- Будет толк! Будет! - сказал Заглоба.
      - Обе девушки из хороших семей, обе с приданым, что в наши тяжкие времена не лишнее.
      - Само собой, сударыня. Михалово состояние война съела, хоть, как мне известно, кое-какие деньжата у него водятся, он их знатным господам под расписку отдал. Бывали и у нас трофеи хоть куда, к пану гетману поступали, но часть на дележку шла, как говорят солдаты, <на саблю>. И на его саблю немало перепало, если бы он все берег - богачом бы стал. Но солдат не думает про завтра, он сегодня гуляет. И Михал все на свете прогулял и спустил бы, кабы не я. Так ты говоришь, почтенная, барышни знатного происхождения?
      - У Дрогоёвской сенаторы в роду. Наши окраинные каштеляны на краковских непохожи, есть среди них и такие, о коих в Речи Посполитой никто и не слыхивал, но тот, кому хоть раз довелось посидеть в каштелянском кресле, непременно передаст свою осанку и потомству. Ну, а если о родословной говорить, Езёрковская на первом месте.
      - Извольте! Извольте! Я и сам старинного королевского рода Масагетов, и потому страх как люблю про чужую родословную послушать.
      - Так высоко эта пташка не залетала, но коли угодно... Мы чужую родню наперечет знаем... И Потоцкие, и Язловецкие, и Лащи - все ее родня. Вот как оно было, сударь...
      Тетушка расправила фалды, уселась поудобнее, чтобы ничто не мешало ей предаться любимым воспоминаниям; растопырив пальцы одной руки и вытянув указательный палец другой, она приготовилась к счету всех дедов и прадедов, после чего начала:
      - Дочка пана Якуба Потоцкого(*) от второй жены, в девичестве Язловецкой, Эльжбета, вышла замуж за пана Яна Смётанко, подольского хорунжего...
      - Сделал зарубку! - сказал Заглоба.
      - От этого брака родился пан Миколай Смётанко, тоже подольский хорунжий.
      - Гм! Высокое звание!
      - А тот в первом браке был женат на Дорогостайской... Нет! На Рожинской!.. Нет, на Вороничувне! Ах, чтоб тебя! Забыла!
      - Вечная ей память, как бы ни называлась! - с серьезной миной сказал Заглоба.
      - А во второй раз он женился на Лащувне...
      - Вот оно, оно самое! И какой же этого брака effectus?*
      _______________
      * Результат (лат.).
      - Сыновья у них умерли...
      - Любая радость в этом мире недолговечна...
      - А дочери... Младшая, Анна, вышла замуж за Езёрковского из рода Равичей, комиссара по размежеванию Подолья, который потом, дай бог не соврать, мечником подольским был.
      - Как же, помню! - уверенно сказал Заглоба.
      - От этого брака, как видишь, сударь, и родилась Бася...
      - Вижу еще и то, что сейчас она целится из Кетлинговой пищали.
      Дрогоёвская и маленький рыцарь были увлечены беседой, а Баська тем временем утехи ради целилась из пищали в окно.
      При виде этого зрелища пани Маковецкая всколыхнулась и затараторила тоненьким голосом:
      - Ох, пан Заглоба, сколько у меня хлопот с этой девицей, ты и представить себе не можешь! Чистый гайдамак!
      - Если бы все гайдамаки были такими, я бы давно с ними в степи ушел.
      - Ружья, лошади да война у нее на уме! Как-то вырвалась из дому на утиную охоту, с дробовиком. Забралась в камыши, тут, глядь, камыши расступились, и что же? Татарин высунул башку, он камышами в деревню крался. Другая бы напугалась, а наша, отчаянная, возьми да и пальни из дробовика. Татарин - хлоп в воду! И представь себе, сударь, на месте его уложила... И чем - зарядом дроби...
      Тут пани Маковецкая снова затряслась всем телом, хохоча над злополучным татарином, а потом добавила:
      - И то сказать, спасла нас всех, целый отряд шел, а она вернулась, подняла шум, и мы с челядью успели в лесу укрыться. У нас так всегда!
      Лицо Заглобы расплылось от восхищения, он даже прищурил глаз, потом сорвался с места, подскочил к барышне и, не успела она опомниться, чмокнул ее в лоб.
      - От старого солдат за татарина в камышах! - сказал он.
      Барышня тряхнула светлыми вихрами.
      - Всыпала я ему! Верно? - воскликнула она таким нежным, почти детским голоском, что казалось странным слышать из ее уст столь воинственные речи.
      - Ах, гайдучок ты мой бесценный! - расчувствовался Заглоба.
      - Подумаешь, один татарин! У вас, поди, тысяча на счету - и шведы, и немцы, и венгры Ракоци. Куда мне до вас! Других таких рыцарей во всей Речи Посполитой нет. Это я доподлинно знаю. Ого!
      - А мы, коли есть охота, и тебя научим сабелькой махать. Я-то отяжелел малость, но Михал хоть куда.
      Услышав такое предложение, Бася подпрыгнула от восторга, поцеловала пана Заглобу в плечо, а маленькому рыцарю сделала реверанс и сказала:
      - Благодарю за обещание! Немного я уже умею!
      Но Володыёвский, занятый беседой с Кшисей, ответил весьма рассеянно:
      - К вашим услугам, сударыня!
      Заглоба, расплываясь в улыбке, снова подсел к супруге латычёвского стольника:
      - Пани благодетельница, я отлично знаю, что турецкие сладости отменные, не один год мне в Стамбуле просидеть пришлось, но знаю не хуже, что и охотников на них тьма. Как же случилось, что на таких отменных девок до сих пор охотников не нашлось?
      - Помилуй! Таких, что им руку и сердце предлагали, хватало. А Баську мы в шутку трижды вдовой называем, потому что к ней сразу три достойных кавалера(*) сваталось: пан Свирский, пан Кондрацкий и пан Чвилиховский, все шляхтичи из наших мест, с поместьями, коли хочешь, я и сейчас могу всю их родню по пальцам перечесть.
      Сказавши это, пани Маковецкая растопырила пальцы левой руки и выставила указательный палец правой, но Заглоба быстренько перебил ее:
      - Ну и что же с ними сталось?
      - Все трое на войне головы сложили, потому-то мы Баську и называем трижды вдовой!
      - Гм! Ну и как же она перенесла такой удар?
      - Видишь ли, сударь, для нас это дело привычное, в наших краях редко кто, до преклонных лет дожив, своей смертью умирает. Даже и присловье у нас есть - шляхтич умирает в полет. Как Баська удар перенесла? Поплакала, бедняжечка, малость, отсиделась на конюшне, она, чуть случится что, тотчас на конюшню бежит! Пошла я туда за нею и спрашиваю: <Кого оплакиваешь, Бася?> А она в ответ: <Всю троицу сразу!> Отсюда я заключение сделала, что ни один ей не приглянулся... Потому, должно быть, что голова у нее чем-то другим занята, не снизошла еще на нее божья воля... Может, на Кшисю, а на Баську, пожалуй, нет!..
      - Снизойдет! - сказал Заглоба. - Снизойдет, почтеннейшая. Уж кто-кто, а мы с вами это понимаем...
      - Таково уж наше предназначенье!
      - Вот-вот! В этом вся соль! - отозвался Заглоба. - Вы мои мысли читаете.
      Разговор был прерван появлением молодых людей.
      Маленький рыцарь чувствовал себя в обществе панны Кшиси несколько смелее, а она, должно быть из сострадания, врачевала его печаль, словно лекарь больного. И может быть, именно поэтому оказывала ему чуть больше сердечности, чем позволяло недавнее знакомство. Но пан Михал был братом пани Маковецкой, а барышня - родственницей ее мужа, и потому такая вольность никого не удивляла. Баська оставалась в тени, и никто, кроме пана Заглобы, не замечал ее присутствия. Но Бася и не нуждалась ни в ком. Весь вечер она с удивлением глядела на рыцарей точь-в-точь как на великолепное оружие Кетлинга, украшавшее все стены. Потом ее одолела зевота, да и глаза слипались.
      - Ка-ак залягу, - сказала она, - двое суток просплю... не меньше...
      После таких слов все сразу разошлись, женщины были измучены дорогой и ждали той минуты, когда наконец постелят постели.
      Пан Заглоба, оставшись с глазу на глаз с Володыёвским, сначала многозначительно подмигнул ему, а потом слегка оттузил на радостях.
      - Михал! А Михал! Ну что? В монахи пойдешь али передумал? Девки, как репки. Дрогоёвская - ягодка-малинка. А гайдучок наш румяный, ух! Что скажешь, а, Михал?
      - Да полно, - отвечал маленький рыцарь.
      - По мне, так лучше гайдучка не найти. Скажу тебе, когда я за ужином к ней подсел, жар от нее шел, как от печурки.
      - Егоза она, Дрогоёвская степенней будет.
      - Панна Кшися - сладкое яблочко. Спелое, румяное! Но та... Твердый орешек. Были бы у меня зубы... Я хотел сказать, была бы у меня такая дочка, тебе одному бы ее отдал. Миндаль! Миндаль в сахаре.
      Володыёвский вдруг нахмурился. Вспомнились ему прозвища, которые пан Заглоба Анусе Борзобогатой давал. Он представил ее как живую - тонкий стан, веселое личико, темные косы, ее живость и веселый смех, особый, только ей свойственный взгляд. Эти обе были моложе, но та в тысячу раз дороже любой молодой...
      Маленький рыцарь спрятал лицо в ладони, его охватила печаль нежданная и оттого такая горькая.
      Заглоба умолк, поглядел с тревогой и наконец сказал:
      - Михал, что с тобой? Скажи бога ради!
      - Столько их, молодых, красивых, на белом свете, - отвечал Володыёвский, - живут, дышат, и только моей овечки нет среди них, одну ее никогда я больше не увижу!..
      Тут горло у него перехватило, он опустил голову на край стола и, стиснув зубы, тихо прошептал:
      - Боже! Боже! Боже!..
      ГЛАВА VII
      Панна Бася все же упросила Володыёвского, чтоб он научил ее правилам поединка, а он и не отказывался, потому что хоть и отдавал предпочтение Дрогоёвской, но за эти дни успел привязаться к Басе, а, впрочем, трудно было бы ее не любить.
      И вот как-то утром, наслушавшись Басиных хвастливых уверений, что она вполне владеет саблей и не всякий сумеет отразить ее удары, Володыёвский начал первый урок.
      - Меня старые солдаты учили, - хвасталась Бася, - они-то умеют на саблях драться... Еще неизвестно, найдутся ли среди вас такие.
      - Помилуй, душа моя, - воскликнул Заглоба, - да таких, как мы, в целом свете не сыщешь!
      - А мне хотелось бы доказать, что и я не хуже. Не надеюсь, но хотела бы!
      - Стрелять из мушкетона, пожалуй, и я сумела бы, - сказала со смехом пани Маковецкая.
      - О боже! - воскликнул пан Заглоба. - Сдается мне, в Латычёве одни амазонки обитают!
      Тут он обратился к Дрогоёвской:
      - А ты, сударыня, каким оружием лучше владеешь?
      - Никаким, - отвечала Кшися.
      - Ага! Никаким! - воскликнула Баська.
      И, передразнивая Кшисю, запела:
      Если стремится в сердце вонзиться
      Злая стрела Купидона.
      - Этим-то оружием она владеет недурно, будьте спокойны! - добавила Бася, обращаясь к Володыёвскому и Заглобе. - И стреляет недурно.
      - Выходи, сударыня! - сказал пан Михал, стараясь скрыть легкое замешательство.
      - Ох, боже! Если бы все получилось, как я хочу! - воскликнула Бася, зардевшись от радости.
      И тотчас же стала в позицию: в правой руке она держала легкую польскую сабельку, левую спрятала за спину, наклонилась вперед, высоко подняв голову, ноздри у нее раздувались, и была она при этом такая румяная и хорошенькая, что Заглоба шепнул пани Маковецкой:
      - Ни одна сулейка, даже со столетним венгерским, так бы не потешила мою душу!
      - Гляди, сударыня, - говорил меж тем Володыёвский, - я не нападаю, а защищаюсь. А ты нападай сколько душе угодно.
      - Ладно. А коли устанешь, проси, сударь, пардону.
      - Я и так могу все мигом кончить, коли захочу.
      - Неужто?
      - У такого вояки, как ты, сударыня, выбить из рук сабельку проще простого.
      - Это мы увидим.
      - Не увидим, я политес соблюдаю!
      - Никакого политеса не надобно. Попробуй выбить, коли сумеешь. Сноровки у меня маловато, но до этого не допущу
      - Стало быть, разрешаешь?
      - Разрешаю!
      - Опомнись, гайдучок ты мой милый, - сказал Заглоба. - Он не с такими, как ты, разделывался.
      - Увидим! - повторила Бася.
      - Начнем! - скомандовал Володыёвский, которому Басино хвастовство надоело.
      Начали.
      Бася, приседая, как кузнечик, лихо сделала выпад.
      Володыёвский, не трогаясь с места, по своему обыкновению, едва заметно двинул саблей, словно бы никакой атаки и не было.
      - Ты, сударь, отбиваешься от меня, как от мухи! - воскликнула недовольная Баська.
      - А я с тобой и не дерусь вовсе, а учу! Вот так хорошо! Для горлинки совсем неплохо! Тверже руку!
      - Ах, для горлинки? Так вот вам, сударь, за горлинку, получайте!
      Но пан Михал ничего не получил, хотя Бася и прибегла к своим знаменитым приемам. И при этом, желая показать, как мало беспокоят его Басины удары, он как ни в чем не бывало продолжал беседу с паном Заглобой.
      - Отойди, сударь, от окна, - сказал он Заглобе, - а то свет барышне застишь, правда, сабелька у нее чуть поболе иглы, но, должно быть, иголкой она владеет лучше.
      Бася раздула ноздри еще больше, а волосы лезли на глаза.
      - Пренебрегаешь мной, сударь?
      - Боже упаси, только не твоею персоной.
      - А я, я... пана Михала презираю!
      - Вот тебе, бакалавр, за науку! - отвечал маленький рыцарь. И снова обратился к Заглобе: - Не иначе снег пойдет!
      - Вот вам снег, снег, снег! - повторяла, размахивая сабелькой, Бася.
      - Баська! Довольно с тебя, еле дышишь! - вмешалась тетушка.
      - Держи, сударыня, сабельку покрепче, а то из рук выбью!
      - Увидим!
      - Изволь!
      И сабелька, словно птица, вырвавшись из Басиных рук, с грохотом упала на пол возле печки.
      - Это я... я сама, нечаянно! - со слезами в голосе воскликнула Бася и, схватив в руки саблю, снова перешла в атаку. - Попробуйте теперь, сударь!
      - Изволь!
      И сабля опять очутилась под печкой.
      А пан Михал сказал:
      - На сегодня хватит!
      Тетушка, по своему обыкновению, затряслась всем телом от хохота, а Бася стояла посреди комнаты смущенная, растерянная, она тяжело дышала и кусала губы, едва сдерживая подступившие слезы. Она знала, что, если расплачется, все будут смеяться еще больше, и изо всех сил старалась сдержаться, но, чувствуя, что не может, выбежала прочь.
      - О боже! - воскликнула тетушка. - Не иначе в конюшню кинулась, еще и не остыла после драки, того гляди, мороз прохватит... Нужно догнать ее! Кшися, не смей выходить!
      Сказав это, она вышла и, схватив висевшую в сенях шубейку, выскочила во двор, а за ней помчался и Заглоба, от души жалевший своего гайдучка.
      Хотела было выбежать и панна Кшися, но маленький рыцарь схватил ее за руку.
      - Слышала, сударыня, приказ? Не отпущу твоей руки, пока не вернутся.
      И в самом деле не отпускал. А рука у нее была нежная, бархатистая, и пану Михалу казалось, что ручеек тепла струится от ее пальцев, передаваясь ему, и он сжимал их все крепче.
      На смуглых щеках панны Кшиси выступил легкий румянец.
      - Вижу, я ваша пленница, ваш ясырь, - сказала она.
      - Тот, у кого такой ясырь, и султану не станет завидовать, полцарства отдаст, не пожалеет.
      - Но ведь вы, сударь, меня бы этим нехристям не продали!
      - Как не продал бы черту свою душу!
      Тут пан Михал вдруг понял, что в пылу зашел слишком далеко.
      - Как не продал бы и сестру родную! - добавил он.
      А панна Кшися отвечала серьезно:
      - В самую точку попали, сударь. Пани Маковецкая для меня как сестра, а вы названым братом будете.
      - Благодарю от всего сердца, - сказал Михал, целуя ей руку, - больше всего на свете нуждаюсь я в утешенье.
      - Знаю, знаю, - сказала девушка, - я ведь и сама сирота.
      Слезинка скатилась по ее щеке, укрывшись в темном пушке над губою.
      А Володыёвский посмотрел на слезинку, на оттененные пушком губы и наконец сказал:
      - Право, сударыня, вы добры, как ангел! Мне уже легче!
      Кшися нежно улыбнулась.
      - От души желаю пану, чтобы и вправду так было!
      - Богом клянусь!
      При этом маленький рыцарь чувствовал, что, если бы он посмел еще раз поцеловать Кшисе руку, ему и вовсе легко бы стало. Но тут вошла тетушка.
      - Баська шубейку взяла, - сказала она, - но сконфужена и возвращаться не хочет. Пан Заглоба по конюшне мечется, никак ее не словит.
      А пан Заглоба не только, не скупясь на уговоры и увещевания, метался по конюшне, ловя Басю, но и оттеснил ее наконец во двор в надежде, что так она скорее домой вернется.
      А она удирала от него, повторяя:
      - Вот и не пойду, не пойду ни за что, пусть меня мороз заморозит! Не пойду, не пойду!.. - Потом, увидев возле дома столб с перекладинами, а на нем лестницу, ловко, словно белочка, стала взбираться по ней, пока не залезла на крышу. Залезла, повернулась к пану Заглобе и уже полушутя закричала: - Хорошо, так и быть, сейчас спущусь, если вы, сударь, за мной полезете!
      - Да что я, кот, что ли, какой, чтобы за тобой, гайдучок, по крышам лазить? Так-то ты мне за любовь платишь!
      - И я вас, сударь, люблю, но только отсюда, с крыши!
      - Ну вот, заладила! Стрижено-брито! Слезай с крыши!
      - Не слезу!
      - Оконфузилась! Эка беда! Стоит ли принимать это близко к сердцу. Не тебе, ласочка неугомонная, а Кмицицу, искуснику из искусников, Володыёвский такой удар нанес, и не в шутку, а в поединке. Да он самых лучших фехтовальщиков - итальянцев, немцев, шведов - протыкал вмиг, они и помолиться не успевали, а тут эдакая козявка, и на тебе, столько гонору! Фу! Стыдись! Слазь, говорю! Ведь ты только учишься!
      - Я пана Михала видеть не хочу!
      - Опомнись, голубчик! За какие такие грехи, за то, что он exquisitissimus* в том, чему ты сама научиться хочешь? За это ты должна его любить еще больше.
      _______________
      * Отменный (лат.).
      Пан Заглоба не ошибался. Несмотря на случившийся с ней конфуз, Бася в душе восхищалась маленьким рыцарем.
      - Пусть его Кшися любит! - сказала она.
      - Слазь, говорю!
      - Не слезу!
      - Хорошо, сиди, но только вот что я тебе скажу: это даже не пристало порядочной девице сидеть на лестнице, не очень-то прилично это выглядит снизу!
      - А вот и неправда! - сказала Бася, одергивая шубейку.
      - Я-то старый, глаз не прогляжу, да вот возьму и созову всех, пусть любуются!
      - Сейчас слезу! - отозвалась Бася.
      Пан Заглоба глянул за угол.
      - Ей-богу, кто-то идет! - крикнул он.
      В это время из-за угла выглянул молодой пан Нововейский, который приехал верхом, привязал лошадь к боковой калитке, а сам, ища парадного входа, обошел дом кругом.
      Бася, заметив его, в два прыжка очутилась на земле, но, увы, было слишком поздно.
      Пан Нововейский, увидев, как она спрыгивает с лестницы, остановился в растерянности, заливаясь румянцем, будто красна девица. Бася тоже стояла как вкопанная. И вдруг воскликнула:
      - Опять конфуз!
      Пан Заглоба, которого история эта очень позабавила, смотрел на них, подмигивая здоровым глазом, а потом сказал:
      - Это пан Нововейский, солдат и друг нашего Михала, а это панна Чердаковская... Тьфу ты, господи!.. Я хотел сказать - Езёрковская!
      Нововейский быстро пришел в себя, а поскольку при всей своей молодости был весьма находчив, поклонился и, бросив взгляд на столь прекрасное видение, сказал:
      - О боже! Я вижу, у Кетлинга в саду розы на снегу расцвели.
      Бася, сделав реверанс, чуть слышно шепнула:
      - Не про твою честь!
      А после этого добавила громко вежливым голосом:
      - Милости просим в дом!
      Сама прошла вперед и, вбежав в столовую, где сидел за столом пан Михал с домочадцами, воскликнула, намекая на красный кунтуш пана Нововейского:
      - Снегирь прилетел!
      И, сказав это, она уселась на табуретку эдакой паинькой, тихохонько, смирнехонько, как и следовало воспитанной барышне.
      Пан Михал представил своего молодого приятеля сестре и Кшисе Дрогоёвской, а тот, увидев еще одну барышню, тоже весьма хорошенькую, хотя и совсем в ином роде, опять смутился и, стараясь скрыть это, поднес руку к еще не существующим усам.
      Подкручивая над губой мнимый ус, он обратился к Володыёвскому и начал рассказ. Великий гетман непременно желает видеть у себя пана Михала. Насколько пан Нововейский мог понять, речь шла о новом назначении. Гетман получил несколько донесений: от пана Вильчковского, от пана Сильницкого, от полковника Пиво и от других комендантов, служивших на Украине и в Подолии. Они писали, что в Крыму опять смута.
      - Хан и султан Калга, что в Подгайцах с нами пакт заключил, рады бы сдержать слово, но Буджак людей своих поднимает, да белгородская орда зашевелилась; ни хан, ни Калга им не указ...
      - Пан Собеский мне об этом доверительно говорил, совета спрашивал, сказал Заглоба. - Чего там по весне ждут?
      - Говорят, с первой травой вся эта саранча оживет и ее снова давить придется, - отвечал пан Нововейский.
      Сказав это, он лихо приосанился и так рьяно стал теребить <ус>, что верхняя губа у него покраснела.
      Бася мгновенно это заметила и, спрятавшись за его спину, тоже стала подкручивать <усы>, подражая движениям юного вояки.
      Пани Маковецкая бросала на нее грозные взгляды, но при этом тряслась от беззвучного смеха, пан Михал тоже закусил губу, а панна Дрогоёвская потупила взгляд, и ее длинные ресницы отбрасывали на щеки тень.
      - Да ты, как погляжу, хоть и молод, но солдат бывалый! - сказал ему пан Заглоба.
      - Мне двадцать два года стукнуло, а из них вот уже семь лет я безотказно служу отчизне, потому как в пятнадцать бежал от ученья, всем наукам предпочтя поле брани, - отвечал юный рубака.
      - Он и в степи как дома - и в траве спрячется, и на ордынцев налетит, как ястреб на куропатку, - добавил пан Володыёвский. - Лучшего наездника для степных набегов не придумать! От него ни одному татарину не укрыться!
      Пан Нововейский вспыхнул, услышав столь лестные слова, сказанные в присутствии дам.
      Этот степной орел был красивым юношей со смуглым обветренным лицом. На щеке у него был шрам от уха до самого носа, который из-за этого с одного боку казался приплюснутым. Глаза, привыкшие смотреть в степные дали, глядели зорко, а широкие черные брови над ними напоминали татарский лук. На бритой голове торчал непослушный чуб. Басе вояка понравился и речами, и осанкой, но она продолжала его передразнивать.
      - Рад, рад от души, - сказал пан Заглоба. - Нам, старикам, весьма приятно видеть, что молодежь нас достойна.
      - Пока нет, - возразил Нововейский.
      - Ну что ж, такая скромность тоже похвальна, - сказал пан Заглоба. Глядишь, скоро тебе и людей дадут под начало.
      - А как же! - воскликнул Володыёвский. - Он уже не раз верховодил в сражениях.
      Пан Нововейский снова принялся крутить <усы>, да так, что казалось, вот-вот оторвет губу.
      Бася, не сводя с него глаз, поднесла ко рту руки, повторяя все его жесты.
      Но смекалистый солдат заметил вскоре, что взгляды всей компании устремлены на сидящую за его спиной барышню, ту, что при нем спрыгнула с лестницы, и он тотчас догадался, что девица над ним потешается.
      Как ни в чем не бывало, Нововейский продолжал разговор, не забывая и про <усы>, но вдруг неожиданно обернулся, да так быстро, что Бася не успела ни опустить рук, ни отвести от него взгляда.
      Она покраснела от неожиданности и, сама не зная, что делает, встала со скамейки. Все смутились, наступило неловкое молчание.
      Вдруг Бася хлопнула рукой по платью.
      - Опять конфуз! - воскликнула она.
      - Милостивая сударыня, - с чувством сказал Нововейский, - я уже давно заметил, что за моею спиною кто-то надо мной посмеяться готов. Признаться, я давно об усах мечтаю, но коли я их не дождусь, то лишь оттого, что суждено мне пасть на поле брани за отчизну, и питаю надежду, что тогда не смеха, а слез твоих удостоюсь.
      Бася стояла, потупив взгляд, смущенная искренними словами рыцаря.
      - Ты, сударь, должен ее простить, - сказал Заглоба. - Молодо-зелено, но сердце у нее золотое!
      А она, словно в подтверждение слов пана Заглобы, тихонько прошептала:
      - Простите... Я не хотела обидеть...
      Пан Нововейский мгновенно взял обе ее руки в свои и осыпал их поцелуями.
      - Бога ради! Успокойтесь, умоляю. Я же не barbarus* какой. Это мне следует просить прощенья за то, что веселье вам испортил. И мы, солдаты, страх как всякие развлеченья любим. Mea culpa**. Дайте еще раз поцеловать ваши ручки, полно, не прощайте меня подольше, я и до ночи целовать их готов.
      _______________
      * Варвар (лат.).
      ** Моя вина (лат.).
      - Вот это кавалер, видишь, Бася! - сказала пани Маковецкая.
      - Вижу! - ответила Бася.
      - Стало быть, вы меня простили, - воскликнул пан Нововейский.
      Сказав это, он выпрямился и начал по привычке молодцевато подкручивать <ус>, а потом, спохватившись, разразился громким смехом; вслед за ним засмеялась Бася, за нею и остальные. У всех отлегло от сердца. Заглоба велел принести из погреба пару бутылок, и пошло веселье.
      Пан Нововейский бряцал шпорами и ерошил свой чуб, бросая на Басю пламенные взгляды. Девушка ему очень нравилась. Он сделался необыкновенно словоохотлив, а побывав при гетманском дворе, повидал немало и многое мог рассказать.
      Вспомнил он и о конвокационном сейме, о том, как в сенатской палате под натиском любопытных всем на потеху обвалилась печь... Уехал он лишь после обеда. Помыслы его были только о Басе. Она все стояла у него перед глазами.
      ГЛАВА VIII
      В тот же день маленький рыцарь явился к гетману, который велел его тотчас пустить и повел такой разговор:
      - Я Рущица посылаю в Крым, дабы приглядывал, не грозят ли нам оттуда какие напасти, да от хана соблюдения пактов добивался. Не хочешь ли пойти на службу и его солдат под свое начало взять? Ты, Вильчковский, Сильницкий и Пиво будете Дороша и татар караулить, с ними держи ухо востро.
      Пан Володыёвский приуныл. Цвет жизни своей, лучшие годы отдал он войску. Десятки лет не знал покоя: жил в огне, в дыму, в трудах и бессоннице, в голоде, холоде, порой и крыши над головой у него не было и охапки соломы для постели. Один бог ведает, чьей только крови не пролила его сабля. Не сумел он обзавестись ни семьей, ни домом. Люди куда менее достойные уже давно пользовались panem bene merentium*, званий, почестей, должностей добились. А он, начиная службу, был богаче, чем стал. И вот опять о нем вспомнили, как о старой метле. Велика была боль его души; а едва нашлись мягкие, нежные ручки, готовые положить ему повязки на раны, снова приказано сниматься с места и спешить на пустынные далекие окраины Речи Посполитой, и никто не думает о том, как он нуждается в утешенье. Ведь если бы не эти вечные походы и служба, хоть несколько лет порадовался бы он своей Анусе.
      _______________
      * Здесь: имениями, которые давались за заслуги (лат.).
      И когда он сейчас обо всем этом размышлял, горькая обида подступила к сердцу. Но только подумал он, что не пристало рыцарю от службы отказываться, и сказал коротко:
      - Еду.
      На это гетман ответил:
      - Ты человек свободный и отказаться волен. Готов ли ты ехать, одному тебе ведомо.
      - Я и к смерти готов! - ответил Володыёвский.
      Пан Собеский в задумчивости мерял шагами покои, наконец остановился возле маленького рыцаря и, положив ему руку на плечо, сказал:
      - Коли не успели высохнуть твои слезы, ветер их тебе в степи осушит. Всю жизнь провел ты в великих трудах, солдатик, потрудись еще. А если когда и подумаешь ненароком, что про тебя забыли, наградами обошли, отдохнуть не дали, что за верную свою службу вместо гренок с маслом получил ты черствую корку, раны вместо имений, муку вместо покоя, стисни зубы и шепни про себя: <Ради тебя, отчизна!> Другого утешения у меня нет, но, хотя я и не ксендз, но одно знаю наверняка, что, служа верой и правдой, ты на своем вытертом седле уедешь дальше, чем иные в богатой карете с шестеркой, и что найдутся такие ворота, что, открывшись перед тобой, затворятся перед ними.
      <Ради тебя, отчизна!> - мысленно повторил Володыёвский, удивляясь невольно, как сумел гетман проникнуть в самые тайные его мысли.
      А великий гетман сел напротив и продолжал:
      - Говорю я с тобою сейчас не как с подчиненным, а как с другом, нет, как отец с сыном. Еще в те времена, когда нас у Подгаец огненным дождем поливали, да и до того, на Украине, когда мы едва-едва неприятеля сдерживали, а тут, в самом сердце отчизны, в укрытии, за нашей спиною, скверные людишки смуту сеяли мелкой корысти ради, - не раздумал я о том, что наша Речь Посполитая погибнуть должна. Уж слишком самоуправство привыкло брать верх над порядком, а общее благо выгоде и интригам уступать привыкло... Нигде не встречал я такого... Эти мысли грызли меня и днем в поле, и ночью в шатре, хотя старался я не показывать вида. <Ну ладно, думал, - мы солдаты, тянем свою лямку... Таков наш долг, такова судьба наша! Но если бы мы хоть надеяться могли, что кровь наша оросит поля для благодарных ростков свободы. Нет! И этой надежды не оставалось. Тяжкие думы владели мною, когда мы стояли возле Подгаец, только я себя не выдавал, чтобы не подумали вы, будто гетман на поле боя викторию под сомненье ставит. <Нет у тебя людей, - думал я, - нет людей, беззаветно любящих отечество!> И до того мне было тяжко, словно кто нож в сердце поворачивал. Помнится, было это в последний день, у Подгаец, в окопе, когда я повел вас в атаку на орду, две тысячи супротив двадцати шести, а вы все не верную смерть, на погибель свою мчались, да так весело, с посвистом, словно на свадьбу... И подумал я тогда: <А эти мои солдатики?> И бог в одно мгновенье снял камень с души, с глаз пелена спала. <Вот они, - сказал я себе, - во имя бескорыстной любви к родной своей матери гибнут; они не вступят ни в какие союзы, не пойдут на измену; из них-то и составится мое святое братство, школа, пример для подражания. Их подвиг, их товарищество нам поможет, с их помощью бедный наш народ возродится корысти и своеволия чуждый, встанет, словно лев, всему миру на удивление, великую в себе силу почуяв. Вот какое это будет братство!>