У голода и пресыщения - пределы разные. Но не настолько, как обычно представляется.
      Если бы Юрию сказали: на этом сеновале тебе век вековать, - он только усмехнулся бы абсурду, нелепости подобной перспективы. Но можно плюнуть и перейти в избу - продолжить начатое здесь. Пикник устроить, да такой, чтоб вся округа ожила, на уши встала... Вломиться в забегаловку, за доллар снять отдельный кабинет (у них там есть, хоть и забегаловка). Или что еще придумать... Фантазии не хватит. Вперед, однако, истощится организм на соки и на воды, но только не на желание быть здесь, быть с ней.
      Желание никогда не утолишь, оно сродни надежде. Ими человек живет и никогда не пресыщается. Надеждой и желанием.
      - Юр, может, сдохнем здесь? Вдвоем. Так хорошо, легко. Так бы и полетела...
      - Во логика!
      - Че логика? Причем здесь логика?
      - Так сдохнем или полетим? - И Юрий, потянувшись, признался скорей себе, чем ей: - Я б лучше полетел.
      - Куда мне-е, Юр... Куда нам...
      - Тогда прижмись.
      - А? - Она не поняла и приготовилась обидеться. - Что, опять хвост прижать?
      - Ко мне прижмись, дурында.
      - А-а... Ю-у-ур, Юрочка...
      И точно якорь, свинцовое грузило - затарахтело, зафыркало за щелястой стеной их слабого укрытия-сеновала. Это Иван Иваныч прогревал мусоровоз.
      3
      Конвейер - пожалуй, грандиознейшее изобретение цивилизации.
      Такая хитрая штуковина, в которой ты можешь ничего не понимать и не уметь почти что ничего, но дело делать. Быть в конвейере полезным и даже ценным (бесценным!) винтиком.
      Уже у проходной перед восемью утра ты начинаешь чувствовать свою незаменимость и даже где-то превосходство над толпой, что впереди потоком и гулом за спиной вливается без счета и, кажется, конца в утробу, в распахнутую пасть завода. Но каждый чувствует нечто подобное, ведь и он, этот каждый, - незаменимый винтик, и вся махина может подавиться, встать, заклинить из-за одного, не занявшего место у движущейся неспешно и неутомимо ленты...
      Еще часок назад ты мог валяться в луже блевотины, мог рассуждать о смысле жизни, дожваривать подругу или кого-то из ее подруг, мог на ушах стоять (кому какое дело?!), но горе, катастрофа, если ты, приняв перед конвейером ровно в восемь стойку "ноги на ширине плеч", вдруг пропустил плывущую деталь, не закрутил ту гайку, что закрутить положено именно тебе.
      Конвейер, он как женщина - не любит суеты со стороны мужчины, но невнимания не терпит вообще. И если впутался, побахвалился - то дюжь, будь мужиком. Ты можешь окриветь, упасть, подохнуть, но не раньше, чем он (конвейер) разрешит. Причем нелишним будет знать: поскольку он расчетлив и безустанен - на дополнительную смену, что с семнадцати ноль-ноль и до двух, хоть будь ты трижды супермен, не следует подвязываться. Нереально.
      Завод их был полувоенного значения. Здесь собирали тягачи. Часть по конверсии шла сельскому хозяйству, а другая часть сразу же, согласно договору по разоруже
      нию, - на переплавку.
      В главный конвейер Юрий забабахал четыре года альтернативки (точнее три дня в неделю торчал здесь, закручивал болты, а три "отдыхал" на строительстве пансионатов и коттеджей-замков), затем его продвинули. Он стал вхож в закрытые цеха, где монтировались форсажи к двигателям скоростных подлодок. Его секретная работа заключалась в том, что он сначала распаковывал и очищал от смазки фольгу и дула сопл, что поступали в цех-"сектор Б" из штата Аризона, а после очистки все эти дела вновь упаковывал, используя ту же фольгу и смазку. Две трети этой продукции, как говорили, отправлялась дальше куда-то на экспорт, как оплата по счетам за комплектующие поставщикам из Аризоны. Остальное, поштучно и секретно, отправлялось Северным морским путем на базу "Мыс Дежнева" для вечного хранения...
      Аналогичный завод, их филиал, строился Россией в ближайшей Тарабарии; Юрия сбивали туда поехать для запуска конвейера. Но, чтобы подписать контракт, необходимо было знать по-тарабарски кое-что из языка и "принять как бы - подданство". А главное, три года не возвращаться... Юрий упорствовал, пока что не сбивался.
      Над входом в цех-конвейер - широкий, выгнутый, как губы в улыбке, лозунг: "Дорогу новым технологиям!"
      Юрия остановил охранник, одетый, как швейцар при кабаке - штаны с лампасами, фуражка с золотым шнурком, - придирчиво проверил пропуск и визуально, и через компьютерную щель; с экрана тут же озарило проходную: "Разрешено от А до Б".
      - Осваивайте алфавит, - сказал заученно охранник. - У нас - дорога молодым и новым технологиям.
      - Стараюсь.
      - Что ж - входите.
      А "сектор Б" куда серьезнее, чем первый, который Юрий только что миновал. Здесь при входе новая проверка. Здесь преобладал дух над материальными потугами - ковалась мысль особого значения: вперед и выше. "Улучшим стратегический резерв ускоренной лактацией" - главенствовало здесь. На языке нормальном это означало - что изготовлено, пересмотреть, перебуторить, выявить изъяны, усовершенствовать. И то, что через "сектор А" прошло как вечное - на вечное хранение, здесь не считалось вечным: ниспровергаясь каждый день, скорее, становилось захороненным.
      ...На обратном пути в город Иван Иванович рассказывал Юрию, как стал героем:
      - Понимаешь, все это настолько надоело, до того обрыдло - до желчи, глядишь, вот-вот и вывернет.
      Это он о том, что до призыва в армию сам себя считал "Ого!" (впрочем, как и Юрий до альтернативки); не вылезал из тренажерных залов, пил витамины и кефир, ходил - грудь колесом, а на поверку выявил: слабак, слизняк, как большинство.
      - Легко и хорошо быть волком среди овец или удавом в окруженье бандерлогов, а когда вокруг тебя подобные и многие покруче, все сразу не стоит ни шиша. Ну, ты это уже прошел, знакомо, да? Не просто, парень, жить в обезьяннике, даже если ты в нем родился и вроде бы обвык. И когда я от страха... понимаешь, когда до спазмов в желудке страх, в слепой кишке... все рвется и рвет тебя... из всех щелей... И вот, когда я едва не навалил в штаны - решил: пусть лучше один раз и - всё! Чем много раз вот так. Сжиматься, сокращаться... Плюнул. Поднялся. И - отрезало. Ты понимаешь?.. Решиться... Нет, не себя преодолеваешь, не то... Я - разуверился в своих соплях. Что я теряю?! Так стоял вопрос... И природа это, парень, понимает, и пуля. Пуля меня маленько поучила, под колено, но, может, и спасла.
      - Это не меняет дела, - вздохнул тогда Юрий. - Много ли с того, что я ни черта вот не боюсь... почти. Но ни героем, ни богатеичем от этого не станешь.
      - Не это... Несколько иной акцент. Тут, конечно, надо, чтоб еще крутилось кое-что маленько, - пощелкал друг себя по лбу. - Важней всего понять, где ты все же торчишь... И кто ты - бандерлог, удав или, скажем, попугай. Понять, осмыслить - и рвануть. Подняться. - Иван Иванович дернул рычаг переключения скоростей и, усмехнувшись, глянул на Юрия. - Усекаешь, нет, кто ты пока что в нашем обезьяннике?
      Юрий не ответил. Второй раз за тот день (если припомнить телохранителя у Комитета) ему не намекнули, а почти что саданули в лоб, разъяснили, кем он является. Но тут уже "заплочено", как говорится. Иван Иванычу позволено. Да и тому... как его? Митяй?.. Микола?.. тоже вообще-то...
      - Вот, предположим, я тебе и государство, и твой завод, и альтернативка, и все прочее... - Иван Иванович словно уловил мысли собеседника и теперь тормошил, злил, провоцировал его (а может, помогал подняться?). - Мне взбрендит, например, чтоб через час тебя не стало, - тебя не станет. Ты это знаешь, но не гнешься же, не чешешь пятки боссу в удовольствие. А чего же там сложного: дали понять - прогнулся. Хотя, копни тебя, и у тебя все, как у других.
      Юрий не выдержал:
      - Почему это?
      Иван Иванович не ответил, лишь снова усмехнулся. Потом же тоном одолжения буркнул:
      - Ладно, считай, что пошутил...
      Пройдя по краю затихшего после ночной смены цеха, Юрий поднялся на второй этаж, где были табельная, раздевалка, душ. Вбросил пропуск-карту для отметки прихода на работу в железный ящик в виде урны. Из душевой слышался шум воды - кто-то плескался из прошлой смены или из будущей, чтоб (пошутил про себя Юрий) на работу, как на праздник, встать - чистеньким.
      В раздевалке - подальше от двери, там, где было чище и теплее - курили двое пожилых конструкторов-механиков. Вполголоса о чем-то говорили, наверняка о двигателях своих, о разных там новациях; на "здрасте" Юрия внимания не обратили. Он был для них пацан, чернорабочий, попавший к ним на уважаемый завод не просто случайно, а, что хуже, - по принуждению.
      "Ничего-о, - подумалось ему с какой-то злорадной, но невнятной злобой, - вы у меня... Я вам еще!.." А вообще-то особой неприязни он к ним никогда не чувствовал, но отчуждение - как врожденное. Если же пристальнее глянуть на них, то Юрий совсем и не стремился стать механиком, тем более конструктором, работающим на "захоронение" своих изобретений. Просто, наверно, от воспоминания о той беседе с другом злоба пыхнула да и "душила жаба" - привычно и обыденно.
      - ...Так слушай, что придумала-то сучка, - сипел один.
      Другой поддакивал на каждом слове, желая показать, что слушает внимательно. Видать, который говорил, был не просто, а "обер-господин-конструктор", то есть - постарше чином.
      - Собаки, а суки первым делом, они соображение имеют.
      - Вот-вот, - с удовольствием поддержал "обер-господин" и стал ведать
      дальше: - И чует, сучья лапа, потомство, если так оставить... А ночи-то еще какие! Вполне щенки померзнут.
      - А как же, как же! Померзнут, как два пальца обмочить. Под минус тридцать давит...
      - И подкопала ж, гадина, сообразила, под летней кухней со двора завалинку. В тепле, под теплым полом и ощенилась.
      - Гляди-ка! - одновременно восхищенный и возмущенный вскрик второго.
      - Сообразила, говорю. Т-тварь.
      - Тварь-тварь. Особы женского происхождения, они, да, сообразительней-то кобельков. Тот бы сидел бы и сидел, а эта - да-а!
      - Сидел бы, мерз, - упустив первенство в беседе, теперь кивал "обер-господин", а младший, раздухарившись, рассуждал:
      - Все мерзли, как кобели какие. Зима-то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.
      И разговор свернул на общие проблемы. "На вообще", как говорится.
      Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам-спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.
      "А ведь день сегодня - экспортный, - внезапно вспомнилось, и он заторопился. - Надо взять со склада новую фольгу".
      Кладовщица явно издевалась над Юрием.
      Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны-очереди, она приказным тоном просила именно его "обождать".
      Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого-никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы "секс-римейк-ретро". Приборматывал-мурлыкал:
      Уа-уа...
      Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали,
      Не видишь: мама с папенькою водится.
      Машинкой поиграй, в окошко посмотри,
      Твой папа грудь вернет, как только успокоится...
      Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:
      - Так, и тебе - дай?
      - Уху. Фольги.
      - И сколько?
      - На всю смену, - ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой:
      - Ха, на смену! А коленки выдержат?
      Она вся прямо рассыпблась в хохоте.
      Почему-то ему всегда казалось, что женщина должна стесняться того, что она женщина. Он, определенно, тяготился бы, будь он с такими титьками, стыдился бы ими так трясти.
      - На всю смену, значит...
      Юрий переступил с ноги на ногу, почувствовал действительно дрожь в коленях. И разозлился:
      - Ну выдавай давай - время поджимает.
      - Время будет - дам. А поджимает, погодишь тогда.
      "Сосуд для плоти. Раскладушка чертова!" - думалось ему в сердцах. А для нее, видать, он был в такое удовольствие... В этом одурении склада-подземелья... В цехе Юрий из самых молодых... Может быть, и в самом деле ей хотелось дать? Временами к ней похаживал сюда какой-то мастер с обозначением на кармане робы "Сектор Г"... И мало ли кто еще имел ее помимо мастера и мужа. "Дура, блин, потаскуха..."
      Вошли, как спасение, двое мужичков.
      - Клаве-красаве наш пламенный и с кисточкой!
      - Не вижу кисточки, красавчик.
      - Со временем - покажем.
      - Что, тоже время поджимает? Ха-ха...
      Им надо было унести тяжелую деталь. Взялись за края, точно за носилки, приподняли, заматерились. Один край перевешивал. Достался он тому красавчику, - что был тщедушнее другого. Красавчик делал вид, что, мол, никак не может приспособиться, а сам старался оттеснить напарника и поменять края. Другой это заметил.
      - Слушай, совесть поимей! С моим-то геморроем...
      - А мне - с грыжей хронической...
      Уже не замечая женщины, не обращая на нее внимания, кантуя, чертыхаясь, стараясь надуть один другого, наконец утиснулись за дверь.
      - Золотари, - прокомментировала кладовщица презрительно.
      И настолько, видимо, глубоко было сейчас ее презрение к мужскому полу, что сунула рулон, другой фольги Юрию, как кость паршивейшей собаке...
      А вечером, у табельной, склонившись над окошечком и забирая пропуск, услышал он прямо в ухо горячее, знакомое:
      - Так, значит, на всю смену? Не бахвалился, красавчик?
      Опять... И, уступая место у окошечка другому, ответил столь же заговорщицки, так же на ухо: не очень, мол, конечно, большое это счастье шарошить старую дыру.
      - Так уж и старую?!
      Сказав грубость под настроение, не приняв ее обычную игру, Юрий тут же пожалел. Тем более что, как оказалось, она умела по-мужски держать удар и повела себя достойно. По крайней мере - достойнее его. Стояла и смотрела в глаза - без упрека, но с вызовом. И даже, может, с чем-то вроде ненависти. Холодной ненависти, трезвой...
      - Я думал, в морду дашь.
      - Это почему? - Короткая усмешка. - За новенькую, может, и дали бы. А я - всего червонец.
      - Чего?
      - Червонец долларов... Что это для тебя, а нам - большая польза. В самом деле: ты ж парень денежный.
      Он был ошеломлен. И как-то механически пошел за ней... Ничего себе!.. Потом решил, что это все-таки она играет. Шутит, как всегда. Такая вот - без страха и упрека. Вот именно - без упрека...
      - Давай? До темноты надо успеть домой. Муж будет беспокоиться.
      Не зная, как вести себя, он снова, почти невольно, стал грубить:
      - Пожалуй, доллар дал бы... Ну, хм, ну два - по доллару за титьку.
      Она кивнула:
      - Да. И восемь - за старье.
      Этот шутливо-хамоватый разговор уж очень походил на торг. Но он еще рассчитывал на шутку.
      - Хм, восемь за старье! Я что тебе - из штата Аризона, что ли?
      - Мне все равно, - ее серьезное, теперь холодное в ответ. - Хоть пусть шпион, какая разница... За все про все и за молчок - червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже... на что-то надо жить.
      Они остановились в узком коридоре. За поворотом - ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он - всерьез.
      Юрий стал лихорадочно соображать. Во-первых, зачем ему эта "старуха", которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во-вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что... Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром - там, на складе:
      - Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!
      Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью-то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот - наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его "старуха" была, конечно же, не "прости господи", но, скорее, "помилуй и облагодетельствуй" - как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него... Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой-"халдой"... А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким... Хм, как в старом (ретро глубокое!) советском фильме, бичующем мир капитала... Вообще-то о женщине Юрий имел другие представления.
      Три зимы назад "опять почти пришла весна", та самая, после которой он ни разу ей не был рад.
      "Да в семнадцать лет чего не натворишь!" - твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец... Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели - на всю округу, но дело все же как-то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки - красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.
      Дело было так.
      В их казарме - как всюду и везде среди братвы - был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик-Ганнибал. Между Иван Иванычем и Ганнибалом возникла сразу понятная вражда. Иван Иваныч считал, что "щупать местных курочек" на том берегу общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как Ганнибал на основании закона "О частной собственности на землю" и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, - его добыча. На тех его просторах - старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени - старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.
      Покосы и аренды - это ладно. Но курочки - живое дело. Его не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать - какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались-поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.
      Юрий был, конечно, желторот еще - соображать. Впутался в большое дело малым своим умом случайно. Но именно он, так уж получилось, дал всему толчок - он был тогда обуреваем ритмами "спад-ретро" и на вечерних спевках-записях, да и где придется, горланил довольно складно нечто такое:
      Дорожкой огорожено, шарашкой ошарашено,
      И самая хорошая, вихрастая - мое-о!
      Бродили вместе веснами, теперь мы стали взрослыми,
      И с мальчиками рослыми она не устае-о-от.
      Промчались годы дикие, не вышли мы в великие,
      И там, где были ты и я, - пустынное его-о...
      Бродили вместе веснами, но стали малоросами,
      Она гордится косами, ему же, гаду, всё.
      Так он горланил, а их тогдашний Иван Иваныч слушал, слушал, распыхивался, кумекал, наливался злобой.
      Дело завязалось в той чайной, где Юрий и теперь частенько подогревался стаканчиком коктейля. Здесь же по воскресеньям - в день свободного сюда доступа из города - толклось всегда достаточно бывших "владык мира и района", спустивших мир - не мир, но уж их район на дно помойной ямы. Они хлебали подношения, чавкали беззубыми зевалами, мололи языками. Хвалились прошлым, ругали прошлое, благодарили за коктейльчик, пирожок, внимание.
      - Трижды кавалер "Знака Почета"!.. Лауреат семеноводства!.. Пенсия семь миллионов, на десять булок хлеба!.. Сволочи!.. Благодарю вам... вас, от сердца благодарствую!.. От трижды лауреата!..
      Юрий отстранял таких обычно не в наглую, но и не скрывая к ним презрения, а чаще обходил; он никогда не подносил, не подавал, не из принципа, а так - из-за брезгливости. Такие они были грязные и мелкие, как вши, которых хочется если не придавить ногтем, то уж подальше от себя отбросить. Наполеончики былых времен.
      Одного такого наполеончика он все же выделял. Тот был когда-то частым гостем у них дома, начальником каким-то там отца, действительным лауреатом и кавалером всего того, что теперь перечислял нетвердым, вечно пьяным голосом. Он жил в шикарном (чудом не потерянном, не пропитом) краснокирпичном двухэтажном замке у реки, на том же берегу, что и новый помещик-Ганнибал.
      В ту памятную встречу памятного дня памятной весны наполеончик взахлеб, не по-мужски (по-стариковски) рыдал у стойки. Размазывая сопли рукавом парадного в далеком прошлом, засаленного теперь костюма. Пытался что-то бессвязно рассказать, не поминая даже в этот раз регалий, заслуг и атрибутов, - старался только о своей беде.
      Получалось: замок описала у него инспекция, но, более того, там в качестве залога "в счет погашения долга" Ганнибалу осталась внучка.
      Таньку, внучку этого жучка-наполеончика, Юрий не просто знал, они были ровесники, последний год встречались в городе, балдели в клубах. И не за ради
      секса - просто для души. Душевная девчонка, с ней было легко, по-человечески, без дураков.
      Мысль: "Этот сучара, этот Ганнибал Танюху там сейчас жеварит!" - была невыносима.
      Торчавший тут же, у стойки, Иван Иваныч воспринял сообщенье круто. Замок решили взять на абордаж и курочку отбить...
      На выпивку, на женщину, как и на то, чтобы три раза в день для поддержанья брюха пожевать, цены всегда вздымались, как горные хребты - один хребет выше другого. Юрий с выпивкой общался запросто, был не то чтобы запанибрата с ней - он просто это дело мало замечал. Нет башлей - нет выпивки, есть - так можно расслабиться маленько. Насчет пожрать довольствовался малым и тем, что есть... Но женщина, которую возможно было запросто купить, как полстакана... Заманчиво, конечно, ново для него. Но тут же, будто на самом деле чувствовал, откуда-то несло гнильем. И не от женщины, а с непонятной, далекой стороны...
      Он выгреб из кармана деньги, какие были. И кладовщица их молча приняла, неявно, на глазок, пересчитала. Долго смотрела на него. Смотрела как-то, как оскорбленная. Потом спросила дрожащим, готовым сорваться на визг голосом:
      - Что же ты морочил голову? Что... а?..
      - Здесь лимона полтора. На хлеб там, крупу, может, какую.
      - И вот за это, да? - Она слегка тряхнула ладонью, будто собираясь сбросить пачку свернутых рублей с тремя, пятью нулями. - Я думала, ты путний парень... богатенький.
      Она немного помолчала - выжидала явно. (Припрятал доллары! А доллары их было всего два - имелись и на самом деле, лежали в потайном карманчике.)
      - Понимаешь... Сегодня я еще не ела...
      - А комплексный обед?
      - А сыну тогда что?..
      - Ух, фу-ты ну-ты! - Юрий выдохнул протяжно все, что скопилось в легких, весь этот отработанный, без кислорода воздух; выдохнул и почувствовал себя как будто всплывшим из глубины глубин и объяснил: - Я это, слышь, я просто так... - И то ли (сам не понял) пристыдил, то ли поинтересовался: - Ты че, действительно сдурела: за рубль продаваться-то?
      (А булка хлеба и кило крупы в какие-то там времена - если преданиям
      верить - рубля даже не стоили.)
      4
      В этом кабаке Юрий был более-менее известен. Здесь он под аккомпанемент ребят-альтернативщиков время от времени, когда сочинялось нечто складное, пристойное, исполнял с эстрады свои "ретро-римейки". За концерты не платили, но позволяли ужинать без шика, хотя достойно. А цены были в кабаке - десяток ужинов без шика равнялись году работы на конвейере; за ужин с девочкой можно было выложить и состояние. Машину вместо праздничного ужина запросто купить. Завсегдатаи - из самых самые, что ни на есть. Но по одежке, по лицу если судить - можно с наполеончиками спутать. Разве что чуть помоложе и не столь крикливы... А красавцу менту или гаишнику, к примеру - а уж кто, как не они, имеют каждодневный, без задержек и налогов, стабильнейший доход, - чтобы сидеть здесь по вечерам... Ну, это надо было только тем и заниматься, что гаишнику шерстить-шерстить и еще много раз вдоль и поперек шерстить дороги. Или менту стоять у рынка, хватая от перетекающего туда-сюда-обратно капитала жирные куски.
      Непосредственно к торговле, насколько знал Юрий, Иван Иваныч отношения не имел. Его команда занималась вывозом мусора за пределы города незавидная вроде работенка; но шеф блаженствовал здесь, в кабаке, за столиком чуть ли не каждый божий вечер. Даже не за столиком - столом.
      Короче, люди в кабаке бывали в основном странные, Юрию непонятные совсем. Однако отдыхали весело, легко.
      Раз-два, туфли надень-ка.
      Как тебе не стыдно спать?
      Коньяку осталось на глоток - маленько,
      Не пора ли, милый, во-ро-вать?
      Придумал такое Юрий давно и, казалось, забыл, но, когда попал сюда впервые, невольно весь вечер наборматывал эти четыре строчки. Очень уж подходили к обстановочке, к персонажам.
      Теперь же он здесь сидел на равных с остальными благодаря Иван Иванычу, что после той памятной поездки к Ленке стал больше чем благодетель - чуть не второй отец. И вот, подзахмелев от коньяка, нежной музыки, женщин, каких на улице не встретишь, Юрий сделал ему комплимент, наивный, неуклюжий, но на тот момент искренний, какой-то по-детски восторженный:
      - А вы бы, Иван Иваныч, и президентом быть могли. Народ бы за таким, как вы, пошел.
      - Народ... - Друг-благодетель усмехнулся. - Народ-то бы пошел, да кто ж его пустит, парень? Народ только пусти - он и президента, и сам себя растопчет.
      Юрий пожал плечами, а Иван Иваныч, приняв еще фужер "Армянского", разговорился. По языку и стилю угадывалось, что он где-то - помимо армии и своей мусоровозни - пополнил образование.
      - В становлении полезной мафии мы отстали, скажем, от Италии почти на век. Уточню - примерно лет на семьдесят. Мафия - благо, а не преступный мир, как в этом пытаются всех убедить.
      - Благо?
      - Прежде всего это порядок и ощущение того, что ты есть человек.
      - Хм, - теперь уже Юрий усмехнулся, - человек... Я видел фильм про Аль Капоне - так там они друг друга хлопали, как мух.
      - Вот потому и хлопали. Люди хлопали людей, а мухи лишь по дерьму способны ползать, опарышей плодить. К тому же Аль Капоне - каменный век. Теперь-то, посмотри, как у них стало насчет этого - совсем, как все другое, цивилизованно. Без "Томпсонов" и утюгов на животе... - Иван Иваныч наполнил свой фужер по новой, затем, секунду, кажется, посомневавшись, налил и Юрию. - А нам с тобой, парнишка, еще шагать и шагать к такой цивилизации.
      - По трупам, - само собой вылетело у Юрия добавленье к тосту.
      Иван Иваныч, сделав вид, что не расслышал (а может, и действительно не слышал), залпом, как спирт, бросил коньяк в себя. Тоже будто после спирта, шумно отдыхнулся, лизнул дольку лимона, с веселинкой, бодро спросил:
      - Ну как, идешь ко мне?
      Юрий не понял:
      - А?.. - Наверно, благодаря такому разговору, про мафию и Аль Капоне, ему представилось, что друг зовет в команду-банду (или как там у них - в семью) и, согласись он - тут же выдаст пистолет и фотографию того, кого надо убрать с дороги.
      - Что значит - а? - Иван Иваныч удивился. - Мусор по воскресеньям будешь развозить? И заодно с зазнобой... эт самое... хе-хе...
      Мусоровоз...
      Сесть на мусоровоз. После той пробной поездки это была чуть не самая заветная мечта. Конечно, свалить скорее из альтернативки - заветнее, но ведь и в мечтаниях надо быть каким-никаким, но реалистом.
      Да, сесть на мусоровоз. Лишиться выходных в этом случае - одно, а киснуть здесь, в городе, - другое.
      Сейчас уже и без штанов побегать можно бы по берегу пруда. Купаться еще, наверно, рано, но без штанов и босичком по берегу... сплошное удовольствие.
      "Мусса... мусью... муссон-н... мусоровозик, - напевал Юрий не такую уж бессмысленную белиберду, - всю погань без остатка прочь увозит..."
      Теперь уже клубничку проборонить пора. Пора бы. Да и к другой клубничке ох как тянуло. Все - в свое время - обработки требуют, внимания. Житейское, крестьянское... "Весна пришла, весне до-ро-гу", - так он бодрился, но положение его было не из приятных.
      Это уж как обычно - только-только вроде начинает житуха выправляться, и тут же новая заморочка дает по морде... Точнее - на самом деле дали не ему и не он, но вроде как он опять оказался виноватым. Крайним. Как тогда, когда громили поместье Ганнибала. Громили человек сто пятьдесят, а срок альтернативки удвоили двоим - ему и тому их Иван Иванычу - как зачинщикам и вожакам погрома... И в этот раз, видать, не обошлось без Иван Иваныча друга, благодетеля.
      После того как там, в кабаке, договорились о работе, Юрий вдруг окрылился, почувствовал себя хозяином всего. Почувствовал, что мир в кармане. Хлебал коньяк, забыл про вечернюю поверку... Нет, не забыл, а просто плюнул. Иван Иваныч наблюдал за ним с насмешливым прищуром, поглядывал на часы, подливал в фужеры. Казалось, специально распалял подопечного, чтоб посмотреть, что будет дальше... А дальше, когда Юрий завалился в часть глубокой ночью, его встретил комендант.
      - Так! - Комендант был зол до веселости, восторга.
      Юрий остановил на нем чуть отрезвевший взгляд, увидел почти что перед носом комендатский палец. Это означало: за нарушение распорядка месяц строгого режима, без увольнений, без чайной - в общем, месяц исправления.
      - Эх-х, что б ты... - выдохнул Юрий, произнес почти беззвучно, но сам почувствовал, что и без слов этим выдохом еще усугубил гнев-восторг коменданта - такой того обдал плотнющий столб перегара, вонючейшей коньячной вони.
      Вместо одного пальца появилось три. Три месяца.
      - Сука, - не выдержал Юрий, - ну и сука ты! Гаденыш.
      Комендант подбежал к пульту и вдавил кнопку вызова наряда. Через пяток минут Юрия втолкнули в подвал, служивший гауптвахтой.
      А на рассвете на коменданта натолкнулся часовой. Тот ползал по газону возле ворот. Нос его вместе с губами и верхней челюстью был вогнан едва ли не в гортань ударом - как потом утверждали сведущие в мордобое люди, ударом кулака, но кулака большого и умелого.
      Вопрос отца был, как всегда, по существу: кто мог такое сделать?