Вдруг одна из заключенных вскочила и бросилась ко мне. Я узнала ее: это была баронесса Беске Хатвани, разведенная жена барона Лайоша Хатвани.
      Некоторые из обитательниц камеры сидели попарно на койках и играли в бридж, хотя тюремные правила строжайшим образом запрещали игру в карты, как, впрочем, и любое другое занятие. Баронесса, которая была способной художницей, нарисовала на листочках бумаги карточные фигуры, и так они убивали время. По правилам же они обязаны были от пяти часов утра и до самого вечера в полном бездействии сидеть на скамейках вокруг стола. Надзирательницы время от времени заглядывали в камеру через глазок в двери, чтобы проверить, нет ли каких-нибудь нарушений. Это, однако, не мешало заключенным по очереди лежать на койках. Но спали они чутко и автоматически просыпались и вскакивали каждый раз, когда приближались шаги надзирательниц.
      Когда я вошла, они окружили меня и стали расспрашивать о том, что происходит по ту сторону, на свободе. Баронесса Беске представила {342} мне их: госпожа Вида (жена еврея, единственного члена верхней палаты парламента), камердинер которой донес на нее, что она неодобрительно, по его мнению, высказалась о немецких властях; графиня Зичи, еврейского происхождения, которая была арестована за попытку спрятать ценные картины; вдова бывшего депутата парламента Лехеля Хедервари, обвиненная в политическом сотрудничестве с западными державами; сестра парижского банкира Жака Маннгейма. Вот те имена, которые сохранились в моей памяти.
      Все удивлялись, как я оказалась среди них. Ведь я не принадлежала к сословию плутократов и никогда не была замешана в политические дела. Кроме того, все знали, что после смерти мужа я вела замкнутый образ жизни. Открыться перед ними я, конечно, не рискнула. Внезапно я почувствовала сильный голод: был уже поздний вечер, а я все еще ничего не ела. Вынув из сумки бутерброд, я начала есть - и в меня сразу же впилась дюжина голодных глаз. Кусок застрял у меня в горле; я передала весь пакетик с едой баронессе, которая поровну разделила бутерброды между всеми. Видимо, баронесса была "старшей" в камере.
      В этот же вечер разгорелся ожесточенный спор. Каждый день одна из арестанток должна была убирать камеру и уборную. На следующий день была очередь графини Зичи, однако она решительно запротестовала, заявив, что не будет чистить уборную. Она в жизни не работала, а {343} к такого рода работе не знала как и приступить. Кто-то вызвался выполнить эту работу за нее, но баронесса не дала на это согласия, заявив, что исключения тут не допустимы. Она начала объяснять графине, как пользоваться щеткой и дезинфицирующим порошком.
      В дискуссии приняла участие вся камера. Одни были за, другие против. Я еще не успела включиться в тюремную жизнь и мысли мои были далеко отсюда. Забравшись в угол, я сидела там молча, не вмешиваясь в спор.
      В пять часов утра, после бессонной ночи, я была уже на ногах. Воскресенье было днем отдыха даже для следователей гестапо. Но поскольку на моем досье имелся гриф "весьма срочно", в понедельник меня обязательно возьмут на Швабскую гору для допроса, - таково было общее мнение в камере.
      Утомление и томительная неопределенность так надломили меня, что я потеряла над собою власть и рассказала обо всем случившемся баронессе Беске. Она была потрясена и выслушала мой рассказ, не проронив ни слова. "Анико для них важнее всех нас вместе взятых", - сказала она. Потом принялась утешать меня и пообещала никому не говорить. Я так и не узнала, сдержала ли она свое обещание или нет. В тот же день вечером ко мне подошла графиня Зичи и извинилась за вчерашнюю перепалку. Все остальные тоже были ко мне предупредительны и любезны. Но я видела всех, словно сквозь густой туман. Меня {344} непрерывно сверлила одна-единственная мысль: жива ли еще Анико? Не могло быть сомнения, что у нее не вырвут признания, и потому нет надежды на пощаду. Но, в таком случае, какой смысл в моем завтрашнем допросе? Я содрогалась при мысли о допросе в гестапо. Зачем эти бессмысленные мучения? Даже если Анико жива, здесь, в тюрьме, я ничем не могу помочь ей.
      К двум противоположным стенам камеры были прикреплены полки для различных туалетных принадлежностей. Для всех не хватало места на этих полках, поэтому те, которые попали в камеру раньше, давно уже успели заполнить всю поверхность полок. Одним из немногих возможных занятий в камере было раскладывание и перекладывание на этих полках различных мелких вещиц, полученных с очередной передачей. Графиня Клара Зичи сказала мне, что по ее мнению, самая полезная из присланных ей мужем вещей, это бритвенное лезвие, которое заменяло ей и нож и ножницы. Я заметила, что она положила лезвие с левой стороны полки. Вечером, когда все были заняты раскладыванием матрацев на полу (так было просторнее, чем спать вдвоем на одной койке), мне удалось незаметно взять лезвие с полки. Поскольку я лежала у открытого окна, я спрятала лезвие снаружи, на карнизе. Электрические выключатели находились в коридоре, и надзирательницы никогда не удосуживались включить свет. Поэтому с наступлением темноты все укладывались спать. Когда все затихли и, казалось, заснули, {345} я попыталась положить конец своим мучениям...
      Я почувствовала кровь, но она текла не из вены. Моя соседка присела, и я притворилась спящей. Потом я сделала еще одну попытку, но опять безуспешно. Прежде чем я успела предпринять третью попытку, все проснулись - в июне светает рано. Мой план не удался. Когда я одевалась, Беске взглянула на меня и что-то заподозрила. Встревоженная, она подбежала ко мне и схватила меня за руку...
      Перевязывая мне руку двумя носовыми платками, она упрекала меня за то, что по глупости я чуть не навлекла крупные неприятности на всех остальных. Она посоветовала мне, чтобы идя на допрос, я надела дождевик с длинными рукавами: так не будет видна повязка.
      6.
      В семь часов утра в камеру вошел солдат со списком в руках и вызвал меня. Одна из арестанток тут же сунула мне в руку дневной паек хлеба: все знали тут по опыту, что следствие на Швабской горе длится с утра до позднего вечера и что кушать подследственным не дают. Потом я обнаружила, что хлеб был такой заплесневелый, что я не смогла его есть.
      Арестантов, отправляемых на следствие, собирали в коридоре второго этажа. Их выстраивали лицом к стеке, в так они ждали, пока не соберется вся партия. Запрещалось даже пошевелиться. Всех нас, около 40 человек, втиснули {346} в полицейскую машину и отправили на Швабскую гору, в гестапо. Машина, в которой нас везли, была без окон, только в крыше было несколько небольших вентиляционных отверстий. По дороге кое-кто выбрасывал через эти отверстия заранее заготовленные записки и письма в надежде, что их подберут и передадут по назначению.
      В гестапо была специальная камера для женщин, и в ней я просидела весь день, дожидаясь своей очереди. Комната была битком набита. Незнакомая женщина протиснулась ко мне и начала расспрашивать меня. Другая арестантка издали стала делать мне знаки, чтобы я не отвечала. Позже она объяснила, что эта женщина подослана немцами.
      В этот день меня не допрашивали. Вечером мне, как и всем заключенным, вручили почтовую карточку, которой я могла известить близких или друзей о своем местонахождении, а также попросить у них продовольствие, одежду и туалетные принадлежности. Передачи принимали и вручали в среду, от 10 до 12 часов утра. Дело было в понедельник, и я сомневалась, дойдет ли моя открытка вовремя. Не знала я и кому ее послать. Указывать имена родственников я опасалась, да и Маргит мне не хотелось компрометировать, посылая ей письмо из гестаповской тюрьмы. После долгих колебаний я отправила открытку парикмахерше, по соседству с моим домом, и просила передать ее "госпоже, которая живет у меня".
      {347} В день передач в тюрьме царило большое возбуждение. Хотя посылки начинали разносить не раньше 10 часов, еще задолго до этого, с самого раннего утра, чувствовалось напряженное ожидание, - не только из-за голода, но и потому, что передачи служили единственной связью с внешним миром, единственным связующим звеном между заключенными и их семьями или друзьями.
      Все посылки подвергались тщательной проверке, бесцеремонно обкрадывались и лишь после этого раздавались заключенным. Некоторые получали сразу две-три посылки, но были и такие, которые ничего не получали.
      Около полудня, когда я было совсем потеряла надежду получить передачу, она неожиданно прибыла; видимо ее привезли на такси. Суп в кастрюле все еще дымился, остальные блюда тоже были свежие и возбуждали аппетит, особенно после скудной тюремной пищи. Но я была удивлена, что вся одежда, которую Маргит прислала мне, была поношенная и вообще не пригодная для тюремных условий. Как оказалось, комната, на которую я указала Зейферту как на свою и в которой находился платяной шкаф, была после обыска опечатана и доступа в нее не было. Поэтому Маргит была вынуждена посылать одежду, которую я давно отложила как негодную, добавляя к ней кое-что из своих вещей.
      Ежедневно после обеда нас выводили на десятиминутную прогулку вместе с заключенными {348} из соседней камеры. Эта прогулка считалась "гвоздем" ежедневной тюремной "программы". Хотя переговариваться было запрещено, мы как-то умудрялись обмениваться обрывками различных сведений, которые просачивались даже в наглухо закрытые и строго охраняемые камеры. Люди все время сменялись. Заключенных непрерывно увозили куда-то и вместо них привозились новые жертвы. Скученность все время возрастала, и вскоре нас уже было двадцать человек в камере.
      Утром 23 июня увезли Беске Хатвани, Виду и еще нескольких. Куда? Этого никто не знал. Пошли слухи, что два раза в неделю производят депортацию и два раза в неделю - отправку в концентрационный лагерь Киштарча около Будапешта. Чтобы быть всегда наготове, мы каждое утро укладывали свои вещи в узелки: когда вызывали, надо было идти немедленно и на сборы времени уже не оставалось.
      В то же утро и меня повели на допрос. Когда я спустилась, в сопровождении солдата, на второй этаж, заключенная, убиравшая лестницу, шепнула мне: "Тетя Като, Анико тоже здесь. Вчера вечером я разговаривала с ней!". Я была в смятении и с трудом сохранила самообладание. Вдруг я увидела Беске. Мне хотелось подбежать к ней и рассказать эту новость, но она, как и все, остальные, стояла лицом к стене, и разговаривать с ней было запрещено.
      Меня допрашивал Зейферт, который вел мое дело. Допрос длился долгие часы и был {349} намного подробнее и обстоятельнее, чем у венгров. Но Зейферт был вежливее и тактичнее. Это побудило меня обратиться к нему после допроса с просьбой объяснить мне, наконец, что случилось и в чем обвиняют мою дочь. Он долго молчал, а потом, не давая прямого ответа, сказал: "Согласно моему толкованию венгерского права, жизни вашей дочери не грозит опасность. Немецкие законы более строги".
      Я вздохнула с некоторым облегчением.
      Под вечер в камеру неожиданно вошла Хильда, заключенная, работавшая вне тюрьмы. Это была венгерская немка, уроженка Берлина, типичная немецкая красавица. Благодаря своей внешности и отличному знанию немецкого языка она была освобождена от физического труда и использовалась на конторской и других, довольно ответственных, работах. Хильда вызвала меня строгим солдатским голосом. Она вывела меня в коридор и шепотом велела подойти к окну камеры и посмотреть наружу. Это, правда, запрещалось, но я тем не менее послушалась ее. В одном из окон расположенного напротив здания я увидела Анико. Она помахала мне рукой и улыбнулась.
      Наутро я снова стояла у окна.
      Через несколько минут появилась и Анико. Указательным пальцем она начала писать в воздухе большие буквы. Я ответила ей таким же образом. Зная, что нас могут заметить, мы были крайне {359} осторожны и "разговаривали" только о пустяках. Так, по крайней мере, было вначале.
      Я обратила внимание на то, что окно ее камеры отличается от остальных: оно находилось у самого потолка, было намного меньше и расположено горизонтально. Мне сказали, что в одиночных камерах все окна такие, - чтобы заключенные не могли глядеть в них.
      Остальные арестантки тоже столпились у окна, с любопытством наблюдая за нами. Анико заметила желтую нашивку на нашей одежде и спросила, что это такое. Я объяснила ей и, в свою очередь, спросила, не заставляют ли и ее нашить желтую звезду. Она ответила, что не является более венгерской поданной, и стоящая рядом со мной арестантка написала ей в воздухе: "Твое счастье!". В ответ Анико вывела пальцем на запыленном окне большую шестиконечную звезду, которая оставалась там до очередной чистки окон. Вслед за этим Анико исчезла и в этот день я больше не видела ее.
      На следующий день вечером Хильда снова вызвала меня в коридор и сообщила, что в умывальной комнате я могу несколько минут поговорить с Анико. Я вошла - и, наконец, смогла прижать ее к себе. Анико торопливо объяснила мне, что будучи офицером связи в британской армии, она взяла на себя задание, которого "к большому сожалению не смогла выполнить". "Со своей судьбой я смирюсь, - добавила она,- но мне невыносимо тяжело, что я и на тебя навлекла беду".
      {351} Я стала успокаивать ее, уверяя, что со мной ничего плохого не случилось и я огорчена лишь тем, что не могу видеться с ней. Будь я на свободе я, конечно, получила бы свидание с нею и могла бы ее навещать. Она печально улыбнулась. Теперь это снова была прежняя Анико. Следы побоев на лице исчезли, волосы причесаны, выражение лица спокойное. Но выбитый зуб зиял во рту черной пустотой. На мой вопрос Анико ответила, что зуб она сломала еще в Палестине, во время неудачного прыжка в парашютной школе. Я видела, что она пытается скрыть от меня правду. "Дорогая мама, - добавила она, - если бы во всем этом предприятии я потеряла только зуб, я была бы довольна!". На мой вопрос, жестоко ли ее пытали, она ответила: "Поверь мне, по сравнению с душевными муками физические пытки ничтожны". Анико начала рассказывать подробности.
      Уже после их поимки провалу способствовало неожиданное самоубийство одного парня из их группы. Это сразу же возбудило подозрения; был произведен обыск, во время которого у одного из них в кармане были найдены радионаушники... Постучала Хильда - и мы расстались.
      В последующие дни я почти не видела Анико. Были дни, когда она вообще не подходила к окну. Оказалось, что ее ежедневно возили для допроса на Швабскую гору, откуда она возвращалась лишь поздно вечером. Там она познакомилась с некоторыми из моих сожительниц по камере, которых тоже брали туда на допрос.
      {352} От них я узнала, что ее сбросили на парашюте в Югославии и там она провела несколько месяцев у партизан.
      Анико снова стала от времени до времени появляться на короткое время у окна своей камеры. Она вырезала из бумаги большие буквы и составляла из них слова.
      Но нередко она внезапно исчезала, не закончив предложения. Я узнала, что до окна она дотягивалась, ставя на койку стол, а на стол - стул. Но стулом она могла пользоваться лишь очень короткое время по утрам, когда на нем вносили в камеру умывальный таз. При первых же звуках приближающихся шагов она спрыгивала на пол.
      В те редкие дни, когда не было допросов, я могла наблюдать за ней во время прогулок по двору; точнее говоря - я видела ее лишь в те короткие мгновения, когда в колонне заключенных она проходила через тот дальний угол двора, который был виден из окна моей камеры. Заключенных водили по двору попарно, но Анико, как одиночная заключенная, шла одна в конце колонны. Зная, что я наблюдаю за ней, Анико, подходя к этому углу, поднимала глаза и смотрела на мое окно. Хотя и принимались все меры, чтобы мы не могли встретиться, однажды наша группы оказались на прогулке в одно время.
      В ту пору большинство заключенных уже знали Анико или, по крайней мере, слышали о ней. Поэтому все, знавшие о наших взаимоотношениях, с волнением ждали нашей встречи. Но оно казалось невозможным: я была впереди колонны, а Анико в конце. Посередине {353} двора, зорко наблюдая за заключенными, стояла надзирательница, а по краям в разных местах была расставлена военная охрана. Анико несколько раз выходила из строя, делая вид, что завязывает шнурки на ботинках; при этом она каждый раз все больше отставала от продолжавшей двигаться колонны. Когда мы наконец поравнялись, шедшая рядом со мной арестантка отступила назад и на ее место быстро встала Анико. Мы шепотом переговаривались, но я все время не спускала глаз с надзирательницы, замолкая каждый раз, когда ее взгляд останавливался на нас. Анико сказала мне: "Имей в виду, мама, мы и без того находимся тут в величайшей опасности и нам нечего терять. Так оставим лишние предосторожности и продолжим разговор!".
      Она рассказала мне, что спустя день или два после нашей первой встречи Рожа хотел допросить меня вторично. Он позвонил мне домой в присутствии Анико, которая в этот момент находилась у него в кабинете. Подошедшая к телефону Маргит сказала ему, что я ушла и не вернулась. На его дальнейшие расспросы она не смогла добавить никаких подробностей о моем исчезновении и местопребывания. Это привело Рожу в ярость. Он бросил телефонную трубку и в бешенстве прошипел: "Она тоже продалась евреям! Она спрятала ее!".
      8.
      Приближается 17 июля - день рождения Анико. Я все думаю о том, какой смогу послать {354} ей подарок. Вторую посылку мы с ней уже поделили. Но я предусмотрительно не притронулась к баночке с апельсиновым вареньем, опасаясь, что у меня не найдется для нее другого подарка. Когда мои подруги по камере заметили, что я готовлю баночку с вареньем, которую тщательно оберегала, и они знали, для кого, одна из них преподнесла небольшой носовой платок, другая - перчатку для обтираний, третья - кусочек мыла, чтобы я добавила к посылке. В тюрьме - это целое достояние. Одна из надзирательниц согласилась по моей просьбе передать подарок Анико. И в тот же день позднее меня подозвала к двери одна из работниц, и всунула в руку записочку. Всего несколько теплых строк благодарности. Анико писала, что была счастлива получить такой подарок не только потому, что варенье отличное, но, главным образом, потому, что оно апельсиновое и вызвало в ней волну воспоминаний о Палестине. Вглядываясь на прожитые 23 года, она видит, что ее молодость была красивой и жизнь дала ей много хорошего.
      Эти ее заключительные счеты с жизнью вонзились, как стрела, в мое сердце.
      Я стала замечать, что во время прогулок Анико водит за руку двоих детей - девочку и мальчика. Оказалось, что это дети беженки из Польши, которых вот уже несколько лет вместе с матерью переводят из тюрьмы в тюрьму. Они сразу почувствовали в Анико друга и не отставали от нее. Иногда она играла с ними в {355} прятки, и надзирательницы милостиво допускали это, делая вид, что ничего не замечают. Чтобы развлечь детей, Анико принялась изготовлять для них бумажные куклы, используя для этого всевозможные обрывки бумаги, тряпье и цветные карандаши. По не известным мне причинам ее на время перевели в общую камеру, где находились и эти двое ребят. Она сразу же начала учить их читать и писать, играла с ними и рассказывала им сказки. Но и для взрослых она придумывала развлечения, рассказывая им анекдоты и напевая новые еврейские песни, родившиеся в Палестине. Потом ее снова возвратили в одиночную камеру, но "производство" кукол не прекратилось; продолжалась и наша "воздушная переписка".
      Из трех надзирательниц - швабок, сменявших друг друга в течение суток, самой устрашающей была свирепая Мариетта, казалось бы, начисто лишенная человеческих чувств. В ее смену многие заключенные отказывались даже от бесценной для них десятиминутной прогулки. Во время прогулок она с нагайкой в руках стояла посередине двора и, как цирковой дрессировщик, командовала: "Быстрее! - Медленнее! - Еще быстрее!" - щелкая при этом нагайкой. Нередко она заставляла заключенных бегать по кругу.
      Во время одной из прогулок Анико рассказала мне о Мариетте нечто такое, что совершенно не вязалось с нашим представлением о ней как о бесчеловечной садистке. Однажды утром {356} Анико, взобравшись на свой импровизированный помост у окна, так увлеклась "перепиской" со мной, что не слышала приближающихся по коридору шагов надзирательницы. Вдруг дверь с шумом отворилась и в камеру с выражением садистского злорадства на лице ворвалась Мариетта. Она с оглушительным криком набросилась на Анико: как она смеет сигналить через окно; пусть немедленно скажет, с кем она установила контакт. Анико, тоже повысив тон, ответила ей сверху, что она пытается таким образом связаться со своей матерью, с которой не виделась уже пять лет.
      Мариетта сразу замолчала и ушла. С тех пор, приходя на дежурство, она тут же заносила Анико стул с тазом для умывания и оставляла его в камере.
      Та же Мариетта, узнав, что Анико никто не приносит передач, принесла ей пакет с едой, взятой из чужих посылок.
      Надзирательницы-немки снабжали Анико также всеми материалами для изготовления кукол: бумагой, нитками, карандашами. Однажды мне тоже передали от нее две бумажные куклы: мальчика и девочку, шагающих держась за руки. Вся камера была в восторге от ее рукоделия. Куклы становились все разнообразнее, красочнее и искуснее. Она начала раздавать их не только заключенным, но и надзирательницам, которые охотно их принимали. Анико изготовляла также куклы, в стиле рококо, куклы, изображавшие оперных персонажей - Кармен, Баттерфлай {357} и других.
      Но самыми популярными были "палестинские куклы": кибуцники и кибуцницы с лопатами, заступами или граблями на плече.
      Как-то она сказала мне: "Я рада, что не совсем зря потеряла в тюрьме время: многие стали тут благодаря мне сионистами". В то же время она выразила недоумение, что у нее до сих пор нет никаких сведений извне. Она была уверена, что никто не знает о ее судьбе. В противном случае, сюда бы дошла какая-либо весточка.
      С тех пор я стала искать пути, как сообщить на волю, что Анико схвачена и находится здесь.
      В следующий "день передач", возвращая пустую сумку, я вложила в нее записку, в которой поблагодарила Маргит за заботу обо мне и как бы между прочим попросила в дальнейшем посылать мне два пакета, так как я должна делиться с Анико. Записка не была обнаружена и дошла до Маргит, которая, в свою очередь, немедленно передала ее моей сестре, принимавшей всегда участие в приготовлении передач. Сестра решила, что я лишилась рассудка: она ни на мгновение не допускала мысли, что Анико может находиться где-то здесь. Но на следующий день она неожиданно узнала об этом из другого источника.
      Во время нашей следующей встречи на прогулке я попыталась выведать у Анико, с каким заданием она прибыла сюда. "Я не вправе говорить об этом: это военная тайна, - сказала она. - Скоро война кончится - все узнаешь. Но не будь это военной тайной, я все равно не {358} рассказала бы: очень трудно хранить молчание во время допроса - чем меньше знаешь, тем лучше". "Даже если ты не расскажешь мне, я убеждена, что ты вступила в армию не из-за горячей приверженности к англичанам. За всем этим кроется какое-то еврейское дело". - "Твое предположение верно, мама", - ответила Анико, сжимая мне руку. "Но вопрос в том, стоило рисковать жизнью из-за такого безграничного фанатизма?" Она ответила шепотом, но решительно: "С моей точки зрения - стоило". Потом она добавила: "Но ты можешь быть уверена - я не сделала ничего такого, что могло бы нанести вред Венгрии. Более того, что считается сегодня преступлением, завтра будет, несомненно, считаться добродетелью".
      Во время другой встречи Анико рассказала мне, что на первом допросе она попалась в расставленную ей ловушку. Не добившись у нее никаких показаний о найденных при обыске наушниках, следователи сказали ей, что им и без того известно достаточно: один парень из ее группы во всем признался и завтра он будет казнен. Поверив этому, Анико поспешила заявить:
      "Он не имеет абсолютно никакого отношения к этому делу. Радиоаппарат был мой". Тогда ее подвергли пыткам, чтобы узнать у нее код.
      Однажды в "разговоре" через окно Анико спросила, не хочу ли я изучать иврит - ведь раньше у меня никогда не было для этого столько свободного времени. Чтобы доставить ей удовольствие, я согласилась, хотя мне было совсем {359} не до этого. С тех пор она стала ежедневно посылать мне отлично составленные уроки. Но в тесноте камеры, да еще при моем тогдашнем душевном состоянии, я не смогла отдаться занятиям и спустя две недели я сообщила ей об этом. Так уроки и прекратились.
      В один из первых дней августа исполнилось двадцать пять лет моего замужества. Я, конечно, и не думала отмечать эту дату в тюрьме. Но Анико с трогательным вниманием вспомнила мою серебряную свадьбу и преподнесла мне самодельный подарок.
      Это была покрытая фольгой коробочка из-под детской присыпки, в крышку которой были натыканы 25 белых роз из ваты; стебельками служили кусочки соломы из тюремного матраса. Создалась полная иллюзия большого букета роз. Была и бумажная невеста с длинной вуалью и букетиком роз в руках. К подарку было приложено стихотворение, которое я, однако, уничтожила, чтобы не оставалось лишних следов существующей между нами связи. Но хорошо запомнила его содержание, глубоко символичное по смыслу:
      Воспоминания - как бумажные цветы,
      они не вянут и всегда кажутся свежими.
      Иногда смотрит на них человек
      и забывает, что они неживые.
      Между тем активность Анико достигла своей высшей точки. Сигнализация через окно, {360} ставшая регулярной, предназначалась уже не только для меня - она превратилась в постоянный источник известий, военных новостей. Когда Анико знаками передавала эти новости, их с жадностью ловили заключенные всех камер, окна которых были обращены в сторону тюремного двора. Я была в отчаянии от такого безрассудного смелого поведения Анико, которое могло повлечь за собой ухудшение ее и без того опасного положения. Однако мои попытки повлиять на нее остались безуспешными.
      Как-то утром, передавая последние новости, она приложила кончики указательного и среднего пальцев горизонтально к верхней губе, а ребром ладони другой руки стала водить взад и вперед по горлу, как бы разрезая его. Все сразу поняли, что она имеет в виду Гитлера. А во время послеобеденной прогулки распространилась весть о покушении на Гитлера.
      Как узнала она об этом? В первую очередь через так называемых "вольных арестантов", т. е. политических заключенных - венгров, которые пользовались особыми привилегиями. Они снабжали Анико газетами, книгами и обрывками новостей. Кроме того, она немало узнавала от своих попутчиц в полицейской машине, когда ее возили на Швабскую гору. Встречавшиеся там с Анико заключенные рассказывали, как они удивились, видя необычно мягкое обращение с ней немцев. Ей нередко приносили обед (который она неизменно раздавала), а иногда и газеты. Конвоиры, в большинстве сербы из южных {361} районов Венгрии, тоже благоволили к ней. Она завоевала их симпатии, разговаривая с ними на сербском языке, которому научилась в Югославии, у партизан.
      Однажды вечером в нашу и без того переполненную камеру поместили еще четырех заключенных - двух женщин из Дебрецена и двух девушек - еще почти детей - из Будапешта. Они пытались бежать из Венгрии, были схвачены на границе и уже подверглись допросу на Швабской горе. Они спешили поделиться с нами своими впечатлениями. Одна из них спросила, знает ли кто-нибудь из нас ту девушку, которая приветливо встречает новых заключенных, подбадривает их и дает им всевозможные полезные советы и наставления. "Это Анико - дочь нашей Катерины", - смеясь ответили сразу мои подруги.
      Одна из девушек рассказала, что ей пришлось провести с Анико несколько часов в штабе гестапо. Анико спросила водившего ее на допрос конвоира офицера СС: "Какое вы назначили бы мне наказание, если бы это зависело от вас?".
      Эсэсовец ответил: "Я бы вас вообще не наказывал, так как никогда еще не встречал такой мужественной девушки".
      Когда я спросила об этом случае Анико, она сказала: "Да, это верно. Немцы, в отличие от венгров, не пытали меня и вообще не применяли ко мне никакого насилия. Они стараются добиться от меня нужных показаний психологическими {362} средствами, главным образом вежливым обращением".
      Допрашивал ее тот же Зейферт. Знание языка она скрывала от него и всегда пользовалась услугами переводчика, - этим она выигрывала время на обдумывания ответов. Анико рассказала мне, что после продолжительных допросов немцы нередко угощали ее сигаретой или черным кофе и просили рассказать им о Палестине. После одного из затянувшихся допросов ей сказали:
      "Хватит на сегодня. Теперь расскажи нам еще что-нибудь о Палестине".
      КОНЕЦ.
      1.
      В августе атмосфера как будто несколько разрядилась, дисциплина стала менее строгой. У Анико допросы становились все реже, а потом и вовсе прекратились. Участившиеся воздушные налеты, победы союзнических войск и быстрое наступление русских вселили в нас, заключенных, надежду на скорое окончание войны.
      В глубине души каждая заключенная надеялась, что ее переведут в венгерский концентрационный лагерь в Киштарче, где, как рассказывали, режим был не такой строгий, как в гестаповской тюрьме. По слухам, оттуда приостановили и депортацию, тогда как немцы по-прежнему продолжали депортировать. Казалось, я единственная не хотела покидать тюрьму и молила Бога, {363} чтобы нас не разлучили.
      К концу августа скученность в нашей камере настолько уменьшилась, что, помнится, мне иногда случалось спать на койке одной. В одну исключительно тихую и чудесную лунную ночь я не могла заснуть и у меня была безотчетная, но твердая уверенность, что Анико тоже бодрствует. Осторожными шагами, чтобы никого не разбудить, я подошла к окну. При ясном свете луны я увидела в полуоткрытом окне силуэт Анико. Она была в голубом халате: лунный свет оттенял ее голову, как бы образуя вокруг бледное сияние, и мне почудилось, что на ее лице явственно виден отраженный свет души. Казалось, что это нереальное, фантастическое видение. Сокрушенная, я вернулась на свою койку. Закрыв лицо и уткнувшись в подушку, я старалась подавить рыдания. Я оплакивала свое дитя, ее молодость и, возможно, трагическую участь.