Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви

В книге использованы фотографии из семейных архивов героев, а также фотографии М. Моисеева, Ю. Маковейчук, С. Чапнина, В. Ходакова

Дорогой читатель!

Выражаем Вам глубокую благодарность за то, что Вы приобрели легальную копию электронной книги издательства «Никея».

Если же по каким-либо причинам у Вас оказалась пиратская копия книги, то убедительно просим Вас приобрести легальную.

Как это сделать – узнайте на нашем сайте

www.nikeabooks.ru

Если в электронной книге Вы заметили какие-либо неточности, нечитаемые шрифты и иные серьезные ошибки – пожалуйста, напишите нам на info@nikeabooks.ru

Спасибо!

Об этой книге

Книга, которую вы держите в руках, – это рассказы девяти женщин о своей жизни. Все эти женщины очень разные: москвички и петербурженки, работающие и домохозяйки, разного возраста и воспитания, у кого-то из них много детей, у кого-то нет, кто-то вырос в православной семье, а кто-то пришел к вере в зрелом возрасте. Объединяет их одно: это жёны священников; их называют «матушками», по аналогии с тем, как священников при обращении к ним называют «батюшками». Основа книги – прямая речь. Каждая героиня рассказывает о своей семье, своем жизненном пути, о доме и близких, о детстве и обстоятельствах сегодняшней жизни.

Признаюсь, с матушками было трудно договориться об интервью. Как правило, семейная жизнь духовенства тщательно скрывается от постороннего взгляда. Матушки внимательно следят за впечатлением, которое они производят, ведь по ним судят и об их муже, и о приходе, на котором муж служит. Их жизненный опыт – во многом опыт ежедневных жертв и компромиссов, с одной стороны, и постоянного творческого переосмысления семейных традиций – с другой. Кто-то готов часами делиться этим опытом, другие – лишь пунктиром намечают главное. Поэтому тексты, вошедшие в этот сборник, очень неоднородны: каждый отражает характер и личную философию героини.

И вместе с тем эта книга не сборник советов по практическому устроению православной семьи. Напротив, чем старше и опытнее матушка, тем меньше она склонна давать советы. Чтение этих историй помогает разрушить стереотипы. Нет идеальных православных семей. Есть очень разные реальные семьи, каждая – отдельный живой организм. Впрочем, книга и не о семье как таковой. Она о судьбах, о преемстве поколений – в семье и в Церкви. Поэтому многие героини стремятся как можно больше рассказать о том, откуда они родом: о предках, о детстве, родительских семьях. В рассказе Анастасии Сорокиной читателю приоткрывается мир Печор и Псково-Печерского монастыря в 1970-х годах. Ольга Ганаба говорит о подмосковной приходской жизни того же периода, но ведет свой рассказ с гораздо более раннего времени – с 1920-1930-х годов, когда ее отец, архиепископ Мелхиседек (Лебедев), начинал свое церковное служение. В рассказе матушки Наталии Бреевой предстает церковная Москва 1950-х годов, но из описания трагических страниц семейной истории читатель узнает и о коллективизации, и о блокаде Ленинграда. В этих простых рассказах обычных женщин, ставших свидетельницами времени, оживает история России и Церкви в XX веке.

Ольга Юревич и Калисса Лобашинская, обе москвички, рассказывают, как поехали за своими мужьями: одна – в Сибирь, другая – в маленький городок в Калужской области. Светлана Соколова делится воспоминаниями о том, как, будучи студенткой Московской консерватории, из далеких от Церкви кругов, входила в семью Соколовых, священнический род которых, не прерываясь, существовал триста лет, как приняли ее, некрещеную девочку, в семье будущего мужа, продолжательницей традиций которой ей суждено было стать. Олеся Николаева говорит о людях, которых встречала она и ее муж, протоиерей Владимир Вигилянский, на своем пути в Церковь.

Отдельная тема, которой так или иначе касаются все героини, – детство. Порой от кратких – всего несколько строчек, а порой подробных, детальных рассказов о своем детстве они перекидывают мостик к собственным детям. Слово «воспитание» слишком холодное, официальное, чтобы описать отношение к детям в семьях, о которых идет речь. Почти все героини книги рано или поздно столкнулись с выбором между своей

работой (чаще всего – любимой) и детьми. Кто-то, как Марина Митрофанова, не смог оставить сына в детском саду, кто-то, как Ольга Ганаба, увидел, что без маминой поддержки очень трудно дочке-подростку. Физик-ядерщик Лариса Первозванская и архитектор Ольга Юревич отказались от карьеры, потому что семьи стали многодетными.

Конечно, девять небольших рассказов не могут охватить всего многообразия семейной и церковной жизни. Но они дают возможность читателю задуматься о том, что такое семья и преемственность поколений. Пристальное вглядывание в жизненную философию современных христиан может помочь увидеть проявление живого, творческого начала в тех областях нашей жизни, о которых современная литература и публицистика говорят слишком редко.

И последнее. Я благодарю всех матушек, которые согласились участвовать в работе над этой книгой. Я прекрасно понимаю, что и для них, и для их батюшек это было непростое решение, и тем не менее они согласились рискнуть.

Очень надеюсь, что у этой книги будет продолжение.

Ксения Лученко

Олеся Николаева

Протоиерей Владимир Вигилянский (р. 1951) – руководитель пресс-службы Патриарха Московского и всея Руси, клирик домового храма мученицы Татианы Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, публицист и литературный критик. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза журналистов России и Союза российских писателей.

Олеся (Ольга) Николаева (р. 1955) – поэт, прозаик, эссеист, автор нескольких книг стихов и романов, лауреат множества премий, в том числе Российской национальной премии «Поэт». Преподает литературное мастерство в Литературном институте им. А. М. Горького. Член Союза писателей; член русского Пен-центра. Вырастила троих детей.

Я родилась в московской писательской семье. Мой отец – Александр Николаев – писал стихи, был заместителем главного редактора журнала «Дружба народов», а моя мать была журналисткой и переводчицей. Мое детство совпало с хрущевской «оттепелью» – временем, которое казалось интеллигенции очень радужным. Вот и атмосфера нашего дома всегда была праздничной: дом был полон друзей и гостей, среди которых оказывались и известные поэты, и режиссеры, и актеры. Кстати, это ощущение праздничности жизни – жизни как праздника – у меня осталось до сих пор, правда, само понятие праздника изменилось.

Из людей, с которыми дружили мои родители, кажется, никто в ту пору в храм не ходил. Единственный церковный человек, который был рядом, – это моя бабушка Надя. Но жила она с другими внучками, которых и покрестила во младенчестве, а меня как-то не очень церковно просвещала. Может быть, она считала, что этим должны заниматься мои родители. Правда, она время от времени рассказывала мне удивительные истории про святых и юродивых, про пророчество юродивой Паши Саровской Государю Императору о рождении сына, который «наследником будет, а царем – нет». Все это, как я слышала от бабушки, юродивая Паша наглядно изображала, играя в тряпичные куколки, что меня очень поразило.

Кроме того, папа, когда мне было семь лет, повез меня с собой в командировку в Ленинград, там повел в Исаакиевский и Казанский соборы, в Русский музей, в Эрмитаж, где было много икон и картин на евангельские сюжеты, и очень подробно и точно объяснял, что на этих иконах явлено, а на картинах изображено. Так я узнала о Христе, увидела Его распятым на Кресте и тогда сразу же уверовала в Него. Фреска «Избиение младенцев», картины «Страдания мученика Севастиана», «Распятие апостола Петра» и т. д. – все это меня потрясло.

А когда я училась в седьмом классе, я поехала на зимние каникулы со своим классом на экскурсию в Киев. Возвращаясь из Лавры, мы очень долго ждали трамвай, было холодно, я ужасно замерзла. А остановка располагалась прямо перед храмом. И учительница повела нас туда погреться.

Шла Божественная литургия – как раз только что началось причастие, и верующие стали подходить к Чаше. Я стояла и смотрела на них с неожиданным для себя чувством горчайшего сожаления, что я не могу быть с ними. Я поняла, что со мной происходит какая-то трагедия, потому что и этот храм, и Иисус Христос на распятии, и эти звуки, и эти запахи, и дрожание этих свечей, – все здесь было МОИМ, а я была отрезана от этого пропастью.

С ранней юности я очень много читала. Любила я не только литературу, но и религиозную философию: мне представлялось, что это приближает меня к Богу. Читала я и толстовское переложение Евангелия, даже и не подозревая о том, что оно – еретическое. Но, может быть, Господь закрыл тогда мое сердце для нечестивых словес, потому что потом, когда я добыла Евангелие подлинное, мне казалось, что я испытываю радость УЗНАВАНИЯ, то есть что я его уже знаю и именно таким, какое оно есть.

Как только среди моих знакомых появился церковный человек, я попросила его, чтобы он помог мне покреститься. Мне было уже 23 года. Этот человек привез меня сначала к отцу Всеволоду Шпиллеру в Николо-Кузнецкий храм, а отец Всеволод благословил нас тут же отправиться в Отрадное к отцу Валериану Кречетову.

Отец Валериан задал мне несколько вопросов да сразу и покрестил меня, хотя у него только что закончились крестины и дело шло уже к вечеру. А через два дня он покрестил и моих крошечных детей, а еще через два года – уже и моего мужа, который потом стал священником – иереем Владимиром Вигилянским. И наконец, четыре года спустя он покрестил и мою умирающую мать, которая после этого буквально восстала от одра болезни и прожила еще почти 25 лет.

Однако покреститься-то я покрестилась и даже причастилась один раз, и даже детей стала водить к причастию каждое воскресенье, но самой мне что-то очень мешало стать человеком церковным. Это «что-то» было, как я теперь понимаю, усвоено мной из той же религиозной философии – во всяком случае, рассуждения Николая Бердяева о несовместимости смирения и творчества произвели на меня впечатление, и я искренне полагала, что надо выбирать что-то одно… Что историческая Церковь не для меня… Что у меня есть Церковь «внутренняя», «внутренняя молельня, по слову Владимира Соловьева… Чтобы опровергнуть это заблуждение, необходимо было какое-то сильное потрясение, должно было что-то произойти.

И тогда Господь привел меня самым чудесным образом в Ракитное, райцентр Белгородской области, где служил в Никольском храме архимандрит Серафим (Тяпочкин), человек святой жизни. Я попала туда в Страстную Пятницу, служба была очень долгой – Погребение Плащи-ницы перетекало в Божественную литургию. А я все богослужение стояла, не смея ни присесть, ни выйти из храма, потому что мне казалось, что именно сейчас решается моя судьба.

К вечеру Светлого Христова Воскресения отец Серафим умер, и на похороны к нему съехалось множество духовных чад со всего Советского Союза, среди которых были архиереи, священники и монахи. Приехал и мой муж. День и ночь в храме шли богослужения, иереи по очереди читали Евангелие над телом усопшего архимандрита. Мы исповедовались, причащались и незаметно «влились» в церковную жизнь. Можно сказать, что эти несколько дней в Ракитном изменили все мои прежние представления.

Мы стали ходить в церковь, ездить по монастырям, у нас появился духовный отец и духовные наставники из числа духовенства. Со многими монахами и священниками мы подружились на всю жизнь. Ну а потом Господь привел и моего мужа к священству. Все это так или иначе описано в моих книгах – особенно в романе «Тутти» и в повести «Корфу».

В этом же романе и в этой же повести я рассказываю о том, как Господь соединил мою судьбу с судьбой моего мужа. Дело в том, что я за несколько лет и до нашего брака, и даже до нашего знакомства получила извещение, что именно этот человек будет моим мужем.

А мой муж за несколько лет до своего священства, еще когда он об этом и помыслить не смел, получил некое уведомление от архимандрита Геннадия (затем – схиархимандрита Григория), служившего в храме села Покровское Белгородской епархии, что он из молодого человека по имени Володя превратится в иерея Владимира.

Таким образом, мой муж стал священником уже в очень зрелом возрасте, когда он вовсю проявил себя на своем профессиональном поприще литературного критика, журналиста и издателя. А я к тому времени уже была писательница, довольно известная, во всяком случае, мое имя уже успело попасть во всякие литературные энциклопедии, словари и антологии поэзии, не только российские, но и зарубежные. Кроме того, я преподавала литературное мастерство в Литературном институте им. Горького, где вела семинар поэзии.

Наша жизнь всегда была очень насыщенной – работой, заботой о детях, общением с людьми, но когда мой муж стал священником, она стала невероятно богатой трудами в поте лица своего, событиями, человеческими судьбами, с которыми пришлось соприкасаться вплотную. А вот всякими материальными удобствами и развлечениями она сделалась сразу невероятно скудна. Мы жили под Москвой в писательском поселке Переделкино, и мне пришлось послужить моему мужу в качестве шофера – я возила его то на богослужение, то на беседы с прихожанами, которые проводились в храме, то на лекции в Православный университет, где он тогда читал лекции и был деканом факультета церковной журналистики. Ездила я на машине «Москвич», которая, как ее ни чини, непрестанно ломалась. Это были постоянные приключения – никогда не знаешь, каким образом доберешься до дома – на машине ли, или на буксире. Зимой, когда мы рано-рано утром выезжали на богослужение, машина подчас застревала в глубоком снегу, и отцу Владимиру в рясе приходилось ее толкать. Да и дом наш, ветхий и обшарпанный, никак не был пригоден для зимнего проживания – в нем чуть только мороз, тут же норовили замерзнуть трубы, поэтому их надо было постоянно дополнительными ухищрениями разогревать – я придумала для этого собственное «ноу-хау»: наливала в двухлитровые полиэтиленовые бутылки очень горячей воды, но не кипятка, потому что от кипятка они деформировались, а потом раскладывала эти бутылки по «слабым» участкам труб. Однако вода быстро остывала, и поэтому ее надо было менять не реже, чем через каждые три часа. Кроме того, надо было пускать струйку воды, чтобы не замерз водопровод. То есть это было целое трудоемкое дело – чуть зазеваешься, и трубы замерзли, надо их теперь долго и упорно отогревать «ветерком», феном… Ну и кроме того, в доме было ужасно холодно, несмотря на рефлекторы. Так что жизнь в первые десять лет священства отца Владимира была у нас очень тяжелая, особенно зимой. Я так подробно останавливаюсь на этих, вроде бы мелких, бытовых трудностях, но ведь они – составляют тот фон, на котором происходит и без того очень напряженная жизнь священника, постоянно окруженного людьми, подчас очень проблемными, порой невротичными, с запутанными обстоятельствами, трагическими судьбами, непрестанными скорбями, ужасными болезнями. И от этих людей никуда не уединишься – отец Владимир не мог ни пропустить богослужение, ни «прогулять» дежурство в храме, ни дома выключить телефон даже из-за высокой температуры – так больной и продолжал нести свое иерейское послушание. А однажды, когда некем было его заменить, так даже служил литургию на следующий день после операции, со свежими, еще неснятыми на руке швами.

Что касается меня, то я с юности привыкла ложиться очень поздно, порой под утро, поскольку писала именно по ночам – днем работать мне не давали дети, да и вообще всякие дневные заботы.

А тут пришлось перестраиваться – вставать ни свет ни заря. Но поскольку писать я все равно продолжала, то подчас получалось так: работаю часов до трех ночи, а потом надо вставать в половину шестого утра, садиться за руль и мчать себе по обледенелой дороге на тяжелой неповоротливой и почти не умеющей тормозить машине.

Автомобилизм, собственно, никогда не был моим «увлечением» – в какой-то момент жизни нашей семьи стало необходимым, чтобы я села за руль. Был у меня и такой период – практически весь Великий пост, когда я работала шофером у игуменьи Серафимы (Черной) – настоятельницы Новодевичьего монастыря: она попросила – я согласилась. Вот я и гоняла по делам монастыря с раннего утра до глубокой ночи: тогда монастырю только-только отдали подворье неподалеку от Домодедова, и его надо было использовать как подсобное хозяйство. Я возила туда и обратно матушку-игуменью, священников, послушниц, а также всякую живность – гусей, коз, которых жертвовали благочестивые миряне.

Но вообще, что касается автомобиля, то в условиях мегаполиса, когда на поезде легче доехать из Москвы в Петербург, чем добраться от одного конца города до другого, автомобиль стал необходимостью, особенно при наличии большой семьи. Все мои дети теперь тоже водят машину: ездят на работу, возят своих детей. А что касается меня, то мне почему-то всегда «мужские» занятия удавались лучше, чем женские, и устройство машины мне понятнее и интереснее, чем, скажем, выкройка, узор для вышивания или какой-нибудь тип вязания. Ну что ж, оказалось, что именно такое устроение больше подходит именно к моей жизни. А может быть, это какие-то издержки моей профессии – несомненно, скорее мужской, чем женской.

Сейчас, оглядываясь назад и вспоминая всю эту жизнь, с ее бурными обстоятельствами, искушениями, трудами, бременами, я порой не верю, что мы это могли преодолеть. Что касается меня, то я не могу понять, как практически можно было при таком образе жизни, при скорбях, которые всегда выпадают на долю священников и его семьи, в гуще людей с их психологическими особенностями и проблемами не только растить детей и читать лекции, но и писать книги. Конечно, без помощи Божьей – и явной, и прикровенной – это было бы никак не возможно. Тем более что мой духовник – и до священства моего мужа и уже после принятия им сана – неизменно благословлял и даже вдохновлял меня на писательские труды.

Ну а с другой стороны, конечно, если бы мой муж стал священником еще в совсем молодом возрасте, сразу после нашего венчания, и не нависала бы над нами тень нашей писательской профессии, которая оказалась востребованной и в лоне Церкви, то наша жизнь, быть может, была бы более похожа на жизнь священнической семьи: батюшка бы служил в храме, вел духовную работу с прихожанами, а матушка просто растила бы детей и держала двери своего дома распахнутыми, потчуя духовных чад мужа и пирогами, и блинами, и борщами, и картошечкой с соленым огурчиком. Я знаю такие семьи священников, и сердце всегда радуется возле них.

Дети всегда участвовали в нашей жизни – они дружили с нашими друзьями, с некоторыми из них с раннего детства, и до сей поры они на «ты». Поскольку к нам приезжало много дружественных монахов, а как известно, нет людей более чистосердечных, радостных и мудрых, чем монахи, дети никогда не чувствовали себя обделенными радостями жизни – им было интересно слушать удивительные истории о том, на какие каверзы пускается лукавый, чтобы искусить и навредить христианину, и о том, как Господь помогает каждому человеку, спасая его от беды, предупреждая и увещевая, удивляя и утешая. Порой они воочию могли убедиться, что Господь наш бесконечно любит нас, заботится, как милостивый Отец, знает тайные помышления нашего сердца, как истинный Сердцеведец, что Он действительно еще на нашем веку и на наших глазах «возводит низверженного» и «возносит смиренного», а «богатящегося» отпускает ни с чем. Очень важно научить ребенка видеть связь греха с его тяжелейшими последствиями, а также с неизбежным возмездием за этот грех. И все это так. Но еще важнее явить ему, что суть подлинных отношений с Богом – в нашей любви и нашей свободе. «Если любите Меня, заповеди Мои соблюдете», – говорит Своим ученикам Сам Господь. Так вот – поставить любовь к Господу главной мотивировкой к исполнению закона есть, может быть, самое существенное в наших отношениях и с Богом, и с миром, и самими собой.

И если ребенка наставлять в Законе Божьем, то непременно нужно делать это в процессе живой жизни – прежде всего учить его отыскивать следы Промысла Божьего, свидетельства Божьего попечения о нас. Тогда и будет преодолен разрыв между теоретическим научением и практическим существованием дитяти в мире, тогда он и не будет себя ощущать в некоем «православном гетто», выйдя из которого ребенок рискует обнаружить себя в чужом враждебном стане и накопить в себе агрессию против него: Господь равно дождит на злых и добрых, солнце сияет и праведникам и нечестивцам. Верующие родители имеют власть вручить своим детям ключ живой веры, которым отпираются запертые двери жизни, но такой способ понимания мира возможно передать лишь личным примером.

Потом дети вырастают, и оказывается, что они хотят жить собственной жизнью: они забывают какие-то практические вещи, которым ты их учил, они выбирают себе не ту профессию, которую ты бы хотел для них, но у них остается самое главное – это навык пытаться интерпретировать события своей жизни в свете Промысла Божьего. Лишь тогда жизнь становится путем самопознания и Богопознания – послушание и дерзновение, чувство личной ответственности и уверенность, что судьба твоя находится в крепких руках Промыслителя.

Конечно, все мои дети ходили и в воскресную школу, и в православную гимназию, но главное религиозное воспитание они получали и дома, и в храме, и в монастыре, куда ездили на каникулы на послушание, то есть в течение самой их жизни.

А что касается отношений родителей со своими взрослыми детьми, то тут очень важно, с одной стороны, не стремиться к тому, чтобы втянуть детей в собственную жизнь и растворить их в ней, а с другой стороны, при всем своем участии, сострадании и реальной помощи не пытаться самим жить за них, жить вместо них.

Сейчас наши с отцом Владимиром дети уже взрослые. Старшая – Александрина – преподает в лицее, пишет сценарии для телеканала «Культура», печатается как литературовед в толстых журналах и сотрудничает с православными изданиями как журналист. Сын Николай – уже диакон, у него есть своя фирма под названием «Тектон», занимающаяся строительством деревянных храмов по старинным технологиям – без гвоздей. Младшая дочь Анастасия – студентка Литературного института им. Горького. Помимо того, что она студентка, она еще и макетирует книги.

У каждого из них уже есть свои дети: всего – восемь. Так что дети наши унаследовали от нас представление о жизни как череде подвигов и трудов, но ведь если ты любишь дело, которым занимаешься, то оно оборачивается для тебя праздником.

До 1988 года я писала исключительно стихи. Но потом я почувствовала, что не все может быть выражено этим видом литературы. И я написала свой первый роман. В начале 90-х, когда произошел государственный, общественный и культурный слом и наступило «время публицистики», я стала писать эссе параллельно со стихами и прозой. Мне кажется, что такая «смена языков» очень полезна для писателя, ставя перед ним каждый раз новые художественные и интеллектуальные задачи и не позволяя окостеневать в ранее освоенных границах.

В 2008–2009 годах я вела на телеканале «Спас» по очереди с Дмитрием Дибровым телепередачу «Основы православной культуры», главная задача которой была просветительская. Совместно с приглашенным гостем программы мы пытались донести до наших телезрителей и вероучительные истины Православия, и основы экклесиологии, и этапы истории Церкви, а при этом обсудить церковные проблемы в контексте современной жизни… За годы атеистической пропаганды вокруг Православия наросло огромное количество превратных представлений. Это и заведомо ложные, и просто искаженные суждения. Моя цель была в том, чтобы попытаться кое-какие мифы развенчать, кое-какие языческие взгляды разоблачить, кое-какие наветы упразднить и хотя бы отчасти через гостей, которых я приглашаю на передачу, дать образ Православия как религии любви и радости, творчества и свободы.

А в 2009 году я написала сценарий по своей повести «Куке из рода Серафимов», который был куплен для кинопостановки. Теперь, когда у меня есть хоть какой-то опыт в этом деле, мне хочется написать драму. Тем более что жизнь подкидывает так много сюжетов и посылает таких удивительных людей, которые вполне могли бы стать литературными персонажами.

Ольга Ганаба

Протоиерей Александр Ганаба (р. 1956) – секретарь Московского Епархиального управления, настоятель Троицкого собора г. Подольска, ректор воскресной школы при Троицком соборе г. Подольска.

Ольга Ганаба (р. 1954) – переводчик. Закончила Институт иностранных языков имени М. Тореза (теперь МГЛУ), много лет работала в Отделе внешних церковных связей. Проректор воскресной школы при Троицком соборе г. Подольска. Вырастила четверых детей.

Прежде всего мне хотелось бы сказать о родителях. Когда я соглашалась на интервью, я подумала, ну что такого особенного в нашей семье, да, конечно, семья священническая, традиционная, династия. Когда я прихожу в наш приходской храм и вижу четыре поколения нашей семьи в алтаре за службой (отец моего мужа протодиакон, муж и дети у престола, внуки прислуживают, подают кадило, выходят со свечами), дочь – на клиросе, меня охватывает трепет и огромная благодарность Богу, я сама порой не верю, как это со мной так произошло, что у меня такая семья. Но надо понимать, что мы не были бы такими, какие мы есть, без наших родителей, без неустанной молитвы наших бабушек и дедушек. Им мы обязаны всем. Им, этому поколению родившихся в конце 1920-х годов, людям, детство которых пришлось на суровые тридцатые и военные сороковые, а молодость, взросление и становление характеров – на хрущевские годы, когда всей стране обещали показать последнего попа. Да, в этой среде нет мучеников и исповедников (или они пока еще не явлены!), – потому очень часто людям с неофитским пылом в крови кажется – ну что такого особенного они сделали? Есть даже те, кто дерзает обвинять то поколение в соглашательстве и конформизме, а то и в прямом предательстве Церкви… А на самом деле они долгие годы без видимых миру страданий, в ежедневном служении несли на своих плечах Церковь и просто жили по-христиански в атеистическом окружении. А еще они умели молиться по-настоящему, как мало кто из нас умеет молиться. Они были глубоко укоренены в церковной жизни, поскольку церковный богослужебный круг определял весь строй их жизни. Как мне кажется, они имели подлинное богообщение, о котором мы сейчас и понятия не имеем! И все, что сейчас у нас есть: храмы, воскресные школы, социальные диаконические центры – все заложено их трудами, их молитвами, их чаяниями. Это поколение тех людей, кто были учениками, друзьями, детьми и духовными чадами тех великих и святых людей, кого мы почитаем сейчас как новомучеников и исповедников Церкви прошлого века. Они положили основание всему тому, что мы имеем сейчас в наших приходах и общинах. Наша обязанность, наш долг воздать слово благодарности нашим родителям, сказать им наше спасибо, пока они еще живы, пока они с нами.

Мой отец, Василий Михайлович Лебедев, – священник, а затем – архиерей, епископ. Сейчас ему пошел 83-й год. Со своей последней кафедры (архиепископа Брянского и Севского) он ушел на покой уже очень больным человеком, перенеся не один инфаркт и несколько инсультов. Практически был недвижим и не говорил. Но мы не теряли надежды поставить его на ноги. Когда близкий вам человек впадает в такое состояние, вы понимаете, что он может уйти, а вы не расспросили его о самом важном – о его жизни! И вы со страхом чувствуете, что время упущено… Ведь когда ваш отец монах, а затем архиерей, он не принадлежит вам, как принадлежат обычно отцы детям, его жизнь была отдана Церкви, епархии, служению. Ухаживая за ним, я поняла, как драгоценно наше общение с близкими, которое мы зачастую воспринимаем как нечто само собой разумеющееся. Мы с отцом очень много разговаривали, когда он стал восстанавливаться… Как ни странно, он не вспоминал ни заграничные поездки, ни какие-то блестящие моменты своей карьеры, а больше всего – свое детство. Нищее детство, в нужде, во время социальных перемен.

Он родился на стыке Московской, Владимирской и Рязанской областей в маленькой деревне Ново-Черкасово. Сейчас это Шатурский район Московской области. Его отец и дед из поколения в поколение занимались плотничеством. Когда же после гражданской войны всех загоняли в колхозы, они остались единоличниками. В результате семья была обложена огромным налогом, платить который они не могли. Так они оказались вне общества. В конце 1920-х – начале 1930-х шло большое строительство, нужны были плотники, его отец, и мой дедушка, работал в плотницкой артели в Москве. А когда ненадолго возвращался домой, вынужден был скрываться от местных властей. В доме была нищета страшная, и Прасковья Викторовна, так звали маму моего отца, весь груз семейного хозяйства, детей, везла на себе. А семья была большая – 11 человек, половина детей умерли от голода и болезней. Отец рассказывал: когда приходили собирать налоги, входят в дом – а в доме ничего нет, только чугунок каши в печи. Мама пытается спрятать чугунок, говорит – это детям, они голодные, но пришедшие обыскивают дом, находят только этот чугунок и уносят.

И прадед, и дед всегда были близки к Церкви, в детские годы моего отца дед был даже церковным старостой. Так что любовь к Церкви в этой большой семье была укорененной, глубокой, можно сказать – в крови. В семье читали церковнославянские книги, богослужебные, Псалтирь, Библию, жития святых, дети очень рано начинали прислуживать в храме.

Ближайший храм в честь Казанской иконы Пресвятой Богородицы был в селе Шеино в полутора-двух километрах от Ново-Черкасова. Отец вспоминает, что высшей радостью для него было прислуживать в алтаре. Первые два года школьного возраста он в школу не ходил, как папа сам говорил, не в чем было, да и помощь нужна была дома. Он очень рано научился читать и, конечно, не по советским букварям и азбукам. Пел на клиросе. Вот это он вспоминает как самую большую радость и основное наполнение жизни. Настоятель Казанской церкви, протоиерей Николай Постников в 1930-е годы был арестован. Отцу было 10 лет, и он помнит, как за батюшкой приехали. Это была осень, сентябрь или октябрь, тот вышел в одном подрясничке, ему не дали одеться, посадили в телегу, и матушка его бежала, бежала босиком по этой слякоти, потому что не было возможности им проститься. Больше его никто не увидел, и только потом стало известно, что уже в ноябре отца Николая расстреляли на Бутовском полигоне. Он прославлен теперь в лике новомучеников.

Когда Казанский храм закрыли, до следующего нужно было идти уже километров десять, да по бездорожью. А как не идти! Храм – центр жизни, а все остальное вторично. И вот они ходили в село Прудки Спас-Клепиковского района Рязанской области в церковь Рождества Пресвятой Богородицы, и до сих пор на столе у отца стоит фотография настоятеля этого храма, отца Василия Ушморова. Он очень почитает его как своего первого наставника. Потом и этот храм тоже был закрыт и разрушен. А когда отец Василий был выслан, то Лебедевы стали ходить еще дальше, в село Великодворье, которое все называли просто Пятница, потому что там была церковь Параскевы Пятницы. Так и ходили почти за 30 километров с хвостиком: сначала до озера, потом на лодке на другой берег, мимо нескольких деревенек, да через лес. И там мой отец встретил удивительного человека. Это был священоисповедник протоиерей Петр Чельцов. Священник того поколения, которое соединяет нас с претерпевшими в 1930-е годы мученическую кончину. Он умер в 1972 году, а родился в 1888-м. Почти сто лет прожил и служил до последнего дня. Арестовывали его шесть раз. Если посмотреть следственное дело отца Петра, поражаешься, как такое вообще можно выдержать: арест, тюрьма, возвращение, арест, ссылка на Соловки, возвращение, опять арест, Владимирская пересылка, снова возвращение, снова арест, снова ссылка… И для многих и многих молодых людей за долгие годы своего служения отец Петр стал духовным руководителем и образцом жизни во Христе. Теперь он прославлен в лике новомучеников и молится за всех своих духовных чад. К отцу Петру Чельцову приезжали для беседы многие, в том числе и будущий митрополит Никодим (Ротов) и будущий архимандрит Авель (Македонов), и мой отец. Молодые как бы грелись вокруг отца Петра. Он их питал своей духовной энергией. Из этого кружка выросла крепкая дружба на всю жизнь. В жизни этих трех человек я вижу три важнейших вида церковного служения: отношения с государством, созерцательная молитва, приходская жизнь. Владыка Никодим станет крупным церковно-политическим деятелем. Отец Авель – будущий игумен афонского Пантелеимонова монастыря, затем архимандрит и наместник возрожденного Иоанно-Богословского монастыря под Рязанью. И приходской священник Василий Лебедев, который тогда и не думал, что ему уготовано быть епископом. Это то поколение, которому мы за многое должны быть благодарны. В них жило ощущение, что в Церкви много порушено и нужно вывести ее из этого состояния.

Отец Петр очень во многом помогал моему отцу, даже одеждой, – первый подрясник отца был подарен ему батюшкой Петром. Матушка Мария, супруга отца Петра, всегда старалась подкормить молодежь, которая наполняла дом, несмотря на очень и очень скромные условия, в которых они жили. А как они радовались успехам молодого отца Василия! Когда он закончил академию, написал кандидатку и получил право носить академический крест у ворота рясы, матушка Мария, называвшая своего супруга «папой», говорила с гордостью: «Мой папа ученый, а теперь и ты (Василий) ученый!»

В конце войны отец работал на заводе учеником слесаря. А когда война закончилась и на территории Новодевичьего монастыря открылись богословские курсы, позже преобразованные в семинарию, поступил учиться, а в 1950-м уже был рукоположен во священника.

У моего отца в жизни все сложно получилось. Он был приходским священником и женатым. После семинарии получил назначение в Преображенский храм села Бесово Московской области. Потом был переведен, и я родилась уже в селе Туголес Шатурского района. Я отца всегда воспринимала как строителя (все-таки в роду плотники, строители). Вот он пришел в Преображенский храм. Все было в запустении. Крыша рушится, он идет к властям просить железа. Ан нет, отказ. И исхитриться в те времена добыть железа для крыши, краску, штукатурку, это нужно было уметь! Я не знаю, как он это делал. Видимо, просто благодаря огромной вере в то, что когда очень надо и очень хочется, Бог Сам посылает людей, дает помощь. И отец всегда строил, строил, строил. И если видел, что в храме что-то не так, что нужно делать какой-то ремонт – он действовал. Для него это было совершенно однозначно. Но на первом месте для него всегда было служение, молитва. Он был действительно из тех священников, в молитву которого люди верили настолько, что и взаправду брали зонтик, идя молиться о безведрии. В 1955 году его перевели в село Молоди Чеховского района, и там он тоже занимался и благоустроенней храма, и строительством общины.

До революции сельский священник, получая назначение на приход, получал вместе с ним и какой-то земельный надел, но в моем церковном детстве такого уже не было. Не было у священника возможности иметь собственное хозяйство. И потому село Молоди я не воспринимала как село, у нас не было какого-то крестьянского образа жизни вроде обработки огородов или ухода за скотом. Хотя, кажется, были куры… Мы жили в доме при церкви. И этот дом стал настоящим центром приходской жизни. Отец – тогда совсем молодой, 28 лет, он всегда был очень искренним и жизнерадостным человеком, по характеру веселым и легким в общении. Когда он, совершая службу, выходил проповедовать, то говорил легко и доступно для всех. Со слезами говорил, потому что не мог без сердечного волнения рассказывать о евангельских истинах. Так живо все проходило через его сердце, что слушатели плакали. А как закончится служба – тут и самовар в доме, и беседы. У него был такой удивительный дар – притягивать к себе людей… Я знаю, люди приезжали на электричках из разных мест, и свои местные, конечно, ходили. Почему-то я очень ярко помню мое детство конца 1950-х: в доме всегда гости, какие-то веселые молодежные компании. Зимой прихожане отправлялись на лыжные прогулки, батюшка – впереди, весной – за березовым соком, летом, осенью – по грибы, вернутся – чай, самовар с шишками. В длинные теплые летние вечера самовар ставили на улице, в ограде храма, сидели подолгу, говорили и пели. Ах как пели! Духовные песнопения, канты, народные протяжные песни. У моего крестного – регента нашего хора, который так и жил при храме, в комнатке под колокольней, – был удивительный голос, он мог петь любую партию в хоре – басовую, теноровую, альт, – и он умел организовать хор, спевки. И всех своих хористок он называл «девочками». А девочки некоторые были уже с седенькими волосиками.

А вот еще воспоминание из детства: отец занят, работает в кабинете – заходить, мешать нельзя. В кабинете все стены заняты высокими под потолок шкафами с книгами, и среди них моя любимая, которую разрешалось открывать только за очень хорошее поведение (и значит, очень редко!) – толстенная Библия в старинном переплете, с гравюрами почти на каждой странице. Каждая гравюра проложена листами папиросной бумаги. Непередаваемое ощущение, когда тебе разрешают открыть эту книгу, осторожно приподнять листок папиросной бумаги и увидеть эту красоту, а тебе поясняют – вот это Моисей со скрижалями, от его лица идет свет! В кабинете огромный письменный стол, на столе непременно пишущая машинка, отец быстро-быстро печатает двумя пальцами. Уже став взрослой, я узнаю, что он составляет службы некоторым святым, пишет акафисты. Перепечатывает богослужебные книги для клироса, составляет толкования к уставу, создает удобный для пользования типикон…

Я помню храм, всегда полный прихожан, красивое пение за службой, очень красивое убранство внутри. К 1961 году, когда нашу молодинскую церковь закрыли, в ней только-только обновили живопись, позолотили иконостасы. Там была дивная роспись, редкая по качеству для деревенского храма. И во мне сохранилось детское впечатление навсегда: храм – это красота невозможная! Когда местные старушки узнали, что храм будет закрыт, они там заперлись изнутри, а милиционеры или дружинники

их выгоняли, буквально вышвыривали из храма. Потом в нашей церкви открыли клуб – танцы, кино, дискотеки, но, надо заметить, местные жители туда не ходили. И тогда власти привозили народ откуда-то специально. А в нашем церковном доме устроили медпункт и библиотеку. (Сейчас храм в Молодях снова открыт, спустя ровно 30 лет после его закрытия, в 1991 году в нем начал служить мой брат, священник Константин Лебедев. Когда вся наша семья пришла на первую службу молодинские жители со слезами обнимали нас и говорили: «Мы помним вас маленьких, мы помним нашего батюшку, отца Василия».)

А мы после закрытия храма ездили в Лавру, в Сергиев Посад, тогдашний Загорск. Потом купили там домик и переехали. Отец тогда сказал: «Тут комнатка будет для меня». Но так не получилось. В 1961 году с закрытием храма и наша семья разрушилась… Мама с нами, детьми, переехала в Климовск, а отец принял монашество и был назначен, кажется, в Орехово-Зуево. Начинался новый период его жизни – архиерейский. Много позже мне рассказывали, что когда отец, уже владыка Мелхиседек, был на Венской и Австрийской кафедре, из его архиерейских покоев с раннего утра доносилось пение. Нельзя сказать, что у него был какой-то особый голос или он был очень одарен музыкально. Но не петь он не мог, потому что лучшее для него было – петь службу, или петь молитвы на гласы, или акафисты на распев. Отец говорил, например, что если ирмосы читают, то лучше их опускать. И конечно, много было искушений для людей, потому что утром час поет, два поет. Пока не споет всю утреню. А потом только спускался в приемную.

А моя мама, оставшись одна с четырьмя детьми, начала учиться. С четырьмя детьми она смогла сделать из себя инженера-технолога, получив соответствующее образование. Конечно, ей было очень тяжело. Да к тому же к нам без конца ходили какие-то тетеньки из учреждений – ну как же! поповская семья распалась! – и предлагали детей куда-то отправить, в интернат, в детский дом. Это была особенность советской системы: в деле разложения Церкви не на последнем месте стояло и разрушение семей. Потому что разрушение Церкви – это не только закрыть храм, не только оклеветать священника, не только задавить его налогами, 90-процентными, заметьте! – но и нарушить мир в семье. Многие матушки поколения моих родителей скажут, что их семьи старались разрушить. Поэтому не все семьи хорошо жили в эти 1960-е годы. Но мама нас не отдала, всех поставила на ноги и не позволила исчезнуть их наших детских сердец образу отца-священника. Праздником для нас бывало быть в Лавре, у преподобного Сергия, или на каникулах в родственных семьях священников, старшего брата владыки, отца Алексия, и отца Виктора, мужа его сестры, которые служили в деревенских храмах в Подмосковье.

Господь соединяет людей разными путями. Когда мы познакомились с моим будущим мужем, мы нашли друг в друге очень много общего. Он тоже из семьи простой, крестьянской, раскулаченной до последней нищеты. Его дедушка был настоящий справный крестьянин, украинец. Жили они в с. Белополе Шепетовского района Хмельницкой области. Семья была доведена до крайней бедности. И его дедушка всегда был церковным старостой, но в их селе храм не закрывался. И таким же, как и в семье моей бабушки, было отношение к церкви как к центру жизни, и к праздникам церковным. Моя бабушка, Прасковья Викторовна, из рода Акимовых. Они были очень строгие, очень истовые верующие. Тогда даже было такое понятие – церковники. Неукоснительно соблюдали посты, неукоснительно чтили праздники. Некоторые семьи, церковные, православные, считают, что праздник важно чтить, посещая храм, литургию. Но при этом дом может быть запущенным, неопрятным, а дети – неухоженными. Вот этого не было в семье моей бабушки. Там было, что называется, бедно, но чисто. К празднику ты должен был приготовиться полностью. Умри, но дом перед праздником должен быть намыт-начищен до блеска. Такая строгость была.

Отец Владимир Ганаба, папа моего мужа, после окончания питерской академии познакомился с моим отцом, тогда уже епископом Пензенским и Саранским, и был приглашен служить диаконом у него в Пензе. Он закончил в свое время семинарию в Одессе, но очень хотел учиться дальше. Я всегда замечала, что тяга церковных людей к образованию просто удивительна. Видимо, когда человек вступает на тропу духовного просвещения, он должен постоянно двигаться вперед, ведь если останавливаешься, то откатываешься назад. После службы в армии у отца Владимира было сильное заикание, однако в храме, когда он дивным малороссийским голосом произносил ектинии, пел или читал канон, – оно проходило. И служит он по сей день потрясающе, каждую службу как последнюю. Как и мой отец. Эта их общая любовь к храму, к богослужению стала основой для крепкой дружбы. Я часто навещала отца, с юности знала семью отца протодиакона. И подружилась с его старшим сыном Сашей – моим будущим мужем.

Когда мой будущий супруг закончил школу, ему грозила армия, как многим мальчикам призывного возраста, у него не было зазора даже в месяц, чтобы успеть поступить учиться в семинарию. Но у него в военкомате была знакомая девушка, которая переложила его карточку в другую стопку, чтобы он попадал в осенний призыв и за это время успел поступить в Ленинградскую семинарию. Он дружил с моими старшими братьями и часто приходил к отцу для беседы. Отец даже разрешил ему брать книги из своей библиотеки. А отец любил и собирал книги. Одно время он покупал все, что выпускал Издательский отдел Патриархии. И неважно, было у него уже старинное издание той же книги или нет. Это была новая огромная радость – легально прийти в церковный магазин и купить церковную книгу. Никогда прежде не было у наших родителей этой радости. И можно было эти книги не прятать! Но это было много позже. А в 1970-е годы хорошие богословские и святоотеческие книги были недоступны, особенно для молодежи. Так вот Саша благодаря отцу имел возможность читать духовную литературу, и неудивительно, что он легко поступил сразу во второй класс семинарии. Год проучился, и его забрали в армию. Вернулся из армии и поступил уже в академию, экстерном сдав экзамены за семинарский курс. Мои братья (самый старший поступил в семинарию, а второй в МИСИ), они, конечно, больше с Сашей общались. У меня же был прицел на учебу: я прекрасно понимала, что мне в жизни нужно. Поступила в иняз, (сейчас это Московский государственный лингвистический университет), а потом – переводчиком на завод. Технический перевод у меня был с немецкого, с английского и чуть-чуть с французского. Заканчивала институт, когда смертельно заболела мама. Было трудно. В один год все соединилось-смешалось: мамина смерть, неожиданное для меня ухаживание, последний курс, диплом, работа. И свадьба! Муж учился в Ленинградской Духовной Академии, в Ленинграде мы родили нашего старшего сына, живя на квартире, на дьяконскую зарплату, на мои переводы. Я работала, ездила в командировки, на шестом месяце беременности бегала на шпильках. А затем вернулись в Москву, когда стало ясно, что за первым сыном вслед ждем второго – ведь дома и стены помогают. И пришлось моему супругу оставить свой любимый Питер и переводиться в Московскую епархию!

Первый храм моего мужа в честь Владимирской иконы Пресвятой Богородицы был в селе Маврино на самой границе Московской и Владимирской областей. Жилых домов там было всего три, и добираться было очень сложно: электричка, автобус и два часа пешком через лес и поле. Народа, прихожан, практически не было, несколько бабушек из окрестных деревень, и все. Но уже на первое Рождество появилась в храме молодежь, стали приезжать люди, которым в Москве было сложно ходить в храм, потому что все отслеживалось. А тут батюшка молодой и есть о чем поговорить. Жить там было с непривычки сложно – бревенчатый церковный дом, печное отопление, вода в колодце, удобства на дворе. И в этот церковный дом к воскресной службе в пятницу вечером приходили бабушки из окрестных сел и деревень. Придут, протопят дом, протопят храм. К субботе приезжает батюшка и служит. А если служб несколько, как Великим постом или на Светлой, то батюшка приезжает и остается там на столько дней, на сколько надо. Неделями я оставалась дома одна, с маленькими детьми. Например, на Пасху, на третий день, супруг приезжает, мы вместе разговляемся, и все вместе с детьми едем в храм, чтобы причаститься мне и детей причастить.

Этот период был непростым, – дети рождались один за одним. В 1979-м – Кирилл, в 1980-м – Марк, через два года – Никита, потом дочка. В семье моего мужа была традиция: старший сын всегда получал имя Александр или Владимир. И мне свекор, когда я родила третьего сына и назвала его Никитой, сказал: «Я думал, что хотя бы одного сына Владимиром назовете!» Мне стало так стыдно. А еще я поняла, как внимателен был ко мне мой супруг, даже в таком деле, как наречение имени детям-мальчикам, он оставлял за мной последнее слово!

Работать приходилось очень много: в 1977 году меня приняли в Отдел внешних церковных сношений Московской Патриархии. Я работала сначала переводчиком, затем референтом. Сил у меня тогда было много и жизнь не воспринималась как трудная. Тяжелее, может быть, для меня были хозяйственные мелочи: наступала медленно и неотвратимо перестройка, когда не просто пошел в магазин и купил, а нужно было отстоять безумную очередь, найти какие-то продукты, приготовить на всю большую семью. Вскоре Александра перевели поближе к Москве, он стал настоятелем Никольской церкви Лосино-Петровска Щелковского района Московской области.

Любой женщине, и матушке, конечно, может быть и хотелось бы, знаете, чтобы муж, как слесарь на заводе, отработал смену и домой, к жене и детям. А тут – вся жизнь в храме и весь ритм жизни определяется богослужебным календарем. И это как раз то, что роднит семью мужа и мою: вся жизнь – это Церковь, служение Церкви. Остальное второстепенно. Так и жили – батюшка уезжает перед Вербным воскресеньем и приезжает на Светлой – пока дети не подросли.

Потом батюшку перевели в Люберцы, это еще поближе к дому, а жили мы тогда в Щербинке. Это город молодой, и храмов там никогда не было. Потом уже заботами местных верующих был построен сначала маленький, деревянный, а затем трудами о. Александра побольше и из кирпича храм во имя св. преподобномученицы великой княгини Елизаветы.

Работать я ездила в Москву. Сейчас, думаю, я бы так не смогла. А тогда могла приехать с работы, пообщаться с детьми, накормить мужа, убрать дом, переделать множество других домашних дел. Школа была рядом. Утром детей в школу и – на работу. Три года отец Александр служил в люберецком Троицком храме, а потом его перевели в собор в Подольск, это уже совсем рядом, счастье!

Еще в самом начале я сказала себе, что мои дети не будут ходить в садик и никогда не будут оставаться одни, что бы там ни было. Но мне хотелось и работать, я не могла себе представить, что буду заниматься только семьей. Слава Богу, у меня всегда были помощницы из прихода. Приходили бабушки и говорили: «Батюшка, можно я вам помогу?» Одна из таких женщин, наша няня, у нас живет уже 25 лет.

С мальчишками мне более-менее было все ясно. Они всегда были в алтаре, с отцом, прислуживали за богослужением. Когда были маленькими, спросишь, бывало, кем хотите быть? Все хотели стать архиереями. Один даже митрополитом. Для меня само собой разумелось, что дети из священнической семьи рано или поздно идут в семинарию, продолжают династию. Тем более к храму они тянулись с младенчества.

Конечно, пока ребенок маленький, ему в храме трудно выстаивать всю службу. Когда я и мои братья были маленькими, бабушка приводила нас в храм только поближе к причастию. Но своих детей я приводила на полную литургию, когда у меня появлялась возможность прийти в храм. В Маврино или в Лосино-Петровск мы выезжали накануне, чтобы уже с утра быть на службе, а в Люберцы или в Подольск приезжали все вместе с утра, так что дети вместе с нами весь воскресный или праздничный день проводили на приходе, в храме.

Психология маленького человека такова, что он видит только на метр-полтора, все, что там дальше, – это уже фон и не захватывает внимания. Ребенку интересно только то, что близко. Даже если стоишь впереди, у самого алтаря, – перед глазами у ребенка ничего нет. И поэтому деткам может быть скучно. Когда в Подольске мы открыли в 1991 году воскресную школу, то сразу было введено послушание на клиросе для девочек и алтарное для мальчиков. Вот, бывает, некоторые зашли в алтарь и вышли. Не затронуло. Пришел, как положено по графику, отбыл послушание. А некоторые всей душой сразу прикипают. И уже им без алтаря ничего не интересно. Так было у наших мальчиков. Когда они подросли, стали подростками, их взяли в иподьяконы в штат митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия. Утром вставать надо

было часов в 5, чтобы поспеть к службе или к послушаниям. И ставятся сразу акценты: Церковь, иподиаконство – это важно, это на первом месте. А как же школа, учеба, уроки? Все надо было успевать. И здесь многое зависит от самодисциплины, умения организовать свое время. Уметь ладить со школьными учителями. Многие учителя шли навстречу моим мальчикам, прощая им пропуски уроков в дни церковных праздников. Я со своей стороны также старалась поддерживать хорошие отношения со школой. У одного из сыновей была проблема: уже несколько лет он был иподиаконом, а в школе у него очень хорошо шла математика. Так вот директор школы все возмущался: «Что же это вы: у мальчика такие мозги, а вы его куда-то там в священники!» Конечно, если бы я видела, что у детей другие наклонности, как, например, рисовать или заниматься той же математикой, языками, мы бы никогда не препятствовали этому. Но вопрос о том, чтобы поступать куда-то еще кроме семинарии даже не возникал. Так что путь в семинарию был вполне естественным.

В подростковом возрасте у моих детей не было какого-то бурного протеста или перелома, какой иногда бывает у церковных детей. Не было такого, чтобы храм надоел. Хотя внутренне я к этому готовилась. Потому что прекрасно помню, как у меня в возрасте 17 лет был непродолжительный кризис отношения к Церкви, своего рода приступ юношеского критицизма: мне было интересно знать, для чего все это. Но рациональное – почему именно так, а не иначе – быстро уходило на задний план, потому что мне всегда нравилась красота церкви, богослужений. Нравилось ощущать себя в Церкви. Правда, в юности службы казались слишком длинными. А потом, буквально через несколько лет (может, из-за того, что супруг служил далеко и не всегда была возможность посещать службу), вдруг заметила, что они не такие уж и длинные и не успеешь насладиться-напитаться этой красотой, как уже и отпуст. Может, потому, что все вокруг – и братья мои – священники, и отец, любили, чтобы служба была размеренной, красивой.

Я не думаю, что как-то специально это передавала детям. Я никогда не говорила им: «Вот дети, вы должны быть благочестивыми». Они же дети. Они видят, как живет отец. Как планирует свою неделю, день. Нет никаких особых секретов, разве только то, семья всегда жила в ритме церковной богослужебной жизни, по церковному календарю, с его праздниками и постами, с молитвами утренними и вечерними, с беседами за вечерним чаем. Они просто смотрели, как мы живем и научались. Правда, один раз меня старший сын спросил: «Мам, а почему вы с папой не ругаетесь, а говорите на такие темы?» А мы обсуждали всегда и церковную жизнь, и культурную, и общественную, что мы увидели, что прочли. Но не быт, в том смысле, кому мыть посуду. Быт – это только как оболочка, шелуха. Вы же не будете серьезно относиться к шелухе! Сына это поразило, видимо, он провел сравнение с семьями своих друзей, не знаю.

Ребенку должно быть хорошо в семье, в доме. Должно быть уютно. Должно быть чисто. Что для детей важно – дома должна быть приготовлена еда. Чтобы можно было быстро накормить детей, когда вы только-только вернулись из школы ли, с каких-то занятий или из храма. Я довольно скоро поняла, что у меня нет ощущения праздника и я не могу спокойно быть на службе в церкви, если дома не прибрано или не приготовлено. Более того, в праздник должен быть хороший праздничный обед. Это как закон.

Дети должны знать, что дом – это то место, где не предадут, где всегда будут любить, где о них позаботятся. Я никогда не стеснялась пойти в школу, если нужно было что-то выяснить, потому что дети должны видеть: дома тебя не выдадут, будут защищать. Да у тебя могут быть ошибки, если ты сделал что-то плохое, тебя отругают, может быть, и накажут, но и поймут, потому что – любят. Это твоя база. Это должно быть безусловно ясно детям. Тогда дети будут любить дом, и им будет дома хорошо. Но они должны также знать, что основная жизнь там – за стенами дома. И они учатся для того, чтобы потом что-то делать в жизни. Когда я перестала успевать совмещать заботу о доме и семье с работой, пришлось уйти с работы, хотя это был очень болезненный выбор. Я любила свой отдел, свою работу. У меня были очень интересные командировки: к примеру, в Женеву на конференцию, из Женевы в Германию, на другой форум. Из Германии в Индию. Хорошо? Не очень. Потому что мама вычеркнула месяц из жизни семьи. И я поняла, что не имею права упустить детей и дом – я должна быть с ними. Подрастала дочь, было важно помочь ей определиться в жизни, найти свой путь. Ее жизнь с младенчества, можно сказать, протекала на клиросе, совсем ребенком еще она начала петь в церковном хоре, сначала в детском, потом в профессиональном, уже став студенткой музыкального училища, а затем Академии им. Гнесиных.

А внуки?! У нас сейчас большая радость: старшие внуки пошли в школу. Мы все очень волновались, ведь все они такие разные. Как пойдет учеба, как сложатся отношения в школе? Все это вызывает заботу. У второго сына два очень разных мальчика. Один – очень целенаправленный. Если берется рисовать, то уж будет рисовать. Берется строить, будет целенаправленно строить. Он может сосредоточиться на каком-то деле. Ему легко и учиться. А другой – фантазер и мечтатель! Типичная творческая натура, с которой сложно. Когда садимся делать уроки, приходит младший и готов сейчас же за старшего все сделать. А мне нужно, чтобы мальчик сам сконцентрировался. Наконец, он собрался, но столько времени на это потратил, что ему уже скучно. Приучить такую натуру к самодисциплине непросто. И современная педагогика иной раз здесь не помогает. Я с умилением вспоминаю, как нас учили: сначала чистописание, от крючочка к букве, от буквы к слогу, от слога к слову. Так ребенок постепенно входил в учебу. Сначала создавалась база, навыки, сейчас же от ребенка сразу требуется умение решать задачи.

Своим снохам иногда говорю: «Девочки, пока детки маленькие – это очень тяжело, но это время быстро проходит. И к сожалению, когда оно пройдет, вы поймете, что время утекло слишком быстро. Вы будете жалеть об упущенных часах, которые вы не провели со своими детьми. Это большая ценность». Я не говорю, что все в моей жизни были идеально. И я во многом виновата перед своими детьми. Домашний труд – это хождение по кругу. Нам, современным женщинам, трудно с этим смириться. Вот моей бабушке было легче, потому что она знала, что ее жизнь – это дом, семья, хозяйство. А я говорила мужу: «Ты пойми, если я для чего-то выросла именно в этих условиях, получила именно это образование, значит, у меня есть какие-то таланты, это для чего-то нужно, я могу быть полезной не только у плиты».

Церковь – живой организм. Домашняя церковь – это также живой организм. Семья должна развиваться. Живой организм никогда не развивается внутрь себя, ради самого себя. В живой природе все взаимосвязано. И Христос не говорил: соберитесь в комнате, закройтесь и учите друг друга. Но: идите в мир и научите народы. Идите в мир и делайте. Мы родили детей, мы их воспитали. Для чего? Да, мы привили им навыки в обслуживании себя, мы научили их учиться, познавать новое. Но это не цель, это средство для освоения мира. Вот мой муж – священник, все силы он отдает своему служению, Церкви. Он не мастеровит, не домовит, как, может быть, некоторые мужчины. Он не прибьет в доме полку, но выстроит приходской дом. Не забьет в доме гвоздь, но перекроет крышу в храме, и сам храм у него блестит как новенький. Что такое для него семья и дом? Место, где можно отдохнуть, набраться сил, согреться общением, напитаться энергией взаимной любви, что называется, отдохнуть душой. Я всегда знала – батюшка со мной, значит, все в порядке. Но основная жизнь священника протекает вне дома, вне семейного круга, он только отчасти принадлежит семье, свои силы и энергию он отдает в первую очередь людям.

Вы спрашиваете меня, в чем секрет воспитания детей. Спросите себя, что составляет ценность вашей жизни. В моей жизни и по сию пору, ценность – это жизнь в Церкви. Есть прекрасный библейский образ: зерно, брошенное в землю. Чтобы оно проросло, оно должно умереть, и тогда только даст новую жизнь. Если вы пытаетесь что-то законсервировать, оно жизни не даст. Надо дать расти тому семени, что заложено в нас. Именно так я рассматриваю семейную жизнь – не как что-то, что ценно само по себе, а как направленное во вне. Вся жизнь человеческая устроена так, что она совершается вне дома, там, снаружи. Даже если вы работаете дома, пишете книги, рисуете, администрируете или еще как-то трудитесь, зарабатывая свой хлеб, вы все-таки вносите свою лепту в созидание окружающего мира, изменяете его, делая более добрым или (не дай Бог!) более злым. Понимание этого – главное условие для того, чтобы вырастить и воспитать детей, чтобы они жили и обустраивали тот, внешний, большой мир, в который призваны. Я очень надеюсь, что все, что мне удалось сделать в жизни, хотя бы чуть послужит добру, молитвами и заботами моих родителей и прадедов. Аминь!

Лариса Первозванская

Протоиерей Максим Первозванский (р. 1966) – клирик храма Сорока Севастийских Мучеников напротив Новоспасского монастыря в Москве, главный редактор православного молодежного журнала «Наследник», духовник молодежного объединения «Молодая Русь», выпускник МИФИ.

Лариса Первозванская (р. 1966) – физик. Закончила МИФИ. Растит девятерых детей.

– Лариса Вячеславовна, как вы думаете, по какой причине распадаются браки?

– Мне кажется, многие браки распадаются из-за нежелания потерпеть и нежелания друг для друга поработать. Если одному из супругов не нравятся причуды и привычки другого, то можно чем-то и пренебречь, от чего-то отказаться. В совместной жизни неизбежно начинается воспитание друг друга. Нужно поработать, и все будет нормально. А желание – оно подкрепляется любовью. Важно, чтобы влюбленность переросла в любовь настоящую. Вот поссорились и спрашиваешь сама себя: «Ну что, развод, что ли? Да нет, конечно!» И сразу причина ссоры кажется несерьезной, идешь мириться.

– Вы замужем 20 лет, и у вас девять детей… Есть ли у вас рецепт сохранения любви?

– У нас существует традиция. Час-два в день мы с мужем обязательно общаемся вдвоем: нам это необходимо.

Познакомились мы еще в студенческие годы, на картошке. Нас, студентов МИФИ, отправили на помощь колхозникам, причем не только пятикурсников, но и со второго курса. Муж на три года старше меня. А после картошки мы начали встречаться и через год поженились.

Я после школы хотела заниматься астрофизикой. Но получилось, что специализацией стала физика ядерная, что тоже очень интересно. Я бы и сейчас ею занималась, если бы не обстоятельства. Однако физиком (в ИОФ – Институте общей физики РАН) у меня получилось поработать совсем чуть-чуть, потому что я ушла в декрет. И с тех пор пребывала в декрете 15 лет. Вот только сейчас перед самой младшей дочкой пришлось уволиться. А муж два года работал в СНИПе, собирался кандидатскую защищать, а потом ушел оттуда в православную гимназию и все. Вера в Бога не противоречит физике, наоборот – многое объясняет. Они друг другу не мешают.

– Получается, вы одновременно пришли к вере? Как сложилось ваше совместное воцерковление?

– У меня с детства, из-за жизни с бабушкой, было такое миропонимание, а муж встретил на работе верующих людей, физиков. Они дружили, дружили, и через некоторое время он крестился. Но вообще, у нас все вместе. Он со мной делился тем, что узнавал. Мы вместе обсуждали, что его волновало. И как-то вместе стали в храм ходить. Это было в начале 1990-х.

– Значит, православие для вас было органичным с детства?

– Моя бабушка была верующая, и мама со ответственно с детства верующая. Меня тоже крестили в детстве, крестик на кроватке всегда висел, но время-то было советское. Мама, скрываясь, ходила в храм. Всего боялась, но ходила. Ездила на утреннюю пораньше, а меня не брала с собой никогда. Я просто в воскресенье просыпалась: «Где мама?» – «Мама скоро приедет».

Родители оба были инженерами. Отец – инженер-строитель, мама – инженер по перевозкам зерна на БАМе. А я в Москве родилась, ходила в московскую школу, получила стандартное советское образование.

Меня не удивляло, что бабушка верующая, мы всю жизнь проводили в деревне с ней. Она сама москвичка, но ее родители из деревни. Она была уже на пенсии, и все три летних месяца мы проводили в деревне. На моих глазах она молилась, постилась, и это не удивляло. Ей не надо было задавать вопросы, она сама рассказывала. Но в школе я не помню, чтобы обсуждали такие вещи. С девчонками иногда шушукались: «У тебя есть крестик?» – «Есть». Но больше никаких разговоров особенно и не было.

– Что для вас было самое трудное, когда вы пришли в Церковь? Что было труднее всего принять в церковной жизни?

– Не знаю. Кажется, такого не было. Все было гармонично. Видимо, Господь, берег. Мы узнавали какие-то церковные ограничения потихонечку, постепенно. Надо в храм ходить – начали ходить. А когда походили, оказалось, что есть посты. Начали поститься. А потом вдруг узнаем про молитвенные правила. Духовная нагрузка проявлялась постепенно и оказывалось, что эта нагрузка по силам. Мне кажется, препятствия никакого не было, все было естественно.

– Вы сразу попали в какую-то определенную православную среду или просто вдвоем ходили в храм рядом с домом?

– Мы жили на Таганке, поэтому сначала ходили в храм Петра и Павла на Яузе. Это храм давно открытый, состоявшийся, со своей приходской жизнью. Там больше была такая среда простая, можно сказать, сельская. А потом открылся Новоспасский монастырь, и там мы были почти что первыми прихожанами. Монастырская атмосфера – она иная. Монахи все молодые, образованные, и у них совершенно другое отношение к вере. Мы стали туда ходить. Батюшка сначала стал чтецом там, потом дьяконом, а потом и священником.

– А как к этому отнеслись ваши родители?

– Моя мама была в восторге. А батюшкиным родителям было тяжело, его отец был коммунистом. Напряженно все было, причем еще до того, как батюшку рукоположили: трения начались, когда мы стали соблюдать посты, ходить в храм. Мы жили вместе со свекром. В конце концов, ему стало интересно, чем же таким сын увлекся после МИФИ, куда ушел из физики. В итоге он начал читать и крестился. Сейчас ходит в храм и стал глубоко верующим человеком.

– У вас был классический студенческий брак. Говорят, что такие браки самые непрочные. Начало 1990-х, жизнь со свекрами, как вы с этим справились?

– У меня очень хорошие свекры. Я не знаю, с чем это связано, но они в нашу жизнь не вмешивались. У нас была своя комната в квартире, мы иногда что-то там переделывали, покупали, а они приходили и говорили: «О, как вы здорово сделали, какие молодцы». На все была положительная реакция. Недоразумения небольшие, разумеется, были, но серьезных проблем не возникало. Вообще, самые тяжелые – первые годы. Когда начинаешь близко узнавать человека, жить семьей. Раньше просто виделись, общались, а дома начинают вылезать разные черты характера. Пока встречаешься, – погуляли и пришли каждый к себе, а тут надо все пространство делить пополам. Выходя замуж, нужно изначально настраиваться, что будет трудно, что надо постараться притереться друг к другу.

– И когда вы поняли, что, кажется, будете матушкой?

– Когда мой муж стал чтецом и начал ходить на каждую службу. Вставал с утра и уходил. И стал поговаривать, что если бы рукоположение было возможно, он бы мечтал об этом. А потом оказалось, что возможно.

– И какие чувства это все у вас вызвало?

– У меня был восторг. Я смотрела на священнослужителей как на небожителей. Как на идеал, к которому нужно стремиться, но это нам не дано. Мы не из их касты. А тут вдруг оказалось, что это реально, возможно. Меня духовник вызвал для беседы: «Ты согласна?» – «Конечно!» Он провел очень долгую беседу о трудностях этого пути. Спросил, понимаю ли я, что будет вот так тяжело и вот этак тяжело и захочется все бросить. Я говорю: «Все равно согласна!» Был запас какого-то энтузиазма.

– Эти трудности, о которых духовник предупреждал, они были?

– Были. Сейчас мы успокоились, стали проще ко многому относиться. Я человек не общественный, люблю быть дома. Несмотря на то что детей много и всегда шумно. Для меня тяжелей всего было, что я оказывалась все время на виду. В храме было даже завидно: вот приходит просто мама с детьми, никто внимания на нее не обращает. А тут оденешься не так или, наоборот, слишком «так» и сразу чувствуешь вокруг разговоры, взгляды. Нужно постоянно держать себя в каких-то рамках, потому что ты не просто православная, а жена священника. Нельзя ни посмотреть на кого-то косо, ни ответить жестко. А самое тяжелое – с детьми. Может, его шлепнуть надо или еще что, а на тебя кто-то смотрит. Еще есть трудности, такие же, наверное, как у жен врачей или военных, когда среди ночи срывают мужа или в планы вклиниваются. Например, мы заранее договорились с детьми куда-то идти, а он вдруг говорит: «Знаете, я завтра не могу». Часто бывает, это выясняется в последнюю секунду, дети настроились, рюкзаки собрали, условно говоря, а он говорит – меня вызвали. Бывает, что и терпение кончается.

– А духовные чада вмешиваются?

– Нет, это не мешает. Самые близкие его чада, я с ними хорошо знакома, и тоже общаюсь, особенно с женской половиной. Если мамочка беременная или маленькие дети, я на телефоне постоянно. Отец Максим им так и говорит: «Ваши женские дела я с вами обсуждать не буду, это к моей матушке. Духовные вопросы – пожалуйста, а женские прибамбасы – с матушкой».

– Давайте о женских «прибамбасах» и поговорим. Получается, что дети у вас чуть ли не каждый год рождались?

– Через два. В общем, это не очень тяжело – посильно. Как-то само собой: год кормишь, год носишь. Старшие сейчас уже большие.

– С кем легче, с мальчиками или с девочками?

– Пока маленькие – с мальчиками, психика более устойчивая. Девочки более капризные. А когда постарше, труднее с мальчиками. У них начинаются специфические проблемы мальчиковые. Но у меня мальчики еще довольно маленькие – старшему 10 лет.

– На старших детях обычно тренируются. У вас есть что-то, чего вы сейчас бы с младшими не сделали?

– Есть, конечно. Есть перегибы. Смотришь на молодых родителей и думаешь, что же они делают! А потом вспоминаешь, что и мы такие же были, так же со своими детьми поступали. Младших, конечно, меньше ругаешь. К ним уже отношение такое, почти как к внукам, наверное.

– А в плане православного воспитания со старшими девочками были перегибы? Ведь когда они родились, вы были неофитами.

– Они родились, когда мы уже в храм стали ходить. Стоять на службе их никто не заставлял. Они были ужасные непоседы, дольше 10 минут спокойно, то есть молча, стоять не могли. Десять минут – это был предел, который они могли выдержать, крутясь и вертясь, но все же молча. Так я с ними и стояла. «Отче наш» простояли, причастились и ушли. Я их не заставляла. Зато у них нет отторжения храма. Потому что часто бывает, что дети ходят-ходят, лет до 12–13 на всю службу целиком с рождения, а потом смотришь – перестают ходить. Но постятся мои с детства. И тут все очень просто. На самом деле, дети всегда копируют своих родителей. У меня со старшей было интересно. Ей было всего два года, даже чуть меньше. Я ей рассказываю, что такое пост, что мы с папой будем поститься, не есть того-сего, чтобы ребенок знал. Я ей постоянно все рассказываю, секретов нет. Были на службе, брали благословение на пост у своего духовника, и она вдруг, хотя девочка стеснительная, вперед меня к нему: «А можно я тоже буду поститься?» Он спрашивает: «А как ты хочешь поститься?» – «Как папа с мамой». И никаких проблем не было.

– Бывают сомнения насчет здоровья в связи с детским постом?

– По своему опыту скажу – не было у нас таких проблем. Для здоровья это не опасно. Существуют медицинские теории, которые рекомендуют устраивать детям разгрузочные дни два раза в неделю безбелковые и несколько раз в году по две-три недели. Наука совпадает с нашим календарем.

– Есть ли у детей ревность друг к другу?

– Есть. Специально я с ней никак не борюсь. Если видишь, что у ребенка, как он считает, нехватка внимания, просто больше ему уделяешь времени, заботы. Когда много детей, основная проблема – нехватка личного контакта с каждым конкретно. Обязательно надо просто с ним посидеть, даже уроки поделать, но только чтобы это было личное общение. Оно важно даже не на уровне слов, а на уровне эмоциональной близости. Когда у кого-то день рождения, подарки получают все. Большой подарок – имениннику, а остальным поменьше, маленькие сувенирчики. Мы устраиваем разные конкурсы, и в результате все выигрывают себе эти подарочки.

– Вам кто-нибудь помогает справляться с такой оравой: бабушки, дедушки?

– Сейчас уже нет. Просто мы, наверное, сами старые стали, пора самим быть бабушками и дедушками. А поначалу очень много помогали, в основном мои родители. Они на пенсию как раз пошли. Но сейчас моя мама с племянниками сидит, у моего брата тоже дети, а мама с ними живет, поэтому вырваться к нам не может. Так что теперь мы без помощи, но у меня старшей дочери уже 17 лет – помощница.

– А ваши родители не возмущались, что так много детей, когда вы им сообщали, что должен родиться очередной?

– Мама очень переживала, а свекр был счастлив. Мама переживала не за то, что их много, а за то, что нам тяжело, за меня боялась, что здоровья не хватит. Сначала, когда было пятеро, все говорили: «Ну вот, отлично, теперь хватит». Потом родились двойняшки – шестой и седьмой, и родственники сказали: «Вот теперь от личное завершение». Но потом родились еще восьмой и девятый.

– Многие говорят, что нечестно по отношению к старшим детям нагружать их сидением с младшими.

– Моя вторая дочка сейчас учится в одиннадцатом классе и в этом году поступает в институт. Мы долго с ней обсуждали, чего она хочет в будущем. И она все время говорит: «Я хочу быть мамой». И я не знаю, нужно было ее нагружать или не нужно. Ей это в радость. Если у кого-то старшие мальчики, то для них, конечно, тяжело – всякие там пеленки-распашонки. Насчет девочек не знаю, она все умеет, она готова стать мамой. Но если я вижу, что тяжело, стараюсь не перегружать. Она не чувствует, что ее чего-то лишили, наоборот, когда перерыв между рождением детей перед последней дочкой был больше, чем обычно, старшие спрашивали: «Ну когда же будет снова маленький? Потискать хочется!» И я бы не сказала, что это как-то негативно сказывается на образовании. Наша самая старшая дочь уже студентка-первокурсница, она учится на историческом факультете Московского университета имени Ломоносова. Так что и в многодетной семье можно дать хорошее образование детям. Правда, они такие сознательные, девочки, учились сами, даже не надо было помогать. Остальным приходится помогать, а кого-то даже и вытаскивать за уши. Не знаю, от чего это зависит – то ли потому, что другая школа, то ли из-за конкретных учителей.

– Делаете ли вы с детьми уроки?

– Я не проверяю специально, это на их совести. Но если просят помочь, я, конечно, помогаю. Как правило, каждый день всем что-нибудь да нужно от меня: кому-то сочинение, у кого-то задачка не получается. У нас время уроков начинается в шесть вечера: я сажусь за большой стол в гостиной со своим рукоделием, если не трогают, сижу – вышиваю, а если трогают, то соответственно всем по очереди помогаю.

– В каких школах они учатся – в православных или в обычных?

– Одно время, когда мы жили за городом, там была православная школа-пансион. Старшие две у меня начинали там. Потом мы переехали и была православная гимназия в Царицыно, при храме «Живоносный Источник». Третья дочка у меня там успела первый класс закончить. А теперь мы все учимся здесь, на севере Москвы, в обычной школе. И я об этом не жалею, хотя что-то мы, конечно, потеряли: в православной школе отмечаются церковные праздники и зимние каникулы вовремя. Здесь, если весенние каникулы приходятся на Страстную неделю, это хорошо, можно в храм походить, а на Светлой мы не ходим в школу – просто прогуливаем. Сейчас многое изменилось, если ребенок нормально учится, то к верующим семьям в школе относятся хорошо – и родители, и учителя, и одноклассники. Я спрашивала детей, смеются над ними или нет, они говорят, что относятся с уважением, хотя и не без любопытства. Когда наши не едят сосиски в столовой из-за того, что пост, некоторые дети начинают за ними даже повторять, им это любопытно.

– Есть ли у вас еще какие-нибудь семейные традиции?

– У нас есть свой домашний театр. Нам это очень нравится, два-три спектакля в год получается. Мы покупаем готовых кукол, а костюмы я иногда шью. Допустим, «Царя Ирода» ставили, таких покупных костюмов не найти. Первый спектакль у нас получился почти случайно. У детей была любимая сказка про зайчика, они ее наизусть знали. Я нарисовала декорации, просто на картоне: зайчик, зайчиха, белочка. На двухъярусной кровати мы сделали занавески, а звук мы записали на магнитофон, получилось с музыкой. Родственники и друзья пришли – мы показали. Всем так понравилось, что мы стали дальше этим заниматься.

– А как строится христианское воспитание в вашей семье? Понятно, что в храм дети ходят. А тексты Евангелия, Библии вы читаете с ними?

– Мы не читаем их каждый день. Но как только начинается Великий пост, мы распределяем с мужем: один читает Писание средним, другой – младшим. Со старшими особый разговор, они сами занимаются. Малышам батюшка читает адаптированные тексты, евангельские рассказы, а со средними, это 4–8 лет, мы читаем Евангелие. У нас вообще есть традиция на ночь читать книжки, художественную литературу: кому сказки, кому что поинтересней. Группируем по возрасту. Бабушка когда приезжает, читает жития святых, пересказанные для детей. Старшая дочь названа в честь Марии Египетской.

Я помню, что когда она была еще маленькой, мы с ней ездили в храм, до метро было далеко идти, и я решила, что пора ребенку знать житие своей святой. При пересказе этого жития я столкнулась с трудностями, жалко, что тогда не записала свой вариант. Потому что сумела как-то обойти все острые вопросы, которые ей пока еще рано было знать. Маше так понравилось, что она потом на своем дне рождения всем пересказывала.

– Как вы вообще книжки для детей выбираете?

– Конечно, мы фильтруем, что они читают. У меня такая традиция: прежде чем дать ребенку книгу, я читаю ее сама. Мне нравится детская литература, поэтому я обычно с удовольствием сама проглядываю. Я считаю, что православное образование – это не монашеское образование. Представление о том, что ребенка нужно готовить к монашеской жизни, а если он вдруг случайно не сможет, то станет ученым, врачом и так далее, в корне неверно. Главное – готовить их к обычной простой жизни. Поэтому, конечно, их круг чтения не ограничивается православными авторами. Но если человеку дано, тогда он посвятит себя Богу целиком. А настаивать на каких-то вещах, с детства готовить к чему-то, нет, пусть сам разберется.

– Ваши дети ходят в обычную школу. У их сверстников, мягко говоря, много не очень приятных увлечений, как вы своих от этого ограждаете?

– Мне кажется, что надо дошкольному воспитанию уделить внимание. Если ребенок к чему-то привык, смотрю по своим детям, если у него есть какие-то склонности, если есть какие-то симпатии, то они так и сохраняются по жизни. Даже если что-то наносное попадает, я не говорю сразу: «Ой бяка, выкинь немедленно». Лучше сначала просто согласиться, что это может быть интересно, а потом исподволь сказать, что мне не очень нравится. И часто дети после этого добровольно отказываются от чего-то, что раньше вызывало бурный интерес. Мне кажется, надо действовать мягко, потому что если строго сказать, то возникает противодействие. Очень важно еще до школы, пока они не влились в общественную жизнь, постараться заложить в ребенке стержень, чтоб он не боялся быть не таким, как все.

У меня старший сын совершенно не комплексует, если его друзья от чего-то в восторге, а ему это не нравится. И они его слушают, потому что он – человек со стержнем. Старшие девчонки никогда не выражали желания ходить на дискотеки. Причем я их никогда в этом не ограничивала. Разве что между делом говорила, что там музыка громкая. При этом на балы они ездят. Целый год ходили заниматься, причем даже не бальными танцами, а настоящими старинными – польки, падеграсы и так далее. У них есть очень красивые бальные платья. На самом деле в глубине души каждая девочка мечтает не в короткой юбке подрыгаться, а именно принцессой нарядиться.

– Отпустите ли вы дочку с подружкой на дискотеку, если она попросит?

– Отпущу, если буду знать, что там нет наркотиков и все более-менее под контролем. На школьную дискотеку, например. Они видели школьные дискотеки, потому что их устраивают в последний день перед каникулами, у кого-то еще уроки, а кто-то уже собирается на дискотеку. В общем, мои пожаловались, что там душно и шумно. По-моему, к чему с детства лежит душа ребенка, то и будет. Ребенок душой будет тяготеть к тому, что в него заложили изначально, поэтому от родителей зависит очень многое. Я смотрю на своих старших и вижу в них себя, свои плюсы и минусы. Тут уж какой хочешь, чтоб был ребенок, таким самому надо быть. И к сожалению, бывает, что минусы вылезают сильнее, чем плюсы.

– Как вы учите детей молиться?

– Специально мы не учим. Мы ходим в храм, они видят, как люди молятся. Каждый вечер после ужина, мы читаем общее семейное правило, на котором должны присутствовать все. Младшие вливаются. Вечернее правило все вместе целиком читаем. Утреннее правило об легченное: просто перед школой прочитывают несколько молитв.

– Бывает ли, что дети отказываются в храм идти: «не хочу» – и все?

– Такое бывает у маленьких. В 4 года: «Хочу есть, не хочу ехать, надоело». Мы тогда говорим: «Хорошо, тогда оставайся один, а мы едем на машине, там еще пароходик по дороге увидим». И как-то слово за слово, смотришь – собрался и поехал.

– Есть ли у старших нецерковные друзья, не получается ли у них болезненного разрыва от того, что дома все совсем иначе, чем у них?

– Дома не совсем все другое. Мы живем обычной жизнью. Мы и телевизор смотрим, когда нормальные фильмы. С друзьями они много общаются, даже иногда мы берем их друзей с собой в храм, они умещаются в нашей машине, у нас микроавтобус.

– Получается ли как-то регулировать круг общения?

– Бывает, что мне кто-то не нравится, кого они приводят. Тогда надо сделать такое особенное лицо, мол, «кто же это, что ты с ним дружишь?». Активно выразить свое отношение, не запрещая ничего. Через некоторое время глядишь – а друг-то и поменялся уже.

– Приносят ли они слова какие-нибудь нехорошие?

– Приносят, всякие приносят. Стоит один раз объяснить, что это совершенно неприемлемые слова, вопрос решается. Но если слово входит в привычку, то следует строгое наказание. Я всегда спрашиваю: «Ты слышал, чтоб мама, или папа, или старшие братья и сестры, так говорили? Нет? Все. Чтобы больше этого не было». Но через это лучше пройти. Пусть с самого начала знают, что есть запрещенные слова, чем потом.

– Какие у вас развлечения, ходите ли вы в театр?

– Да, и театр, цирк. Но тут проблемы финансовые. Билет в цирк самый дешевый стоит 500 р. Считайте, нужно пять тысяч, чтобы сходить в театр, в цирк. Это если билеты дешевые. А есть билеты по тысяче рублей. Когда нам дарят или управа пожертвует, мы с удовольствием идем. Я считаю, что классическое воспитание должно быть. Сейчас у нас нет музыкальной школы поблизости, а с преподавателем музыки не сложилось: она занималась четыре часа с четверыми по очереди и требовала абсолютной тишины. Четыре часа я держала весь дом, чтобы никто не пикнул, а это очень непросто. Сейчас начнем с новым заниматься. В связи с финансовыми вопросами мы выбираем бесплатные кружки. Одна дочка ходит на гимнастику, другая на фехтование, на волейбол, есть у них ансамбль «Ландыш серебристый», хор. Практически все так или иначе поют. Я считаю, что разницы большой нет, чем заниматься. Главное – творческое развитие.

– Играют ли ваши дети в компьютерные игры?

– Это бич. Мы как-то прозевали, потому что старшие дети очень спокойно к этому относились: поиграли – забыли. А вот со средним сыном сейчас стоит конкретная проблема, у него началась компьютерная болезнь. Мы стараемся потихонечку его отучить, потому что на него еще действует запрет, когда говорят «нельзя, и все». Но если он поиграет, то видно, что у него есть внутренняя зависимость. К сожалению, когда он подрастет, тут уже неизвестно что будет. У старших детей у всех есть компьютеры, у каждого свой, мы к этому спокойно относимся, потому что они не зацикливаются на этом. Но теперь мы ввели ограничения, в учебные дни мы не играем. Можно поиграть в выходные и в каникулы. Пока так, а там видно будет.

– Осознают ли дети, что они – дети священника?

– Они осознают, особенно когда я начинаю стыдить: «Как вам не стыдно! Что скажут, батюшкины дети, а так себя ведете!» Я думаю, мои слова над ними висят как дамоклов меч, хотя в жизни это обычные дети. Когда мы перешли в обычную школу, я им все равно сшила гимназические платья, как раньше. И когда они принесли фотографии классов, их поставили сзади. Всех. Мои все девочки оказались сзади в своих классических белых свисающих пелеринах. Я увидела, что все выглядят совершенно по-другому. Они мялись, но все-таки сказали, что выбиваются из общего вида, а учителя им заявили, что они «как из деревни». Я сделала вывод для себя: пока они не получили психологическую травму, лучше пускай ходят в классическом офисном стиле: юбка до середины колен и белая блузка. И дома я не заставляю их ходить в сарафане или юбке до полу, кто-то в брюках ходит, кто-то в шортах. Но в школу в брюках я их не пускаю.

И летом на отдыхе они одеты как все: надо – в купальниках, надо – в шортах. У нас брюк как таковых нет, но есть спортивные костюмы. А платья я им стараюсь шить красивые, чтобы хотелось носить.

– Куда вы ездите летом, на отдых?

– В основном на даче сидим. Когда в семье постоянно маленькие, ехать на море, на юг, противопоказано. Когда был перерыв между детьми побольше, мы ездили на машине в Крым. Получилось очень хорошо, всем понравилось. Но у нас и на даче хорошо: лес, речка. Если погода позволяет, то мы на речке постоянно или на велосипедах катаемся, теннисный стол у нас есть, качели, за грибами любим ходить.

– Когда у детей возникают личные вопросы, психологические переживания, они идут к маме или папе?

– В основном к маме. Старшие у меня девчонки, так что они точно к маме. Как дальше будет с мальчишками, когда они подрастут, пока непонятно. Но, наверное, будут какие-то вопросы с папой решать. В общем, я пока справляюсь и с духовными вопросами. Но если надо решить бытового плана пастырские вопросы, например кому сколько поститься, я, конечно, отправляю к папе, потому что это надо у священника спрашивать, как он благословит.

– Исповедуются дети у папы или у другого священника?

– Если причащаются у папы, то и исповедуются у него. Но у нас есть очень хороший батюшка, который старше папы, и мы к нему обращаемся. Скоро ведь женихи пойдут, будут сталкиваться личные интересы, тут лучше другой священник, чтобы был совет со стороны. Да и проблемы с родителями не будешь же с папой обсуждать.

– Кстати, о женихах. Наверное, есть какие-то мальчики?

– Пока ничего серьезного. Хотя, конечно, я морально готовлюсь. Начинаем иногда обсуждать, кто куда переедет, если Маша выйдет замуж. Придется ей комнату освобождать. Мне очень жалко от себя отпускать. Лучше принять еще кого-то, чем отдать. Хотя, наверное, жалко, скорее, себя, я понимаю, что в какой-то момент надо отпустить ребенка, иначе потом не сложится. Очень важно вовремя отпустить.

– Вы готовите их к будущей семейной жизни, учите убираться, готовить?

– Старшая дочь полностью готова. Она все умеет готовить, отлично печет. Я не заставляла, ей было просто интересно. Ребенок обычно, когда мама что-то делает, говорит: «давай вместе». И в этот момент нужно не гнать его, а делать вместе. Вот я пекла, пекла пироги, а потом надоело. И вдруг слышу: «Мам, а давай я испеку, если ты не хочешь?» Вторая и третья дочки тоже подтягиваются. В московской квартире у нас посудомоечная и стиральная машинки, а когда на дачу выезжаем, надо мыть посуду в холодной воде и стирать. Посуды очень много. Поэтому я им и в городе говорю: «Надо учиться стирать и мыть посуду, потому что на даче не будет посудомойки». Каждый стирает свое белье – носочки, трусики. Я устраиваю день стирки, они разбирают тазики – и вперед.

– Но ведь надо же ими отдыхать, у них все-таки детство…

– Знаете, у нас есть одноклассники, у которых мамы ушли с работы, чтобы посвятить себя воспитанию ребенка. И такая мама часто жалуется, что у нее нет ни сил, ни времени: бегом из школы в бассейн, потом рисование, потом футбол, музыка. Приходит к учительнице: «Можно мы не все уроки будем делать, мы не успеваем?» Мне кажется, что это неправильно. Если у ребенка есть какое-то особое желание, например рисование, можно заниматься. Если нет желания, то не надо специально его насиловать. Попробовать можно, но не все сразу. Хотя, конечно, бездельничать не надо, чем-то ребенок должен быть занят. У нас учительница начальной школы считает, что если ребенок не наигрался до школы, то в первом классе он будет играть.

– А когда вы сами замуж выходили, трудно было вести хозяйство?

– Меня мама заставляла, но готовить мне и самой было интересно. У нас в школе была учительница, которой я до сих пор благодарна, она меня и шить научила, и консервировать. Уроки труда были настоящие. Вот сейчас я смотрю, как у моих девочек труд в школе устроен, так они пиццу готовят: принесли готовый корж, нарезали колбаски, сыр натерли и в микроволновку поставили. Так разве научишься? И свекрови своей я тоже благодарна, она всегда мне разрешала на кухне и суп сварить, и еще что-то по-своему сделать.

– Бывает ли вам иногда грустно, что не состоялась ваша карьера физика-ядерщика?

– Бывает грустно. Но когда я пошла на работу и столкнулась с настоящими учеными, я подумала, что из меня большого физика не выйдет. Может, и вышло бы, если трудиться, но когда я увидела ученых, подумала, что лучше «молчать и сойти за умную». Я не жалею. Я получила прекрасное образование. На самом деле оно все равно востребовано. Во-первых, непросто детям объяснить школьную физику неподготовленному человеку. Но самое главное, я считаю, что муж с женой должны соответствовать друг другу. Если бы у меня не было образования, у меня был бы другой муж, потому что такого мужа я бы не потянула. Мужу надо соответствовать, чтобы на равных можно было что-то обсуждать. Мне кажется, когда нет общих интересов, семья по-настоящему сложиться не может. У нее просто не будет основы, потому что одного эмоционального и телесного контакта маловато. Жена ведь не домохозяйка, а помощница.

Светлана Соколова

Протоиерей Николай Соколов (р. 1950) – настоятель храма Святителя Николая в Толмачах при Третьяковской галерее, декан миссионерского факультета Свято-Тихоновского гуманитарного университета (ПСТГУ), духовник и член правления фонда Всехвального апостола Андрея Первозванного и фонда Национальной Славы России, духовник Олимпийской сборной команды РФ. Окончил Московскую государственную консерваторию им. П. И. Чайковского. Династия священников Соколовых не прерывается уже 300 лет.

Светлана Соколова (р. 1948) – заведующая сектором Третьяковской галереи. Окончила Московскую государственную консерваторию имени П. И. Чайковского. Вырастила троих детей.

– Если бы вам в 16–17 лет сказали, что вы будете супругой священника, как бы вы к этому отнеслись?

– В этом возрасте никто такого не предполагает. С отцом Николаем мы встретились, когда мне было 18 лет. Мы тогда оба учились в музыкальном училище им. М. М. Ипполитова-Иванова, потом вместе поступили в консерваторию. А поженились уже на стадии окончания Консерватории. То есть сначала было 7 лет совместной учебы и дружбы. Но к чему я это говорю: примерно за полгода до нашего венчания Наталья Николаевна Соколова, мама отца Николая, спросила меня: «Светочка, я знаю, что вы с Коленькой любите друг друга, а если он вдруг станет священником? Ведь ты знаешь, что это его мечта…» А в те годы (70-е годы XX века) решиться стать женой священника было, действительно, непросто. Я ей ответила: «Мне все равно». А она говорит: «Ты знаешь, что Коленьку могут и в деревню послать служить, у нас судьбы-то разные». А мне это было, действительно, все равно, я не

лукавила. Так и по сей день – все равно где, лишь бы с ним. Когда любишь человека, тебе могут расписать, какие бывают сложности, но это абсолютно не страшно. Конечно, я не могла поначалу и предположить, что буду матушкой. Но даже если так – меня это абсолютно не пугало.

К тому же я уже знала уклад священнической семьи. Уже знала и маму, и папу, и сестер, и братьев отца Николая – с одним из них, Серафимом – будущим владыкой Сергием, мы учились вместе. И с Катенькой, старшей сестрой, она тоже заканчивала Ипполитовское училище. Вхождение в мир православной семьи было для меня настолько гармоничным и естественным, что я даже не могу определить момент, когда все это стало мне близким и родным.

– Что из общения со свекровью и свекром было для вас особенно значимо? Что осталось в памяти, ключевые события?

– Для меня ключевым событием было прежде всего знакомство.

Мы с отцом Николаем очень долго дружили, учились 7 лет вместе, и он уже во время учебы оказывал мне какие-то знаки внимания. У нас с ним были замечательные творческие отношения: мы оба были скрипачами, и музыкальное общение переросло в духовное. Надо сказать, что я сама – из нецерковной семьи, и родители были некрещеные. Конечно, в плане моральном, плане воспитательном и в моей семье на первом месте были некоторые христианские ценности – верность, порядочность, уважение к личности, трудолюбие, хотя никто себе не давал в этом отчета. Ведь в те времена люди боялись произнести даже слово о Боге, и многие понятия были искажены, достаточно вспомнить про «гордость советского человека» и общее отношение к Церкви как таковой. И честь и хвала отцу Николаю, который столько лет со мной встречался, но никогда не давил, не принуждал. Да, мы с ним часто заходили в храм, он меня воцерковлял, но при этом никогда слова «должна» не было. И вот поэтому Господь меня посетил по доброй воле. Но я могу признаться, что приняла и познала веру Божию через отца Николая. И я всегда его считала своим духовником по жизни. Он знал все мои девчачьи переживания, я знала все его мальчуковые. У нас с ним абсолютно не было никаких закрытых тем, и это великое дело. Конечно, о семье его родителей я не знала, то есть поначалу он меня боялся показывать.

А летом 1973 года, когда мое обучение в консерватории шло к концу, он мне говорит: «Свет, давай поедем к нам в Гребнево[1]. 10 августа празднуется Гребневская икона Божьей Матери, это большой праздник». И вот я первый раз в жизни поехала утром на службу. Пока из Москвы выбралась, пока доехала в эту подмосковную усадьбу, служба уже почти закончилась. Николай меня встречал с автобуса. «Пойдем, я тебе храм покажу», – говорит. Идем по направлению к церкви, а все уже выходят из дверей церковных после отпуста. И тут я первый раз увидела Коли-ну маму, Наталью Николаевну. Она у него была высокая, представительного вида, настоящая матушка. Я растерялась, перепугалась, у меня прям коленки затряслись. Он говорит: «Чего ты боишься?» Но я не стала Коленьке в тот момент объяснять, просто во мне такой трепет был. И когда мы познакомились, это было уже недалеко от их домика. Он говорит: «Мам, это вот Света приехала». Она стала со мной общаться так просто, как будто знала меня давным-давно. И меня это очень расположило, мой страх весь куда-то ушел. Там на Гребневской собираются все, кто может собраться. Большая семья, много друзей. Все садятся на большую террасу чай пить. Вообще это все надо видеть и почувствовать. Мама отца Николая сразу мне говорит: «Так, детки, садитесь, сами себе наливайте, Светочка, пойдем». Она меня сразу уводит, а Коленьке говорит: «А ты, Коленька, иди, иди». Она меня увела в комнатку, мы с ней сели, она на кроватку, я на стульчик. И она мне говорит: «Светочка, давай поговорим, мы же с тобой первый раз видимся». Вообще трепет у меня перед ней так и сохранился – трепет по жизни. У нас с ней замечательные отношения. И я могу пожелать любой женщине, чтобы у нее была такая свекровь.

Вот мы сели, и разговор такой идет. Она говорит: «Светочка, знаю, сколько лет вы дружите, а Колька все в монахи собирается. Но какой из него монах! Вот Симка – это монах. Это у него с рождения». И действительно, так. Про владыку Сергия если рассказывать, то это отдельный разговор.

– То есть отец Николай открыто говорил, что пойдет в монастырь?

– Да, у него всегда была идея, что он пойдет в монастырь. А с другой стороны, вроде как говорил, что и без меня жизни нет.

А Наталья Николаевна продолжает: «Какой из Кольки монах?! Как девчонка проходит, он должен пальто подать, руку поцеловать…» Бабушка его так воспитала. Коля у нас на курсе вообще был такой единственный. И поэтому все девочки сразу млели от этого. Это настолько было неординарно в наших студенческих кругах. Я слушаю Колину маму, а она вдруг говорит: «Я знаю, что он тебя любит, а вот ты мне скажи, ты его любишь?»

– Прям так сразу?

– Сразу. Наталья Николаевна очень пря мой человек, в ней нет лукавства по жизни. Это может не нравиться, но если она решила что– то сказать, то скажет невзирая на лица, ранги, чины, и будь любезен – выслушай. И все слушают. Перед таким человеком лукавить тоже неудобно. Поэтому я ответила как есть: «Люблю». Вот тогда она мне про участь священническую и сказала, сразу, в первый же наш разговор: «А знаешь, Светочка, Коля хочет, уже не знаю как монахом, но священником точно быть, как папа наш». Я говорю: «Ну, в общем-то, знаю». Она мне обеспокоенно: «Но ты ведь участь священническую не знаешь». Но я общалась столько лет с Колей, и он меня уже посвятил во многие вещи. Я уже более-менее представляла историю Русской Православной Церкви после 1917 года. А его бабушка, дедушка – живые свидетели, исповедники, знали, что такое тюрьмы, аресты, ожидание ночного звонка в дверь. И конечно, он мне открыл глаза на многие вещи. Я сказала да, знаю, что Коля хочет быть священником, но сейчас-то он учится в консерватории. Она говорит: «Ты знаешь, Свет, он пошел в консерваторию из-за тебя, потому что ты там учишься». Она не сказала, «по дурости», но это примерно так и звучало. Вот такая первая встреча. А с папочкой, с отцом Владимиром, мы тоже в этот день встретились. Сначала мы с мамой поговорили, и я расплакалась, а потом и она расплакалась, по-доброму меня обняла. Но были хорошие слезы. И она мне сразу сказала: «Светочка, что же, креститься надо, он тебя любит». А я говорю: «Он же все равно в монахи пойдет». Действительно, в моем сознании в то время, было, что мы с ним очень хорошие друзья, без этого друга я себе вообще не мыслила какую-то дальнейшую жизнь. Она говорит: «В какие монахи, нет, вы поженитесь». Я говорю: «Но если он не хочет, как же мы поженимся?» А она мне все время говорила: «А ты то?» А я отвечала: «Но я же не буду ему предложение делать, женись на мне». А потом мы пошли на террасу, где накрывался обеденный стол, отец Владимир сидел под иконой во главе стола, а протиснуться к нему было невозможно – народу много. Я говорю: «Давайте, я помогу девочкам накрывать на стол». А отец Владимир вдруг услышал, что я там предлагаю на другом конце, и говорит: «Нет, Светочка, ты у нас сегодня гостья». Я тогда еще не знала, как отвечать священнику, когда тебя приглашают к столу. А батюшка всех детей и гостей раздвинул и говорит: «Ты иди ко мне, садись рядышком». Я ужасно сконфузилась. Как только не провалилась в погреб тут же, не знаю, но представляю свой вид. А батюшка уже говорит: «Иди, иди сюда». И Коля мне говорит: «Иди, раз папа говорит». А папа Коленьке: «А ты, Коленька, помогай сестрам, каждому свое». Теперь еще и Коленьки рядом нет, я, конечно, в глубокой растерянности.

А Колин папа видел, что я смущаюсь. Он вообще был светлейший человек, излучал духовное тепло. Уже потом, много лет спустя, когда у нас с Коленькой сложилась семья, дети, бытовая суета, дедушка, отец Владимир, приходил, и все-все становилось легче под взглядом его сияющих светлых глаз. Дети умиротворялись, правда, он разрешал внукам делать с ним все, что они хотят. Младшему внуку, который сейчас священником стал, он вообще все разрешал. Тот – малыш еще – садится верхом на деда, я говорю: «Дай дедушке отдохнуть!» А дедушка отвечает: «Светочка, я отдыхаю».

– А как вы крестились?

– Думали, где мне креститься, потому что в то время креститься взрослому человеку было очень и очень непросто. Уже и в то время у нас семья Соколовых и семья Кречетовых[2] по жизни переплетались. Сейчас отец Николай Кречетов, дай Бог ему здоровья, стал у нас благочинным. А его родной брат – отец Валериан Кречетов служил многие годы в подмосковном Отрадном. И отец Владимир говорит: «Надо повести Светочку к отцу Валерьяну». И все было абсолютно так, как надо. Меня повели сначала к одному их знакомому чудесному священнику, он со мной провел первую беседу и многое мне объяснил. Главным образом, что значит крещение, что значит греховный. И я решила, что мне надо рассказать про свои грехи. Я тогда уже понимала, что надо исповедоваться. А он говорит: «Если у тебя есть грех, который тебя очень тяготит, тогда ты мне покайся. Но вообще, при крещении ты у нас младенцем будешь». Вот с того дня я и стала младенцем. Так я собиралась креститься, и к этому много приложил сил и молитв дедушка моего Коли – Николай Евграфович Пестов. Он жил рядом с Елоховским собором, и мы приходили к нему по окончании занятий. Николай Евграфович любил беседовать в своем кабинете, но говорил, что когда больше двух человек, то это потерянное время. И вот мы с ним уходили в кабинет, и он мне многие вещи рассказывал. А потом, когда услышал, что я буду креститься, то вдруг сказал: «А я буду твоим крестным! На крещение, Наташенька, я не поеду, но крестным буду».

1

С Гребневским приходом связана история жизни нескольких поколений священнической семьи Соколовых. Дьякон Петр Соколов (1886–1940), служивший в Гребневе, был арестован в 1939 году и умер в тюрьме. Его младший сын Владимир женился на Наталье Николаевне Пестовой, дочери известного духовного писателя и богослова Н. Е. Пестова (Николай Евграфович Пестов и его супруга Зоя Вениаминовна похоронены на Гребневском кладбище недалеко от храмов). Отец Владимир принял сан, служил несколько лет в Гребневе, а затем – в храме свв. Адриана и Наталии в Москве, за свое пастырское служение был удостоен многих церковных наград.

2

Протоиерей Николай Кречетов (родился в 1934 году), Благочинный Москворецкого округа г. Москвы. Протоиерей Валериан Кречетов (родился в 1937 году). За долгие годы своего служения имел возможность общаться со многими выдающимися пастырями, в том числе с отцом Николаем Голубцовым, отцом Иоанном (Крестьянкиным), отцом Николаем Гурьяновым. Сейчас является духовником Московской епархии и настоятелем Покровского храма села Акулово Одинцовского района.