какой бы источник им ни приписывали, доктрины современных религий столь же безосновательны, как и те представления, которые с исчезновением их приверженцев уже тысячу лет назад поместили на свалку мифологии; для веры в буквальное существование Яхве или сатаны у нас не больше оснований, чем для веры в Зевса, восседающего на горе на троне, или в Посейдона, колышущего морские воды.

По данным Гэллапа, 35 % американцев верят в то, что Библия в буквальном смысле есть безошибочное слово Творца вселенной[5]. Другие 48 % думают, что это «боговдохновенное» слово – обладающее той же безошибочностью, хотя некоторые места в Библии следует понимать символически, чтобы найти содержащуюся в них истину. И лишь 17 % американцев сомневаются в том, что Бог как личность в его бесконечной премудрости действительно был автором этого текста – или что он создал жизнь на земле, где насчитывается 250 тысяч видов одних только жуков. Около 46 % американцев понимают рассказ о сотворении мира буквально (40 % верят в то, что он управлял процессом творения на протяжении миллионов лет). Это означает, что для 120 миллионов из нас Большой взрыв произошел через две с половиной тысячи лет после того, как вавилоняне и шумеры научились варить пиво. Если верить нашим социальным опросам, почти 230 миллионов американцев верят в то, что книга, в которой нет ни единства стиля, ни внутренней согласованности, была написана всеведущим, всемогущим и вездесущим божеством. Опросы среди индуистов, мусульман и иудеев по всему миру дают примерно такие же результаты. Это свидетельствует о том, что мы, вид homo sapiens, глубоко пропитаны мифами. Почему в этой сфере жизни наши представления о мире существуют за непроницаемой стеной от разума и доказательств?

Принимая во внимание такую удивительную картину мышления, мы можем понять, что означает религиозная «умеренность» в XXI веке. «Умеренные» приверженцы любой веры всегда гибко интерпретируют (или совсем игнорируют) большинство своих канонов ради того, чтобы им можно было жить в современном мире. Без сомнения, на это влияют невидимые экономические факторы: общество производит куда меньше продукции, если значительная его часть бросает повседневные занятия и вместо этого начинает убивать своих покупателей и кредиторов за ереси. Когда умеренные верующие отходят от буквального понимания священных текстов, они черпают вдохновение не из писаний, но из современной культуры, которая не позволяет воспринимать многие крайности Бога буквально. Кроме того, в Америке религиозная умеренность объясняется еще и тем фактом, что большинство христиан и иудеев не читают Библию целиком и потому просто ничего не знают о том, как ревностно Бог Авраама призывает верных искоренять ереси. Достаточно открыть Второзаконие, чтобы в этом убедиться. Скажем, если ваш сын или дочь приходят с занятий йогой, где пропагандируется культ Кришны, Библия призывает вас к весьма конкретным действиям:

Хотя в Америке побиение детей камнями за ересь давно вышло из моды, «умеренный» христианин или иудей не скажут, что такого рода отрывки следует понимать «символически». (Фактически такие толкования запретил сам Бог, который во Второзаконии 12:32 говорит: «Все, что я заповедую вам, старайтесь исполнить; не прибавляй к тому и не убавляй от того».) Приведенный выше отрывок обладает таким же каноническим статусом, как и другие тексты Библии, и чтобы примирить Хорошую Книгу с современной жизнью, верующим приходится игнорировать подобные варварства.

Сегодня верующие становятся «умеренными» только по той причине, что они питаются плодами развития человеческого мышления на протяжении двух последних тысячелетий (такими, как демократия, политика[6], любые достижения науки, забота о правах человека, преодоление культурной и географической изоляции и т. п.). Двери темницы буквального понимания писаний открываются не изнутри. Умеренность верующих, которым чужд фундаментализм, отнюдь не свидетельствует об эволюции веры, скорее это результат многочисленных ударов современности, которая поставила под вопрос многие положения веры. В числе прочего человечество начало ценить доказательства и принимать только те представления, которые опираются на факты. В этом смысле даже самые радикальные фундаменталисты пользуются разумом, только разумный подход не распространяется на странные положения их веры. Скажите благочестивому христианину, что его обманывает жена или что замороженный йогурт делает человека невидимым, и он попросит у вас доказательств, как все обычные люди, и поверит вам лишь в той мере, в какой вы сможете подтвердить свои слова фактами. Но скажите ему, что книжка, лежащая около его кровати, была написана невидимым божеством, которое накажет вечным огнем того, кто не верит в странные утверждения этой книги о вселенной, и верующий, вероятнее всего, не попросит у вас никаких доказательств.

Религиозная «умеренность» появилась лишь по той причине, что сегодня самый темный человек просто знает о некоторых вещах больше, чем кто-либо во всем мире две тысячи лет тому назад, – причем эти знания во многом противоречат Писанию. Если мы хоть понаслышке знакомы с открытиями в медицине нескольких последних столетий, мы уже не можем думать, что болезни порождает грех или демоны, вселившиеся в человека. Узнав о том, какие расстояния отделяют одну часть вселенной от другой, большинство из нас (около половины, если точнее) уже не может всерьез верить в то, что мир был создан шесть тысяч лет назад (и что за это время свет отдаленных звезд достиг земли). Подобные уступки современности ни в коей мере не предполагают, что вера совместима с разумом или что религиозные традиции в принципе открыты к новым знаниям, просто сегодня у верующих появилась чрезвычайно острая необходимость игнорировать (или «интерпретировать по-новому») некоторые положения веры. Каждый человек, который совершал перелет в другой город, где ему делали операцию на открытом сердце, не может не признать (даже если он об этом не заявляет) того, что человечество узнало что-то новое о физике, географии, технике и медицине за те времена, что оно просуществовало после Моисея.

Не следует думать, что священные тексты сохранили свою убедительность за последние века (они ее утратили), но все дело в том, что мы их умело подкорректировали путем избирательного невнимания к некоторым отрывкам. Оставшиеся «хорошие отрывки» не были отброшены лишь по той причине, что мы все еще плохо понимаем нашу этическую интуицию и наши духовные способности. Если бы мы лучше знали, как работает человеческий мозг, мы бы, разумеется, нашли взаимосвязи между нашими состояниями сознания, нашими поступками и тем, как мы используем внимание. Что делает кого-то более счастливым, чем остальные? Почему любовь способствует счастью в большей мере, чем ненависть? Почему мы обычно предпочитаем красоту, а не уродство, порядок, а не хаос? Почему нам так приятно улыбаться и смеяться? И почему, когда смеемся вместе, это нас сближает? Что такое Эго – иллюзия или реальность? И если оно иллюзия, что из этого следует для нас? Есть ли жизнь после смерти? В итоге это вопросы для зрелого ума. Если человечество когда-нибудь обретет такой ум, большинство из религиозных текстов будут так же мало значить для мистиков, как они уже мало значат для астрономов.

Хотя в свете всего того, что мы узнали (и не узнали) о вселенной, религиозная умеренность может показаться нам разумной позицией, она не защищает нас от религиозного экстремизма и насилия. Люди, которые стремятся жить по букве священного текста, воспринимают «умеренных» верующих, как фундаменталистов-неудачников, которые, вероятнее всего, будут гореть в аду вместе со всеми прочими неверующими. Религиозная умеренность не позволяет никому из нас достаточно сурово критиковать религиозный буквализм. Мы не в праве назвать фундаменталистов безумцами, потому что они просто используют свою свободу веры; мы даже не можем сказать, что они ошибочно понимают саму религию, потому что они знают Писание лучше кого бы то ни было. «Умеренные» верующие вправе сказать только одно: мы не готовы так много платить – на личном и общественном уровне – за верность всему тому, чего от нас требует Писание. Это вовсе не новая форма веры и даже не новый подход к толкованию Писания, но просто капитуляция перед слишком человеческими вещами, которые в принципе не имеют никакого отношения к Богу. Религиозная умеренность есть продукт секулярного познания и неосведомленности относительно Писания – и потому мы не вправе, с религиозной точки зрения, ставить его на один уровень с фундаментализмом[7]. Религиозные тексты однозначны и совершенны в каждой своей детали. В их свете религиозная умеренность предстает просто как нежелание во всем подчиниться Божьему закону. И когда «умеренные» верующие отказываются жить по букве священного текста, терпимо относясь к тем, кто так поступает, они в равной мере предают и веру, и разум. Пока ключевые положения веры – например, что мы знаем о существовании Бога и знаем, чего он хочет от нас, – не ставятся под сомнение, религиозная умеренность не помогает нам выйти из тупика.

Благожелательность большинства «умеренных» верующих не мешает вере быть просто отчаянным союзом надежды и неведения и не предохраняет от опасности, которая нас подстерегает в тех случаях, когда мы ограничиваем рамки применения разума в наших отношениях с людьми. Религиозная умеренность с ее попыткой сохранить все то, что еще можно использовать в традиционных религиях, закрывает двери для более мудрого подхода к духовности, нравственности и созданию тесных связей между людьми. «Умеренные» верующие, похоже, считают, что нам не нужно радикально новое понимание этих вещей, но что здесь достаточно разбавленной водой философии железного века. Они не предлагают нам использовать все творческие способности, все силы ума, чтобы искать ответы на вопросы этики, солидарности людей или даже духовного опыта, но утверждают, что нам достаточно без излишней критики относиться к древним суевериям и табу, чтобы сохранить вероучение, которое досталось нам в наследство от людей, страдавших от своего незнания. В какой другой сфере жизни возможно такое раболепство перед традицией? В медицине? В технике? Сегодня даже политика свободна от тех анахронизмов, которые все еще доминируют в нас, когда мы размышляем об этике и духовности.

Вообразим себе, что мы могли бы воскресить образованного христианина XIV века. Мы бы увидели, что он ничего не понимает во всем, за исключением вопросов веры. Его представления о географии, астрономии и медицине поразили бы даже ребенка, но при этом он знал бы все, что нужно, о Боге. Если бы он сказал, что земля есть центр вселенной или что трепанация черепа[8] является разумной медицинской процедурой, его сочли бы дураком, но его религиозные представления сохранили бы свою безупречность. Этому можно дать два объяснения: либо мы отточили до совершенства наши религиозные представления еще тысячу лет назад – тогда как наши познания в других сферах оставались крайне убогими, либо религия, которая хранит определенное вероучение, представляет собой особую область, в которой прогресс невозможен. Мы еще увидим, что второй вариант куда правдоподобнее первого.

Можем ли мы сказать, что религиозные представления с каждым днем обогащаются опытом людей? Если религия действительно связана с пониманием и отвечает на потребности человека, тогда ей должен быть присущ прогресс, ее доктрины должны становиться более, а не менее ценными для жизни. Прогресс в религии, как и во всех других сферах, должен был бы опираться на нынешние изыскания, а не на повторение доктрин прошлого. Любая истина здесь должна поддаваться проверке сегодня и ее описание не должно вступать в прямые противоречия со всем тем, что мы знаем о мире. Если рассматривать ее с этой точки зрения, мы увидим, что религия абсолютно неспособна продвигаться вперед. Она не справляется с изменениями в мире – культурными, технологическими и даже этическими. И это дает основания думать, что мы ее переживем.

«Умеренные» не желают никого убивать во имя Бога, однако они хотят, чтобы мы продолжали произносить слово «Бог» с таким видом, как будто мы понимаем, о чем идет речь. Кроме того, они не хотят, чтобы кто-то критиковал тех, кто действительно верит в Бога их отцов, потому что толерантность – священна (быть может, священнее всего остального). И если кто-то прямо и правдиво говорит о положении дел в нашем мире – скажем, о том, что и Библия, и Коран содержат целые горы тарабарщины, направленной на разрушение жизни, – он выступает против толерантности, как ее понимают «умеренные». Но сегодня соблюдение таких правил политкорректности слишком дорого нам обходится. Мы должны, наконец, понять, какую цену платим за поддержание вежливого неведения.

Священные тени прошлого

Оказавшись в мире, в котором действуют силы, пытающиеся разрушить жизнь, человек быстро понимает, что ему следует понять природу этих сил – как на личном уровне, так и на уровне общества. Вот почему люди жаждут реальных знаний об окружающем мире. И здесь религия всегда создает особую проблему, поскольку любая религия утверждает истины без доказательств. Хуже того: любая религия утверждает такие истины, для которых доказательств просто не существует. Это ставит препятствие на пути «прыжка веры» по Кьеркегору.

Что было бы, если бы все наши познания о мире внезапно исчезли? Представьте себе, что завтра утром шесть миллиардов людей просыпаются в полном неведении и замешательстве. У нас остались книги и компьютеры, но мы в них ничего не понимаем. Мы даже забыли, как водить машину или чистить зубы. Какого рода знание нам понадобилось бы в первую очередь? Разумеется, нам надо было бы понять, как выращивать еду и строить убежища. Нам нужно было бы снова учиться управлять нашими машинами и их ремонтировать. Не менее важным делом была бы способность понимать устную и письменную речь, поскольку без этого умения невозможно освоить большинство прочих. Было бы нам жизненно необходимо узнать, что Иисус родился от девы? Или что он воскрес? И откуда бы мы взяли эти истины, если только они в самом деле истины?. Из Библии? Осмотрев наши книжные полки, мы нашли бы на них немало подобных жемчужин древности. Мы узнали бы о том «факте», что Исида, богиня плодородия, щеголяет парой коровьих рогов. Затем мы узнали бы, что Тор носит с собой молот, что священные животные Мардука – это лошади, собаки и дракон с раздвоенным языком. Кого же нам поставить на первое место в этом новом мире? Яхве или Шиву? И откуда мы узнаем, что сексуальные отношения до брака греховны? Или что прелюбодейку следует побить камнями? Или что душа попадает в зиготу в момент зачатия? И что бы мы подумали о чудных людях, которые начали бы доказывать, что одна из книг на нашей полке отличается ото всех остальных, потому что ее на самом деле написал Творец вселенной?

Несомненно, нам захочется снова понять некоторые духовные истины – после того как мы научимся добывать еду и шить себе одежду. И эти истины мы сегодня понимаем несовершенно. Как можно, скажем, преодолеть свои страхи и замкнутость и начать любить других? Допустим на минуту, такой процесс изменения реален и заслуживает того, чтобы попытаться его понять, другими словами, что существуют определенные умения, или дисциплина, или нужные концепции, или режим диеты, которые позволили бы оставить страх, ненависть или безразличное отношение к людям и научили бы их любить. Если это реальность, нам было бы крайне важно ее понять. И возможно, в этом нам бы даже помогло несколько библейских отрывков – но нам было бы совершенно излишним снова осваивать весь набор недоказуемых доктрин. Библия и Коран заняли бы на наших полках достойное место рядом с «Метаморфозами» Овидия и египетской «Книгой мертвых».

Суть же дела заключается в том, что сегодня нечто считается священным лишь по одной-единственной причине – потому что оно считалось священным вчера. И если бы мы начали заново воссоздавать наш мир, у нас не было бы никаких оснований строить жизнь, опираясь на недоказуемые утверждения древних книг (не говоря уже о том, что мы не стали бы умирать и убивать за эти утверждения). Но что мешает нам начать строить жизнь заново прямо сейчас?

Многие люди замечают, что религия, поскольку она придает смысл человеческой жизни, создает сплоченные сообщества (по крайней мере из тех людей, кто разделяет одну веру). История прошлого показывает, что это правда, хотя мы видим, что религия порождала не только праздники и братскую любовь, но также войны и завоевания. Однако при этом в современном мире – в мире, который уже объединен, хотя бы потенциально, экономикой и политикой, заботой о среде и борьбой с эпидемиями, – религиозная идеология играет опасную роль тормоза развития. Не стоит считать прошлое священным просто потому, что оно прошлое, и мы хотим не только многое сохранить, но и от многого избавиться, чтобы эти вещи никогда больше не возвращались. Мы не хотим сохранять такие вещи, как божественный статус монарха, феодализм, касты, рабство, политические казни, насильственная кастрация, вивисекция, травля медведей, дуэли, пояса верности, испытание судом Божьим, детский труд, принесение в жертву людей и животных, побивание камнями еретиков, каннибализм, законы против гомосексуализма, запреты на использование контрацепции, опыты с радиацией на людях – этот список можно было бы продолжать до бесконечности, но при этом в нем сохранилось бы одно постоянное свойство: величина злоупотреблений, которые прямо связаны с религией, вероятно, оставалась бы столь же заметной.

Фактически почти каждая из перечисленных вещей связана с пренебрежительным отношением к доказательствам и фактам и с некритичной верой в ту или иную догму. Таким образом, идея о том, что религиозная вера (которую отличают и необычайно великие претензии, и отсутствие доказательств ее истинности) есть нечто священное в силу своей общепризнанности, слишком уродлива, чтобы относиться к ней с почтением. Вера столь смело злоупотребляет властью наших умов, что становится дикой культурной причудой извращенного свойства – претензией на запредельное, которое недоступно для человеческого разума. Когда ее снова и снова прививают каждому последующему поколению, она портит наше зрение, и мы перестаем замечать, что в сегодняшнем мире без нужды уступаем многие позиции пережиткам темного и варварского прошлого.

Бремя рая

Наш мир не способен противостоять действиям людей, которые желают строить будущее рода человеческого на основе таких представлений, которые не выдержат критики со стороны учащегося младших классов. Многие из нас умирают из-за древних мифов, и это зловещая загадка, причем наша собственная привязанность к этим мифам – в их умеренном или экстремальном варианте – вынуждает нас молчать перед наступлением сил, которые в итоге разрушат нашу жизнь. Религия и сегодня стоит за многими жестокостями, как это было и раньше. Недавние конфликты в Палестине (иудеи против мусульман), на Балканах (православные сербы против католиков-хорватов; православные сербы против боснийских и албанских мусульман), в Северной Ирландии (протестанты против католиков), в Кашмире (мусульмане против индуистов), в Судане (мусульмане против христиан и анимистов), в Нигерии (мусульмане против христиан), в Эфиопии и Эритрее (мусульмане против христиан), на Шри-Ланке (сингальские буддисты против тамильских индуистов), в Индонезии (мусульмане против христиан Тимора) и на Кавказе (русские православные против чеченских мусульман; азербайджанские мусульмане против армянских христиан – католиков и православных) – вот лишь некоторые примеры сказанного. Во всех этих случаях религия была явной причиной смерти буквально миллионов людей на протяжении последнего десятилетия. Эти события, подобные лабораторным экспериментам по исследованию психологии насилия должны нас насторожить. Возьмите людей с различными представлениями о жизни после смерти, недоказуемыми и такими, которые невозможно согласовать одни с другими, поселите их вместе в условиях ограниченных ресурсов – и получится то же самое: убийства и горящие дома. История учит нас по крайней мере одной абсолютной истине: когда люди принимают что-либо на веру без доказательств, это открывает их самую худшую сторону. Как только в этой картине появится еще один элемент – оружие массового поражения, – это уже станет началом конца цивилизации.

Что мы можем сказать о потенциальном ядерном конфликте между Индией и Пакистаном, если считаем, что следует «уважать» религиозные представления обеих сторон? Сторонники религиозного плюрализма молчат о религии и могут только критиковать неудачную дипломатию, тогда как на самом деле в основе этого конфликта лежит иррациональная привязанность к мифам. В процессе разделения Индии и Пакистана более миллиона человек погибли в результате вспышки религиозной вражды. Затем эти страны провели три официальные войны, на их границе никогда не останавливается кровопролитие, а теперь они намерены истребить одна другую с помощью ядерного оружия из-за спора о «фактах», которые столь же причудливы, как и сведения об именах оленей, на которых разъезжает Санта-Клаус. Причем люди просто готовы отдать свою жизнь за верность утверждениям, у которых нет доказательств. Поверхностному наблюдателю может показаться, что это конфликт из-за территории, однако претензии обеих сторон на Кашмир – это прямое следствие их религиозных убеждений. На самом деле Индия и Пакистан стали двумя отдельными странами лишь по той причине, что веру ислама невозможно примирить с верой индуизма. С точки зрения мусульман, некоторые благочестивые индуисты неизбежно оскорбляют Аллаха каждое утро. «Территория», за которую сражаются две эти страны, на самом деле находится за пределами нашего мира. Когда же мы, наконец, поймем, что сделали слишком большую уступку вере на поле политического дискурса и теперь не можем даже обсуждать (не говоря уже о том, чтобы искоренять) самую главную причину насилия в истории человечества?

Это не средневековая хроника и не легенда Средиземья. Это происходит в нашем мире. Причем эти жестокости связаны не с экономикой, не с политикой и не с расовыми конфликтами. Это столкновение индуистов с мусульманами Индии зимой 2002 года. Этих людей отличало друг от друга лишь одно: их представления о Боге. Около тысячи людей погибло за один месяц подобных погромов – это примерно половина от числа погибших в палестино-израильском конфликте за десятилетие. Но это еще малое количество жертв по сравнению с возможным. Похоже, ядерная война между Индией и Пакистаном практически неизбежна, и это объясняется представлениями большинства индийцев и пакистанцев о загробной жизни. Арундати Рой сказала, что беспокойство Запада относительно этого конфликта просто отражает империализм белых, которые считают, что «черным нельзя давать в руки бомбу»[10]. Это явное преувеличение. Можно спорить о том, кому именно можно «давать в руки» ядерную бомбу, но нельзя закрывать глаза на то, какую разрушительную роль в этом конфликте играет религия – это было бы и неразумно, и нечестно. Мы можем надеяться лишь на то, что силы секуляризма и разума в течение какого-то срока не дадут ракетам покинуть стартовые шахты, а за это время можно будет что-то сделать с более глубокими причинами этого конфликта.

Я не хочу сказать, что учение ислама выделяется на фоне остальных религий склонностью к насилию, однако всем очевидно, что на данном этапе истории ислам представляет особую опасность для всех нас, как мусульман, так и немусульман. Несомненно, многие мусульмане обладают трезвым разумом и терпимо относятся к чужим взглядам. Однако, как мы увидим, эти добродетели нашей эпохи, вероятнее всего, породила вовсе не вера. В главе 4 я намерен показать, что человек, послушный учению ислама – то есть тот, кто действительно в него верит, – представляет проблему для всех нас. Становится очевидным, что опасные тенденции мусульманской веры присущи отнюдь не только исламским «экстремистам». Реакция мусульманского мира на события 11 сентября 2001 года недвусмысленно показала, что значительное количество людей в XXI в. верит в мученичество. В ответ мы объявили войну с «терроризмом». Это все равно, что объявлять войну с «убийством», это путаница в категориях, которая скрывает от нас истинные причины проблемы. Терроризм не источник насилия, но просто одна из форм его проявления. Если бы Осама бен Ладен стоял во главе государства и направил ракеты на Всемирный торговый центр, трагедия 11 сентября была бы военным действием. И в этом случае мы, несомненно, не стали бы в ответ объявлять войну с «войной».

Чтобы понять, что проблема кроется не в «терроризме», но в самом исламе, нам достаточно задать себе один только вопрос: почему исламские террористы так поступают? Почему такой человек, как Осама бен Ладен, у которого явно нет ни психологических нарушений, ни серьезных поводов для мести – он не беден, получил достаточно хорошее образование, не страдал бредом, не был жертвой агрессии со стороны Запада, – засел в пещере, где он разрабатывал планы убийства множества людей, мужчин, женщин и детей, которых он никогда не видел? Ответ на этот вопрос достаточно очевиден – сам бен Ладен только и делал, что снова и снова повторял этот ответ. Дело в том, что люди, подобные бен Ладену, действительно верят в то, что провозглашают. Они буквально верят словам Корана. Почему девятнадцать образованных мужчин, представителей среднего класса, отказались от возможности продолжать жить, ради того чтобы убить тысячи наших ближних? Потому что они верили, что после смерти сразу попадут в рай. Редко мы найдем где-либо подобное объяснение человеческих поступков, отличающееся полнотой и дающее ответы на все вопросы. Почему же мы медлим принять это объяснение?

Как мы уже видели, большинство американцев разделяют с Осамой бен Ладеном, с девятнадцатью смертниками и со многими мусульманами ряд определенных представлений. Мы также думаем, что некоторые фантастические утверждения следует принимать без доказательств. И такие героические акты веры не просто допустимы, но и ценны – и даже необходимы. Эта проблема куда важнее и куда глубже, чем проблема распространения возбудителя сибирской язвы по почте. Мы сделали уступку религии, согласившись, что вера оправдана без доказательств ее истинности, и в результате потеряли способность открыто указать на самый распространенный источник конфликтов в нашем мире (и уж тем более лишили себя способности что-либо с этим делать).

Исламский экстремизм

Важно понять, в каком смысле исламские «экстремисты» несут в себе экстремизм. Это экстремизм веры. Это экстремистская верность буквальному пониманию Корана и Хадисов (текстов, содержащих высказывания и деяния Пророка), которая порождает экстремистскую позицию, так что они считают современность и светскую культуру чем-то несовместимым с нравственным и духовным здоровьем. Исламские экстремисты уверены в том, что западная культура отводит их жен и детей от Бога. Они также считают наше неверие настолько серьезным грехом, что оно заслуживает смерти в тех случаях, когда становится препятствием на пути распространения ислама. Эта всепоглощающая страсть не сводится к «ненависти» в обычном смысле слова. Большинство исламских экстремистов никогда не были в Америке и даже не встречались ни с одним американцем. И у них меньше поводов обижаться на западный империализм, чем у многих других народов мира[11]. Прежде всего, они как бы боятся заразиться от чужих. Кроме того, как многие отмечают, им свойственно чувство «униженности» – их унижает то, что исламская цивилизация отстает от безбожных людей, склонных ко греху, которые овладевают всем, к чему они ни прикоснутся. Это чувство также порождено верой. Это не просто возмущение бедных, которых лишили жизненно необходимых вещей. Это ярость избранного народа, который покоряют варвары. Осаме бен Ладену ничего не нужно? Чего, собственно, он желал? Он никогда не призывал к справедливому распределению богатства на земном шаре. И даже его призыв к созданию палестинского государства был придуман после и отражал не только его солидарность с палестинцами, но и его антисемитизм (надо ли говорить, что и эта солидарность, и антисемитизм – также порождение его веры?). Похоже, его куда сильнее беспокоило присутствие неверных (американских войск и евреев) на святой земле мусульман и воображаемые территориальные притязания сионистов. Все эти претензии основаны только на богословских взглядах. Всем было бы куда проще, если бы Осама бен Ладен просто испытывал к нам ненависть.

Разумеется, всем людям свойственно испытывать ненависть, и, несомненно, многие исламские экстремисты испытывают это чувство. Однако и здесь матерью ненависти является вера, как и во всех других случаях, когда нравственную позицию определяют религиозные убеждения. Мусульман отличает от немусульман лишь то, что последние не исповедают веру в Аллаха и в Мохаммеда как его пророка. Ислам – миссионерская религия, в нем не существует какой-либо доктрины расизма или хотя бы национализма, которая бы вдохновляла мусульманский мир на войну. Разумеется, мусульмане могут быть расистами и националистами, но можно почти с полной уверенностью сказать, что если бы на Западе произошло массовое обращение в ислам и он бы отказался защищать интересы евреев на Святой земле, у мусульман исчезли бы все основания для их «ненависти»[12].

Большинство мусульман, совершающих террористические акты, прямо говорят о том, что желают попасть в рай. Палестинец Зайдан, потенциальный смертник, которому не удалось совершить теракт, говорил, что на это действие его «подвигла любовь к мученичеству». «Я не намеревался никому мстить, – говорил он. – Я просто желал стать мучеником». Зайдан признал, что его израильские тюремщики были «лучше многих, многих арабов». Когда его спросили, думал ли он о том, какие страдания его смерть принесет близким, он ответил, что мученик получает право взять с собой в рай семьдесят людей, которых он сам выберет. Разумеется, он собирался взять туда своих родных[13].

Как мы уже отмечали, верующие склонны утверждать, что подобные акты насилия порождает не вера, но испорченная природа человека. Однако мне трудно поверить в то, что обычные люди были бы способны сжечь добродушного старого ученого за богохульное действие против Корана[14] или праздновать насильственную смерть своих детей, если бы они не верили в некоторые фантастические идеи о природе вселенной. Поскольку в большинстве религий не существует работоспособного механизма для оценки и пересмотра ее ключевых положений, каждое новое поколение верующих обречено нести на себе груз предрассудков и племенной ненависти своих предков. Если мы хотим понять испорченность человеческой природы, то в первую очередь нам следует рассмотреть нашу готовность жить, убивать и умирать ради идей, истинность которых невозможно доказать.

Большинство людей, занимающих ответственные позиции в нашей стране, скажут, что между исламом и «терроризмом» не существует прямой связи. Тем не менее очевидно, что ненависть мусульман к Западу продиктована именно их верой и что Коран одобряет такую ненависть. Как правило, «умеренные» мусульмане утверждают, что Коран не поддерживает подобные вещи и что ислам – это «мирная религия». Но достаточно открыть Коран, чтобы усомниться в справедливости этих утверждений:

Верные мусульмане неизбежно с подозрением относятся к культуре. Светская культура воспринимается ими как культура неверных, наша религиозная культура – как продукт неполноценного откровения (христианского и иудейского), во всем стоящего ниже, чем откровение в исламе. И тот факт, что Запад в настоящее время куда богаче и могущественнее, чем любая мусульманская страна, верные последователи ислама воспринимают как козни дьявола, и такая ситуация всегда представляет собой повод для объявления джихада. Если человек считает себя мусульманином, – то есть считает ислам единственным верным путем к Богу, который ясно указан в Коране, – он будет испытывать презрение по отношению к любому другому человеку, сомневающемуся в истинности его веры. Хуже того, он будет чувствовать, что вечное блаженство его детей оказывается под угрозой просто из-за того, что неверующие живут в нашем мире. И если такие верующие получают власть создавать условия жизни для себя и своих детей, потенциал насилия, содержащийся в вере, вовсе не ослабеет. Вот почему экономические достижения и образование сами по себе недостаточно эффективны для предотвращения насилия на почве религии. Существует немало фундаменталистов, получивших хорошее образование и принадлежащих к среднему классу, которые готовы совершать убийства и пойти на смерть за дело Бога. По наблюдениям Сэмюэля Хантингтона[16], с которым согласны и другие авторы, религиозный фундаментализм в развивающихся странах по сути не является движением бедных и необразованных слоев населения.

Чтобы лучше понять, как ислам связан с насилием, достаточно задать себе вопрос о том, почему сегодня столь многие мусульмане выражают готовность стать живыми бомбами. Ответ прост: потому что с точки зрения Корана это нечто вроде великой возможности сделать карьеру. История западного колониализма никак не объясняет этого поведения (хотя нам стоит признать, что в этой истории Запад часто поступал несправедливо). Устраните из картины веру мусульман в мученичество и джихад – и поведение террористов-смертников станет совершенно необъяснимым, как и открытое ликование публики, которое всегда следует за их смертью; если же принять во внимание эти представления, остается только удивляться, почему взрывы раздаются не так часто. И тот, кто говорит, что учение ислама «никак не связано с терроризмом» – это часто повторяют представители авиакомпаний, занимающиеся апологией ислама, – тот просто развлекается словесными играми.

Люди, которые откровенно жонглируют отдельными положениями веры, постоянно говорят нам: «Ислам – это мирная религия. В конце концов, само слово «ислам» означает «мир». Кроме того, Коран запрещает самоубийство. Поэтому эта священная книга не содержит никакого оправдания для действий террористов». Чтобы поддержать эту словесную игру, мы могли бы добавить, что в Коране мы также нигде не найдем выражения «грязная бомба». Да, в Коране есть слова, в которых можно увидеть запрет на самоубийство: «И не убивайте самих себя» (4:29) – но он оставляет множество обходных путей, причем таких больших, что в них может пролететь Боинг 767:

Читая этот призыв к мученичеству, следует помнить о том, что ислам не делает различий между религиозной и гражданской властью[17], и тогда мы яснее увидим два ужасных следствия буквального понимания Корана. Во-первых, на государственном уровне Бог откровенно оправдывает притязания мусульман на мировое господство; во-вторых, на личном уровне вера в славную судьбу мучеников дает основание для самопожертвования ради достижения этой цели. По замечанию Бернарда Льюиса, со времен Пророка ислам «в сознании и воспоминаниях мусульман прочно ассоциировался с использованием политической власти и военной силы»[18]. Особенно зловещую роль на фоне толерантности и религиозного многообразия здесь играют представления ислама о загробной жизни, поскольку мученичество понимается как единственный способ избежать мучительного судебного процесса, который ожидает каждого человека в День Суда, и отправиться прямиком в рай. Мученику не нужно столетиями лежать в земле в ожидании воскресения и последующего допроса перед лицом грозных ангелов, он немедленно попадает в Сад Аллаха, где его поджидает толпа «чернооких» девственниц.

Поскольку люди верят, что священные тексты содержат дословную запись слов Бога, такие книги, как Коран и Библия, становятся источником всевозможных толкований, о которых верующие могут спорить, – и процесс интерпретации, когда читатели что-то подчеркивают, а что-то игнорируют, постоянно происходит среди верующих людей всего мира. Проблема заключается не в том, что некоторые мусульмане оставляют без внимания некоторые призывы к отказу от агрессии, содержащиеся в Коране, и потому делают ужасные вещи, уносящие невинные жизни неверующих; проблема в том, что большинство мусульман воспринимает Коран как точно переданные слова Бога. Осама бен Ладен не переменил бы своих взглядов, если бы ему указали на единственный стих в Коране, запрещающий самоубийство, потому что, кроме этого неоднозначного утверждения, в книге есть и другие места с прямым призывом к войне против «друзей сатаны». Мы могли бы дать должный ответ всем бен Ладенам нашего мира только одним путем: эти тексты воспринимались бы всеми иначе, если бы люди прилагали к религиозным представлениям тот же критерий доказанности, какой мы прилагаем к любому другому предмету. Если не наступит такое время, когда люди будут готовы признаться хотя бы в том, что они не могут точно сказать, написал ли Бог такую-то священную книгу, нам остается только ожидать дней Армагеддона – поскольку Бог дал нам куда больше оснований для того, чтобы убивать друг друга, чем для того, чтобы подставлять другую щеку.

Мы живем в мире, где от простых слов, таких, как «Иисус», «Аллах» или «Рама», зависит судьба человека: ждут ли его вечные муки или вечное блаженство. На карту поставлено слишком много, так что не приходится удивляться тому, что кто-то из нас периодически чувствует необходимость убивать тех, кто использует неправильные волшебные слова или дурно использует правильные. Откуда же люди знают, что вселенная устроена именно так? Потому что так сказано в священной книге. А откуда мы знаем, что священные книги не содержат ошибок? Потому что сами эти книги утверждают, что это так. Это эпистемологическая черная дыра, которая поглощает свет нашего мира.

Конечно, в священных книгах мы найдем немало мудрых, утешительных и прекрасных слов. Однако мудрые, утешительные и прекрасные слова есть и у Шекспира, Вергилия или Гомера, однако их книги никого еще не вдохновили на массовые убийства. Вера в то, что такая-то книга была написана Богом (который по таинственным причинам наделил Шекспира более великим писательским талантом, чем самого себя), делает для нас недоступным самый мощный источник человеческих конфликтов прошлого и настоящего[19]. Почему же этот абсурд не приводит нас постоянно в ужас? Мы могли бы с уверенностью сказать, что множество людей никак не может верить в такие странные вещи, – однако люди действительно в них верят. Представьте себе мир, в котором бы целое поколение людей верило в то, что некоторые фильмы были созданы Богом или что он был автором каких-то компьютерных программ. Представьте себе будущее, в котором бы наши потомки убивали друг друга за неверное понимание «Звездных войн» или разногласия по поводу операционной системы Windows 98. Разве это был бы не полный предел абсурда? И однако мир, в котором мы живем, страдает от точно такого же абсурда.

Смерть: кладезь иллюзий

Мы живем в мире, где все вещи, как хорошие, так и плохие, в итоге исчезают из-за постоянных перемен. Похоже, мир нас питает только для того, чтобы на досуге нас поглотить. Родители теряют детей, дети теряют родителей. Супружеские пары мгновенно распадаются, и бывшие муж с женой уже никогда не видят друг друга. Друзья покидают свою компанию, не зная, что они туда уже никогда не вернутся. Эта жизнь, если окинуть ее взглядом с достаточного расстояния, похожа на драму, где постоянно совершаются потери.

Но, похоже, существует выход из этой трагичной ситуации. Если мы будем жить правильно – не обязательно в нравственном смысле, но просто в системе древних представлений и предписаний относительно поведения, – мы получим все то, чего хотим, после смерти. Когда наши тела откажутся нам служить, мы стряхнем с себя этот материальный груз и отправимся в иную страну, где нас ждет встреча со всеми теми, кого мы любили при жизни. Разумеется, люди, которые слишком полагались на свой разум, и всякий сброд не попадут в это прекрасное место, но те, кто хранил свою веру при жизни, смогут блаженствовать здесь вечно.

Мы живем в мире, где нас окружает масса поразительных вещей – от термоядерной энергии, которая зажигает солнце, до генетических и эволюционных последствий того, что этот свет на протяжении миллиардов лет изливался на землю, – и тем не менее рай соответствует нашим неглубоким чаяниям, как мечта о путешествии на Карибские острова. Это совершенно удивительно. Если бы у нас уже не было на этот счет заранее заготовленных представлений, мы могли бы предположить, что человек, одержимый боязнью потерять тех, кого он любит, сотворил небеса вместе с Богом, который охраняет их врата, по своему образу и подобию.

Представьте себе, что вы пришли к врачу для обычного осмотра, и он сообщает вам кошмарную новость: вы подцепили вирус, который в 100 процентах случаев убивает зараженных. Этот вирус быстро мутирует, так что предсказать течение болезни невозможно. Он может никак себя не проявлять долгие годы или даже десятилетия, а может убить вас за один час. Он может вызвать сердечный приступ, инсульт, всевозможные формы рака, слабоумие или даже самоубийство; никто не может сказать, чем кончится это заболевание. Вам не помогут никакие меры – ни диета, ни здоровый образ жизни, ни даже постельный режим. Даже если вы посвятите всю свою жизнь исключительно наблюдению над развитием болезни, вирус убьет вас, потому что излечению он не поддается, а ваше тело уже начало разрушаться.

Несомненно, для большинства людей это было бы кошмарной новостью – только разве это новость на самом деле? Разве мы и без того не знаем, что обречены умереть? Разве сама жизнь не несет в себе все свойства этого гипотетического вируса?

Вы можете умереть в любой момент. Вы можете даже не успеть дочитать этот абзац. И это еще не все. Вы непременно умрете в какой-то момент в будущем. Если подготовка к смерти означает, что вы знаете, когда и где это произойдет, то, вероятнее всего, вам не удастся к ней подготовиться. Вы обречены умереть и покинуть этот мир. Более того, это произойдет столь стремительно, что вещи, которые сегодня для вас что-то значат – взаимоотношения, планы на будущее, хобби, ваше имущество, – покажутся вам никчемными. Когда мы воображением помещаем эти вещи в неопределенное будущее, они кажутся важным приобретением, но смерть показывает, что это вовсе не так. Когда невидимая рука остановит течение этой жизни, в итоге окажется, что человек ничего не приобрел.

Кроме этой достаточно ужасной вещи, большинство из нас уже сейчас тихо мучаются беспокойством, если мы не откровенно несчастны, из-за наших неврозов. Мы любим своих родных и друзей и отчаянно боимся их потерять, и все равно не способны просто любить их, пока наши жизни пересекаются. В конце концов, мы поглощены заботой о себе. Фрейд и его последователи неустанно напоминают нам об одной истине: каждого из нас раздирают и тащат в разные стороны два противоположных желания – мы хотим смешаться с миром и исчезнуть и одновременно хотим удалиться в цитадель нашей самостоятельности и уникальности. Оба эти желания, если они чрезмерны, порождают несчастье. Нас пугает наше собственное ничтожество, и многие наши дела скрывают за собой прозрачную попытку отогнать от себя этот страх. Мы пытаемся не думать об этом, но точно знаем о своей жизни лишь одну вещь: что однажды мы умрем и все покинем, а в то же время странным образом мы почти неспособны поверить, что это так. Наше чувство реальности как будто не включает нашу смерть в общую картину. Мы испытываем сомнения именно там, где совершенно нет места для сомнений.

Представления человека о том, что его ждет после смерти, во многом определяют его представления о жизни. Именно поэтому религии, которые заполняют пробелы в наших представлениях о потустороннем, снимают тяжесть с тех, кто подпадает под их власть. Достаточно принять на веру одно простое утверждение: «ты не умрешь», – и это коренным образом меняет отношение к жизни.

Представьте себе, что ваш единственный ребенок внезапно умер от пневмонии. Ваша реакция на это событие во многом зависит от ваших представлений о том, что ожидает человека после смерти. Если вы говорите себе: «Он был ангелочком Бога, и Бог быстро забрал его к себе, потому что хотел, чтобы он был рядом с Иисусом. Он будет ждать встречи с нами на небесах», – это, несомненно, дает вам великое утешение. А если вы последователь Христианской науки и обязаны избегать любых медицинских процедур, вы можете даже думать, что сотрудничали с Богом, когда отказывались давать ребенку антибиотики.

Или представьте себе, что вы услышали такую новость: между Израилем и соседними странами началась ядерная война за обладание Храмовой горой. Если вы принадлежите к христианам, которые верят в тысячелетнее царство, вы увидите в этом знак скорого возвращения Христа на землю. Даже сведения о количестве погибших не помешают вам думать, что это хорошее известие. Представления человека о загробной жизни прямо влияют на его отношение к событиям в мире, в этом не стоит сомневаться.

Разумеется, «умеренные» верующие не станут утверждать, что точно знают все о загробной участи людей. Это разумный подход, если учитывать недостаток доказательств в этой сфере. Тем не менее «умеренные» все равно отказываются от критичного отношения к неразумной (и опасной) уверенности других людей. Вследствие того, что данный предмет окружен молчанием, мы живем в такой стране, где человек не может стать президентом, если он публично выражает сомнения в существовании рая и ада. Это еще удивительнее потому, что мы не требуем от политических вождей компетентности в какой-либо еще области «знания». Даже парикмахер в США не может приступить к своей работе, если не сдаст экзамен и не получит лицензии, но люди, которым вручают власть объявлять войны и определять политику страны – те, чьи решения влияют на судьбы людей на протяжении нескольких поколений, – не обязаны обладать каким-то необходимым набором знаний на момент своего избрания на пост. Мы не требуем от президента, чтобы он разбирался в политических науках, в экономике или даже в законах, ему не нужно изучать международные отношения, военную историю, управление ресурсами, гражданское строительство или еще какой-то предмет, который нужен для управления нынешней сверхдержавой. Ему достаточно умения собирать средства, уверенно держаться перед телекамерой и снисходительно относиться к некоторым мифам. На следующих президентских выборах актер, который любит читать Библию, несомненно, оставит далеко позади себя специалиста по ракетам, который Библию не открывает. Это красноречиво свидетельствует о том, что мы позволяем управлять всеми нашими делами не самым разумным людям, которые интересуются потусторонним миром.

Если бы не смерть, религии начисто утратили бы свое влияние. Мы не в силах принять тот факт, что мы умрем, и вера, несомненно, дает нам тень надежды на лучшую жизнь за гробом.

Мир за рамками разума

Как покажет последняя глава данной книги, существует ряд переживаний человека, которые уместно было бы назвать «духовными» или «мистическими» – это переживания полноты смысла и чувств и забвения о себе, которые выходят за рамки идентичности нашего узкого Я и не поддаются пониманию в свете того, что на сегодняшний день мы знаем о психике и работе мозга. Но все эти феномены никоим образом не позволяют нам утверждать, что какой-либо текст следует признать священным. У нас нет причин думать, что способность поддерживать свою эмоциональную и духовную жизнь не может развиваться наряду с развитием техники, политических наук и культуры. Более того: эту способность необходимо развивать, если мы только надеемся на какое-то будущее.

Основу духовности человека, несомненно, составляет то, что спектр возможных переживаний превышает обычные рамки нашего сознания. И некоторые переживания действительно могут поменять наше восприятие мира. Каждая духовная традиция строится на одной великой догадке: то, как мы используем наше внимание в каждый конкретный момент, во многом определяет качество нашей жизни. Многие духовные практики порождают подлинно ценные результаты, и нам следует стремиться к их достижению. Важно заметить, что эти изменения касаются не только эмоций, но они одновременно меняют наше мышление и концепции. Человек способен открыть для себя какую-то закономерность в сфере математики или биологии, подобным образом он может лучше понять саму природу своего сознания. Существует множество самых разных техник, от медитации до использования психоделических средств, которые позволяют исследовать границы и пластичность наших переживаний. Люди, посвятившие себя созерцанию, на протяжении тысячелетий знали, что любой человек способен освободиться от ощущения своего Я и тем самым освободиться от чувства, что он представляет собой нечто отделенное от всей вселенной. Этот феномен, о котором говорили и писали приверженцы самых разных духовных традиций, подтверждают многочисленные свидетельства – ученых, исследующих мозг, философов и практиков, занимающихся интроспекцией. За неимением лучших терминов можно назвать эти переживания «духовными» или «мистическими». Они встречаются относительно редко (к сожалению), обладают глубоким смыслом (они действительно открывают важные вещи о мире) и способны менять человека. Они также показывают, что мы гораздо теснее связаны со вселенной, чем мы предполагаем, находясь в привычных рамках сознания. Несомненно, переживания такого рода обладают ценностью, хотя расхожие религиозные представления, окружающие эти переживания, особенно в западном мире, опасны и иллюзорны. Подлинно разумный подход к этому измерению жизни позволил бы нам с открытым умом исследовать рамки нашего сознания, отбросив закрытость и догматизм наших религиозных традиций ради свободного и серьезного изучения.

Похоже, существуют также различные факты, подтверждающие реальность парапсихологических феноменов, которые представители науки в целом склонны игнорировать[20]. Конечно, здесь крайне уместно вспомнить изречение «чрезвычайные события требуют чрезвычайных доказательств», тем не менее, вселенная куда более удивительна, чем многие из нас думают. Нам важно понять, что здоровый научный скептицизм можно совмещать с открытостью ума.

С точки зрения науки о нервной системе, заявления мистиков выглядят крайне остроумными. Ни один человек никогда не соприкасался своими переживаниями с объективным миром или даже вообще с миром напрямую. В данный момент вы воспринимаете зрительные образы. Мир, который вы видите и слышите, представляет собой просто модификацию вашего сознания, материальная природа которого до сих пор остается загадкой. Ваша нервная система разделяет единый шум вселенной и подает его нам по нескольким каналам: через зрение, звук, запах, вкус и осязание, а также через менее популярные системы восприятия, такие, как проприоцепция, кинестезия, энтероцепция или даже эхолокация[21]. Зрительные образы, звуки и вибрации, которые вы сейчас воспринимаете, подобны разным оттенкам света, пропущенного через призму мозга. Наше восприятие мира на самом деле подобно сну. И когда мы бодрствуем, и когда спим, наш мозг осуществляет, по сути, одну и ту же деятельность, просто во время сна его не так сильно ограничивает сенсорная информация или необходимость проверять факты, чем, похоже, занимается участок мозга в лобных долях. Разумеется, мы не вправе сказать, что сенсорные стимулы не имеют никакого отношения к реальности в целом, тем не менее то, что воспринимает наше сознание, – это продукт нервной системы, которая по-своему организует, редактирует или выделяет переданную информацию. Это ставит перед нами некоторые философские вопросы о природе познания, а также указывает на ценную возможность сознательно менять характер наших переживаний.

На один нейрон, который получает импульсы из внешнего мира, приходится от десяти до ста нейронов, которые его не получают. Таким образом, наш мозг в основном «беседует» сам с собой, и никакая информация из внешнего мира (за исключением запахов) не передается непосредственно от рецептора коре, где, похоже, переживание может стать осознанным. Обычно между рецептором и корой есть один или два посредника – синапсы, – которые позволяют участвующим в передаче нейронам получать обратную связь, то есть интегрировать эту информацию с той, что поступает из иных участков мозга. Этот процесс интеграции, или смешения, сигналов объясняет нам, почему характер нашего восприятия может радикальным образом меняться под действием определенных веществ, эмоциональных состояний или даже новых концепций. Ваш мозг настроен таким образом, чтобы воспроизводить вашу привычную картину мира. Большинство духовных традиций справедливо утверждают, что мозг можно настроить иным образом.

Конечно, все мы знаем, что иногда люди испытывают переживания, которые носят явно психотический характер. Существует немало разных видов перестройки сознания, когда человек начинает по-новому интерпретировать сенсорные данные и когда ему кажется, что он верно понимает мир. Не все видения равноценны, не говоря уже о тех представлениях о мире, которые они порождают. Как и во всех прочих вещах, здесь некоторые отличия далеко не безразличны, тем не менее эти отличия можно исследовать при помощи разума.

Как мы увидим, между духовностью, нравственностью и положительными эмоциями существует тесная связь. Научный подход к этим предметам пока еще только зарождается, но, возможно, тот факт, что большинство из нас предпочитает любовь страху или воспринимает жестокость как нечто неправильное, не более таинственен, чем тот факт, что большинство из нас может верно определить, какой предмет больше или кто изображен на портрете: мужчина или женщина. Вероятно, законы, определяющие человеческое счастье, на уровне мозга одинаковы для разных людей. В последней главе данной книги мы поговорим о том, как можно использовать этот факт уже сейчас, не дожидаясь того времени, когда ученые смогут снабдить нас соответствующими точными данными.

Мы видели, что вера неизбежно порождает проблемы в мире и что даже «умеренная» вера, хотя и неумышленно, ставит под угрозу наше существование. Это означает, что нам нужно поместить такие явления, как нравственность и духовный опыт, в контекст рационального мировоззрения. Для этого нам нужно больше узнать о работе человеческого мозга, о нашей генетической преемственности и об истории религиозных идей. В последующих главах я попытаюсь примирить два следующих факта, которые, как может показаться, противоречат друг другу: (1) наши религиозные традиции свидетельствуют о существовании духовного опыта, который реален, значим и по праву заслуживает нашего исследования – как на личном уровне, так и на уровне научном; (2) многие представления, которые выросли вокруг этого духовного опыта, сегодня угрожают нашему существованию.

Мы не можем жить чистым разумом. Вот почему сколь угодно большое количество разума, применяемого в качестве антисептика, не может соревноваться с бальзамом веры, когда ужасы этого мира вторгаются в нашу жизнь[22]. Если умер ваш ребенок, или у жены открыли ужасную неизлечимую болезнь, или вы внезапно узнали, что ваше тело скоро откажет, ваш разум, даже если его отличала необыкновенная широта охвата, начинает пахнуть формальдегидом. Многие люди делают из этого неверный вывод, что у человека есть такие потребности, на которые ему дает ответ только вера в набор некоторых причудливых идей. Однако нигде не сказано, что человек может прикасаться к священному, только если он иррационален или живет в постоянном интеллектуальном рабстве. Я хотел бы показать, что духовность, напротив, может – вернее, просто должна — быть глубоко рациональной, несмотря на то что она не желает укладываться в рамки разума. Это позволит нам избавиться от многих вещей, которые сегодня порождают убийства.

Наука не будет вечно хранить молчание о духовных и нравственных вопросах. Уже сегодня некоторые психологи и исследователи нервной системы делают первые шаги к тому, что в будущем станет подлинно рациональным исследованием этих вопросов – так что даже самый удивительный мистический опыт может стать предметом научного рассмотрения. И тогда мы поймем, что жизнь, наполненная любовью, состраданием, восторгом и удивлением, не требует отказа от разума и что нам не следует отвергать все формы духовности и мистицизма на том основании, что они якобы иррациональны. В последующих главах я представлю концептуальные и эмпирические основы для этого утверждения.

Уступки вере

Настало время понять, что вера не частное дело и никогда не была предметом личной жизни. Представления и верования людей здесь мало чем отличаются от поступков, поскольку любое представление – это потенциальный источник действий. Если люди верят в то, что пойдет дождь, они достают зонтики. И легко понять, что вера в действенность молитвы может стать фактором общественной жизни в тот момент, когда она воплощается на практике: если, скажем, хирург отложит в сторону свои «земные» инструменты и попытается наложить шов на рану пациента с помощью молитвы или пилот захочет совершить посадку авиалайнера, обращаясь к приборам с восклицанием «аллилуйя!», частная вера сразу станет уголовным преступлением.

Вера определяет действия человека. Если ты веришь, что принадлежишь к избранному народу, которому нечестивые хотят навязать свою пропитанную злом культуру, которая отводит твоих детей от Бога, и веришь, что убийство неверных вознаграждается несказанным блаженством в вечности, – тебе ничего не стоит направить самолет на здание. Из этого следует простой вывод: некоторые верования опасны по самой своей природе. Мы все знаем, что иногда люди совершают невероятно жестокие вещи, но здесь нам следовало бы задаться вопросом: какого рода идеология сильнее всего этому способствует? И почему мы оберегаем подобные верования от нормального обсуждения, так что они могут сохраняться на протяжении тысячелетий, защищенные от влияния событий истории или достижений разума? Это следствие психологического и культурного воздействия на людей. Очевидно, что догматы веры – особенно когда они обещают верующему вечное спасение и обрекают сомневающихся на проклятие, – все здесь объясняют.

Теперь уже все, начиная с королей и президентов, признают, что мы не вправе утверждать, будто какую-то книгу написал Творец вселенной – у нас нет для этого доказательств. Библию, очевидно, создавали древние люди, которые считали, что земля плоская, и которым простая тачка показалась бы величайшим достижением техники. Строить свое мировоззрение на основе подобных текстов – какие бы героические усилия ни прикладывали их составители, – значит отказаться от двух тысячелетий развития цивилизации, результаты которого только сейчас начали формировать наши умы благодаря секуляризму и появлению культурной среды науки. Как мы увидим, величайшая проблема нашей цивилизации – это не просто религиозный экстремизм, но те культурные и интеллектуальные уступки, которые мы сделали вере. И «умеренные» верующие во многом несут ответственность за религиозные конфликты в нашем мире, поскольку их представления создают такую среду, где никто не может должным образом противостоять буквальному пониманию священных текстов и религиозному насилию.

Для нормального обсуждения любого предмета требуется как минимум согласие обсуждать предмет – в этом случае, возможно, люди, которые еще не определились, могут разобраться в истине. Вот почему для надежного использования разума необходимо преодолевать национальные, религиозные и этнические границы. В конце концов, не существует такого предмета, как чисто американская (или христианская, или «белая») физика[23]. Даже духовность и нравственность соответствуют критериям универсальности, потому что духовный опыт и нравственные представления самых разных людей подобны, если их исследуют одними и теми же методами. Однако это не распространяется на «истины» различных религий. Высказывания христиан и мусульман о своей вере никогда не превращают веру в предмет обсуждения, потому что сами принципы этих религий ограждают веру от потенциального воздействия диалога. Эти представления, за которые люди крепко держатся, не ища для них доказательств, сами ограждают себя от всякого обсуждения. Таким образом, сама природа веры делает ее совершенно недоступной для исследования. Тем не менее тот факт, что мы на Западе уже не убиваем людей за ереси, показывает, что дурные идеи, даже если их считали священными, не могут долго существовать рядом с хорошими идеями.

Если представления связаны с действиями, это значит, что мы не можем терпимо относиться к многообразию религиозных представлений, как не можем согласиться жить в мире, где существуют разнообразные представления об эпидемиологии или гигиене. Пока еще в мире существуют группы людей, которые мало знакомы с теорией инфекционных заболеваний, и расплачиваются болезнями за свое невежество. Должны ли мы «терпимо» относиться к их представлениям? Нет, ведь это несет серьезную угрозу нашему собственному здоровью[24].

Даже на первый взгляд безобидные представления, если они не основаны на реальности, могут повлечь за собой ужасающие последствия. Так, например, многие мусульмане считают, что Бог неравнодушен к одежде женщин. Это, казалось бы, невинное, хотя и чудное представление причиняет многим людям невероятные страдания. В 2002 году во время проведения конкурса Мисс Мира в Нигерии возмущенные местные жители кромсали невинных людей мачете или сжигали живьем лишь ради того, чтобы по их земле не ходили девушки в бикини. В результате беспорядков погибло более двухсот человек. За один год до этого религиозная полиция Мекки мешала медикам и пожарным спасать юных девушек, оказавшихся в горящем здании[25]. По какой же причине? Потому что эти девушки не покрывали голову, как это предписывает делать Коран. Четырнадцать девушек погибло в огне, около пятидесяти получили серьезные ожоги. В самом ли деле мусульманам нужно дать свободу верить в то, что Творец вселенной предъявляет требования к стилю женской одежды?

Пора начинать думать

Недавние события не только показали то, что мы уязвимы для бушующих в мире военных конфликтов, но также обнажили мрак неразумия дискуссий, ведущихся в нашей стране. По иррациональности мы мало чем отличаемся от наших противников. Чтобы это увидеть, возьмите текст какой-либо политической дискуссии и замените в ней слово «Бог» на имя вашего любимого обитателя горы Олимп. Представьте себе, например, что президент Буш на Национальном молитвенном завтраке говорит: «Жизнь и история имеют свое предназначение и свою цель, установленные мощью справедливого и верного Зевса». Или представьте себе, что его обращение к Конгрессу (20 сентября 2001) содержит следующее предложение: «Свобода всегда противостояла страху, справедливость противостояла жестокости, и мы знаем, что Аполлон здесь не соблюдает нейтралитета». Привычные для слуха слова скрывают бессмысленность и странность многих наших представлений. Наш президент нередко использует фразы, которые могли бы прозвучать и в XIV веке, и никто не задумывается о том, что для него означают такие слова, как «Бог», «крестовый поход» или «чудотворная сила». И мы не просто продолжаем питаться такими отбросами древнего мира, но и радуемся этому. Гарри Уиллс заметил, что при Буше Белый дом «наполнился молитвенными группами и кельями, где изучают Библии, и стал каким-то монастырем с побеленными стенами»[26]. Это должно было бы беспокоить нас столь же сильно, как беспокоит фанатиков в мусульманском мире. Древние греки начали отказываться от своих мифов о богах Олимпа уже за несколько столетий до рождения Христа – этот факт должен был бы заставить нас смиренно преклонить колени, поскольку у нас такие люди, как Билл Мойерс, собирают совет ученых мужей, чтобы они решили грандиозный вопрос о том, как согласовать Книгу Бытия с жизнью современного мира. И если мы стремительно катимся к Средневековью, нам пора спросить себя, не начнут ли мифы, наполнившие наши дискуссии, убивать кого-то из нас, как это уже делали мифы других людей.

Пройдет двести лет, и мы станем процветающей глобальной цивилизацией, осваивающей космос, но для этого нечто должно измениться в нас самих: если этого изменения не произойдет, мы успеем десять раз истребить человечество до наступления этого момента. Мы приближаемся к тому моменту, когда производство оружия массового поражения станет тривиальным делом: нужные информация и технологии сегодня распространяются по всему миру. По словам физика Мартина Риса, «приближается эпоха, когда один человек, тайно совершив одно действие, сможет лишить жизнен миллионы людей или сделать большой город необитаемым на многие годы»[27]. Если мы осознаем, насколько сильной становится наша техника, то нам несложно понять, что добровольные мученики в будущем могут причинить нам немало хлопот. Мы просто уже не вправе держаться за наши мифы и за нашу мифичную идентичность.

Нам пора понять, что люди могут свободно сотрудничать друг с другом только тогда, когда они готовы менять свои представления на основе фактов. Только открытость к доказательствам и аргументам создаст общий мир для всех нас. Разумеется, нет никаких гарантий того, что разумные люди достигнут полного согласия во всем, но можно уверенно сказать, что неразумные обречены на разделения из-за своих догматов. Дух совместного исследования – это полная противоположность вере.

Хотя мы всегда будем продолжать споры о картине мира, можно смело предположить, что многие нынешние представления покажутся нашим потомкам одновременно и невероятно причудливыми, и самоубийственно глупыми. Первоочередной задачей наших совместных поисков будет выявление тех представлений, которые вряд ли сохранятся на протяжении ближайшего тысячелетия исследований, или попытка предотвратить их развитие и подвергнуть их непрерывной критике. Какие наши сегодняшние обычаи покажутся самыми смешными будущим поколениям, которым удастся пережить безумие нынешней эпохи? Трудно усомниться в том, что наши религиозные практики займут самые первые места в таком списке[28]. Естественно, нам хотелось бы, чтобы наши потомки вспоминали нас с благодарностью. Но нам не в меньшей мере следовало бы надеяться, что они будут думать о нас с жалостью и отвращением, как мы относимся к рабовладельцам нашего слишком недавнего прошлого. Вместо того чтобы гордиться достижениями нашей цивилизации, нам стоит подумать о том, что через какое-то время мы будем казаться отсталыми людьми, и уже сегодня закладывать основания для совершенства жизни потомков. Нам надо прокладывать дорогу в ту эпоху, когда вера, не опирающаяся на доказательства, покажется позорным качеством. Если думать о нынешнем состоянии мира, нам нужно стремиться только к подобному будущему.

Нам совершенно необходимо открыто говорить об абсурдности большинства религиозных представлений. Но я боюсь, что время для этого еще не настало. Поэтому написанное ниже будет чем-то вроде молитвы. Я молюсь о том, чтобы мы однажды достаточно глубоко уяснили себе эти вопросы, чтобы воспитывать детей, которые не станут убивать друг друга за свои книги. Если этому не научатся наши дети, боюсь, будет уже слишком поздно, потому что встретиться со своим создателем было всегда несложно, но лет через пятьдесят каждому человеку станет несложно устроить эту встречу не только для себя, но и для всех окружающих[29].

Часто мы слышим, что религиозные представления по своей природе отличаются от всех других видов знаний о мире. И действительно, мы приписываем первым особый статус, то есть не требуем здесь доказательств, которые просим предъявить во всех других случаях, но это не означает, что религиозные представления на самом деле существенным образом отличаются ото всех прочих. Что мы имеем в виду, когда говорим: «Такой-то человек разделяет определенные представления о мире»? Во всех вопросах об обычных вещах нам следует осторожнее относиться к знакомым терминам, иначе мы можем сбиться с пути. Одно и то же привычное слово «представление» может содержать разные смыслы. То же самое можно сказать о памяти: люди просто жалуются на провалы в «памяти», но исследования последних десятилетий показывают, что человеческая память имеет множество форм. Есть долговременная и краткосрочная память, и каждый вид памяти работает с помощью особой системы нейронов, в которых можно выделить множество отдельных подсистем[30]. Таким образом, просто говорить о «памяти» – это примерно то же самое, что просто говорить о «переживании». Несомненно, когда мы говорим о психологии и мышлении, нам сначала нужно точно определить значение термина, чтобы уже потом можно было попытаться понять его с точки зрения работы мозга[31].

Даже собаки и кошки, поскольку у них образуются ассоциации, которые связывают людей, места и события, в каком-то смысле формируют «представления» о многих вещах в мире. Но мы говорим не о таких представлениях. Нас интересуют представления, которые люди сознательно принимают: «Этот дом заражен термитами», «Тофу не годится в качестве десерта», «Мохаммед был перенесен на небеса на крылатой лошади» – такие представления можно передавать и получать через речь. Если мы верим в такое-то представление, значит, мы верим, что оно верно описывает что-то в мире, а из этого следует и то, что подобные представления должны соответствовать определенным критериям[32]. В частности, именно поэтому мы любим доказательства и факты и требуем от представлений о мире, чтобы они не противоречили одно другому. Эти критерии в равной мере относятся и к религиозным представлениям. «Свобода вероисповедания» (в любом другом смысле, кроме юридического) – это миф. Мы увидим, что у нас не больше свободы верить в какие-либо утверждения о Боге, чем свободы верить в недоказанные утверждения о науке или истории или свободы вкладывать наш собственный смысл в такие слова, как «яд», «север» или «ноль». Если бы кто-то заявил о нашем праве так поступать, никто бы не стал его слушать, и это неудивительно.

Власть представлений

Мозг человека постоянно формирует представления о мире. И сама уникальность человеческого мозга во многом определяется тем, что наш мозг способен оценивать новые предложенные нам истины в свете огромного количества других истин, которые он уже усвоил. С помощью интуитивного суждения о правде и лжи, с помощью логики и проверки на противоречия человек способен собрать отдельные части картины в единое целое. Как в этом участвует наша нервная система? Что должен сделать мозг, чтобы решить, истинно или ложно данное утверждение? Сегодня мы еще не можем ответить на эти вопросы. Разумеется, здесь важную роль играет обработка вербальной информации, но нам еще предстоит понять, как мозг, используя восприятие, память и мыслительные процессы, создает отдельные представления и волшебным образом делает их самим веществом нашей жизни.

Возможно, именно способность двигаться, которую обрели некоторые примитивные организмы, стала двигателем развития наших сенсорных и когнитивных возможностей. Это следует из того факта, что если бы организм ничего не мог делать с приобретенной информацией о мире, природа бы не стала поддерживать отбор усовершенствований материальных структур, отвечающих за сбор, хранение и обработку этой информации. Даже такая несложная вещь, как зрение, предполагает существование двигательной системы. Если ты не можешь добывать пищу, неспособен сам не стать пищей или перемещаться, видеть окружающий мир не слишком важно – и тогда бы, разумеется, не происходило совершенствования зрительного аппарата, которое мы можем обнаружить везде в мире животных.

И потому мы вправе думать, что когнитивная способность, достигшая вершин в своем развитии (что, в частности, позволяет человеку формировать представления), есть в каком-то смысле продолжение способности действовать. С точки зрения адаптации представления были очень ценным явлением. В конце концов, именно различные представления о мире позволяют нам прогнозировать события и рассматривать возможные следствия наших действий. Представления составляют основу действия: какие бы механизмы работы мозга ни стояли за их формированием, эти процессы претворяют наше понимание (иногда неверное) мира в руководящие принципы нашего поведения[33].

Представления имеют просто безграничную власть над нашими эмоциями. К любой эмоции из всех, какие вы только можете себе представить, можно найти представление, которое ее вызовет. Представьте себе следующее утверждение:

Психику и тело человека, который примет это утверждение, охватит паника, но что-то может помешать его принять. Допустим, у вас просто нет дочери или вы знаете, что она мирно сидит в соседней комнате, либо вы верите в то, что в английских тюрьмах такие вещи не происходят. В этих случаях дверь представления еще не захлопнута.

Поскольку представления связаны с поведением, они заслуживают самого серьезного отношения. Некоторые представления настолько опасны, что, быть может, было бы этично убивать людей за них. Это может показаться преувеличением, но это просто признание реальности того мира, в котором мы живем. Иные представления ставят людей в такое положение, что их невозможно в чем-либо убедить мирным путем, при этом они готовы совершать крайне жестокие действия по отношению к другим. С некоторыми людьми разговор просто невозможен. Если их нельзя обезвредить как-то еще – а часто это невозможно сделать, – людей, склонных к терпимости в других случаях, можно оправдать, если они их убьют в целях самозащиты. Это США предлагали делать в Афганистане, это мы вместе с другими западными силами неизбежно должны делать по всему мусульманскому миру, понимая, сколько это будет стоить нам самим и каким-то еще невинным людям в чужих странах. Мы будем продолжать проливать кровь в войне, которая по своей сути есть война идей[34].

Такие разные логические связи

Представления не живут в изоляции, они окружены своими соседями. Различные представления связаны логическими и семантическими связями. Свобода каждого представления ограничена другими представлениями, а оно, в свою очередь, ограничивает свободу соседей. Представление о том, что Боинг 747 – это лучший самолет в мире, предполагает существование многих других представлений: общих (например, что самолеты существуют) и производных (например, что 747-я модель лучше 757-й). Из представления о том, что некоторые мужчины – мужья, неизбежно следует и другое: некоторые женщины – жены, потому что понятия «муж» и «жена» определяют одно другое[35]. Фактически, эти логические и семантические ограничения представляют собой две стороны одной монеты, поскольку, если мы хотим понять, что данное слово значит в каких-то иных контекстах, необходимо, чтобы наши представления были свободны от противоречий (хотя бы локально). Если я под словом «мать» понимаю одно и то же в разных обстоятельствах, я не могу одновременно думать, что моя мать родилась в Риме и что моя мать родилась в Неваде. Даже если моя мать родилась в самолете, летящем быстрее скорости звука, оба эти утверждения не могут быть истинными. Конечно, здесь возможны некоторые хитрости: быть может, где-то в штате Невада существует город под названием Рим, либо в одном предложении «мать» означает «моя биологическая мать», а в другом – «моя приемная мать». Но эти исключения лишь подтверждают правило. Чтобы понять смысл данного представления, мне надо знать значение слов; чтобы понять значение слов, мне нужно, чтобы мои представления в целом не противоречили одно другому[36]. Мы никуда не денемся от того факта, что существует тесная взаимосвязь между словами, которыми мы пользуемся, мыслями, которые у нас в голове, и представлениями о мире, которые мы считаем истинными.

Наше поведение тоже в значительной степени ограничено представлениями. Если меня пригласили в гости на ужин, я не могу верить в то, что хозяева живут и на севере Мейн-Стрит, и на юге Мейн-Стрит, и действовать на основе такого представления. Чтобы предотвратить мотивацию двигаться одновременно в двух разных направлениях, мне нужна какая-то мера психологической и телесной целостности.

Такая последовательность нужна и для самой идентичности человека: если человек не достиг высокой степени целостности, он может быть самыми разными личностями, которые соответствуют его отдельным представлениям, несовместимым одно с другим. Чтобы лучше это понять, вообразите себе человека, который верит в следующие вещи: что он провел весь день в постели из-за гриппа, но также один раунд гольфа; что его зовут Джим, а также – Том; что у него есть взрослый сын и что он бездетен. Если умножить количество таких несовместимых представлений, ощущение, что их хозяин единая личность, исчезнет. Определенный уровень логической непоследовательности просто несовместим с нашими представлениями о личности.

Так что логическая последовательность имеет огромное значение, и этому не стоит удивляться. Если я хочу, чтобы другие понимали мою речь – и чтобы ее понимал я сам, – необходимо, чтобы мои представления о мире не противоречили одно другому. Чтобы мое поведение могло опираться на мои представления, мне необходимо, чтобы эти представления включали в себя такие действия, которые, как минимум, возможны. В конце концов, некоторые логические взаимосвязи встроены в саму структуру нашего мира[37]. Если звонит телефон, это может звонить мой брат либо кто-то иной. Я могу верить в одно или другое – или думать, что я не знаю, – но ни при каких обстоятельствах не могу принять оба эти утверждения одновременно.

В недавнее время ученые изучали и обсуждали вопрос об отклонении от нормативов, в частности от правил мышления, которые позволяют людям создавать новые представления на основе старых[38]. Что бы мы ни думали по этому поводу, никто не считает человека совершенным инструментом логической последовательности. Наша иррациональность принимает самые разные формы, от маленьких логических противоречий до полного распада самой личности. Исследователи «самообмана», например, считают, что человек может неосознанно верить в одно представление и при этом успешно внушать себе, что он верит в нечто прямо противоположное (скажем, моя жена мне изменяет – моя жена мне верна), хотя вопрос о том, каков механизм (если он вообще существует) подобного искажения реальности, все еще вызывает споры[39]. Другие нарушения психологической целостности – от пациентов с «рассеченным мозгом» до случаев «множественной личности» – можно хотя бы отчасти объяснить тем, что различные представления формируются в разных участках мозга, которые анатомически или функционально изолированы один от другого.

Американское посольство

Проиллюстрирую сказанное выше. Однажды, путешествуя по Франции, мы с моей невестой пережили странное раздвоение наших представлений об американском посольстве в Париже:

Прибыв на следующий день в отель, мы обнаружили, что нам отвели комнату с видом на двор. Мы с невестой почувствовали разочарование – ведь нам, в конце концов, обещали вид на посольство.

Мы позвонили парижской приятельнице, чтобы известить ее о том, где мы находимся. Мудрая в делах мира сего приятельница сказала: «Отель рядом с посольством? Вот почему они о вас так заботятся. Вы обезумели? Вы не знаете, какое сегодня число? Это же Четвертое июля!»

Наша жизнь оказалась наполнена удивительными противоречиями. Мы провели день, желая держаться подальше от того самого места, к которому мы стремились оказаться поближе. Поняв это, мы сильно удивились: это было не менее странно, чем если бы у нас вдруг выросли оленьи рога.

Но эта загадка психологии, возможно, достаточно тривиальна с точки зрения науки о мозге. Вероятно, сочетание «американское посольство», которое мы слышали в разных контекстах, активировало различные системы мозга. И потому одно выражение приобрело два разных значения. Это была мишень террористов, и это был прекрасный вид из окна отеля. Однако значение этого словосочетания в мире едино и неделимо, поскольку в Париже есть только одно здание, к которому относятся эти слова. Похоже, между двумя нейронными системами не было налажено общение, это привело к нарушению целостности работы мозга. Однако это раздвоение было крайне нестойким, о чем говорит то, что от него было необычайно легко избавиться. Чтобы помочь невесте соединить два представления в единое целое, мне достаточно было повернуться к ней – а она еще молча сидела, думая о прекрасном виде на посольство, которого нас лишили, – и сказать ей, с явной тревогой в голосе: «Этот отель стоит в десяти метрах от американского посольства!» Раздвоение исчезло, и она была так же удивлена случившемуся с нами, как и я сам.

Но в наших умах действительно какое-то время жили несовместимые представления: весь день мы хотели оказаться подальше от американского посольства и мечтали о комнате с видом на посольство.

Ради целостности поведения и использования языка требуется достигать последовательности наших представлений, однако мы знаем, что совершенная логическая последовательность, даже когда все отделы мозга прекрасно взаимодействуют между собой, недостижима. Представьте себе человека, представления которого можно записать в виде отдельных утверждений вроде: я иду по парку; в парках бывают животные; львы относятся к животным и так далее – каждое из этих представлений обладает самостоятельностью, а в то же время может стать основой для новых выводов (положительных: быть может, скоро я увижу какое-нибудь животное, – или отрицательных: я могу столкнуться со львом), то есть новых представлений о мире. Для достижения полной последовательности нужно было бы провести проверку каждого нового представления: не противоречит ли оно каждому прочему и всем их возможным сочетаниям[40]. Но здесь мы наталкиваемся на сложность с количеством: число необходимых проверок с появлением каждого нового представления растет в геометрической прогрессии. Сколько таких логических проверок способен проделать совершенный мозг? Ответ нас может удивить. Если мы представим себе невероятный компьютер размером с известную нам вселенную, построенный из компонентов мельче протонов, со скоростью переключения равной скорости света, который бы работал от момента Большого взрыва до нынешнего времени, то и тогда он мог бы не успеть добавить к списку трехсотое представление[41]. Можем ли мы после этого утверждать, что наша система представлений совершенно свободна от противоречий? Это даже не сон во сне[42]. Тем не менее язык и поведение требуют от нас стремления к целостности там, где ее не хватает, потому что без нее невозможно ни понимание смысла речи, ни полноценные действия[43].

Представления и картина мира

Даже самое элементарное понимание мира требует, чтобы определенные процессы в нервной системе всегда соответствовали определенным явлениям окружающей среды. Если каждый раз, когда я вижу лицо определенного человека, в моем мозгу активизируются разные наборы нейронов, во мне не сможет сформироваться память о данном человеке. Глядя на его лицо, я в один момент увижу лицо, а в другой – овальный предмет, и меня не будет удивлять такая непоследовательность, потому что ничто не требует согласовывать один образ с другими. Как считает Стивен Линкер, только соответствие системы обработки информации (мозга или компьютера) законам логики или вероятности позволяет объяснить, как вообще «разум рождается из неразумных физических процессов»[44]. Мы располагаем слова в определенном порядке на основе правил (синтаксиса), подобным образом мы поступаем с представлениями (логическая последовательность), потому что такой же порядок свойствен и нашему телу, и окружающему миру. Возьмем утверждение: В коробке для завтрака Джека есть яблоко и апельсин. Синтаксический (и потому логический) смысл союза «и» позволяет любому человеку, который согласен с этим утверждением, согласиться и с двумя другими: В коробке для завтрака Джека есть яблоко и В коробке для завтрака Джека есть апельсин. И дело здесь вовсе не в том, что синтаксис обладает некой волшебной властью над миром, но в том, что союз «и» отражает упорядоченное поведение или расположение предметов. И если некто скажет, что он согласен только с первым утверждением (с союзом «и»), но не с двумя другими, либо просто не понимает значения слова «и», либо не понимает, что такое яблоко, апельсин и коробка для завтрака[45]. Просто так уж случилось, что мы оказались во вселенной, где, положив в коробку для завтрака яблоко и апельсин, ты обретаешь возможность достать оттуда яблоко, или апельсин, или оба предмета сразу. Во многих ситуациях смысл слов, их взаимоотношения (синтаксис) и сам разум невозможно отделить от упорядоченного поведения объектов в нашем мире[46].

Каковы бы ни были наши представления, их количество у каждого из нас не может быть бесконечным[47]. Хотя философы сомневаются в том, что количество представлений поддается подсчету, очевидно, что наш мозг способен хранить лишь определенное количество информации[48], ограниченное число воспоминаний и словарь определенного объема, который составляет где-то около 100 тысяч слов. Поэтому стоит отделять представления, которые казуально активны[49] – то есть которые уже действуют в наших умах, – от тех, которые мы можем сформировать, если это потребуется. Если представления подобны восприятию, то очевидно, что мы сами не в состоянии ответить на вопрос, каким количеством представлений мы пользуемся на данный момент. Так, исследования феномена «слепоты к изменению» показали, что мы замечаем в окружающем мире куда меньше вещей, чем нам кажется, потому что мы не замечаем многих визуальных изменений среды[50]. Здесь будет уместна и аналогия с компьютерными играми: последние поколения этих игр не строят элементы виртуального мира до тех пор, пока это не понадобится игроку[51]. Возможно, наш когнитивный аппарат ведет себя примерно так же[52].

Независимо от того, присутствуют ли в нас все наши представления постоянно или мы каждый раз их заново конструируем, похоже, нам нужно заново пересматривать многие убеждения, прежде чем они начнут управлять нашим поведением. Это случается каждый раз, когда мы испытываем сомнения относительно утверждения, которое ранее принимали. Просто представьте себе, что вы забыли таблицу умножения и не знаете, что получится, если 12 умножить на 7. Каждый из нас в какой-то момент может усомниться в том, что правильный ответ – 84. И тогда нам придется произвести подсчеты, прежде чем мы согласимся с утверждением 12 x 7 = 84. Или представьте себе, что вы усомнились в том, что действительно помните, как зовут знакомого («Его имя – Джефф? Я так к нему обращался?»). Очевидно, даже самые привычные представления в какой-то момент могут вызывать у нас сомнения. И такие моменты, когда нам требуется новая проверка, очень важны, о чем мы и поговорим ниже.

Истина и ложь

Представьте себе, что вы ужинаете в ресторане в компании нескольких старых друзей. Вы на минутку покидаете столик, чтобы помыть руки, а вернувшись, слышите, как один из ваших друзей шепчет: «Тише! Он об этом ничего не знает».

Как вы можете понять эти слова? Все указывает на то, что «он» в этой фразе – это вы сами. Но если вы женщина, а потому к вам эти слова явно не относились, они могут разве что вызвать у вас любопытство. Сев на свое место, вы можете даже тихо спросить: «О ком это вы здесь шепчетесь?» Но в том случае, если вы мужчина, ситуация становится интереснее. Что от вас хотят скрыть друзья? Если через несколько недель у вас день рождения, вы можете подумать, что они готовят вам какой-то сюрприз. Если это не так, есть множество других возможностей, достойных пера Шекспира.

Опираясь на ваши прежние представления и на контекст данной ситуации, в которой прозвучали эти загадочные слова, система вашего мозга, отвечающая за истинность предположений, начнет оценивать самые разные возможности. Вы начнете изучать лица друзей. Не подтверждают ли их выражения ваши самые мрачные догадки? Что, если один из ваших друзей только что рассказал другим, что он спал с вашей женой? Когда бы это могло произойти? В самом деле, их всегда что-то влекло друг ко другу… Понятно, что любая интерпретация событий, которая станет убеждением, будет иметь серьезные последствия для вас и вашей социальной жизни.

На данный момент мы не понимаем, что происходит на уровне мозга, когда человек принимает или отвергает какое-либо утверждение – однако именно от этого момента зависит характер нашего мышления и поведения. Если мы принимаем какое-то утверждение, мы принимаем его содержание, а это влияет на наше поведение. У нас есть основания думать, что этот процесс происходит автоматически – что, поняв какую-то мысль, мы сразу начинаем в нее верить. По мнению Спинозы, вера в представление и вера в понимание тождественны, тогда как для отказа от представления требуется дополнительное усилие. Это подтверждают некоторые любопытнейшие исследования в психологии[53]. Можно предположить, что понимание утверждения аналогично восприятию объекта в пространстве. По умолчанию мы считаем, что увиденный нами предмет реален, если только не докажем обратного. Этим может объясняться тот факт, что как только вы минуту назад подумали о гипотетическом предательстве со стороны друга, ваше сердце учащенно забилось.

Независимо от того, считаем ли мы процесс формирования представлений пассивным или активным, мы все равно постоянно проверяем высказывания (как наши собственные, так и чужие) на предмет наличия логических и фактических ошибок. Если мы не находим ошибок, мы можем жить логикой слов, которые в противном случае были бы предложениями без содержания. Конечно, иногда стоит изменить одно слово – и простая банальность может превратиться в вопрос жизни и смерти. Скажем, если глубокой ночью к вам придет ваш ребенок и скажет: «Папа, по комнате ходит слон», – вы отведете его в спальню, вооружив воображаемым пистолетом; если же он скажет: «Папа, по комнате ходит человек», – вам, быть может, захочется взять в руки реальное оружие.

Вера и доказательства

Все мы знаем, что в целом люди крайне неохотно меняют свои убеждения – для этого нам не нужно быть психологами или обладать специальными знаниями о работе мозга. Многие авторы отмечают, что мы консервативны в своих представлениях, то есть стремимся ничего в них не менять, пока для этого нет особой причины. Представление в эпистемологическом значении этого слова, то есть представление, отражающее наши знания о мире, требует, чтобы мы считали определенное утверждение истинным, а не просто желали, чтобы оно таковым было. Это ограничение, наложенное на наше мышление, несомненно, благая вещь, поскольку ничем не ограниченные желания породили бы в нас такую картину мира, которая никак не связана с действующими в нем законами. Но чем плохо верить в истинность утверждения просто потому, что нам так нравится? Чтобы дать ответ на этот вопрос, достаточно вспомнить о значении выражения «потому что». Оно указывает на причинно-следственную связь между истинностью утверждения и верой человека в него. Вот почему для нас так важны доказательства: они устанавливают причинно-следственную связь между разными явлениями в мире и нашими представлениями о них. («Я полагаю, что Освальд застрелил Кеннеди, потому что на винтовке найдены отпечатки пальцев Освальда и потому, что мой кузен видел, как тот стрелял, а мой кузен никогда не лжет».) Мы верим в истинность какого-либо утверждения потому, что наш опыт или наши представления о мире подтверждают его истину[54].

Допустим, я верю в существование Бога, а какой-то невежливый собеседник спрашивает меня, почему я в это верю. На этот вопрос следует – просто необходимо – ответить в следующей форме: «Я верю в существование Бога потому, что…» Хотя здесь я не вправе ответить: «Я верю в существование Бога потому, что это благоразумно» (ответ в стиле Паскаля). Разумеется, я могу произнести эту фразу, но в таком случае слово «верю» имеет иной смысл, чем в таких высказываниях, как, например: «Я верю, что вода состоит из двух частей водорода и одной кислорода, потому что это доказывают два столетия физических опытов» или «Я верю, что на моем дворе растет дуб, потому что могу его видеть». Я в равной мере не вправе сказать: «Я верю в существование Бога потому, что это мне нравится». Тот факт, что мне приятно представлять себе существование Бога, нисколько не дает аргументов в пользу его существования. Чтобы яснее понять ход этих мыслей, лучше заменить Бога какой-либо еще гипотезой. Предположим, мне хочется верить, что в моем саду зарыт алмаз размером с холодильник. Действительно, это представление может быть для меня крайне приятным. Однако есть ли у меня какие-либо основания верить в то, что в моем саду действительно зарыт бриллиант, который в тысячи раз больше всех доселе найденных алмазов? Нет. Это объясняет нам, почему весы Паскаля, «прыжок веры» Кьеркегора и подобные эпистемологические фокусы не работают. Если я верю в существование Бога, это значит, что я нахожусь в каких-то отношениях с его существованием, так что само его существование – причина моей веры. Должна существовать причинно-следственная связь между фактом и тем, что я его принимаю, когда из одного следует другое. Из этого следует, что религиозные представления, чтобы мы могли их считать реальными представлениями о мире, должны в той же мере опираться на доказательства и факты, как и любые другие представления.

Если мы понимаем, что наши представления должны отражать картину мира, мы должны согласиться с тем, что они должны находиться в правильных отношениях с миром, чтобы иметь право на существование. Очевидно, что когда кто-либо утверждает, что верит в Бога на основе духовного опыта, или потому что Библия полна для него значения, или потому что он доверяет авторитету церкви, он ищет такие же обоснования, как и все люди, которые объясняют, почему они верят в какие-то обычные факты. Многие верующие не захотят согласиться с этим выводом, но такое несогласие здесь не просто бесплодно, но и непоследовательно. Для наших представлений о мире просто не существует иного логического пространства. Если религиозные утверждения претендуют на то, что они отражают устройство мира, – Бог может услышать твои молитвы; если ты будешь упоминать его имя всуе, с тобой может случиться беда и т. д., – они должны находиться в определенных отношениях с этим миром и со всеми прочими нашими представлениями о нем. И только в этом случае такие представления могут влиять на наше мышление и поведение. Если человек утверждает, что его представления отражают подлинное положение дел в мире (видимом или невидимом; духовном или земном), он должен верить в то, что его представления есть следствие того, как устроен мир. А это по определению делает его уязвимым для новых фактов. В самом деле, если никакие значимые изменения в мире не могут заставить человека поставить под вопрос свои религиозные представления, значит, его представления никак не связаны с тем, что происходит в этом мире. И тогда он не вправе вообще заявлять, что его представления сколько-нибудь отражают этот мир[55].

Хотя у нас есть масса поводов для критики веры, это не значит, что вера не обладает реальной властью. Миллионы из нас даже сегодня готовы умереть за недоказанные представления, и еще больше людей готовы убивать за них других. Люди, которые переживают немыслимые страдания или находятся под угрозой смерти, нередко обретают утешение в той или иной необоснованной идее. Вера позволяет многим из нас терпеть трудности с таким хладнокровием, которое было бы невозможно в мире, опирающемся исключительно на разум. Похоже, иногда вера воздействует на тело в тех ситуациях, когда от характера ожидания – от того, ждем мы дурного или хорошего, – зависит телесное здоровье или болезнь[56]. Но тот факт, что религиозные представления влияют на жизнь людей, ничего не говорит о ценности веры. Так, на поведение параноика с бредом преследования несомненно может влиять его страх перед ЦРУ, но это не значит, что его телефоны действительно прослушиваются.

Что же такое вера? Отличается ли она чем-либо от представления? Еврейский термин ‘етыпв (глагол ‘тп) можно перевести как «иметь веру» или «доверять». В Септуагинте, греческом переводе Еврейской Библии, в соответствующих местах используется термин pisteuein, которое сохраняется и в Новом Завете. Послание к Евреям 11:1 дает такое определение вере: это «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Эти слова говорят о том, что вера сама оправдывает свое существование: похоже, сам тот факт, что кто-то верит в то, чего еще нет («ожидаемое») или для чего не существует доказательств («невидимое»), свидетельствует о подлинности веры (дает «уверенность»). Смотрите, как это работает: допустим, я с трепетом чувствую, что Николь Кидман влюбилась в меня. Поскольку мы никогда не встречались, об этом «факте» свидетельствуют только мои чувства. Я могу сказать так: мои чувства указывают на то, что между мной и Николь существует особая – и даже метафизическая – связь, иначе откуда бы у меня могли взяться такие чувства? Для начала я решаю поселиться в палатке около ее дома. Очевидно, что такого рода вера – самообман.

В данной книге я критикую веру в обычном смысле этого слова, как его понимают священные тексты, – как веру в некоторые исторические и метафизические положения и стремление жить в соответствии с ними. Похоже, смысл данного термина как в Библии, так и в устах верующих достаточно однозначен. Конечно, некоторые богословы и созерцатели пытались рассматривать веру как духовный принцип, который стоит выше веры в желаемое. Пауль Тиллих в своей книге «Динамика веры» (1957) предпринял остроумную попытку отказаться от такого понимания веры, которую он назвал «идолопоклоннической верой», и даже утверждал, что вера ни в коем случае не тождественна представлению. Подобное делали и другие богословы. Разумеется, каждый волен пересматривать определение «веры» согласно своему пониманию и тем самым стремиться к большему соответствию термина разуму или мистическим идеалам. Но это будет не та «вера», что тысячелетиями вдохновляла верных. Я намерен говорить именно о той вере, которую Тиллих пренебрежительно называл «актом познания, которое не слишком надежно опирается на доказательства». В конце концов, я спорю с большинством верующих любой религиозной традиции, а не с безупречным приходом Тиллиха с одним-единственным прихожанином.

Несмотря на все усилия таких людей, как Тиллих, которые стараются замаскировать змею, скрывающуюся у подножия любого алтаря, истина заключается в том, что религиозная вера – это необоснованное представление о предметах, которые крайне важны для человека, – особенно когда речь идет о возможности избежать разрушительного действия времени и смерти. Вера есть разновидность легковерия, которому удалось убежать от ограничений земного дискурса – таких ограничений, как разумность, внутренняя целостность и непредвзятость. И хотя вам кажется, что вы на голову выше ваших единоверцев (даже если вы в данный момент налаживаете зеркала телескопа Хаббла), вы все равно остаетесь продуктом культуры, которая ставит веру, лишенную доказательств, на первое место среди всех добродетелей. В этой сфере все основывается на невежестве – «блаженны невидевшие и уверовавшие» (Евангелие от Иоанна 20:29), – каждому ребенку внушают, что существует как минимум возможность, если не святая обязанность, игнорировать все факты о мире ради благоговения перед Богом, который живет в воображении его родителей.

Однако вере всегда свойственно плутовство. Это показывает тот факт, что любые сверхъестественные феномены религиозной жизни – плачущие статуи Мадонны или исцеленный ребенок, отбрасывающий свои костыли, – верующие здесь же объявляют подтверждением истинности их веры. В то же время верующие подобны людям, блуждающим по пустыне, которым предложили глоток холодного напитка фактов. Человеку свойственно искать оправдание для своих важнейших представлений и верить в них потому, что, как он думает, их что-то подтверждает, даже если это «что-то» находится в туманной дали. Есть ли практикующие христиане на Западе, которые бы равнодушно отнеслись к вещественным доказательствам исторической правды Евангелий? Допустим, углеродный анализ Туринской плащаницы[57] указывал бы на то, что она была соткана накануне Пасхи 29 года нашей эры. Можно ли сомневаться том, что это известие вызвало бы волну изумленного ликования во всем христианском мире?

Но та же самая вера не сдается и тогда, когда у нее нет никаких надежных доказательств. Стоит появиться незначительному подтверждению ее правоты, как все верующие с огромным вниманием относятся к фактам. Это говорит о том, что вера есть желание убежать от доказательств – часто при этом верующие ссылаются на то, что мы во всем убедимся в день Страшного суда или при каких-то подобных обстоятельствах. Это познание «в кредит»: верь сейчас, живи на основе недоказанной гипотезы до смерти, и потом ты убедишься в том, что был прав.

Но в любой другой сфере представления проверяются в жизни по эту сторону смерти: когда инженер говорит, что данный мост выдержит такой-то вес, или доктор утверждает, что данная инфекция устойчива к пенициллину, они опираются на доказательства, о которых можно спорить. Но мулла, священник или раввин ведут себя иначе. Никакие изменения в нашем мире или в мире их опыта не могут продемонстрировать ложность многих из их представлений. Это говорит о том, что подобные представления не основываются на исследовании мира или человеческого опыта. (Они, по выражению Карла Поппера, «не поддаются фальсификации».) Похоже, даже холокост не заставил большинство евреев усомниться в существовании всемогущего и благого Бога. Если мир, в котором половину представителей твоего народа сжигают в печах, не опровергает существования всемогущего Бога, заботящегося о тебе, значит, подобных опровержений просто не существует. Каким образом мулла знает, что Коран есть дословная запись слов Бога? На этот вопрос на любом языке можно дать лишь один ответ, который не содержит издевательства над словом «знает»: он этого не знает.

Вера – это просто разновидность представлений человека о мире, причем мы как представители нашей культуры сказали человеку, что такие представления о вещах особой важности не требуют доказательств. Нам пора понять, насколько опасна подобная балканизация нашего дискурса. Нам следует посмотреть на любое богословское «знание» глазами человека, у которого утром 11 сентября 2001 года только что начался рабочий день на сотом этаже Всемирного торгового центра. Он мог минуту назад думать о родных и друзьях, или о том, что ему предстоит делать, или о кофе, в котором не хватает сахара – и здесь все обрывается, и перед ним с ужасающей ясностью и простотой встают другие мысли: ожидать ли ему, когда он сгорит живьем в топливе аэроплана, или прыгнуть вниз на асфальт с трехсотметровой высоты. Нам следует взглянуть на веру глазами тысяч мужчин, женщин и детей, у которых с невероятной быстротой отняли жизнь и которые умерли в глубоком ужасе и страхе. Виновники бедствий 11 сентября явно не были «трусами», как их постоянно называли западные СМИ, или помешанными в обычном смысле этого слова. Это были люди веры – как оказалось, совершенной веры, – и нам пора понять, что вера представляет собой ужасное явление.

Я не сомневаюсь в том, что подобное заключение о вере покажется слишком суровым многим читателям, особенно тем, кто сам черпает в ней утешение. Однако тот факт, что необоснованные представления дают утешение, не доказывает их истинности. Если бы каждый врач говорил умирающим пациентам, что их ждет полное выздоровление, это бы утешило многих из них, однако – ценой потери истины. Но почему нас должна заботить истина? Нужно, чтобы родился новый Сократ, который дал бы ответ на такой вопрос. Нам же достаточно заметить, что истина крайне важна для самих верующих – ведь они верят именно в истинность своего учения. Верующие никогда не говорили, что утешение для них дороже истины, и любая религия содержит ужасные утверждения, которые вовсе не утешают, но в которые нужно верить, хотя они доставляют боль, чтобы ни один темный уголок реальности не остался вне сферы «знания».

Верующие очень высоко ставят истинность. В этом смысле они подобны многим философам и ученым. Верующие говорят, что они обладают знанием о святых, спасительных и метафизических истинах: Христос умер за наши грехи; он есть Сын Божий; все люди наделены душой, которая попадет на суд после смерти. Эти утверждения претендуют на описание законов нашего мира. Доктрина имеет цену лишь в том случае, если она согласуется с реальностью в целом, только тогда вера человека полезна, спасительна или имеет право на существование, потому что верить в доктрину означает верить в ее истинность. Именно об истинности говорят тогда, когда хотят показать, что все другие веры ложны. Еретические доктрины ложны по определению и заслуживают презрения именно потому, что содержат ложь. Таким образом, если христианин не претендует на обладание знанием, которое основывается на буквальном понимании Писания, то он ничем не отличается от мусульманина, иудея или даже атеиста. Если бы он (с помощью какого-то неопровержимого доказательства) убедился в том, что Христос родился во грехе и умер, подобно животному, от его веры ничего бы не осталось. Вера никогда не была равнодушной к истине, однако сама природа веры не дает ей способности отличать истину от лжи в тех самых вопросах, которые ее больше всего занимают.

Верующий может вести себя в «мирских делах» так же, как и его неверующий сосед – то есть более или менее разумно. Принимая серьезные решения, он должен точно так же опираться на достоверные факты, как и все прочие люди. Когда Свидетели Иеговы отказываются от переливания крови или адепты Христианской науки отвергают все достижения современной медицины, это может показаться исключением из правила, однако это не так. Эти люди действуют рационально в контексте своих религиозных представлений. В конце концов, мать не будет отказываться давать лекарства ребенку по религиозным причинам, если она просто думает, что религия приносит ей утешение. Она должна верить, что ее спасение зависит от проявлений веры в силу Бога и от почтения к нему, и ради этого она даже готова рисковать жизнью своего ребенка. Это, казалось бы, неразумное поведение стоит на службе разуму, потому что оно призвано на практике свидетельствовать об истинности религиозной доктрины. На самом деле, даже самые причудливые проявления веры бывают совершенно рациональными в контексте религиозных представлений. Возьмем танцы со змеями пятидесятников как особо яркий пример: этим они демонстрируют и свою веру в буквально понимаемые слова Библии (в данном случае – Евангелия от Марка 16:18), и истинность этой веры. Поэтому они берут в руки змей (обычно это разные виды гремучей змеи) и пьют яд (чаще всего стрихнин), чтобы подтвердить обетование Христа: «будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им». При этом, что неудивительно, некоторые из них умирают, как умер в 1955 году от укуса змеи основоположник такой практики Джордж Хенсли – это доказывает, как можно думать, не слабость их веры, но силу змеиного яда и стрихнина.

Вера определяет то, что кажется человеку разумным на данный момент. Когда члены секты «Небесные врата» не смогли найти космический корабль, который, как они верили, следует за кометой Хейл-Боппа, они вернули в магазин телескоп стоимостью в четыре тысячи долларов, думая, что им продали испорченный инструмент.

Но вера выплачивает свои дивиденды благодаря сопутствующему убеждению в том, что будущее будет лучше или хотя бы не хуже прошлого. Вспомним знаменитые слова Юлиании Норичской (примерно 1342–1413), которыми она хотела кратко передать суть Евангелия: «Все будет хорошо, и всем будет хорошо, и все вещи будут хороши». Притягательность любого религиозного учения кроется именно в этом, а не в каких-то более возвышенных или непостижимых вещах: в итоге все будет хорошо. Вера позволяет наслаждаться этим утверждением уже сейчас и надеяться на то, что оно осуществится в будущем. При этом подлинное существование подобного процесса, тот факт, что, произнеся особые слова и съев кусочек хлеба, верующий обретает спасение, уверенность в том, что Бог видит и слушает тебя и готовит для тебя вечную награду, – то есть, если сказать кратко, соответствие доктрины реальности – исключительно важно для верующего.

Где же кончались религиозные и начинались светские представления людей той эпохи? Ведь, несомненно, испуганные христиане XIV века жаждали знаний (то есть представлений, которые одновременно истинны и ценны) о природе чумы, ее причинах и путях распространения и надеялись найти эффективные средства для борьбы с болезнью. Они обращались к религии исключительно из-за своего глубокого невежества в этих вопросах. Если бы они, скажем, знали, что чума прибывает к ним с кораблями купцов с крысами, которые выбирались на берег, неся на себе легионы блох с бациллами болезни, – стали бы они тратить энергию на отрезание языков богохульников, на колокола, цвет одежды и повсеместное использование клизм? Их бы убедил пенициллин, который появился не в низине их невежества, но на склонах высоких гор реальности.

Вера и безумие

Мы могли убедиться в том, что наши представления тесно связаны и со структурой речи и с видимой структурой мира. Наша «свобода веры» крайне невелика, если она существует вообще. Свободен ли человек верить в утверждения, для которых нет доказательств? Нет. Только доказательства (органов чувств или логические) позволяют сказать, что данное представление о мире – реально. У нас есть ряд терминов, которые описывают людей, опирающихся на лишенные доказательств представления. Когда эти представления широко распространены, мы называем людей «верующими», в других же случаях мы называем их «сумасшедшими», «помешанными» или «психотиками». Конечно, большинство верующих не страдает тяжелыми психическими расстройствами, даже если они совершают злодеяния во имя своей веры. Но чем человек, который верит в то, что, убив несколько израильских подростков, он отправится в рай к семидесяти двум девственницам, отличается от человека, который верит, что обитатели Альфа-Кентавра посылают ему лучи мира с помощью фена, которым он сушит волосы? Отличие здесь, конечно, существует, но оно не выставляет религию в выгодном свете.

Надо быть человеком определенного рода, если веришь в то, во что больше никто не верит. Если некто строит свою жизнь на основе идей, для которых нет доказательств (и которое потому невозможно оправдать в разговорах с другими людьми), это обычно означает, что ум данного человека глубоко расстроен. Разумеется, существует масса психически здоровых людей с такими представлениями. Тем не менее только курьезом истории можно объяснить этот удивительный факт: наше общество считает нормальным веру в то, что Творец вселенной может знать твои мысли, но считает ненормальным веру в то, что Бог посылает тебе сообщения в коде Морзе с помощью стука капель дождя по подоконнику в твоей спальне. Таким образом, хотя верующие обычно не принадлежат к сумасшедшим, их представления целиком и полностью относятся к категории сумасшествия. И это неудивительно, поскольку большинство религий канонизировало плоды древнего невежества и неразумия, передав их нам как непреложные истины. И в силу этого миллионы из нас верят в такие вещи, в которые не может поверить ни один человек в здравом уме, если бы он мыслил самостоятельно. Фактически трудно найти более яркую аналогию сумасшествия где-либо еще, кроме тех представлений, которые существуют во многих религиозных традициях. Рассмотрим одно из краеугольных положений католичества:

Иисуса Христа – того, который, согласно представлениям христиан, родился от девственницы, перехитрил смерть и в теле вознесся на небеса, – теперь можно есть в форме кусочка хлеба. Стоит произнести несколько латинских слов над вашим любимым бургундским – и тогда вы можете пить его кровь. Можно ли сомневаться в том, что человека, который в это верит, объявили бы сумасшедшим, если бы другие люди не разделили этого представления? И можно ли сомневаться в том, что такой человек и на самом деле был бы сумасшедшим? Опасность религии состоит в том, что она позволяет нормальным людям пользоваться плодами безумия предков, которые религия считает священными. Поскольку каждому поколению детей снова внушают ту мысль, что религиозные утверждения, в отличие от любых других, не нужно доказывать, наша цивилизация до сих пор находится в плену нелепостей. Мы до сих пор убиваем себя с помощью древних текстов. Кто бы мог себе представить, что такой трагический абсурд вообще возможен?

Почему мы верим в то, во что верим

Как правило, мы верим в то или иное утверждение о мире потому, что услышали его от других. Наши представления строятся на мнениях специалистов и свидетельствах обычных людей – так устроен мир. Фактически чем выше уровень образования общества, тем больше знаний мы получаем не из первых рук. Человек, который верил бы только в то, что он сам может доказать с помощью опытов или теоретических конструкций, знал бы очень немного – если бы его невежество не стало причиной его преждевременной смерти. Откуда вы знаете, что падение с десятого этажа опасно для здоровья? Если вы сами не видели человека, погибшего при падении, вы принимаете на веру авторитетные мнения других людей[60]. И это логично. Жизнь слишком коротка, а мир слишком сложен, чтобы человек мог познать его без помощи других. Мы неизбежно полагаемся на ум и добросовестность, если не на доброту, незнакомцев.

Из этого не нужно делать вывод, что все источники знаний равноценны, и не следует думать, что всегда можно полагаться даже на знания лучших специалистов. Существуют надежные и сомнительные аргументы, точные и не слишком точные наблюдения, и в итоге каждый из нас должен сам решать, надо ли ему принимать данное представление о мире или нет.

Рассмотрим несколько разных источников информации:

Чем отличаются эти свидетельства одно от другого? Почему не каждое «мнение специалиста» заслуживает равного внимания? На основании всего того, о чем мы говорили, нам будет нетрудно решить, что первые два достойны доверия, а третье – нет.

Утверждение 1. Почему мы должны верить рассказу о пожаре в Колорадо? Вдруг нас обманули? Но что мы скажем о переданных кадрах, где мы видим объятые пламенем холмы и самолеты, с которых что-то сбрасывают, чтобы остановить распространение огня? Может быть, их снимали в другом штате, где тоже идет пожар? Допустим, на самом деле пожар бушует в Техасе. Разумны ли подобные предположения? Нет. Почему? Здесь действует фактор под названием «здравый смысл». Наши представления о мышлении других людей и об их успешном сотрудничестве, а также о достоверности новостей не позволяют предположить, что почтенный телеканал и знаменитый ведущий стали бы транслировать выдумку или что тысячи пожарных, журналистов и испуганных домовладельцев спутали Техас с Колорадо. За нашим здравым смыслом стоят представления о причинно-следственных связях между различными событиями в мире, а также о правдоподобии и корыстных умыслах (или их отсутствии) тех, кто свидетельствует о каком-то происшествии. Какую выгоду мог бы преследовать профессиональный телеведущий, если бы он давал ложную информацию о пожаре? Нам здесь не обязательно вдаваться в подробности: если ведущий вечерних новостей сообщает нам о пожаре в Колорадо, а затем нам показывают горящие деревья, разумно сделать вывод, что в Колорадо действительно пылает пожар.

Утверждение 2. Что мы можем сказать об «истинах» науки? Они реальны? Было написано немало трудов о том, что научным теориям присущ достаточно случайный и временный характер. Карл Поппер утверждал, что мы никогда не в силах доказать верность такой-то теории, но просто не можем доказать, что она ложна[61]. Томас Кун говорил, что научные теории подвергаются радикальному пересмотру в течение жизни одного поколения, и потому они не приближаются к истине[62]. Нет ни одного положения наших теорий, которое завтра не могут признать неверным. В какой же мере мы можем им доверять? Многие слишком доверчивые потребители этих идей пришли к выводу, что наука – это просто одна из форм человеческого дискурса и что она не больше связана с реальностью, чем литература или религия. Нам просто предлагают набор истин, из которых мы можем выбирать то, что нам нравится.

Однако разные формы дискурса не равноценны друг другу в силу той простой причины, что не во всех сферах дискурса существует одинаковое желание найти обоснование для истин (а в некоторых оно, быть может, вообще отсутствует). Наука занимает особое место именно потому, что это плод наиболее серьезных усилий по проверке истинности наших представлений о мире (или хотя бы стремления выявить возможные противоречия)[63]. Мы это делаем, включая в контекст любой научной теории эксперименты и наблюдения. Если мы считаем, что такая-то теория, возможно, неверна, это не значит, что она неверна во всех своих частностях или что какая-то иная теория в той же мере может оказаться верной. Какова вероятность того, что ДНК не является основой для передачи генетической информации? Если это не так, значит, нам еще долго придется исследовать Мать-Природу. Мы должны узнать, почему пятьдесят лет исследований, которые демонстрируют наличие устойчивых корреляций между генотипом и фенотипом (включая воспроизводимый эффект конкретных генетических мутаций), давали нам неверные результаты. Любая новая теория, которая могла бы прийти на смену нынешней, основанной на молекулярной биологии, должна будет дать объяснение всему накопленному морю фактов, которые подтверждают теорию ДНК. Какова вероятность того, что однажды человечество признает, что ДНК не имеет никакого отношения к передаче информации? Вряд ли она заметно превышает ноль.

Утверждение 3. Можем ли мы доверять словам папы? Разумеется, именно это делают миллионы католиков. Папу даже считают непогрешимым в вопросах веры и нравственности. Вправе ли мы утверждать, что католики ошибаются, когда считают, что папа знает, о чем он говорит? Да, мы вправе это делать.

Мы знаем, что многие важнейшие представления папы невозможно подтвердить фактами. Откуда человек, родившийся в XX веке, может узнать, что Христос действительно родился от девственницы? Какие умозаключения (хотя бы мистического характера) представят нам необходимые факты о сексуальной жизни галилейской женщины (причем эти факты противоречат всему, что мы знаем о биологии)? Такого метода просто не существует. Нам не помогла бы даже машина времени, разве что мы стали бы следить за Марией по двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких месяцев, предшествовавших рождению Иисуса.

Опыт визионеров никогда не помогает ответить на вопрос об историчности какого-либо факта. Представим себе, что папа во сне увидел Иисуса, похожего на того, который изображен кистью да Винчи. Папа даже не смог бы сказать, что Иисус его сна выглядел как настоящий Иисус. Сколько бы снов и видений он ни видел, папа со своей непогрешимостью не может вынести хотя бы суждение о том, была ли у исторического Иисуса борода, не говоря уже о том, был ли он действительно Сыном Божьим, рожденным от девы, или мог ли он воскрешать умерших. Духовный опыт не позволяет давать ответы на подобные вопросы.

Разумеется, некоторые видения – видел ли их папа или мы сами – можно верифицировать. Если в видении Иисус сообщит кому-то: «В библиотеке Ватикана хранится ровно тридцать семь тысяч двести двадцать шесть книг», – и окажется, что это именно так, мы можем признать, что по меньшей мере вступили в диалог с тем, кто может нам что-то поведать об устройстве мира. Если бы мы узнали о существовании достаточного количества подобных проверяемых высказываний из видений папы, мы могли бы серьезнее относиться к другим высказываниям Иисуса. В этом случае его авторитет строился бы на единственно возможном основании – на таких утверждениях о мире, которые можно затем проверить с помощью наблюдений. В случае утверждения 3 нам очевидно, что папа мог бы сослаться только на авторитет Библии. Этот текст не может служить надежным основанием для его представлений, учитывая критерии доказательств, которые применялись во время его создания.

Что же нам делать с пресловутой свободой религий? Здесь нет никакого отличия от свободы журналистики или биологии. Если человек верит, что СМИ намеренно скрывают информацию о пожаре или что молекулярная биология – это просто гипотеза, которая может оказаться совершенно неверной, то он просто использует свою свободу для того, чтобы выставить себя дураком. Религиозное неразумие должно было бы казаться нам еще более опасным, поскольку оно остается одной из важнейших причин вооруженных конфликтов в мире. Вы не успеете дочитать этот абзац до конца, как, вероятно, еще один человек в мире погибнет из-за чьей-то веры в Бога. Быть может, настало время потребовать от наших ближних, чтобы они нашли более надежные основания своей вере – если эти основания, конечно, существуют?

Нам нужно начать свободнее говорить о содержании священных книг, выходя за рамки робкого отклонения от ортодоксии наших современников – христиан, которые начали рукополагать геев и лесбиянок, мусульманских священнослужителей, которые уже не желают отрубать кому-либо конечности на глазах у зрителей, или людей, которые ходят в церковь, но ни разу внимательно не читали Библию. Пристальное изучение этих книг и истории религий показывает, что нет такого жестокого поступка, который нельзя было бы оправдать (или даже сделать священной обязанностью) с помощью ссылки на священные тексты. Только в силу того, что мы ловко закрываем глаза на отрывки, в каноническом статусе которых никто не сомневался, мы не убиваем друг друга во славу Божью. Здесь остается справедливым следующее замечание Бертрана Рассела:

Несомненно, существуют миллионы людей, которых вера вдохновляет на удивительное самопожертвование ради других. Помощь бедным, которую оказывают христианские миссионеры в странах развивающегося мира, говорит о том, что религиозные идеи могут порождать прекрасные и нужные действия. Но существуют более хорошие причины для самопожертвования, чем те, что предлагают религии. Тот факт, что вера стоит за многими добрыми поступками, вовсе не означает, что вера есть необходимый (или хотя бы хороший) источник добра. Человек может – и даже на разумных основаниях – рисковать своей жизнью ради других, и когда он не разделяет этих невероятных представлений о природе вселенной.

Напротив, самые ужасающие преступления против человечества всегда основывались на недоказанных представлениях. Это просто трюизм. Геноцид в любой его форме никогда не отражал рациональности злодеев просто потому, что не существует надежных причин убивать мирное население без разбора. И даже когда подобные преступления совершались не на основе религии, для их осуществления требовалось великое легковерие общества. Вспомним о миллионах людей, убитых Сталиным и Мао: хотя эти диктаторы на словах восхваляли разум, коммунизм был не чем иным, как политической религией[65]. В сердце аппарата угнетения и террора таилась догматичная идеология, в жертву которой приносили одно поколение за другим. Хотя эти представления не касались загробной жизни, они обладали культовым и иррациональным характером. В качестве примера можно вспомнить о знаменитой «социалистической» биологии Лысенко – противостоящей «капиталистической» теории Менделя и Дарвина, – которая способствовала гибели миллионов людей в Советском Союзе и Китае в периоды голода в первой половине XX столетия.

В следующей главе мы рассмотрим два самых мрачных эпизода в истории веры: инквизицию и холокост. Первый я выбрал как показательный пример, потому что трудно найти подобное событие, когда бы столько обычных людей стали безумцами из-за своей веры в Бога и когда бы люди с такой настойчивостью сопротивлялись разуму, что привело к ужасающим последствиям. Холокост имеет отношение к нашей теме именно потому, что его обычно не связывают с религией. Но это неверно. Антисемитизм, который вдохновлял людей на строительство крематориев – и который процветает и сегодня, – был порождением христианского богословия. Сознавали они то или нет, нацисты оказались служителями религии.

Вас внезапно арестовывают и тащат на суд. Не вы ли вызвали грозу, которая погубила урожай в деревне? Вы убили соседа дурным глазом? Вы сомневаетесь в том, что Христос телесно присутствует в Евхаристии? Скоро вы поймете, что в случае подобных обвинений перед судьями оправдаться невозможно.

Вам не сообщают имена обвинителей. Кто они, не имеет значения, потому что если даже они позже откажутся от своих обвинений, их просто накажут как лжесвидетелей, но их изначальные показания против вас вполне сохранят свой вес. Судебная машина так прекрасно смазана маслом веры, что на нее ничто уже не может повлиять.

Но у вас есть выбор, если здесь уместно такое слово. Во-первых, вы можете признать свою вину и выдать соучастников. Да, разумеется, с вами вместе действовали сообщники. Никакое признание своей вины не принимается, пока вы не укажете списка имен тех, кто вместе с вами совершал преступления. Возможно, вы с тремя вашими знакомыми действительно превратились в зайцев и в таком виде общались с дьяволом. Один вид железных сапог, в которых будут ломать кости ваших ступней, освежает вашу память. Да, Фридрих, Артур и Отто тоже колдуны. А их жены? Разумеется, они все ведьмы.

Затем вас наказывают соответственно преступлению. Это может быть бичевание, пешее паломничество в Святую землю, конфискация имущества или, вероятнее, долгое заключение, иногда пожизненное. Ваши сообщники тоже скоро познакомятся с пытками.

Либо вы можете настаивать на своей невиновности, что, скорее всего, соответствует действительности (мало кто может вызвать грозу). В этом случае тюремщики будут вас мучить всеми возможными способами, чтобы в конце концов сжечь вас живьем. Вас могут держать в совершенно темной камере месяцы или годы подряд, вас могут избивать и лишать пищи или терзать на дыбе. В застенке вам могут сжимать в тисках пальцы, могут засовывать в рот, во влагалище или в задний проход инструменты для расширения отверстий, которые причинят невыносимые муки. Вас могут подвесить к потолку на strappado (когда руки, связанные за спиной, тянет вверх веревка на вороте, а к ногам привязывают груз), вывихнув плечевые суставы. К этому могут добавить squassation, после которого подозреваемые в иных случаях умирали, что избавляло их от мук сожжения[66]. Если вам не повезло и дело происходит в Испании, где пытки при дознании достигали запредельной жестокости, вас могут посадить на «испанское кресло»: железное сиденье с колодками, которые фиксировали шею и конечности. Ради спасения вашей души между вашими голыми стопами ставили жаровню с горящими углями, так что ноги начинали медленно поджариваться. Поскольку грязь ереси проникает глубоко, вашу плоть постоянно смазывают жиром, чтобы она не горела слишком быстро. Либо вас могут привязать к скамейке, прикрепив к вашему голому животу котелок с мышами. Затем жар нужной температуры заставит мышей, отчаянно ищущих выхода, делать норы в вашем животе[67].

Если вы, обезумев от пыток, признаетесь в том, что вы действительно еретик, колдун или ведьма, вам нужно будет подробно описать все ваши злодеяния судье – если же вы попытаетесь отказаться от своих слов, заявив, что вы дали ложные показания под пытками, вас либо снова вернут к вашим палачам, либо прямо отправят на костер. Если же вы признаете свою вину и покаетесь в грехах, сострадательные и ученые мужи, забота которых о судьбе вашей вечной души безгранична, окажут вам милость: задушат вас прежде сожжения[68].

Средневековая церковь быстро поняла, что Хорошая Книга достаточно хороша и предлагает широкий набор средств для искоренения ересей: от публичного побивания камнями до сожжения живьем[69]. При буквальном понимании Ветхого Завета убийство еретиков не просто оправданно, но является обязанностью. И оказалось, что всегда было несложно найти людей, которые готовы выполнить этот священный долг просто потому, что они доверяли церкви – поскольку обладание Библией на родном европейском языке тогда еще расценивалось как серьезное преступление[70]. Фактически Писание было недоступно для обычного человека до XVI века. Как мы уже отмечали, в каноне инквизиторов на первом месте стояло Второзаконие, которое прямо предписывает верным убивать своих ближних, включая членов семьи, которые симпатизировали чужим богам. Автор этого текста демонстрирует такие глубины тоталитаризма, которые мало где еще встретишь: он требует, чтобы людей, которые брезгуют убивать отступников, самих лишили жизни (Втор 17:12–13)[71]. И если кто-то думает, что в Писании нет оправдания инквизиции, ему достаточно открыть Библию, чтобы убедиться в ошибочности этого мнения:

По понятным причинам церковь обычно игнорировала последний призыв Библии – она не уничтожала собственность еретиков.

Иисус не только призывал нас исполнять каждую «иоту» и «черту» ветхозаветного закона[72], но, похоже, предложил дальнейшее усовершенствование практики убийства еретиков и неверующих: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин 15:6). Конечно, мы, если захотим, вправе увидеть в этих словах метафору. Но проблема с Писанием состоит в том, что многие тексты здесь (в том числе – понятые буквально) можно использовать для оправдания жестокостей ради защиты веры.

Формально святая инквизиция была создана в 1184 году при папе Луции III для борьбы с популярным движением катаров. Катары (от греческого слова katharoi — «чистые») были особым направлением манихейства (самого Мани в 276 году н. э. замучили до смерти по распоряжению зороастрийских священников); они считали, что материальный мир был создан сатаной и потому он зол по самой своей природе. Среди катаров произошел раскол, и в каждой из сект возникло разделение на особо посвященных perfecti («совершенных») и их почитателей, простых credentes («верующих»). Perfecti не ели ни мяса, ни яиц, ни сыра, ни жира, постились по несколько дней подряд, стойко соблюдали целомудрие и отказывались от любого личного богатства. Жизнь perfecti была столь суровой, что большинство credentes вступали в их ряды лишь на пороге смерти, чтобы, пожив в свое удовольствие, успеть предстать перед Богом в святости. Святой Бернар, который неуспешно пытался сражаться с этой суровой доктриной силами церкви, так объяснял причину своей неудачи: «Собеседования [с катарами] совершенно бесполезны… кроме того, они подкрепляют свои слова делами. Что касается нравственности еретика, то он никого не обманывает, никого не угнетает, никого не бьет; его щеки бледны от поста… она зарабатывает себе на хлеб, трудясь своими руками»[73].

Похоже, эти люди были всем прекрасны, за исключением одного – их неортодоксальных представлений о сотворении мира. Тем не менее ересь есть ересь. Любой человек, который верит в то, что Библия есть непогрешимое слово Бога, понимает, почему таких людей следует убивать.

В начале инквизиция была достаточно мягкой (использование пыток в процессе расследования еще не было официально санкционировано, это произошло в 1215 году на IV Латеранском соборе), но появились две вещи, которые способствовали сохранению этого института. Во-первых, в 1199 году папа Иннокентий III отдал распоряжение о том, что все конфискованное имущество еретиков переходит в собственность церкви, затем церковь начала делиться добычей с местными чиновниками и обвинителями жертвы – как вознаграждение за чистосердечие последних. Во-вторых, возник орден доминиканцев[74]. Святой Доминик, выражая мысли всех добрых католиков своего времени, заявил катарам: «Многие годы я тщетно уговаривал вас с кротостью, проповедовал, молился, плакал. Однако в моей стране принято говорить: «Где благословением ничего не добьешься, пользуются ударом». Мы поднимем против вас князей и прелатов, которые, увы, вооружат народы и царства против этой земли…»[75]. Похоже, у святости есть самые разные проявления. С появлением священного ордена нищенствующих доминиканцев инквизиция могла взяться за свое дело серьезно. Хотя общее варварство того времени способно вселить в нас ужас при чтении исторических хроник, важно помнить, что все исполнители инквизиции – палачи, осведомители и те, кто руководил их действиями, – были клириками того или иного ранга. Это были Божьи люди – папы, епископы, монахи и священники. Они посвятили – если не на деле, то на слове – свою жизнь Христу, о котором говорит Новый Завет, тому, кто исцелял больных и призывал людей без греха первыми бросить камень в грешницу.

Вопрос о том, как церкви удалось превратить призывы Иисуса любить ближнего и подставлять другую щеку в доктрину убийства и грабежа, может показаться удивительной загадкой, но на самом деле здесь нет ничего загадочного. Кроме того, что Библия содержит разнородные и взаимно противоречивые тексты[77], что позволяет оправдать ссылкой на нее самые разные вещи, во всем виновата сама доктрина веры. Когда человек думает, что ему надо просто верить в истинность какого-либо утверждения, не основанного на доказательствах, – что неверующие попадут в ад или что иудеи пьют кровь младенцев, – он способен на все.

Инквизиция приобрела свою печальную славу благодаря одному нововведению, которое обеспечивало ее машину потоком подозреваемых и позволяло постоянно выносить обвинительные приговоры. Это была практика использования пыток для получения признания со стороны подозреваемых, для того, чтобы заговорили свидетели и чтобы признавшийся в своих преступлениях еретик выдал сообщников в его грехе. Оправдание подобной процедуры прямо связано с именем блаженного Августина, который рассуждал так: если пытки можно применять для нарушителей человеческих законов, тем более они уместны в случае нарушения законов божественных[78]. Пытки, применявшиеся христианами Средних веков при судопроизводстве, были проявлением их веры. Самое удивительное то, что кто-то из них верил, что такие бредовые процедуры позволяют узнавать факты — это кажется просто чудом. Как писал Вольтер в 1764 году, «в этом есть нечто божественное, потому что невозможно понять, каким образом люди терпеливо носили это ярмо»[79].

Общая картина была бы неполна без описания испанского аутодафе (действа для публики, на котором еретикам зачитывали приговоры, после чего их нередко сжигали). Испанская инквизиция продолжала преследовать еретиков до 1834 года (а последнее аутодафе было совершено в Мексике в 1850 году), то есть примерно до тех времен, когда Чарлз Дарвин отправился в путешествие на корабле «Бигль», а Майкл Фарадей открыл, что электричество и магнитное притяжение взаимосвязаны.

Когда же деятели Реформации в силу разных причин порвали с Римом, они не стали относиться к своим ближним человечнее. Публичные казни стали еще популярнее, чем когда бы то ни было: еретиков продолжали сжигать, ученых пытали и убивали за их дерзкую преданность разуму, а прелюбодеев предавали смерти без угрызений совести[81]. Из этого можно сделать один главный вывод, который Уилл Дюрант сформулировал такими словами: «Нетерпимость – это непременный спутник крепкой веры; терпимость растет лишь тогда, когда градус уверенности снижается; уверенность убивает»[82].

В этом нет ничего особо загадочного. Сожжение людей, которые и без того обречены гореть во веки веков, – небольшая плата за то, чтобы защитить людей, которых ты любишь, от подобной участи. И представление о том, что вера может уживаться с разумом – так что поведением вполне разумных во всем прочем людей могут управлять недоказанные представления, – помещает наше общество на скользком склоне, где на высоте царствуют путаница и лицемерие, а внизу таятся пытки инквизиции.

Ведьмы и евреи

В истории существовало две группы людей, преследуемых церковью, которые заслуживают особого упоминания. Ведьмы интересуют нас потому, что для их преследования требовалась высшая степень легковерия по той простой причине, что тайного союза ведьм, похоже, в средневековой Европе никогда не существовало. Не было никаких шабашей вероотступников, которые собирались в укромных местах, обручались с сатаной, предавались радостям свального греха и каннибализма и с помощью колдовства насылали бедствия на соседей, их поля и скотину. Похоже, все эти образы – порождение фольклора, диких мечтаний и откровенной выдумки, но люди признавались в подобных вещах под воздействием кошмарных пыток. Антисемитизм представляет для нас интерес по двум причинам: из-за его глубокой иррациональности и потому, что он явно имеет богословские корни. С точки зрения христианского учения иудеи куда хуже заурядных еретиков, потому что первые открыто отвергали божественность Иисуса Христа.

Любопытно, что и ведьм, и евреев в христианском мире подозревали в одном и том же – в том, что они невероятным образом убивают христианских младенцев и пьют их кровь[83], – тем не менее у них была разная судьба. Вероятнее всего, ведьм и колдунов просто не существовало, хотя за триста лет гонений по этому обвинению было убито, возможно, от 40 до 50 тысяч человек[84]. Что же касается евреев, они на протяжении почти двух тысячелетий жили бок о бок с христианами, которым они передали свою веру, и на основаниях не более надежных, чем основания веры в воскресение, с первых веков нашей эры христиане относились к ним с жестокой нетерпимостью.

Рассказы об охоте на ведьм во многом напоминают более широко распространенное преследование еретиков со стороны инквизиции: это арест на основании голого подозрения, пытки в процессе дознания, обязательная выдача сообщников, смерть на медленном огне и новый поиск подозреваемых. Вот одна из типичных историй:

Хотя сельские жители могут по самым разным причинам с неприязнью относиться к кому-то из своих соседей, нет сомнения в том, что подобного не могло бы произойти без веры в существование ведьм. Но во что же именно верили те люди? Они верили в то, что их соседи могут вступать в половые сношения с дьяволом, летать по ночам на помеле, превращаться в кошек и зайцев и есть мясо других людей. Что еще важнее, они верили в maleficium — в то, что колдовство приносит вред другим. Краткая жизнь человека в Средние века была подвержена многим невзгодам, но христиан особенно беспокоило то, что колдовство соседки может принести серьезный вред их здоровью или благополучию. Только научное мышление могло изгнать такие представления вместе с неслыханно жестокими проявлениями насилия, которые они порождали. Мы должны помнить, что представления о возбудителях инфекционных болезней появились только в середине XIX века, что положило конец многим суевериям относительно причин заболеваний.

Вера в подобные оккультные силы – это, несомненно, наследие магического мышления наших предков. Например, у народа форе, обитающего в Новой Гвинее, кроме каннибализма существовал ужасный обычай охотиться на тех, кого подозревают в колдовстве:

Несомненно, каждое такое действие обладало магическим смыслом. Подобные акты насилия были распространены среди народа форе по меньшей мере до 1960-х годов. Кошмарная комедия невежества здесь особенно показательна: такими методами форе просто пытались бороться с болезнью куру – неизлечимой инфекцией, вызывающей губкообразное поражение мозга, – но источником болезни были не колдуны, она распространялась через их ритуальное поедание тел и мозга покойников[87].

На протяжении Средних веков и эпохи Ренессанса люди верили в то, что болезни могут насылать демоны и колдуньи. До нас дошел рассказ об одном процессе, где хрупких старых женщин обвиняли в том, что они убивали здоровых мужчин и ломали шеи их лошадям – в чем сами подозреваемые признались под пытками – и похоже, никому это не показалось неправдоподобным. Палачи даже оправдывали примененные пытки с помощью извращенной логики: дьявол, думали они, делает своих сторонников нечувствительными к боли, даже если те взывают о пощаде. Таким образом, на протяжении веков мужчин и женщин, виновных лишь в том, что они были уродливыми с виду, старыми, одинокими или психически нездоровыми, осуждали за невероятные преступления и затем убивали во славу Бога.

Прошло около четырех веков, и некоторые клирики стали понимать, насколько все это безумно. Вот к какому выводу пришел Фридрих Шпее: «Пытки наполняют нашу Германию ведьмами и неслыханными злодействами, и не только Германию, но и любую другую страну, где подозреваемых пытают… Все мы еще не признались в колдовстве только потому, что не все испытали на себе пытки»[88]. Однако Шпее пришел к своему разумному заключению лишь потому, что его скептически настроенный друг, герцог Брауншвейгский, вел дело женщины, подозреваемой в колдовстве, которую пытали и допрашивали в его присутствии. Несчастная женщина дала показания о том, что видела самого Шпее на горе Броккене, который мог принимать обличье волка, козла и других животных, и что собиравшиеся там ведьмы родили от него множество детей с жабьими головами и ногами паука. По счастью, Шпее узнал об этом от своего друга и, уверенный в собственной невиновности, он здесь же сел писать свой труд Cautio Criminalis (1631) о несправедливости процессов над ведьмами и колдунами[89].

Однако, отмечает Бертран Рассел, не всем благоразумным людям так везло, как Шпее:

Это очередная яркая иллюстрация того, к чему приводят некоторые представления, но кроме этого нам следует обратить внимание на ту логику, которую используют охотники на ведьм, чтобы подтвердить свои подозрения. Они ищут корреляции, причем определенного свойства: не любая пожилая женщина здесь подойдет, но только с травмой подобной той, что получила кошка. Если вы верите в возможность того, что старая женщина способна превратиться в кошку, все остальное просто наука.