 |
|
Популярные авторы:: Кларк Артур Чарльз :: Горький Максим :: Чехов Антон Павлович :: Joyce James :: Борхес Хорхе Луис :: БСЭ :: Фармер Филип Хосе :: Толстой Лев Николаевич :: Лондон Джек :: Азимов Айзек Популярные книги:: The Boarding House :: Бурый волк :: Обман :: Подземная Москва :: Единственный способ :: Чужое :: Справочник по реестру Windows XP :: Движущая сила :: Легенды о звездных капитанах :: Операция «Мэйфлауэр» |
Костенко (№3) - ПротивостояниеModernLib.Net / Детективы / Семенов Юлиан Семенович / Противостояние - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 2)
— Пьяный был, поэтому и ушел. Пьяному мужику невесть что в голову взбрести может… — Это верно, — сразу же согласился Кондаков, — но только зачем уходить, а чемоданы оставлять? И полгода за ними не возвращаться? Сколько денег было в чемоданах? — Много, — ответила женщина, нахмурившись, — он пачки три вытащил, по карманам рассовал… — Это когда муж его провожать пошел? — Нет, это когда они выпивать начали. — А когда у них драка началась? — спросил Костенко тихо. Женщина снова вспыхнула: — Не было у них драки. Поспорили промеж собой — и все… — Загибалова, не говори ложь, — снова посоветовал начальник отдела кадров, — товарищ полковник прилетел из Москвы. — А если бы я был отсюда — врать можно? — усмехнулся Костенко. Женщина опустила лицо в маленькие, красивые, хоть и в машинном масле, руки. — Набедокурили — вот и отвечай, — снова прорезался кадровик. — Нечего, понимаешь… — Вы мужа подозреваете? — спросила Загибалова. — В чем? — Кондаков подался вперед. — В чем мы его можем подозревать? — Ничего я не знаю! Не знаю! — заголосила вдруг женщина высоким голосом, и этот плач странно диссонировал со всем ее обликом — вполне современная женщина, молодая, даже в рабочей ее одежде был вкус, современный вкус, а здесь был вопль — так мужиков на войну деревенские бабы провожали. — Вас сейчас отвезут в прокуратуру, — сказал Костенко, — и допросят. Советую говорить правду. Ждите здесь, за вами подойдет машина. 6 — Загибалов, этот гражданин — старший следователь прокуратуры, Кондаков Игорь Владимирович. — Значит — сажаете? — Сажаем, — согласился Кондаков. — Произвол, — сказал Загибалов. — Прежним временем пахнет. — Ознакомьтесь с экспертизой, Загибалов, — сказал следователь Кондаков. — Следы крови на мешковине, в которую был завернут труп, и кровь с обоев на вашей кухне относятся к одной группе. — Чего, чего?! — Читать умеете? — спросил Костенко. — Если напечатано — умею. — Напечатано, — Костенко протянул Загибалову несколько страничек с машинописным текстом. — Вы, конечно, слыхали, что на трассе, неподалеку от вашего дома, обнаружили расчлененный труп? — А у Коровкиной тещи бык околел… Мне-то что? — Какой бык? — не понял Кондаков. — При чем тут теща? — Это я выражаюсь так, гражданин следователь. У каждого человека своя должна быть система обращения… Нашли труп — хороните. Меня зачем тянуть не по делу? — Загибалов, — негромко сказал Костенко, — или вы отпетый злодей, или чистый в этом деле. Вы меня послушайте внимательно, вы меня только не перебивайте, вы помолчите, покуда я стану говорить. Кровь на мешке, где лежал убитый, и кровь на кухне — одной группы. Это улика, Загибалов. На расчлененном трупе есть татуировка — ДСК. Вашего подельца звали Дерябин Спиридон Калинович. Это вторая улика. — Косвенная. — Загибалов с потугом зевнул и задумчиво спросил: — А третье что есть? — Третьего не дано, — усмехнулся Костенко. — Про это мы проходили, — сказал Загибалов. — Где? — поинтересовался Костенко. — В камере пахан был… Философ… Он — просвещал… Кому там и не дано третьего, а вы меня без этого самого-то третьего не сломите. — Есть третья улика, — снова включился Кондаков и положил на стол заключение эксперта. — Неизвестный убит и расчленен человеком, имеющим навыки в этой работе… — Убивать, что ль? — Расчленять, — пояснил майор Жуков. — Не надо себя так держать, Загибалов… Положение твое сложное, я бы на твоем месте подумал серьезно, как отвечать… — Вы бы на моем месте ходили на свободе. А поскольку я чалился, чтоб вокруг не случилось, все равно буду под подозрением. И думать мне нечего. Это вам надо думать и доказывать. Мне — на нарах лежать. — Откуда кровь на кухне? — спросил Костенко. Загибалов долго молчал, потом растер лицо мясистой ладонью и ответил: — Бабу бил. Банкой по темени, чтоб со Спиридоном не гуляла. — С Дерябиным? — спросил Жуков. — Ну… Я его встретил, как брата, вина купил, а он потом к бабе полез под подол. А та — вроде бы и не ей под подол лезут. Ему — на порог, от позору, а ее — воспитал. «…Сначала мужчины сидели в комнате и пили. Я слыхала на кухне, что муж настойчиво советовал что-то „отдать власти“, а неизвестный, с цыганскими глазами только смеялся. Когда я вошла со сковородкой, на которой была жареная картошка с луком и салом, при мне мужчины ни о чем не говорили, только пили. Потом неизвестный стал оказывать мне внимание, а муж его за это выгнал, а меня избил на кухне, за что я на него не обижена. Сколько денег спрятал в карманы неизвестный, точно сказать не могу, но в толстых пачках были сторублевые бумаги. С моих слов записано правильно. Загибалова Р. П.» РЕТРОСПЕКТИВА-II Ночью Кротов почувствовал на своем плече чью-то руку. Проснувшись, он не сразу открыл глаза; несколько мгновений раздумывал, что бы это могло значить, — годы службы в диверсионной группе РОА приучили ко всякого рода неожиданностям; немецкая тюрьма — тоже, а здесь и вовсе концлагерь, всего можно ждать. «Вчера вроде б все было в порядке, — быстро думал он, — да и вся неделя прошла нормально. А что я сказал Рыжему? Я сказал, что погибать надо с музыкой, а лучше не погибать, а о б з а в е с т и с ь. Он спросил, что значит „обзавестись“, и в глаза мне не смотрел, поэтому я сказал, что обзавестись надо ножами, чтоб большевиков резать тогда, когда патроны кончатся. Может, они мне сейчас клеить станут, что я клеветал на экономическую мощь рейха? Отвечу, что я имел в виду патроны в моем мешке, а не на заводах Германии». Он сыграл испуг, в з м е т н у л с я на койке, но рука еще сильнее сжала его плечо: над ним стоял офицер в черном. «Ну, точно, сейчас поволокут, — понял он. — Где ж я что мог ляпнуть-то, а?» — Одеваться? — спросил Кротов шепотом. Черный кивнул: — Только тихо, чтобы не разбудить соседей… И вышел из блока. …В комнате лагерного коменданта было трое: тот, в черном, один в форме зеленых СС и один в штатском. Штатский заговорил на хорошем русском: — Мы пригласили вас потому, что верим вам. Тот досадный инцидент, который имел место быть год назад, забыт. Согласны подписать бумагу, которая гласит, что вы будете расстреляны на месте за разглашение тайны, в которую вас посвятят? — Я такую бумагу подписывал, когда меня к большевикам первый раз забрасывали, и здесь, в лагере, подписывал. — Вас забрасывала армейская разведка, здесь вы работаете на гестапо, а сейчас вы приглашены СД. — Спасибо за доверие… — Итак, вы готовы? — Готов… Только интересуюсь, что за дело, если оно еще одной такой бумаги требует? — Вы что, еврей, Кротов? — спросил тот, что был в зеленой форме СС. — Только жиды так торгуются. Это недостойно человека, которому позволено связать свою судьбу с рейхом. Кротов спросил: — Где бумага? Штатский открыл папку, достал оттуда листок с приколотой фотографией Кротова, подвинул ему, протянул перо. Кротов машинально отметил, что «Монблан»; если с золотым пером, стоит семьдесят марок, большие деньги; подписал, не читая, тем более что они со своим готическим шрифтом совсем озверели, это у них Розенберг сказал: «Каждый немец должен писать лишь готикой, это угодно нашему национальному духу, это отличает нас ото всех других европейцев, это старина и традиция, а нация вне традиций утрачивает самое себя». Штатский подвинул себе листочек, достал из другой папки лист бумаги, где был крупно выпечатан образец подписи Кротова, сравнил, удовлетворенно улыбнулся, спрятал обе бумажки в третью папочку: — А теперь пройдите в ту дверь, там вас ждут… За металлической дверью, в комнате, сидел небольшого роста человек, тоже в черном; дымчатые очки закрывали его и без того маленькое лицо, сморщенное болезнью. — Здравствуйте, Кротов, садитесь, — сказал он с чуть заметным акцентом. Кротов оглянулся — стула в комнате не было. Собеседник словно бы и не заметил этого, продолжал: — Вы удостоены большой чести, Кротов, чести и доверия рейха, запомните это. Излагаю суть дела: великий фюрер германской нации Адольф Гитлер издал приказ о тотальной эвакуации всех тех районов — особенно в Восточной Пруссии, — где возможны прорывы большевистских десантов. Ясно, что долго они там не задержатся, однако возможность десанта мы, исповедующие правду, не исключаем. Получены сведения о концентрации большевиков на границе, о готовящемся ими ударе. По нашим сведениям, далеко не все жители деревень и городов подчинились приказу фюрера: ими движет алчность и трусость, страх расстаться со своей скотиной, а это — преступление перед рейхом, ибо вместо выжженной земли большевики получат теплые дома и парное молоко. Люди, не подчинившиеся приказу фюрера, перестают быть немцами, они становятся для нас недочеловеками — вам понятно значение этого слова, надеюсь? — Понятно. — Таким образом, вы до конца оценили высокую принципиальность фюрера, если покарать арийцев поручено вам, славянину? — То есть как? — Двадцать человек — из формирований Власова — будут переодеты в форму красноармейцев. Вместе с вами пойдут два моих офицера. Вы должны будете з в е р с к и в ы р е з а т ь, — отчеканил черный, — всех тех, кто ослушался приказа фюрера. Я развязываю вам руки: женщины — ваши, часы — ваши, золотые кольца — ваши. Ни один человек не должен остаться живым в той деревне, куда вас забросят. — А потом? — охрипнув от внезапного страха, спросил Кротов. — Вы правильно поставили вопрос. Нет, вас не уничтожат, чтобы на месте получить «доказательство красных злодеяний». Именно вас не тронут. И трех ваших спутников, которые станут командовать пятерками. Вы же — вы и трое ваших коллег — будете ходить из дома в дом и там, на месте, ликвидируете своих людей по мере того, как они завершат свою работу. После этого эвакуируетесь на двух мотоциклах в тот пункт, который известен лишь моим офицерам. — А ваши офицеры ликвидируют нас, как мы — людей из своих пятерок? — Вы еще более правильно поставили вопрос, Кротов. Не поставь вы этот вопрос, я бы приказал вновь изолировать вас, потому что понял бы вашу неискренность и желание перебежать к красным из немецкой прифронтовой деревни. Дело заключается в том, что мы придаем вам пять человек, которым мы верим. Да, да, верим… Однако они, в силу своих умственных способностей, лишь компрометируют нас своим сотрудничеством. Понятно? Вы ведь встречали в тюрьме тех славян, которые вызывали у вас брезгливость? — Встречал. — А почему они вызывали у вас брезгливость? — тихо, другим голосом спросил черный. — Объясните мне, пожалуйста, Кротов, причину возникшей у вас брезгливости по отношению к людям одной крови? — Безмозглые. Быдло. — Что такое «быдло»? — Вроде стада… — А еще? — Все. — А не вызвало у вас брезгливости то, что они были слишком русскими? — Это тоже. Мужики. — Вы тяготеете к европейской культуре. Так что учите язык, нам это нравится; вы нам будете нужны — не считайте, что предстоит только та операция, о которой я вам сказал. Предстоят операции в России, как только мы отбросим варварскую лавину. Вы нам будете очень нужны, на кого-то надо опираться, не на спившихся же бургомистров… Ничего, как это у вас говорят, на ошибках учимся? Мы не боимся учиться на ошибках, мы их учитываем… Теперь последнее: какие у вас пожелания? Соображения? Может быть, вы намерены отказаться? Да, кстати: после завершения операции получите пятидневный отпуск в Берлин и премию, так что, — черный усмехнулся, — денег в ювелирном магазине фрау Пикеданц искать не придется. — Спасибо. А соображение у меня есть… — Пожалуйста. — Каким оружием ликвидировать участников операции? — Немецких изменников или ваших подопечных? — И тех и других. — Первый вопрос — не ваша компетенция, с участниками операции уже работают, у них русские ножи, русское оружие… У вас будет немецкое оружие. Убирайте ваших выстрелами из автомата, с контрольным, повторным выстрелом — гарантия смерти должна быть абсолютной. — Так если я в деревенском доме одного пристрелю, другие всполошатся, думы-то у всех одинаковые… — Далеко не у всех. Вопрос, подобный тому, который вы задали мне — по поводу вашей дальнейшей судьбы, — ни у одного из отобранных для операции не шевельнулся в голове. И потом два моих офицера будут создавать шумовой эффект, стрелять постоянно… Хочу еще раз предупредить: поскольку вы отвечаете за свою пятерку — никаких улик не должно остаться, ничего немецкого не должно быть с ними, никаких, словом, следов. Проверьте даже резинки в кальсонах — немецкие ли… — Русские кальсоны на резинке не одевают. У нас на пуговице. — Ну тогда я спокоен за успех дела, если вы так четки в мелочах. Операция действительно прошла успешно, выступил Геббельс: «Красноармейские варвары убивают немецких женщин и детей по заданиям своих комиссаров». 7 …Старуха Потанова, которая «просигналила» о картежниках, встретила Костенко настороженно. — Она глуховата, — пояснил Жуков, — и потом к ней всегда сержант в форме ходит, участковый, она штатским не верит. Громче с нею говорите и удостоверение достаньте, она это любит. Красный кожаный мандат с гербом и золотыми буквами «МВД СССР» действительно оказал на старуху моментальное действие. Она пригласила гостей в комнату, сунула недоштопанные чулки под подушку, смахнула со стола крошки на пол, обмахнула ладонью стул, подвинула Костенко, Жукову предложила табуретку. — Матушка, — прокричал Жуков дурным голосом, — начальник по твоему сигналу из Москвы приехал! — Из Москвы прилетают, — поправила его старуха тихим, вкрадчивым голосом: в отличие от иных, тугих на ухо, она говорила чуть что не шепотом. — Я по поводу картежников, — прокричал Костенко. Потанова, внимательно глядевшая на его лицо, увидела, видимо, как напряглись жилы на шее полковника — он кричал редко, с детства страдал ангинами, — усмехнулась беззубой, к о ш е л ь к о в о й улыбкой: — А вы чего кричите, будто я глухая? Вы нормально со мной говорите. — Вот змея, — заметил Жуков, — скучно ей… — Чего? — спросила старуха, и лицо ее сделалось на какое-то мгновение растерянным — она не смотрела на Жукова, поэтому не смогла прочесть по губам его вопрос. — И ничего подобного! — Я сказал — «хорошая ты старуха», — сказал Жуков, — а ты: «ничего подобного»… — Матушка, — снова прокричал Костенко, — мы к вам по поводу картежников… — Кнута ноне нет, — вздохнула старуха, — вот и играют. Раньше б шею свернули, и правильно б порешили, а сейчас цацкаются… — Раньше лучше было? — прокричал утверждающе Костенко. — А как же! Куда как! Порядок был… — А пенсию раньше какую вам платили? Старуха заливисто рассмеялась. — Так я тогда работала, когда раньше-то было! Пенсия, понятно, ноне лучше; плохо то, что страха нет. — Вот по прежним-то хорошим временам мы сейчас тебя и повезем на допрос, — сказал Жуков, — будешь доказывать, что картежников видала, все подробности нам отдашь, а то за ложные показания привлечем… — А ты меня чего пугаешь? — еще тише спросила старуха. — Я свои права знаю, зараз с тебя погоны-то сыму за такое отношение к трудящей! Ишь! — Ладно, матушка, — остановил ее Костенко, — давайте-ка по делу. Вы что, подкрались к окошку? — К какому еще окошку я подкралась? — К тому, за которым бандюги в карты играли… — А… Нет, не кралась я… Мимо проходила, ну и услыхала, как они собачились. — А чего не поделили? — спросил Костенко. — Чего собачились? — Козыри называли. — Врет стерва, — тихо сказал Жуков, — козыри блатные шепотом называют, а она вовсе глухая. — Какие они из себя? — Морды, одно слово, — ответила старуха. — Блондины? Брюнеты? Бритые? — уточнил Костенко. — Всякие, — ответила бабка. — Я ж написала, чего больше-то с меня хотите? Или, может, запретите трудящему человеку властям писать? — Пишите, матушка, пишите, — сказал Костенко. — Только в один прекрасный день, когда вы письмо на почту понесете, настоящий жулик к вам в комнату влезет и сберкнижку утащит. — Чего?! Это как же?! — А так же, — прокричал Жуков. — Мы ж проверяем твои сигналы, старая. Значит, милиционер будет вокруг того дома ходить, где ты бандюков видала, а твой безнадзорным окажется. Потанова хотела было сказать что-то, но потом вздохнула: — Путаете вы меня чего-то, путаете… — Бабушка, — сказал Костенко, поднимаясь, — вас не путают, вам дают совет: вместо того чтобы писать, вы лучше приглашайте к себе участкового и ему все новости сообщайте устно. — Как? — Словами говори, — прокричал Жуков, — только писем не пиши, начальник тебе добро советует. Ночью Костенко переселился в отель — уехал Кобзон, освободился люкс, однако поспать ему снова не удалось: только-только прилег, как постучал Жуков. — Что, майор? — спросил Костенко, не открывая еще глаз. — Нашел супостата? — Вы мне сначала завизируйте приказ, — ответил тот, — на премию эксперту. — Сложил отпечатки в таблицу? — Пока еще нет, но вроде бы получается. — Когда получится — тогда б и будил. — Мы Спиридона нашли, — торжествующе сказал Жуков. — Жив, сукин сын. — Ну?! — Костенко потянулся сладко. — Значит, версия ваша летит к чертям? — Еще к каким! — Загибалова освободили? — Да. Пьет уж дома. — Как же вы Дерябина-то выловили? — Случай. Я телефонограммы во все отделения отправил, а там, в Сольгинке, дежурил охотник, сержант, так он с Дерябиным неделю как назад с песцами вернулся. 8 Вертолет прилетел в Сольгинку через два часа. В дороге Костенко «добрал» сон — пилоты натопили в кабине: «ташкент», благодать. …Дерябин оказался высоким мужчиной, действительно «видным»; Костенко вспомнил слова жены Загибалова: у этой ударницы губа не дура. — Ты чего ж матери письмо не отправил? — спросил Костенко. — Старуха все глаза выплакала, тебя ожидаючи. — Не меня, — ответил Дерябин, — алименты. — Матери денег пожалел? — спросил Жуков. — Да не жалел я ей ничего. Когда меня «Загни и отчлень» выгнал, я деньги-то прогулял. С чем ехать к старухе? Ну, она, понятно, на алименты… Сестра, паскуда, натравила, они с ее мужиком завистливые, на чужую деньгу беспощадные… Вот, все думал, заработаю по новой и полечу к бабке… — Поэтому молчал? Притаился? — спросил Жуков. — Ну, — по-сибирски, утверждающим вопросом ответил Дерябин. — А с кем в авиапорту гулял? — спросил Костенко. Жуков стремительно глянул на полковника: тот ставил с и л к и — убийство неизвестного «ДСК» и драка у Загибалова произошли почти в одно и то же время. — Да разве упомнишь? Там такой гудеж стоял; когда бухие — все братья, только с похмелюги готовы друг дружку на вилы поднять. — А маленький такой мужичок в вами не пил? Жуков не сразу понял вопрос Костенко, потом вспомнил заключение экспертизы о размере обуви («убитый носил тридцать девятый — сороковой размер»), снова подивился т р е н и р о в а н н о с т и полковника: как большинство практиков, работающих далеко от центра, он считал столичных теоретиками. Дерябин как-то по-особому глянул на Костенко и спросил: — А чего это вас маленькие интересуют? — Театр лилипутов хочу открыть, — рассердился Костенко. — Вы отвечайте, когда спрашивают, Дерябин. — Так ведь это моя добрая воля, — ответил тот, — отвечать вам или нет. Сейчас время другое, мы сейчас под законом живем. Костенко усмехнулся, посмотрел на Жукова. — Вот поди разберись, — сказал он и по тому, как нахмурился Жуков, понял, что майор тоже вспомнил глухую старуху Потанову, сетовавшую на «нынешние порядки». Дерябин достал из кармана «Герцеговину Флор», неторопливо раскурил длинную папиросу, глубоко затянулся и ответил: — Помнится, маленький какой-то был. — Почему запомнили? — поинтересовался Костенко. — Из блатных? Поделец? — И не блатной, и не поделец, но тоже свое сидел — шофер, сшиб кого-то, получил срок. — Фамилию не помните? — Имени даже не помню, начальник, откуда ж фамилию-то? — Примет никаких особых не было? — спросил Жуков. — Наколки, например? — Наколка была, — ответил Дерябин, подумав. — Только не помню какая. — На правой руке? — спросил Костенко. — Нет. На левой вроде бы… — Якорь? — подстраиваясь под Костенко, спросил Жуков. — Только не якорь, — ответил Дерябин. — Буквы скорее, а какие — не упомню я, говорю ж, бусой был до остекленения… — А о чем говорили? — спросил Костенко. — Может, он какое имя называл? Улетал из Магарана? К кому? Куда? Или прилетел? — Имя он называл, — сказал Дерябин, — он Дину какую-то называл, это помню. «Не женщина, — говорит, — а бульдозер. Для тела подходит, душу не трогает». Маленькие все здоровенных любят, к надежности тянутся… Это мне карлицу подавай, а как какой низкорослый — тот норовит к громадине приладиться. «Москва. УГРО МВД СССР, майору Тадаве. Срочно установите, не обращалась ли в отделения милиции по стране женщина по имени Дина, отчество и фамилия неизвестны, однако могут начинаться с букв „С“ и „К“, в связи с розыском пропавшего без вести мужчины в период с октября по апрель? Костенко». «Магаран. УГРО ГУВД СССР. Прошу установить, не обращалась ли в отделение милиции края женщина по имени Дина в связи с розыском пропавшего без вести мужчины. Ответ радировать в Сольгинку. Жуков». Ответы пришли к вечеру — в обоих случаях отрицательные. Дальнейший допрос Дерябина никаких результатов не дал. В три часа ночи Жукова разбудили — на связь по рации вызывал научно-технический отдел управления. — Судя по дактилоскопии, — записывал радист, — убитым был Минчаков Михаил Иванович, 1938 года рождения, шофер, осужден за наезд. Дерябина будили долго — храпел он богатырски, грудь вздымалась ровно, как океанский прибой. Открыв глаза, он не сразу понял, чего от него хотят Костенко и Жуков, норовил повернуться на бок, по-младенчески чмокал губами, ладошку подкладывал под щеку. — Да не спи же! — озлился, наконец, Жуков. — Того коротышку Минчаков звали? Сначала Дерябин нахмурился, потом широко открыл глаза, резко поднялся с кровати: — Точно! Миня! Минчак! — Откуда он в Магаран прилетел? — спросил Костенко. — Ей-богу, не говорил! Погодите, он вроде б улетал. Точно, говорил, на Большую землю подается. — Ну-ка, Спиридон, ты по порядку все теперь вспомни: тут каждая мелочь важна, — сказал Жуков. — Теперь легче тебе будет, кончик мы ухватили. — Против меня копаете? — спросил Дерябин, одеваясь. — Или я — в чистоте для вас? — Вроде бы вы ни при чем, — сказал Костенко. — Он при деньгах был? — спросил Жуков. — Не помнишь, Спиридон? — А говорите — чистый… Ясное дело, капканы ставите… Неужто думаете, на мокруху пойду? Я ж в полной завязке, зарабатываю по шестьсот в месяц. — А после аэродрома, когда в ресторане с Минчаком кончил гулять, ни копейки в карманах не осталось, — заметил Жуков. — Да разве я с ним одним гулял?! Сколько народу напоил?! Роту, ей-богу, роту целую сквозь свой стол пропустил! Если б я его молотнул — зачем мне сюда возвращаться? Я б к маме полетел. Да вы буфетчика в ресторане спросите, он меня вниз сволок, когда я за столом уснул… Может, он Миню помнит? — Спросим, — пообещал Костенко. — Обязательно. Только припомни, что тебе Миня говорил? О чем? О ком? — Говорить-то говорил, да не помню что… Истый крест, помнил бы — помог. Про Дину помню, а потом — провал… — Давай, давай, — сказал Жуков, — напрягись, «Простата»… — Погоди, — лязгающе застегнув офицерский ремень, сказал Дерябин, — вспомнил. Тогда ж рейс отменили, снег валил, поэтому и гудеж шел… Или перенесли на утро, или отменили… И я б улетел, и Миня… Точно, буран начался, в диспетчерской сказали, что до утра откладывается, ну и понеслось — Россия! Она — стихия, и мы стихийные. — Сколько классов кончил? — спросил Жуков. — Фюнф, — ответил Дерябин. — Неполно-среднее, так пишу в самодоносках. Костенко рассмеялся: — Это про анкету? — А про чего ж еще? Про нее, родимую — ври, не хочу, зато подшита, и обратно в характеристике: «Выдержан, хорошие показатели, привлекался, но смыл». — Слушайте, а Миня за столом платил? — спросил Костенко. — Он платить хотел, что правда, то правда. Но я в ы с т у п а л тогда; запретил ему и копейку тратить. А пачки денег у него были здоровые, он их с трудом из кармана доставал, как винт вывинчивал. Я-то все просадил… А может, потерял… — Почему в милицию не заявил, что деньги пропали, Спиридон? — спросил Жуков. — Я было думал… А потом похмелился и ну, решил, всех к едрене фене — затаскаете… — А Минчакова утром уже не было? — спросил Костенко. — Нет. Не было, — ответил Дерябин убежденно. — Неужто погубили масенького? — Дерябин, — еще ближе подавшись к Спиридону, тихо сказал Костенко, — а тебе Загибалов что предлагал власти сдать? Золото? — Раскололся, — покачал головой Дерябин, — до задницы, гляжу, раскололся… Самородок я нашел, ну и думал с собой взять, а он говорил, продай власти… — Продали? — Мине продал, — ответил Дерябин. — Вроде бы за пять косых, пьяный дурак, отдал… Потому руки-то его и запомнил, иначе б разве осталась в памяти эта Дина?! У него «Д» на руке было наколото, про «Д» сейчас точно вспомнил… «Магаран. Костенко. По месту нахождения. Минчаков освобожден из колонии досрочно. По наведенным справкам жил и работал — после освобождения — в поселке Знаменское. Тадава». «Поселок Знаменское, дежурному по отделению. Срочно установите в сберкассе поселка, когда и сколько снял со своего счета Минчаков Михаил Иванович, взял ли наличными или положил на аккредитивы. Костенко, Жуков». Дежурный в Знаменском оказался парень быстрый. Он пришел в дом заведующего сберкассой Зусмана в шесть утра, а в шесть сорок вызвал к рации Жукова — имя Костенко ему ничего не говорило. — Минчаков снял со своего текущего счета 4592 пятнадцать тысяч рублей 12 октября прошлого года. Деньги положил на три аккредитива, номера 56124/21, 75215/44, 94228/97 в тот же день, товарищ Жуков. — С вами говорит Костенко… — Кто, кто?! — Костенко. — Откуда вы? — поинтересовался дежурный. — Из Москвы. — А Жуков где? — Рядом. — Как в Москве дела? Тепло уж небось? — дежурный перешел на лирику. — Тепло! — рявкнул в рацию Жуков. — Вы начните опрашивать всех, видавших Минчакова перед отъездом, мы сейчас к вам вылетаем. Как у вас погодные условия? — Сядете. Снег начался с дождем, но мы фарами посветим. 9 Фары были, однако, едва видны, вертолетик болтало из стороны в сторону, ветер шквальный. — Не сядем, — прокричал пилот штурману. Жуков услышал, крикнул: — Надо сесть! — Не надо, — сказал Костенко. — Что это за манера давать категорические советы? Вы пилот или он? Жуков усмехнулся: — Боитесь, что ль? — Конечно. А вы — нет? — Мы здесь привычные. — Я, знаете, тоже привычный, только гробиться зазря не хочу. Жуков, видимо, перед вылетом выпил, озорничал поэтому. — Ребята, — прокричал он пилотам, — полковник боятся, велят поворачивать назад! Пилоты назад не повернули, начали з а в и с а т ь. Спускались медленно, болтало. — Бутылка-то есть? — спросил Костенко. Жуков достал из кармана плоскую фляжку: — Спирт. Дышите потом глубже. — Вы меня кончайте учить, — усмехнулся Костенко, — ишь, Монтень выискался. — Как вас не учить, коли первый раз на Севере! — Я, Жуков, на Севере был еще более дальнем, парнем еще, когда глухая старуха Потанова трудилась в поте лица и о пенсии не мечтала. Ясно? …Третьим — из тех двадцати, что вызвали на допрос, был слесарь Лазарев. На вопрос Костенко ответил уверенно: — Нет, он в штатском улетал. Откуда у него форма? Я ж Миню до вертолета на мотоцикле довез… — А может, у него в чемодане форма была? — спросил Жуков. — Да нет же! Зачем она ему? На флоте он никогда не служил, пижоном не был… Да и потом поселок маленький, все у всех на виду, мы б знали, товарищ майор. Я могу сразу сказать, что у него было: шкафом-то не обзавелся, весь гардероб на крючке за дверью висел, под марлей. Кожанка была, рубашек было несколько, ну, и спецовка там… Бушлат… Жуков поглядел на Костенко, тот отрицательно покачал головой, но все же спросил: — Бушлат с какими пуговицами? С черными? — Конечно, не с медными, — ответил Лазарев, — те на морозе не застегнешь, все пальцы поломаешь, кожа прилипнет, разве можно? …Буфетчица Трифонова прибежала к Жукову вечером, уже после того, как дала показания: — Ой, вспомнила, товарищ майор, у него первая любовь в Магаране живет. — Ну?! А как зовут? Где работает? — Он скрытный, этот Минчаков, никому не открывался. Как освободился, как перешел на вольную, так бобылем и остался жить: деньги заколачивал, по тысяче в месяц брал. Организованный был мужик: одну субботу выберет, придет в буфет, купит пару бутылок — значит, будет гулять. Один. Раз только, помню, автобус отходил, на магаранский вертолет, Минчак у меня в буфете стоял, вздохнул, помню, и сказал: «А у меня там первая любовь живет». — А вторая где? — Чего? — не поняла женщина. — Ну, если «первая» любовь, значит, и «вторая» — по логике — должна быть. — Да кто мужиков поймет? У вас своя логика, у нас — своя. Первая, может, и была, а потом чередою пошли, со счета сбился, помнят-то первое, потом стирается все… Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова тщательно; сначала сел на койку, заправленную серым одеялом, закурил, бросил спичку в стеклянную банку, вспомнив при этом отчего-то жену Загибалова, и начал медленно по секторам исследовать минчаковское жилье. 1, 2, 3, 4 |
|||||||||