- Странно,- сказал я.- Нам казалось, что мы убиваем зверя, на самом же деле, мы бесновались как помешанные. - Может быть, это и странно,- сказал Транквилл,- но весьма обычно. Возьми, к примеру, солдат. Они защищают наш город от варваров, и когда они возвращаются с триумфом, мы осыпаем их цветами и плетём венки. - Мне не по душе эти парады,- сказал я.- У них дурной вкус. Но шрамы на лицах солдат лучше, чем шрамы на лице города. - Да,- сказал Транквилл,- но ты знаешь, что стоит кому-нибудь из этих героев появиться на пиру, как он начинает бесчинствовать и ведёт себя как настоящий варвар, его шутки грубы и вульгарны, его манеры, хотя скорее их следовало бы назвать повадками, сочетают в себе наглость с крайней неотёсанностью. Когда же они заявляются толпой, то изысканный пир превращается в лежбище скотов. И дело доходит до того, что женщины уже считают допустимым употреблять в своей речи непристойные шутки и словечки, взятые из солдатского жаргона. Много раз я говорил себе: "Наш город захвачен. Он не торжествует победу, он оплакивает поражение. Племена варваров завладели Великим Городом". И тогда я спешу уйти от людей, чтобы не видеть, как красота целуется с уродством. - Ты слишком мрачно смотришь на вещи,- рассмеялся я.- Солдаты удалены от города, они живут в лагере. Послушать тебя, так они просто проходу не дают на улицах. - Нельзя отсечь ногу, обув её в солдатский сапог!- воскликнул Транквилл.Избегать следует не холода, а простуды. Я не стал продолжать спор. Милена, едва увидев меня, разрыдалась, чего я от неё никак не ожидал. Или такая привязанность уже вызывала у меня досаду? Она потребовала, чтобы я обещал больше не оставлять её одну так надолго. - Но ведь с тобой оставался Транквилл!- сказал я. - Они всё время ссорятся с Крассом, и это ужасно. Моему возвращению Красс как будто даже и не обрадовался. Я понимал, что ему будет нелегко каждый день видеть перед собой человека, убившего его друга, хотя бы тот и совершил бесчестный поступок - человека, которого он, Красс, по закону должен был передать в руки суда как убийцу. Новорожденная была отправлена в деревню и отдана на попечение кормилицы. Через несколько дней после моего возвращения такая же участь внезапно постигла и Милену. Должно быть, Красс начал что-то подозревать, или кто-то из его слуг донёс ему - Милена с Транквиллом всегда вели себя слишком неосторожно. С исчезновением Милены жизнь в доме Красса стала совсем безрадостной. Однако покинуть этот дом мне не позволяло моё отчаянное положение - потеряв место, я потерял бы и средства к существованию. Транквилл признался, что те же соображения руководят и им. Даже комнату в гостинице я не мог больше себе позволить, вот до чего я дошёл. Однако о том, чтобы продать что-нибудь из моих драгоценностей или книг, я не мог даже помыслить. Да и надолго ли мне хватит этих денег? Я всегда полагал, что продавать свои вещи можно лишь тогда, когда тебе грозит смерть от голода, а такая смерть мне всё же не грозила, пока я оставался у Красса. Пировал он по-прежнему часто, и с отъездом Милены пиршества эти становились всё разнузданнее и безобразнее. Я держал язык за зубами, повинуясь мудрой поговорке, но Транквилл не желал этого делать, что никак не улучшало его отношений с Крассом. Я умолял Транквилла быть сдержаннее, чтобы не отравлять и без того не слишком весёлую жизнь, но всё без толку. Чтобы немного развеяться и отвлечься от убогой реальности, я взялся написать поэму, которую по мере написания, читал Канидии. Я не порвал с ней отношений, хотя и стал относиться к ней с некоторой настороженностью, памятуя о том безобразии, до какого мы дошли с ней в своих бесчинствах. Мне начинало казаться, что жизнь моя потерпела крах, и я не видел ничего, что давало бы мне надежду на счастливые перемены. Мысль о смерти стала всё глубже проникать в мой мозг. Неужели я подурнел? Почему женщины перестали замечать меня? Или мой гений изменил мне? Но что тогда принуждает меня держаться жизни? Такие мысли вовсе не были безобидны, потому что стоило в моей голове возникнуть какому-нибудь плану, как я уже не мог успокоиться, пока не осуществлял его или не находил достаточно веских доводов против его осуществления. На этот раз таких доводов я не видел. Что же мне оставалось? И я принял решение. Но раз я решил умереть, следовало получить от жизни всё, что ещё было можно. И покинув Город под предлогом деловой поездки, я направился прямиком к своей любимой, томившейся в деревне. Встреча была бурной. Заливаясь слезами, мы жаловались друг другу на те страдания, которые нам пришлось вынести, и наконец, решили, что чем бы всё это ни кончилось, мы никогда больше не расстанемся. Как прежде, мы отправлялись на прогулки и тогда, отдавшись любви, мы забывали обо всех неприятностях, и жизнь вновь становилась для нас океаном радости и наслаждения. Однажды, совершая прогулку, мы увидели бородатого человека, сидевшего у ручья и тихо разговаривавшего с самим собой. Вид его был неопрятен, и я подумал, что это, должно быть, какой-нибудь из несчастных бродяг, чья жизнь отличается от жизни зверей тем разве, что у них нет тёплой шкуры, чтобы не замёрзнуть, и они лишены дома, который есть даже у диких зверей. "Неужели такая же участь могла постигнуть и меня?"- подумал я.- "Или же он из тех философов, что ставят собаку выше человека?" Прислушавшись, я услышал, что он говорит по-гречески. - Как тебя зовут?- спросил я у него. - Как хочешь,- ответил он на латыни. - Что ты здесь делаешь?- спросил я, перейдя на латынь. - Моюсь в грязи,- сказал он. Милена засмеялась. - Как можно отмыться грязью? - А как можно отмыться добродетелью?- спросил в ответ философ. - Так ты умываешься грязью порока?- сказал я.- Тогда понятно, почему ты такой грязный. - Порок - основа добродетели,- заявил философ.- В одном городе жил человек, который часто, выступая перед толпой на форуме, поносил похоть и распущенность. И вот, однажды его застали в обществе распутнейших женщин, которых он всячески ублажал. "Как же так?"- спросили его.- "Ты осуждаешь порок, а сам открыто предаёшься ему?" На что он ответил: "Голодный может думать лишь о еде, насытившись же, он о ней забывает. Я избавляю этих несчастных женщин от похоти, насыщая их. Когда я вижу лицо женщины, получившей удовлетворение, я вижу, как оно красиво и мирно. Так разве, обращая безобразное в красивое, я не уничтожаю этим порок?" Я стал спорить, считая такой подход надуманным. Он отвечал, и вскоре мы увлеклись диспутом. Милене же он, по всей видимости, изрядно наскучил, и она оставила нас. Когда я догнал её на дороге, она сказала: "Этот человек неправ?" - Он всего лишь ловкий манипулятор,- сказал я.- Давно известно, что в словах нет правды. - В чём же она?- спросила Милена. - Не знаю,- сказал я. - Тогда в чём не прав этот грек? - Он был бы прав при условии, что добродетель - это мгновенное состояние, никак не связанное с другими состояниями, то есть, если разбить движение на бесконечность состояний покоя, а это парадокс. Он произвольно акцентирует внимание лишь на одном промежутке времени, сознательно отвлекая внимание от того факта, что насыщение пороком невозможно, ведь нельзя остановить движение. - Я не понимаю всего этого,- призналась Милена.- Но раз ты говоришь, что он не прав, я тебе верю. Но скажи, разве не правда, что голодный думает лишь о еде? - Правда. Но не обязательно впадать в чревоугодие. - Почему бы и нет? - Потому что всякое движение, достигая наивысшей точки, возвращает путника к тому месту, откуда он начал путь, но с другой стороны холма. - Как это, с другой стороны холма? - Человек поднимается по дороге в гору. Вот он дошёл до вершины, теперь его путь ведёт вниз, и в конце концов, он вновь спускается вниз, но не видит того места, откуда он начал восхождение, потому что оно скрыто от него холмом. - И что это значит? - Голодный думает лишь о еде, сытый о ней забывает, но предающийся излишеству в пище вновь начинает думать лишь о еде. - Во всём нужна умеренность, ты это хочешь сказать? - Да, вероятно, именно это. - Это не ново. Да и что такое умеренность? Разным людям нужно разное количество пищи, чтобы насытиться. Кто же тогда скажет мне, где вершина, и с какого места нельзя двигаться дальше? - Не знаю,- сказал я. - Ты, наверное, прав. Но я не понимаю, почему не прав тот человек. - Потому что нет самой по себе добродетели. Есть добродетельное поведение. И нет порока. Есть порочные поступки. - Но почему человек нуждается в пороке? - А что ты называешь пороком? - Не знаю,- сказала Милена. - Я прослежу, чтобы завтра же этого человека здесь не было. Толковать о пороке и добродетели, расхаживая в грязной одежде, значит насмехаться над всем человечеством. Мне не по душе люди, которые, не умея следить даже за самими собой, берутся учить весь мир. - Что нам с тобой до всего мира?- сказала Милена, и мы обнялись, осыпая друг друга поцелуями. Жизнь вновь показалась мне привлекательной, и мне расхотелось расставаться с ней. Я догадывался, что дом полон соглядатаев, и вскоре Крассу станет известно о моей неслыханной дерзости. Так оно и произошло. Я получил письмо, в котором Красс приказывал мне немедленно прибыть к нему. Я понял, что надо бежать, пока меня не схватили и не привели в Город силой. Я предупредил об этом Милену, и она изъявила готовность бежать со мной, куда бы я ни повёз её. Первым делом следовало подготовить отъезд. Взяв лучшую коляску, я нагрузил её всем, что было в доме ценного. У меня было доверенное письмо от Красса, которое я получил у него, якобы отправляясь по делам, и с этим письмом я смог бы без особых трудностей продать эти вещи. Взяв еды и питья, я посадил в коляску Милену, и мы покинули виллу. Когда мы отъехали на некоторое расстояние, я остановил коляску и переоделся, облачившись в один из нарядов Милены и надев её парик. Теперь я должен был изображать служанку. И тут до моего сознания дошло, какое же я затеял безумство. Уж не бесноватый ли я? Куда нам ехать? Где сможем мы укрыться? Что с нами будет? Если бы Красс привлёк меня к суду, обвинив в нанесении ему оскорбления, я, при умелой защите, смог бы, пожалуй, выиграть дело. Теперь же поступок мой усугублялся, во-первых, ограблением и, во-вторых, побегом. Первоначально я предполагал добраться до моря и, сев на какой-нибудь корабль, покинуть берег. Но я плохо переношу качку, и мысль о морском путешествии вызывала у меня теперь тошноту. Впрочем, может быть, меня тошнило от страха. Мне было больно смотреть на Милену. В какую пропасть я увлёк её, всецело доверившуюся мне! Неимоверными усилиями я заставлял себя улыбаться и успокаивать её доводами, в которые сам уже не верил, а коляска уносила нас всё дальше, и я смеялся, содрогаясь от ужаса. На ночь мы остановились в гостинице. Я долго не мог уснуть, терзаемый мыслями, и вдруг вспомнил о Гиеле. Когда-то она была в меня влюблена, и есть надежда, что чувство это возродится в ней, как только она увидит меня вновь, и она не откажет нам в убежище, если только ревность не одержит в ней верх над всеми другими чувствами. Утром я сообщил Милене о своём плане. Она приняла его с покорностью, как приняла бы любой другой. Увидев меня в женском обличье, Гиела пришла в восторг и спросила, что всё это значит. Понимая, что хитрить нет больше никакого смысла, я рассказал ей всё, как оно было. Сначала она отнеслась к этой истории с возмущением, явно ревнуя, хотя мы и не виделись с ней уже больше года. Постепенно, однако, мне удалось смягчить её сердце слезами и мольбами, и она согласилась вступить в переговоры с Крассом при условии, что Милена вернётся к мужу, а я останусь у неё. Пришлось смириться с этим как с неизбежным. Бедняжка Милена была просто убита горем, и я был бессилен развеселить её. - Почему мы не уехали в Грецию или в Александрию?- плакала она.- Мы были бы вместе, а теперь мы должны разлучиться. - Любовь - неважный дом. Она горяча, но не умеет долго хранить тепло,сказал я печально.- Скитания и лишения совсем бы убили нас, и я не смог бы простить себе, что ввергнул тебя в такие тяготы. Я обманул тебя. Прости, если можешь. Я не хотел обманывать, я был безрассуден. И всё же, теперь наше положение лучше, чем то, каким оно было раньше. Мы приобрели заступничество женщины, которая пользуется уважением Красса. Она всё уладит, вот увидишь. А там я что-нибудь придумаю, чтобы мы вновь могли быть вместе. Переговоры оказались долгими, но в конце концов привели к успеху, и я расстался с Миленой. Она уехала. Сердце моё исполнилось тоски и боли, и когда Милена не могла меня более видеть, я дал волю своим чувствам. К немалому неудовольствию Гиелы. - Прекрати эти дурацкие вздыхания, иначе, я не знаю, что я с тобой сделаю,- сказала она.- Неблагодарный, сколько я из-за тебя вытерпела. И я ласкал её и шептал ей нежные слова, подчиняясь её любви. Мы устраивали купания в бассейне, придумывали развлечения и игры, она наслаждалась мною сполна, и мне это нравилось. Мне нравилось, что я могу жить, не задумываясь и ничего не решая, этой властной женщине легко было отдаться, предоставив ей на себя все права. После такого страшного провала я утратил всякое стремление к свободе, я не хотел больше ничего добиваться, преодолевая препятствия, то хитря, то идя напролом. Она была счастлива, обладая мною, и мне было радостно видеть её такой и доставлять ей удовольствие, выполняя любое её требование. Прежде я представлял себе любовь иной? Но времена меняются, меняемся и мы. Эта женщина знала, чего она хочет. Она попросила меня носить тот парик, в котором я приехал, и я щеголял в нём, накрашенный как женщина, и писал для неё стихи и клялся в любви, а она осыпала меня подарками и жадно пила из меня наслаждение. А я плыл по течению реки, и вёсла моей лодки обдувал ветер. Она спросила, какого цвета ей сделать стены в спальне, и я сказал: "Синий и зелёный. Пусть твой дом будет подобен святилищу Посейдона, великого трансформатора". Она сделала беседку у края бассейна, чтобы мы могли сидеть в ней и бросать в воду зелёные камешки. Они погружались на дно и лежали там недвижно, и она прыгала, взмахнув крыльями брызг, и звала меня за собой. Я получил от неё в подарок перстень с сагдой; красивый камень. Надевая его, я спросил Гиелу, как на самом деле умер Публий. - Его укусила змея,- сказала она. - Змея? Но как в доме оказалась змея? - Он держал её для забавы. Однажды она заползла к нему в постель и укусила его. - Я догадываюсь, кто подарил ему эту змею. - Я так долго ждала тебя,- сказала Гиела.- Ведь ты обещал вернуться. Значит, Канидия обманула меня. Публия убила другая женщина, и теперь она сделал меня своим мужем. Через некоторое время пришло письмо от Транквилла, в котором он сообщал о смерти Красса. Я удивился, что человек, казавшийся мне таким здоровым, мог умереть от горячки, просто попав однажды под дождь во время прогулки. А ещё через некоторое время я узнал о том, что Милена стала женой Транквилла. Они приехали к нам, и Транквилл от души потешался над моим видом, когда Гиелы не было поблизости. Только однажды Милена напомнила мне о нашем приключении, сказав, что для неё оно давно кончилось, а для меня, видно, всё ещё продолжается, на что я ответил, что кроме парика со мной всегда остаются мои воспоминания о тех днях, когда мы всецело принадлежали друг другу. - Но ведь прошлое не возвращается?- сказала она. - Да,- сказал я.- И потому оно так умиляет и трогает. - Скажи,- повернулся я к Транквиллу.- Чья же всё-таки у вас дочка? - Милена сказала, что моя,- ответил Транквилл с некоторой неловкостью. - Это правда,- сказала Милена.- А тебе ещё рано иметь детей. - Это почему же?- спросил я. - Ты ещё сам как ребёнок,- сказала она. - Но в таком случае, то же самое можно сказать и о тебе, моя госпожа. - Наверное, ты прав,- промолвила она с улыбкой. Моё душевное состояние явно не пришлось по вкусу Транквиллу, и чтобы развеять его, он предложил мне проехаться куда-нибудь с ним вдвоём. Я был не прочь, а Гиела не возражала. Обнаружив, благодаря мне, в жизни новые краски, она была рада остаться наедине с Миленой. Транквилл стал было настаивать, чтобы я принял пристойный вид, на что я возразил ему, что считаю свой вид вполне пристойным и не имею ни малейшего желания его переменять, что же до моего гальбина, то о нём и вовсе говорить нечего. - Как хочешь,- сказал он.- А впрочем, так даже интереснее. По дороге Транквилл, так же, как и я, заметивший взаимную склонность, возникшую между нашими жёнами, сказал, что при некоторой ловкости можно было бы восстановить наш союз и жить вчетвером, переезжая из Города в деревню и обратно, или придумать что-нибудь ещё более удачное. - Ведь мы стали состоятельными людьми,- сказал он. - Да,- сказал я.- Всё изменилось. Ты семейный человек, у вас с Миленой растёт дочь. К чему склеивать разрезанное яблоко? Приехав в город, мы стали прохаживаться среди торговцев. - Посмотри вон на того торгаша,- кивнул я Транквиллу.- Как он ходит вокруг нас, ну точно кот. И облизывается, только что под хвостом у себя не лижет. - Вероятно, ты находишь очень забавным, обладая такой внешностью и манерами, говорить так грубо?- сказал Транквилл. - Дай же мне щегольнуть своими деревенскими манерами,- сказал я шутливым тоном.- В соединении несоединимого таится какая-то невероятная прелесть, ты не находишь? - Как озноб в жару?- сказал Транквилл. - Как на греческих вазах - бешеный бег коней и неподвижное лицо возницы. Вот вершина наслаждения. Разве не его мы пытаемся достичь и жадно ищем, погоняя коней, и хотим лететь всё быстрее, быстрее!.. В то время как я говорил, торговец, на которого я обратил внимание, решился приблизиться к нам. - Не купишь ли чего для сестрицы?- спросил он у Транквилла, жестом приглашая войти в лавку. - Не купишь ли чего для сестрицы?- спросил я у Транквилла. Торговец, услышав мой голос, уставился на меня в изумлении. Когда же он понял, в чём дело, он совсем ошалел и стал навязывать нам свои подарки, но мы наотрез отказались принять от него что бы то ни было бесплатно. Тогда он стал уговаривать нас отобедать у него в доме. Я понимал, с какой целью он это делает, но был уверен в том, что смогу дать отпор, к тому же мне хотелось немного развлечься, а этот человек был так забавен, что я согласился. Мы переглянулись с Транквиллом и улыбнулись, поняв друг друга без слов. Угощение было отменным; вероятно, этот жулик распорядился выставить на стол всё самое лучшее, желая произвести на нас впечатление своей щедростью. Завидев мой интерес к одной из служанок, он стал подробно и с явным удовольствием объяснять, как ему досталась эта девушка и расписывать её качества. Так же, наверное, он стал бы расхваливать свой товар, набивая ему цену, и мне пришло в голову, уж не нарочно ли он приказал ей прислуживать за столом. Вскоре я мысленно утвердился в этом, так эта девушка отличалась от остальной прислуги. Белизна её кожи совершенно оправдывала название её народа. Кто ты, загадочная девушка? Твоя история удивительна. Но этот дом не для тебя; твой хозяин дурно с тобой обращается? Почему ты так печальна? Ты вся как лесной родник, заветный водопой под тёмными сводами дворца Дианы, этот свет - не свет солнца, о нет. О чём ты грустишь, почему так печальны озёра твоих глаз? Нет, не сделать из волка собаку! Как ты прекрасна, и как страшна твоя красота. Какая тёмная тайна печатью лежит на твоём сердце? Колдуны учат вас поклоняться деревьям, это правда? Ты заколдована? Ты нужна мне. По окончании обеда я попросил хозяина уступить мне эту девушку. Он стал вздыхать и ахать и сказал, что скорее с жизнью расстанется, нежели с ней. Я терпеливо ждал. Наконец, он назвал цену. Он уступит эту девушку мне, если я уступлю ему. - Я не продаюсь ни за мёртвые деньги, ни за живые,- сказал я.- Назови цену. Он стал настаивать. - Я могу купить весь твой дом с тобой впридачу. Ты видишь, без этой девушки я не уйду, за себя же я постоять сумею, в этом не сомневайся. Он уже и сам понял, что птичка не по силкам, и боясь дальнейшим упорством навлечь на себя неприятности, перешёл от жалоб к комплементам, уже уступив, но ещё не сдавшись. Наконец, сошлись на цене. Я привёл эту девушку к себе и поскорее выпроводил из комнаты Транквилла. - Скажи, неужели ты никогда не смеёшься?- спросил я её.- Как же мне тебя называть. Агеластой? Гелой? Гелидой? Ты словно замороженная. Хочешь, я разморожу тебя? - Как будет угодно господину,- сказала она тихо. Я приподнял её лицо за подбородок и внимательно всмотрелся в него. - Вот вы какие, будущие правители Города. Дикие звери, живущие в берлогах? О нет, это что-то другое. Что? Открой мне свою тайну. Она молчала, не понимая меня. Мне хотелось потрогать её, но что-то удерживало меня, и чтобы отогнать смущение, я продолжал болтать. - Что вы будете делать с нашим городом? Неужели разрушите его? Его величие, роскошь, благородство его форм, всё это обратите в ничто? Но это же невозможно! Она молчала. - Вас не считают людьми, и наверное, вы, и правда, не люди. Ты умеешь играть на чём-нибудь? - На гингрине,- сказала она. - Превосходно. Играй. Постой. Откуда у тебя флейта? Ты украла её? - Она моя,- сказала девушка. - Да? Пусть так. Я не понимаю тебя, но слова беспомощны как бескрылые птицы. Мой язык для тебя чужой. Играй же, я хочу знать тебя. Она заиграла. В звуках её музыки была такая грусть, что я не видел её дна и плакал, не зная, почему. И не было ничего вокруг меня, не было света, лишь невнятные шорохи и звуки от губ её, и грусть её была прекрасна. - Ты играешь так, словно бы жалуешься. Я буду звать тебя Гингриной. Это имя подходит тебе. Но почему! Ты красива и не радуешься своей красоте. Или ты из этих фанатиков, которые отказывают себе во всём в надежде обрести в сто раз больше? Из тех, кто прячется в подземельях из-за того, что их глаза не выносят дневного света? Которые рады страданиям и думают, что умерев, они обретут блаженство? Но разве жизнь дана нам не для того, чтобы мы наслаждались ей? А впрочем, молчи, ты не обязана знать это, ведь ты женщина, а не философ. Я знаю, они ненавидят Великий Город, потому что в нём празднуют жизнь, а они ненавидят её, изуверы. Я так привязался к Гингрине, что проводил с ней все дни и все ночи, совершенно перестав выходить из комнаты. Лаской и нежностью я почти приручил её. Мы разговаривали, она играла для меня, и я учил её любви. Она была красива, но не знала утончённости, и это было досадно, обидно, что она не знала её, это было неправильно. Если это правда,- говорил я себе,- если они когда-нибудь войдут в Город, если Империя падёт, одряхлев и обессилев, смогут ли они воспользоваться своей победой, как сумел это сделать Марцелл? Смогут ли понять, какое сокровище лежит на дне ларца или соскребут ножом позолоту с крышки и швырнут его в огонь? Поистине ночь опустится тогда на землю, и вернётся ли когда-нибудь великое солнце жизни, возгорится ли огонь в храмах любви? Или в ночи угаснет человеческий род, умрёт его разум, падёт закон, и не будет ни радости, ни наслаждения, не будет любви, не будет ничего, что достойно человека? О нет! Хватит. Эти мысли ужасны, я не хочу их. Я заглядывал в глаза Гингрины и искал в них ответ, я слушал её голос, целовал её руки, они были белы, и я учил их быть нежными, в её пальцах была сила, я хотел вложить в них изящество и чувство. Должен признаться, что занятие это не было бескорыстным. Я наслаждался ей, я пил из неё холодную воду, я не разгадал её тайну, но от этого она была ещё прекрасней. Так продолжалось до тех пор, пока Транквиллу это окончательно не надоело. Он совсем заскучал без меня; долгое время деликатность не позволяла ему намекнуть мне на безобразность моего поведения по отношению к нему, но всё имеет свой предел, и вот он сидел на краю моего ложа и произносил речь, в которой мягко, но настойчиво давал мне понять, в чём, собственно, заключается суть дела. Я возразил ему, что его аналогии неуместны, так как я занят вовсе не тем, о чём он думает, точнее, дело обстоит не совсем так, как он это себе представляет. Я занимаюсь воспитанием приёмной дочери, что нынче широко принято, о чём он должен знать, если, конечно, не отстал от времени, и если он может иметь родную дочь, то почему бы мне не иметь хотя бы приёмную? Он уцепился за это и сказал, что не вешает люльку своей дочери мне на шею. Я сказал, что тоже не вешаю ему на шею Гингрину, и более того, далёк от мысли сделать это когда-либо в будущем. Видя, что я не на шутку увлечён Гингриной, он принялся расхваливать свою новую подружку, которую он нашёл в этом городке. Его рассказ возбудил моё любопытство. Транквилл заметил появившийся в моих глазах блеск, природа которого ему была хорошо известна, и, схватив меня за руку, со словами: "Идём, идём, ты сам должен её увидеть!"- потащил меня из комнаты, уже радуясь своей победе. Девушка и впрямь оказалась совсем недурна. Может быть, только чуть-чуть не так хороша, как её описание, но вскоре я забыл и об этом. Транквилл дал понять, что не прочь поделиться со мной найденным кладом. - Не знаю, как тебя благодарить,- сказал я. - Ты сам лучше всякой благодарности,- ответил он. - Мы такие друзья с тобой,- сказал я.- Если бы я погиб, скажи, ты принял бы смерть вслед за мной? - Без всякого сомнения,- ответил Транквилл.- Я бы умер от скуки. Подружку его звали Киллена, и в ней не было ровным счётом ничего, что могло бы захватить воображение или подчинить мысли - прелестная девушка. Кажется, её прелесть и состояла в том, как из простых элементов создавалось нечто большее, нежели просто сумма частей. В ней не было ничего, что существовало бы отдельно от всего остального, так что нельзя было угадать, где же таится её очарование, свежее, радостное, в чём? В глазах? В журчании тихого смеха, в улыбке? Где же? Лёгкое, воздушное создание, она очаровывала, но не подавляла, привлекала, но не властвовала и, не помышляя о том, чтобы завладеть моим сердцем, она позволила ему отдохнуть от меня, а мне - от него. - Ты по-прежнему не желаешь ничего слышать об истории Канидии?- спросил меня однажды Транквилл, когда мы беседовали, отдыхая после обеда. - Почему ты вспомнил о ней?- спросил я. - Я видел её вчера. - Но сказал только сегодня! - Разве тебе это интересно?- спросил он. И он рассказал мне о том, что было ему известно, и о чём он давно бы рассказал мне, когда бы не мой строжайший запрет. Я был так очарован атмосферой таинственности, окружавшей эту женщину, что не хотел ничего знать о том, каково её положение, и как она его достигла. Теперь я узнал, что Канидия своей красотой и образованностью сумела так очаровать одного... - Тебе интересно его имя?- спросил Транквилл. - Нет, продолжай,- сказал я. ...человека, что он купил для неё дом и долгое время оплачивал все её расходы, к слову сказать, немалые. Время от времени он наведывался к ней, и они проводили время вместе. Когда же дела его пошатнулись, она неожиданно оказалась без всякой поддержки. - Они сильно пошатнулись?- спросил я. - Настолько, что всё его имущество было пущено в распродажу за долги. - Это неудивительно, если он и во всём остальном был столь же расточителен,- заметил я.- И что же стала делать Канидия? - Она сменила одного на многих. - Можно сказать, потеряла одного, но приобрела многих? - Да,- сказал Транквилл.- Она стала принимать у себя людей, находивших её неотразимой и клявшихся ей в любви, и их стараниями она по-прежнему не знала нужды. Не огорчайся,- сказал он, увидев выражение моего лица.- Может быть, с тобой у неё всё было иначе. Ведь она не брала от тебя денег? - Я никогда не предлагал ей этого. Хотя была одна история, о которой мне не хотелось бы вспоминать. - Тогда лучше не вспоминай,- сказал Транквилл. - Однажды я отдал ей деньги, которые получил от Красса, а теперь думаю, не восприняла ли она всю эту историю с убийством за простую деликатность с моей стороны. Прежде я приносил ей подарки, и бывало, дорогие, но это совсем другое. А впрочем, мне не в чем упрекнуть её, и мне нет нужды в её извинениях. Но быть может, она нуждается в моей помощи? - Дела её, кажется, идут не блестяще,- заметил Транквилл. - Отведи меня к ней сейчас же!- сказал я. Он стал было отговаривать меня, но я был неумолим, и ему пришлось подчиниться. Мы вышли из гостиницы, и он повёл меня по каким-то улицам, и чем дальше мы углублялись в них, тем они становились неопрятнее. - Неужели ты видел её здесь?- сказал я, с отвращением оглядываясь по сторонам. - Если мы поищем, то, вероятно, найдём её в какой-нибудь из здешних комнат,- сказал Транквилл.- Да вот же она!- крикнул он, указывая пальцем. Да, это была она. Но в каком виде! Она стояла с человеком крайне неприятной наружности. Он держал её за руку и что-то кричал ей, она же пыталась вырваться и отвечала ему не менее громким криком. Мы поспешили приблизиться. Мужчина, державший Канидию за руку, громко обвинял её в том, что она украла у него кошелёк. Обвиняемая сторона яростно защищалась, и дело представлялось неясным. Когда же Транквилл заявил, что знает эту женщину и может поручиться за неё, а я добавил от себя, что готов хоть сейчас взвесить улики, истец, сообразив, что с двумя молодыми и, по всей видимости, вооружёнными мужчинами ему лучше не связываться, поспешил удалиться, позволив себе, однако, сполна высказаться об ответчице и её невесть откуда взявшихся защитниках. - Даже не заплатил, скотина,- с гневом сказала Канидия.- Какая низость! Она стала благодарить нас, и как же она, бедняжка, смутилась, увидев, кому она обязана выигранными процессом! Я постарался успокоить её, заверив, что не собираюсь ни о чём её расспрашивать и хотел бы только, предполагая, что она находится в затруднительных обстоятельствах, предложить своё дружеское участие и помочь ей хотя бы такой малостью как эта скромная сумма денег. Она стала было отказываться, но я сунул ей в руки кошелёк и побежал прочь. Транквилл нагнал меня, когда я, безнадёжно сбившись с пути, наконец, понял, что заблудился. - Ты не можешь понять этого,- сказал я ему, когда мы вернулись в гостиницу.- Ты думаешь, что если у неё столько друзей, то она всегда найдёт помощь. Ты не знаешь, как уязвимы такие люди, стоит только благополучию хоть немного покинуть их. И вдруг оказывается, что твои доспехи давно перелиты в монеты, а монеты уплыли, ускользнули неизвестно куда. Если бы мне повезло меньше, я мог оказаться в таком же положении. И я не стал бы просить помощи у своих бывших подруг, ведь это всё равно что жульничать в игре. Если ты проиграл, ты должен платить. Между прочим, сколько у нас осталось денег? - Уже немного,- сказал Транквилл. - Завтра нужно передать ей всё, что у нас есть. Только так, чтобы она не знала, от кого. - Так и сделаем,- согласился он. - Нам всё равно уже пора возвращаться. Мой душевный порыв, кажется, не вызвал у него особого восторга, однако он промолчал. В жизни не видел такого умного человека. Утром мы отправились в обратный путь, не без сожаления простившись с прелестной Килленой. - Вот какова Фортуна,- сказал я.- Я еду в роскошной коляске, а несчастная Канидия задыхается среди трущобных нечистот, а ведь когда-то мы избрали одну дорогу.