ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Подавленные ослепительно белым солнцем, люди изнывали от зноя; раскаленные автобусы ползли понуро, словно понимая, что никогда не вырвутся из этого ада; зато легковушки весело пыхтели у светофора, спеша сорваться с места и унестись туда, где ветерок колышет пожухшую траву и морщит сверкающее зеркало реки. Какая прекрасная иллюзия, когда душная и липкая жара лишь дразнила эфемерной возможностью ночного дождя…

– Сколько времени? – Игорь нервно затянулся сигаретой.

– Без пятнадцати, – Иван взглянул на часы.

– И где этот козел?

– Ты у меня спрашиваешь?

– Да нет, – Игорь усмехнулся, – вопрос риторический. Но за пятнадцать минут картины мы не успеем развесить.

– Не волнуйся, к пяти все равно никто не придет.

– Из отдела культуры могут и опоздать, но телевизионщики всегда являются вовремя.

– Вон! – Иван указал пальцем в сторону остановки, откуда рассекая толпу, спешившую влиться в искусственную прохладу супермаркета, двигалась желтая рубашка.

– Мог бы одеться поприличнее, – недовольно пробормотал Игорь, – не каждый день открываешь свою выставку.

– Откуда у него приличное? – Иван рассмеялся весело, так как появление Кости снимало все проблемы.

– Скажите, а сегодня тут что? Говорят, открытие выставки? – хозяин желтой рубашки – худощавый, с собранными в «хвост» волосами, остановился, не совсем трезво покачиваясь и глядя на собратьев по творчеству с бесхитростной улыбкой.

– Кость, – Иван посмотрел на него укоризненно, – после открытия будет фуршет. Неужели трудно подождать? Ты ж опять упадешь, а я больше таскать тебя не буду.

– Почему? – Костя удивленно моргнул, – я худой и легкий. А то, что эти, власть имущие, увидят… мне-то какое дело? Главное, не то, как я выгляжу, а то, как пишу.

– С тобой бесполезно разговаривать. Пошли, развесим работы, – Игорь выбросил окурок и открыл массивную коричневую дверь, ведшую в царство сумрака и прохлады.

Свет в холле не горел, поэтому множество полотен, занимавших стены от пола до самого потолка, казались одним мрачноватым пятном; и это было правильно – здесь размещалась постоянная выставка-продажа, которая б только отвлекала от главного; от того, что находилось дальше – в просторном светлом зале с колоннами, куда вела гостеприимно распахнутая стеклянная дверь. Там открывался мир фантастических цветосочетаний и причудливых орнаментов, по прихоти авторов зачем-то получивших совершенно конкретные названия. Например, «Война миров», хотя с таким же успехом картину можно было б окрестить «Дружба народов»…

– Эффектно, – произнес Костя, останавливаясь на пороге, – могли б и мои развесить – у вас классно получается.

– Откуда мы знаем твое видение экспозиции?

– Какое, к черту, видение? В рядок, все в рядок…

Костя наклонился к стопе холстов, лежавших в углу. Подняв верхний, он не глядя направился к свободной стене с торчащими из нее аккуратными крюками; приладил картину, очень приблизительно выровняв вертикаль, и отошел.

– Пусть здесь у нас будет «Ночной город».

По черному фону, местами переходившему в темно-лиловый, тянулись вереницы смазанных огоньков, подразумевавших отражавшийся в воде мост; кое-где возникали сполохи автомобильных фар, и все. В сравнении с буйством красок, струившимся с других стен, картина выглядела входом в пещеру, загадочную и непредсказуемую.

– Все-таки у Константина интересные работы, – произнес Иван шепотом, наклоняясь к Игорю.

– Ну да, – согласился тот нехотя, – есть, типа, колорит.

По мере того, как стена заполнялась, вход в мрачный мир делался все шире. Темное пространство расползалось, вытесняя свет со своей территории, и лишь странные цветовые иллюзии, замершие в затейливых пятнах и линиях, говорили, что в темноте все-таки существует жизнь, правда, невидимая и непонятная.

– Вот, и все дела, – Костя стоял на самом верху шаткой лестницы, – а вы переживали. Материли, небось, меня… – он пристроил на крюк последнюю картину и быстро спустившись, вытер пот, – нет, нельзя с похмелья так лазить.

– До тебя только дошло?.. – Игорь обернулся, вдруг услышав возглас Ивана, то ли удивленный, то ли восторженный.

– С ума сойти!.. Это чего за вещь?

– Недавно закончил, – ответил Костя скромно, – ничего, да?

С черного прямоугольника смотрели два огня; именно смотрели, но даже не это завораживало – в черноте проступало нечто еще более черное. Оно не имело конкретных очертаний, но почему-то сразу ясно представлялось лицо. Иван никак не мог найти ракурс, чтоб разглядеть, делая шаг, то вправо, то влево, периодически склоняя голову и наконец выдал резюме:

– Не понимаю, как ты этого добился.

– Чего? – удивился Костя.

– Лицо… оно, вроде, меняет выражение…

– Да нет там никакого лица. Это называется «Взгляд»!

– А ты видишь лицо? – Иван повернулся к Игорю.

– Ну да… – голос Игоря звучал неуверенно, поэтому никто не понял, то ли он его действительно видел, то ли не хотел признаться, что способен усмотреть меньше коллеги.

– Мужики, – Костя рассмеялся, – ну, не настолько я гениален, чтоб мои полотна оживали. Это всего-навсего пьяные глюки. Однажды ночью просыпаюсь в холодном поту; руки трясутся; страх… знаете, будто ни над тобой, ни под тобой ничего нет, а сердце сжимается, и биться ему уже негде. Бывает такое, когда алкоголь начинает окончательно замещать кровь в организме, – Костя мотнул головой, – жуткое состояние. Обычно я из него потом три дня выхожу, но пока, слава богу, без капельницы, а в ту ночь чувствую, что если не сяду за работу, то просто сдохну. И начал писать. Я не знал, что получится. Тогда мне надо было просто водить кистью по холсту, чтоб каким-то образом мобилизовать сознание. Про взгляд, это я потом придумал, по трезвянке.

– А можно поближе взглянуть? – попросил Иван.

– Можно, – Костя поднял задумчивый взгляд почти к потолку, – но после выставки. Думаешь, я сейчас обратно полезу? И так, чуть не навернулся – координация-то не восстановилась…

За спиной послышались голоса. Художники резко обернулись, словно застигнутые за чем-то предосудительным, но к ним всего лишь двигались ничего не подозревавшие веселые люди; причем, один из них нес на плече телекамеру, а это означало, что творческие споры пора прекращать и переходить к официальной части. С одной стороны, это всегда являлось самым ответственным, и поэтому неприятным моментом, но, с другой, без этого вся затея с выставкой элементарно теряла смысл.

Поправив галстук, Игорь направился к высокому представительному мужчине с темными усами, от которого, как от начальника городского отдела культуры, в дальнейшем могло зависеть очень многое.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Аревик давно разлюбила смотреть в окно, потому что через него не было видно, ни неба, ни деревьев, а лишь стенки неглубокого бетонного колодца, закрытого решеткой, в котором прятались облезлые дворовые кошки: летом – от жары, а зимой – от колючего ветра. Еще, если задрать голову вверх, в поле зрения могли возникнуть чьи-нибудь ноги, но они тут же исчезали, унося своих владельцев дальше, по одним им известным, наверное, интересным делам. Ноги мелькали всего несколько секунд, зато кошки взирали на нее постоянно ничего не выражающими, будто искусственными глазами.

Как правило, Аревик даже не отдергивала шторы, замыкая пространство комнаты в мертвенном люминесцентном свете, разглядывая, либо старый шкаф с застекленными дверцами, в котором хранилась документация ЖЭУ-24, либо опускала глаза к столу и тогда сталкивалась со страстным взглядом Антонио Бандероса. Но Бандерос был отделен от нее толстым стеклом, и Аревик никак не могла до него добраться, как, впрочем, и до медведей, встречавших утро в сосновом бору, и до русалочки, скучавшей на камне возле далекого города Копенгаген (она уже не помнила, откуда взялась у нее такая экзотическая открытка).

Однако время, когда можно бесцельно блуждать взглядом по этой изрядно надоевшей обстановке, наступало лишь ближе к обеду – с утра же, каждый день Аревик не переставала удивляться, насколько часто ломаются у людей унитазы, «вылетают» пробки на щитках и текут трубы. Как они, вообще, умудряются жить в таких экстремальных условиях? У нее почему-то, слава богу, ничего не ломалось, тьфу-тьфу-тьфу…

Аревик посмотрела на часы, висевшие напротив. Они спешили ровно на четыре минуты, но что такое четыре минуты, если за дверью уже слышались недовольные голоса, сообщавшие (пока лишь друг другу) о своих бытовых проблемах? Четыре минуты, и поток недовольства выплеснется на нее. И что она может ему противопоставить? «Гвардию» из четырех сантехников (один из которых, законченный алкоголик) и двух электриков?.. Хотя даже не так, ведь распоряжаться персоналом – это вне ее компетенции; для этого есть Анатолий Борисович, занимавший большой кабинет в другом конце коридора. На своем уровне он был почти всесилен и мог запросто сказать: – Этой склочнице делать не будем – пусть посидит недельку без воды, пока не поумнеет. Но он ведь не видел глаз «склочницы» и не знал, что у нее маленький ребенок, которого надо купать ежедневно. Конечно, дело, именно, в этом – а так, Анатолий Борисович очень даже симпатичный, и жены у него нет. Только кому от этого легче?..

Дверь приоткрылась и в нее просунулась седая голова.

– Уже девять. Работать пора, девушка.

– Входите, – Аревик раскрыла журнал регистрации заявок.

Мужчина возник целиком – такой официальный, в костюме с галстуком, словно пришел не в ЖЭУ, а на какой-нибудь прием; только глазки у него были язвительные, и нижняя губа чуть подрагивала от недовольства.

…Точно, сортир засорился, – решила Аревик, – дерьмо из него так и лезет…

– У меня унитаз течет! – сообщил мужчина гневно, – я вам звонил; мне обещали, но никто не идет. Это безобразие!

Аревик внутренне улыбнулась своей профессиональной интуиции, но на посетителя взглянула строго, причем, вовсе не потому, что не хотела войти в его положение. Будь ее воля, она б им всем поставила золотые унитазы…