ЕГИПТЯНКА

Андрей уже отвык созерцать окрестности с высоты Камазовской кабины. Его «пятерка» позволяла усмотреть трещины в асфальте, отдельные листочки, составляющие блеклое панно увядающей лесополосы, и даже порой угадывать содержимое кучек мусора, оставленного отдыхавшими водителями. Зато сейчас вернулось знакомое состояние настороженности и тревоги, когда недопустимо отвлекаться на такие мелочи, как природа. Дорога стала казаться ровной и гладкой, без единого изъяна; деревья, вроде, сделались меньше, а не успевшая окончательно пожухнуть и почернеть трава стелилась вдоль шоссе ровным полотном цвета хаки. Андрея возбуждало, давно канувшее в прошлое, состояние опасности, непроизвольно рождавшее галерею навязчивых картин, которые преследовали его с садистской методичностью на протяжении всех прошедших с той поры лет. Причем, с каждым годом они, как ни странно, становились все ближе и яснее…

…Со стороны такого мирного, лирически печального леса ударила автоматная очередь, срезавшая двух пацанов, возникших на обочине, словно ниоткуда. Один из них упал и замер, обхватив руками живот, прижав черную курчавую голову так, что стал похож на большую запятую. Другой еще бежал, но наконец тоже упал, отчаянно воя и катаясь по земле, пока очередные выстрелы не заставили его замолчать и успокоиться навсегда…

Андрей мотнул головой, отгоняя проклятое наваждение, и КамАЗ, будто пронесся мимо этого странного, совершенно немотивированного миража. Фигурки совсем других пацанов, весело смеющихся и абсолютно реальных, остались позади.

Андрей привык, что подобные сценки могут возникать в сознании совершенно неожиданно, без видимых ассоциаций и поводов, поэтому давно сжился с постоянным ожиданием очередного надвигающегося кошмара, противоестественного и ирреального. Но он-то знал, что это не бредовые фантазии, а кусок его собственной жизни. Отделял ее от сегодняшнего дня какой-то несчастный десяток лет.

По сторонам замелькали однообразные в своей черноте поля, с желтыми мазками запаханной в землю соломы. Скучный и безликий пейзаж не вызывал желания вглядываться в него пристальнее и не рождал никаких мыслей. Только двигатель ревел так надсадно, что даже валявшийся на «спалке» магнитофон слышался еле-еле, добираясь до ушных раковин ритмичным стуком ударника. Стало тоскливо от отупляющего рева, поглотившего все вокруг – вроде, мир за окном, потеряв способность звучать, умер безвозвратно.

Андрей закрыл глаза. Спать не хотелось, хотя и выехали они в пять утра, а сейчас время близилось к вечеру. Хотя нет, до вечера еще далеко. Он даже успеет заехать в офис и переложить в сейф деньги, чтоб не таскать их в общественном транспорте.

В принципе, никому и в голову не могла бы прийти мысль, какая сумма скрыта за черными боками старенького потертого кейса, но Андрей на собственном опыте знал, что в жизни бывает ровно столько случайностей, сколько ошибок мы допускаем, пытаясь предвидеть возможно развитие событий. Может быть, потому он и выжил в той дурацкой войне, что понял – пуля иногда попадает совсем не в того, в кого целится снайпер.

Водитель закурил – Андрей ощутил это по горьковатому дыму, поползшему по кабине. Когда-то он и сам курил достаточно много, но в один не слишком прекрасный день вдруг почувствовал, что взбегает к себе на пятый этаж без прежней легкости, а сердце бьется как-то слишком натружено и дыхание неприятно учащается. Может быть, дело было в возрасте, все-таки сорок пять – это уже не двадцать, но ему не хотелось так думать. Гораздо приятнее все списать на пагубное действие никотина. Никто не верил, что он, привыкший прикуривать очередную сигарету, пока предыдущая испускала в пепельнице последний голубоватый вздох, сможет «завязать» в одночасье. Но он завязал, причем, не прибегая, ни к кодированию, ни к всевозможным щадящим методикам. Просто взял и бросил, решив, что должно быть именно так. С того момента прошел год, и сейчас он с недоумением вопрошал себя, зачем требовалось столько лет изображать огнедышащего дракона.

Водитель был гораздо моложе Андрея. Еще выезжая в рейс, он пытался завязать беседу на животрепещущие для дальнобойщика темы запчастей, солярки и плечевых девочек, тоскливо стоящих на трассе в ожидании «любви». Андрей не поддержал разговора, отвечая односложно и без всяких эмоций. Беседа сама собой сошла на нет. Даже во время разгрузки они не разговаривали, стоя рядом и молча наблюдая, как грузчики, не спеша сбрасывают на землю плоские белые тюки, а потом, словно муравьи, тащат их в черное чрево склада.

Теперь они ехали обратно. Ехали уже несколько часов в том же привычном молчании, снимавшем тяжкую задачу общения.

Андрей открыл глаза, почувствовав, что КАМАЗ сбавил скорость. После черноты полей, словно по мановению волшебной палочки, возникли добротные белые домики, и вереница женщин, удобно устроившихся на складных стульчиках возле ведер с картошкой, луком и ярко-красными яблоками. Машины, не останавливаясь, двигались дальше, но это не смущало торговок – они смеялись, что-то оживленно обсуждая между собой.

…Нормально, – решил Андрей, – через час будем в городе…

Он снова закрыл глаза, мысленно подсчитывая в очередной раз, сколько им удалось заработать с этого рейса. На протяжении пути он делал это не единожды, неизменно получая один и тот же результат, но занять мозги все равно больше было нечем. К тому же, довольно приятно ощущать, что это не просто абстрактная цифра, а выражается она в тугих плотных пачках, аккуратно уложенных в кейсе.

Куда употребить свою долю – этот вопрос возникал у него после каждой поездки, но почти всегда оставался без ответа, поэтому пухлые пачки рублей превращались в тонкие пачки долларов и намертво оседали в хранилище одного из банков, где он, опасаясь квартирных краж, уже почти год арендовал ячейку.

Андрей считал себя человеком непритязательным. Его устраивала однокомнатная квартира, деньги на которую он заработал на «той» войне; устраивала машина, приобретенная в весьма плачевном состоянии у незнакомого пожилого мужчины. Еще на авторынке Андрей прочитал в его глазах, что авария, так изуродовавшая машину, произвела на него неизгладимое впечатление, и больше он вряд ли когда-нибудь сядет за руль.

Сам Андрей не боялся, ни смерти, ни искореженного металла, и к тому же тогда еще работал как раз на станции техобслуживания. Кажется, это было ужасно давно, в какой-то другой жизни, а фактически, прошел всего год. Именно тогда он познакомился с Ириной. Само знакомство можно назвать мимолетным, как и все его отношения с женщинами, но оно, в отличие от остальных, сыграло большую роль. У Ирины оказалась подруга, у которой, в свою очередь, имелся муж Володя, пытавшийся начать свой бизнес и искавший достойного компаньона. «Достойный», в его понимании означало, что компаньон не должен быть умнее и хитрее самого Володи, не должен стремиться обокрасть его, не должен лезть в хитросплетения контрактов и коммерческих переговоров, и за это получал бы строго оговоренный процент с заработанных денег. Еще он должен быть твердым и решительным, чтоб принять на себя ответственность за определенные решения, в том случае, если сам Володя терялся и интеллигентно уходил в сторону. Сокращенный из армии боевой майор как нельзя лучше подходил на эту роль.

Андрей прекрасно понял свое место, свои задачи и вполне осмысленно согласился с новым положением. Тем более, этот род деятельности сулил такие деньги, о которых он не мечтал, ни в армии, ни в автомастерской. Только на «той» войне платили больше, но у него пропало желание стрелять по живым мишеням; видеть, как они умирают, и воспринимать это в качестве обычной рутинной работы. Иногда, правда, в нем вспыхивали искры беспричинного гнева, и тогда он чувствовал – окажись в его руках АКМ!.. Но он старался давить в себе подобные порывы и как следствие, появлялись они все реже и реже.

– Приехали, командир, – весело объявил водитель.

Андрей протер глаза. Наверное, он все-таки задремал, раз не почувствовал, как КамАЗ остановился и облегченно выпустил воздух из пневмосистемы.

Они стояли в двух шагах от старого пятиэтажного дома, в котором Володя снял квартиру под офис. В сущности, назвать это помещение офисом было трудно, потому что всю обстановку составляли стол и три облезлых стула, оставшиеся от прошлых хозяев. Недвусмысленно вытертые обои четко показывали, где раньше стоял диван, а где кресло, в котором кто-то когда-то подолгу смотрел телевизор, упираясь локтем в стенку.

Нежелание делать ремонт и покупать новую мебель Володя объяснял тем, что скоро они переберутся в один из утративших былую значимость проектных институтов, фасады которых последнее время запестрели вывесками всевозможных коммерческих структур и фондов. Вот, там все будет серьезно и по-настоящему.

Перспектива посидеть в мягком кресле за красивым столом Андрея не прельщала (он привык работать и в худших условиях) – его вполне устраивало то, что здесь имелся телефон, факс и компьютер, которые в комплексе полностью обеспечивали работоспособность фирмы, а живые посетители приходили к ним редко. Кто ж поедет из какого-нибудь захолустного райцентра, чтоб лично посмотреть на полипропиленовые мешки, одинаково белые, шуршащие и отличающиеся только ценой? Для всех этих сахарных заводов и мукомолок они лишь неприятная мелочь, без которой невозможно реализовывать собственную продукцию.

– Спасибо, – Андрей отсчитал необходимое количество купюр и легко выпрыгнул из кабины, – если что, позвоню.

– Мы завсегда, – улыбнулся водитель, пряча деньги.

Зайдя в подъезд, Андрей услышал пронзительный телефонный звонок – таким противным голосом обладал только их аппарат. Пока он шел к двери, телефон еще продолжал звонить, но трубку никто не снял. Что Володя уехал на поиски новых клиентов и вернется лишь послезавтра, Андрей знал, но Вика должна была находиться на месте. Они, собственно, и взяли ее, чтоб отвечать на звонки и записывать информацию в их отсутствие; причем, платили неплохую, по общегородским меркам, зарплату.

Еще на фирме имелся бухгалтер-совместитель из одной солидной строительной компании, появлявшийся в офисе только в момент составления квартальных балансов. Даже подписывать платежные документы Володя ездил к ней в просторный кабинет, отделанный светлыми панелями, с точечными светильниками на потолке и телевизором в углу. Андрей посетил его всего раз и сразу решил, что иметь такой кабинет можно от избытка, либо средств, либо честолюбия.

Телефон смолк, так и не дождавшись ответа. Андрей, на всякий случай, пошарил по карманам, хотя прекрасно помнил, что не брал ключ от офиса, чтоб не рвать карман его острыми гранями. Да и зачем таскать его в другой город, если секретарь должна находиться на рабочем месте до пяти часов?

Для очистки совести, Андрей несколько раз нажал кнопку звонка и медленно спустился вниз. Уселся на лавочке у подъезда, поставил кейс на землю и плотно сжав его ногами, устремил взгляд в другой конец двора, где между домами то и дело возникали цветные пятна двигавшихся по улице автомобилей.

…Подожду – может, отошла за кофе или за сигаретами. По-моему, курить и пить кофе – ее основное предназначенье в этой жизни… нет, еще причесываться и красить ногти… За другими занятиями Андрей Вику практически не видел, хотя, справедливости ради, следует заметить, что сам бывал в офисе не каждый день, да и надолго не задерживался.

Прошло десять минут.

…Это все Володькина инициатива, – подумал Андрей неприязненно, – взял смазливую соплячку. Наверняка, трахает ее, но работа-то здесь при чем? Может, это звонил клиент, который хотел купить тысяч сто мешков, а сейчас найдет их в другом месте. Я б посадил сюда аккуратную бабулю, которая, при своей скудной пенсии, пахала б и пахала!.. А Вика на панели больше заработает… так нет, Вовку бабуля не устраивает – ему нужны ноги из-под коренных зубов…

Через двор прошел мальчик с рюкзачком на плече, жующий жвачку так смачно, что изо рта вылезали блестящие розовые пузыри, а лицо у него было глупое и довольное. Мужчина с толстым, перекормленным ротвейлером на поводке скрылся в подъезде соседнего дома. Женщина лет тридцати вышла из их подъезда; остановилась, похоже, соображая, куда идти. Ее лицо выглядело совершенно растерянным, словно она заблудилась среди пяти тополей, тесной кучкой сгрудившихся посреди двора. Она стояла так близко, что Андрей мог легко разглядеть каждую складку на ее потертой кожаной куртке, но делать этого не хотелось – слишком невзрачным показалось ему это существо. Он перевел взгляд в дальний конец двора – туда, где уже потемневшие окна скрывали чужую, недоступную жизнь. Пустые окна… хотя, нет – пустые окна выглядят совсем не так…

Андрей прикрыл глаза – сразу, будто из тумана, возникла площадь. Разграбленный магазин с разбитыми витринами; улица, перегороженная бронетранспортером, и столик на углу, экспроприированный в ближайшем кафе с разбитой, нечитаемой вывеской. За столиком сидел человек в камуфляже и кроссовках; склонив голову на бок, он что-то писал. Рядом стояли люди, молча переминаясь с ноги на ногу, готовые в любую минуту покинуть совсем недлинную очередь и скрыться… но куда?

Справа зияло пробоинами и искореженными окнами солидное, в прошлом административное, здание – видно, что его долго расстреливали в упор из танков и гранатометов. У дверей «Скорая помощь», в которую грузят накрытые тряпкой носилки; рядом парень в джинсах и голубой штатской рубашке, но с автоматом на плече сует в машину сумку с буханкой хлеба и пучком зеленого лука. Скорее всего, сумка принадлежала лежавшему на носилках телу… Звуки почему-то отсутствовали, хотя Андрей прекрасно знал, что буквально в двух кварталах танки с сине-желто-красными флагами, корежа асфальт, двигаются по улице, и их гул непременно должен быть слышен на площади. На броне сидят вооруженные люди с белыми повязками на рукавах; они бездумно палят из автоматов, поливая свинцом окрестные дома; дождем сыплются оконные стекла. Все эти звуки тоже должны были быть слышны, но Андрей радовался, что «громкость выключили», ведь иначе в общий фон вплелись бы еще женский плач, стоны и крики раненых…

Он с трудом, словно просыпаясь, открыл глаза. Наверное, прошло всего мгновение, потому что двор ничуть не изменился, и даже растерянная женщина стояла на том же самом месте, только теперь она смотрела на него испуганно и удивлено. Андрей тяжело моргнул, и она облегченно вздохнула, убеждаясь, что с ним ничего не случилось, а потом быстро пошла прочь. Андрей смотрел вслед, и что-то знакомое почудилось в ее удаляющемся облике. Хотя нет, он не мог ее знать – скорее всего, просто видел когда-нибудь, заходя в офис. Глубоко вдохнул сухой осенний воздух, принесший из дворов запах листьев и дым костра. Это окончательно возвращало мир реальности. Андрей взглянул на часы – прошло уже полчаса, а Вика не появлялась.

…Действительно, чего приходить, если до конца работы осталось-то… Поднявшись, Андрей взял кейс; проверил замки (будет совсем глупо, если на остановке из него вдруг повалятся пачки денег) и не спеша направился навстречу автомобильному потоку пестрой лентой вившемуся позади домов.

Нельзя сказать, чтоб он злился. Злость, в его понимании, подразумевала бурные эмоции, выражающиеся в криках, ударах кулаком по столу; может быть, даже мордобое, но обязательно это было что-то временное, уступающее место, либо раскаянию, либо сладостному торжеству победы. В данном случае, ему не хотелось никому набить морду. Он тихо ненавидел, понимая, что, скорее всего, ничего не сможет изменить в ситуации. Обязательно будет найдена причина Викиного отсутствия, и Володя сочтет ее достаточно веской, чтоб закрыть тему; потом они вдвоем с Викой будут объяснять ему, что ничего страшного не произошло, а то, что в это время кто-то звонил, ерунда – кому надо, перезвонит еще раз. Он никогда не сможет убедить их в обратном, потому что слов для этого не найдет – не учат в нашей армии красноречию. Там не требуется никого убеждать, а достаточно показать количество и величину звезд на погонах, чтоб сразу оценить, чьи аргументы более весомы.

Кстати, возможно, поэтому Андрей не любил общаться с женщинами – они не могли оценить величины звезд, а сыпали словами, причем, так быстро и бестолково, что угнаться за ними становилось просто невозможно. А еще в их арсенале имелось такое изощренное оружие, как слезы. И что он мог противопоставить всему этому? Ничего. В этом он убедился еще по окончанию училища, когда молодым лейтенантом получил предписание на юг Читинской области – в такую глухомань, куда армейские тягачи добирались зимой по речному льду, а летом в объезд, теряя в пути четыре дня.

Он уже забыл, как выглядела его первая любовь – помнил только, что звали ее Нина. Она сумела убедить его, что жить в такой дыре не сможет, несмотря на всю трепетную любовь, и поэтому им лучше расстаться. Он уехал один в край, где, в основном, обитали суровые мужчины, так и не успев осознать, для чего же нужны в этой жизни женщины. Но уехал с легким сердцем, потому что все казалось правильным и достаточно обоснованным. Потом ему встречалось много всяких женщин, которых он использовал, не только не запоминая имен, но порой даже не зная их… и еще одна, стоявшая обиняком в этой безликой шеренге, вспоминать о которой, он себе запретил.

До дома Андрей добрался без приключений и еще раз позвонил в офис, но как он и предполагал, никто не ответил.

Проснулся Андрей, как всегда резко, будто и не спал вовсе. Было еще темно, но тренированный организм подсказывал, что уже утро. Отдернул штору – сквозь забрызганное стекло проглядывали желтоватые окна таких же, как он, «жаворонков»; тяжелые капли гулко стучали по металлическому подоконнику. Отопительный сезон еще не начался, поэтому в квартире было сыро и зябко. По единому, четко заведенному расписанию, он поставил чайник и направился в ванную. Теплая вода зашумела в раковине; яркий свет отразился в белых кафельных плитках – казалось, этот уголок не подвластен силам природы, и поэтому здесь царит одно-единственное время года, названия которому никто не удосужился придумать…

Обходя лужи, ставшие видимыми в рассветном полумраке, Андрей добрался до гаража. Пока он возился с замком, холодные капли противно падали на лицо и волосы, и это раздражало; он даже подумал, что, наверное, весь день сложится неудачно, но изменить уже было ничего нельзя – раз день начался, он должен быть прожит, так или иначе.

Выезжая из гаража, он привычно взглянул на часы. Восемь. Все, как всегда. Андрей зачем-то каждый день приезжал на полчаса раньше остальных. Он и сам не мог объяснить этого, так как не разрабатывал никаких стратегических планов, не составлял отчетов и бизнес-планов, требующих тишины и сосредоточенности. Его миссия заключалась в том, чтоб количество мешков в накладной соответствовало реально полученному на складе, чтоб машины грузились вовремя, но, тем не менее, он очень любил сидеть за столом, глядя на сонный телефон, и ждать, когда тот оживет, внося своим звонком ежедневный, маленький смысл жизни. Потом, вечером при желании можно анализировать, являлось ли то, чем он занимался сегодня, этим самым «смыслом жизни», нужны ли ему очередные несколько сотен долларов и стоят ли они такого громкого и красивого названия.

…Вечером… До вечера еще надо дожить, – с этой мыслью Андрей привычно опустился на стул и уставился на телефон, бессмысленно гадая, зачем на кнопки наносят еще и буквы, если, кроме цифр, все равно никто ничем не пользуется…

Буквы вместе с цифрами поплыли, сливаясь в едкую, режущую глаза дымку, стелющуюся над рекой. На мосту, словно порубежный камень, стоял подбитый БТР. Мимо него, с той стороны, откуда стелился туман, брели люди, катя перед собой тележки, укутанные пестрыми, такими несовместимыми с войной, тряпками. Сойдя с моста, люди ступают на изуродованный асфальт набережной, но на их лицах не видится облегчения. Они знают, что завтра война может следом за ними проделать тот же маршрут и тоже оказаться на этом берегу. А навстречу тонкой цепочке беженцев медленно движутся два грузовика с молчаливыми людьми в камуфляже. Андрей снова вспомнил ощущение высоты Камазовской кабины, и эти печально склоненные головы, проплывающие внизу…

Резкая телефонная трель ворвалась в мысли. Он вскинул голову, схватил трубку и чуть не отчеканил: – Майор Сорокин слушает! Но вовремя опомнился, молча поднеся трубку к уху.

– У вас мешки есть? – спросил мужской голос.

– Какие? – Андрей с трудом выполз из едкого тумана.

– Под муку. Нам надо тысяч тридцать.

– Есть, – Андрей осознал наконец, где находится и чем должен заниматься, – три девяносто. Производитель Краснодар.

– Хорошая цена. Это из Павловска звонят. Завтра можете привезти? Расчет на месте.

– Можем. Давайте адрес и телефон, – записав реквизиты, Андрей положил трубку. Часы показывали четверть десятого, а Вики все не было. Прошелся по комнате; зачем-то потрогал холодные батареи; выглянул в окно. Дождь перестал, но на асфальте по-прежнему стояли лужи, и небо оставалось унылым, без единого просвета – удручающая картина в точности соответствовала его собственному настроению.

Минут через десять в двери заворочался ключ, и в комнату впорхнула Вика в длинном кожаном плаще с распущенными рыжеватыми волосами.

– Здравствуйте, Андрей Павлович, – небрежно бросила она, снимая плащ и проходя на кухню.

Ее вечно беззаботный вид раздражал Андрея, особенно сегодня. Он прошел следом и увидел, что она стоит, склонившись к куску зеркала на подоконнике, заменявшим ей, и трюмо, и туалетный столик. Ее рука с расческой бойко бегала по волосам, придавая форму слегка намокшим прядям.

– Между прочим, – сказал Андрей, – мы работаем с девяти.

– И что?

Этот по-детски наивный вопрос выбил Андрея из колеи. Он сглотнул слюну и молча вернулся в комнату. Какие аргументы он мог привести? Действительно, и что? Начался и начался, ей-то какое до всего этого дело?

– А вчера? – крикнул Андрей, – вчера, что случилось? Почему в три тебя уже не было?

– Вчера? – Вика появилась в дверях, такая отвратительно довольная собой; поджала губки, словно вспоминая события давно минувших дней, – вчера я ушла пораньше, а разве нельзя? Все равно здесь никого нет. Чего одной сидеть?

– Ты должна присутствовать не когда кто-нибудь есть, а как раз, когда никого нет! – Андрей вдруг подумал, не дурак ли он – может, это он чего-то не понимает в жизни?

– Да? – Вика обезоруживающе улыбнулась, – а я думала, что как секретарь, должна находиться здесь, когда есть директор.

Андрей почувствовал, что будет выглядеть полным идиотом, если начнет в очередной раз объяснять ей ее обязанности. Но и оставлять разговор в таком двусмысленном положении, значило сдаться на милость какой-то проститутке – до такого унижения он не мог опуститься.

– Это прогул, понимаешь? – сказал он, по возможности, спокойно, – и за него тебя можно уволить.

– Ну, это Володя будет решать, увольнять меня или нет. Вы – всего лишь зам., а он – директор.

– Да? – Андрей покраснел от такой наглости, – не волнуйся, я тоже могу тебя уволить с таким же успехом!

– Неужели? – в ее голосе послышалась неуверенность. Видимо, тон Андрея показался ей слишком твердым и решительным, – вот, завтра приедет Володя…

– Хоть два Володи! – Андрей решил, то наступает переломный момент, и если сейчас он не поднимется в атаку и не сомнет растерявшегося противника, то перестанет уважать себя, и как человека, и как офицера.

– Ах, так?! Я передам ему все, что вы тут за глаза говорите! Не забывайте – он все придумал, а вы тупо возите мешки!

На секунду Андрей подумал, что она права, но встав из окопа, надо бежать только вперед; оглянешься – неминуемая смерть. Вера в старую, проверенную боевую тактику победила все сомнения.

– Я не собираюсь с тобой пререкаться, – произнес он четко, как всегда отдавал приказы, – ты уволена по причине служебного несоответствия и за прогулы. Завтра Владимир Иванович подпишет приказ.

– Подумаешь, – хмыкнула Вика, – посмотрим еще, кого он завтра уволит.

…Что с того, что он с ней спит? – пронеслось в голове Андрея, – тех, с кем можно спать – полгорода, а таких, как я, не укравших ни одного мешка и ни одной копейки, еще поискать…

Вика накинула плащ, небрежно подхватив его поясом, и вышла, демонстративно хлопнув дверью.

Андрей подошел к окну, убеждаясь, что она, действительно, ушла, а не ломает комедию в очередной раз. Видя ее удаляющуюся спину, он подумал, что завтра ему предстоит неравный бой. Он даже представил, как возвращается на станцию техобслуживания и снова лезет в яму, чтоб осмотреть заляпанное грязью днище очередной иномарки, но ни страха, ни раскаяния в содеянном, не возникало. Он давно усвоил, что из обжитых казарм его мгновенно могли перебросить в сырые холодные палатки, и в этом заключалась жизнь.

За плотно закрытой дверью шумела вода. Катя с тоской смотрела на барельеф писающего мальчика, прибитый к двери, словно символ всеобщего похренизма, воцарившегося в жизни, лет пятнадцать назад. Мальчик улыбался, глядя на свою струю, а за его хилой спиной проступали силуэты высотных домов. …Действительно, почему б не писать прямо на улице? Пожалуйста. Это никого не интересует. Каждый озабочен лишь тем, чтоб струя не попала ему на ботинок… И еще Катя никак не могла понять, почему эту эмблему отец прибил на дверь ванной, а не туалета, что выглядело бы гораздо логичнее. Но какая логика в мире, где всем все безразлично?..

Катя молча вздохнула, слыша, что шум воды не собирается прекращаться, и перевела взгляд на окно, в котором наполовину облетевшие тополя лениво шевелили тяжелыми сучьями. Она не хотела встречаться взглядом с отцом, сидевшим напротив и смачно окунавшим сосиску в банку с соусом; потом он откусывал сразу треть и жевал, натружено двигая челюстями. Рядом лежал кусок хлеба, изломанный каким-то странным образом. Он, вообще, любил мять хлеб, прежде чем отправить в рот – наверное, ему нравилась его податливость и беззащитность. Катя подумала, что представляет для него такой же кусок хлеба, с той лишь разницей, что ее нельзя положить в рот и съесть окончательно.

…Ну, сколько можно мыться? – подумала она, – так мать на работу опоздает… Но дело было совсем не в работе – она мечтала сама быстро юркнуть в ванную и стоять там, чутко прислушиваясь; ожидая, когда, наконец, хлопнет входная дверь. Сначала раз, потом второй, и квартира останется, пусть на время, в ее полном распоряжении; тихая и совершенно безопасная. Но мать сегодня, видимо, не спешила, и Кате ничего не оставалось, как созерцать мрачный осенний пейзаж и гадать, вернется ли отец к вчерашнему (…если б только вчерашнему!.. Скорее, вечному…) разговору или оставит его до вечера. Он уже прихлебывал чай из большой треснувшей кружки, и Катя украдкой скосила взгляд на будильник – до момента, когда он пойдет одеваться, оставалось целых десять минут. Десять минут можно выдержать, стыдливо потупив глаза и понимающе вздыхая…

– Ну, так что, Катерина? – отец отодвинул чашку и протянув руку, не глядя взял с подоконника сигарету, – какие планы?

– Пойду опять искать работу, – она повернулась к нему лицом. Этот вопрос, слишком обязывающий и конкретный, непременно требовал ответа.

– Ты повторяешь это второй год, – отец тяжело вздохнул. Наверное, с утра у него было более благодушное настроение, чем после трудового дня в душном заводском цехе, среди пахнущего маслом металла (Катя помнила этот мерзкий запах еще со времен преддипломной практики).

– Разве я виновата, пап? – спросила она тихо и отвела глаза. По опыту она знала, что на дальнейшие вопросы можно не отвечать – далее монолог будет продолжаться сам по себе.

– А кто виноват? Значит, так ищешь. Почему все работают, а ты, вот, такая… – он так и не смог подобрать определения, какая же у него получилась дочь, и просто махнул рукой, – неужели тебе не стыдно в тридцать лет сидеть на шее у родителей? Я уж не говорю, чтоб ты что-то приносила в семью – мы с матерью обойдемся, но себя-то ты должна обеспечить! Не стыдно просить у меня деньги на свои «затычки»?!

Катя покраснела. Это, действительно, стыдно, но сейчас лучше молчать; да и сказать-то ей, в сущности, нечего…

– Молчишь? Ну, молчи… Тебя хоть раз кто-нибудь попрекнул, когда ты училась? Кормили тебя, одевали-обували. Без стипендии сидела? Ничего, черт с ними, с тройками, главное, чтоб доучилась…

…Господи, о чем вспомнил!.. Несчастные сорок рублей… да и стипендии у меня не было всего семестр…

– …но должна же быть какая-то отдача! А помрем мы, что ты будешь делать? С голоду подыхать? Ты даже милостыню просить не умеешь! Инженер-экономист хренов!

– Ты предлагаешь мне побираться? – вспыхнула Катя. Это было нечто новое. До таких вариантов он не доходил ни разу.

– Я уж не знаю, что предлагать, но имея высшее образование, музыкальную школу и еще, черт знает что!..

Распахнулась дверь ванной и оттуда показалась мать, уже полностью одетая, готовая к выходу.

– Вы опять за старое? – без тени улыбки спросила она. Ее положение всегда оставалось промежуточным и неопределенным – чувствовалось, что в душе она согласна с отцом, но обвинять дочь так грубо, видимо, не позволял материнский инстинкт.

– Да, за старое! – отец воинственно стукнул ладонью по столу, – я из рабочих, понимаешь?! В нашей семье все всегда вкалывали, честно добывая кусок хлеба! И я не вижу причины, чтоб стало иначе! Это все болтовня про другое время, про перестройку – кто хочет работать, тот всегда найдет себе место! А, вот, кто не хочет… – он посмотрел на часы – не лимитированные десять минут подходили к концу, – в общем так, – он поднялся, вышел в комнату и вернулся со сторублевой купюрой, – вот тебе на все – про все. И это последний раз. Дальше, живи, как хочешь. У меня зарплата три тысячи и у матери полторы. Мы и так, еле концы с концами сводим, а тут еще, говорят, с октября коммуналка подорожает. Как, вообще, тогда жить? Бомжевать пойдем все вместе! – он бросил купюру на стол и вышел.

Катя сидела, не шевелясь, мысленно повторяя: …Господи, уходите поскорее, уходите все…

Дверь хлопнула в первый раз, а затем и во второй. Стало оглушающее тихо. О том, что несколько минут назад кто-то еще существовал в этой комнате, напоминал только запах табака, расползшийся по всей квартире.

Катя пошевелилась; повернула голову, устав смотреть в одну точку. Потом взяв со стола сиротливую желтую бумажку, уставилась на нее, словно стараясь запечатлеть в памяти. С каким бы удовольствием она демонстративно вернула ее отцу, но тогда… она не представляла, что будет тогда. Уже давно она старалась перемещаться по городу на муниципальном транспорте, а не на маршрутках, но чтоб ходить только пешком и не иметь возможности съесть в течение дня пирожок за пять рублей, этого она представить еще не могла.

…Скоро, видимо, придется… надолго ли хватит этой «стошки»?.. Катя прошла в свою комнату и усевшись на диван, взяла вчерашнюю газету бесплатных объявлений. Строчки сливались в ровные черные полосы, и она надела очки – изображение стало четким, но от этого ничего нового на газетной странице не появилось. Объявления повторялись из номера в номер с небольшими вариациями, и Катя знала их наизусть.

Отложив газету, она вспомнила, как позавчера, будто дура, целый час заполняла анкету, стараясь не пропустить ничего из того, что они хотели знать. Как выяснилось впоследствии, все затем, чтоб быть принятой текстовиком в какое-то маленькое издательство на зарплату в шестьсот рублей. Пятьсот из них уйдет на транспорт, а работать за сто рублей в месяц, даже в ее положении, не имело смысла. Но, с другой стороны, это оказалось единственным реальным предложением, которое подходило ей по всем параметрам.

Смешную рубрику «Работа для всех» она уже перестала просматривать, потому что знала – короткие, в одну строчку объявления, заканчивающиеся словами «не гербалайф», означали, именно, гербалайф, переименованный для конспирации в «растительную жизнь». Зная мнение о нем прессы и своих немногочисленных знакомых, Катя просто стеснялась ходить и пытаться убеждать людей в том, что это почти манная небесная.

Попадались, конечно, и шикарные объявления, связанные с ведением бухучета или работой на компьютере, и обещавшие зарплату, чуть не вдвое превышавшую совокупный доход их семьи. Но кто б ее туда взял с инженерно-экономическим образованием, полученным почти десять лет назад, когда компьютеры, называемые тогда ЭВМ, занимали целую комнату и программировались при помощи перфокарт.

В «администраторы торгового зала» она уже не подходила по возрасту. И кто придумал эту дурацкую шкалу «до тридцати лет»? Почему считается, что она не сможет рассказывать покупателям о каких-нибудь сапогах или косметике?

Однажды она все-таки попыталась убедить в этом вальяжного молодого человека из одного крупного магазина, но тот только скептически оглядел ее с головы до ног и выдал категорическое «нет». Только тут она поняла, что дело, скорее всего, даже в возрасте, а во внешности. Наверное, он посчитал ее слишком не гармонирующей с блестящим металлом и ярким дорогим пластиком. Конечно, какой покупатель подойдет с вопросом к чучелу в огромных очках, длинной давно вышедшей из моды юбке и волосами непонятного пегого цвета? Но не могла же Катя объяснить, что если ей удастся заработать хоть немного денег, то она приведет себя в порядок и будет выглядеть ничуть не хуже других. Нет, вальяжный молодой человек все равно б не понял этого…

А еще ее очень отпугивали предложения, типа, «требуется секретарь-референт. Опыт работы не обязателен». Два раза она ходила по подобным объявлениям, но в первом случае ей отказали сразу, прямо с порога, видимо, по той же причине, что и менеджер из магазина, а во втором получилось и того хуже. Будущий шеф оглядел ее с ног до головы и весело сказал:

– Вообще-то, лапуля, ты ничего, если немного подкрасить и приодеть. А девушки в очках меня даже возбуждают – есть в них определенный шарм. И то, что не замужем, очень даже хорошо, потому что придется задерживаться сверхурочно… Лапуль, ты не могла бы приподнять юбку, чтоб я посмотрел, как ты будешь выглядеть в мини? Катя покраснела, попятилась назад и толкнув спиной дверь, выскочила из кабинета.

Сейчас, после разговора с отцом, она уже по-другому смотрела на вещи, но дурацкое чувство стыда не позволяло ей явиться туда во второй раз.

…И что мне осталось?.. Катя еще раз пробежала бесполезную газету и бессмысленно уставилась на маленькую книжную полку, висевшую на противоположенной стене.

«Женские романы», где, несмотря на страдания и сыплющиеся, как из рога изобилия, проблемы, все у героинь всегда заканчивалось хорошо, уже давно не привлекали ее. Она не верила, что все должно заканчиваться хорошо, и поэтому смотрела в какое-то невидимое пространство, простиравшееся за непроницаемой для взгляда стеной. Но там существовала только полная чернота, пугающая тупой однородностью, не подсказывающая никаких решений; она угнетала, и сознание не произвольно начинало бороться своими скудными средствами…

Перед Катей внезапно возникла панорама улицы. Посреди тротуара стояла чумазая, одетая в грязную куртку женщина с потухшим взглядом, которая тянула к прохожим руку и что-то нечленораздельно бормотала себе под нос. Люди шарахались от нее, меняя направление движения, и брезгливо отворачивались.

…Может быть, эта женщина – я через каких-нибудь десять лет? Хотя и десять лет еще надо прожить, – она усмехнулась, прогоняя видение, – а, может, на панель? Для многих это оказалось выходом в безвыходной ситуации… Катя попыталась представить, как все будет происходить, и не смогла, потому что мужчина в ее жизни был лишь один, пьяный и небритый. В институтском колхозе он фактически изнасиловал ее прямо в кустах возле поля, где они убирали картошку. Никто тогда не пришел на помощь… да она никому и не жаловалась из своего извечного стыда; только усвоила для себя, что мужчины – это существа совершенно другого вида, опасные, хищные, и их надо избегать. И чтоб теперь она совершенно добровольно испытывала эту боль и унижение? Лучше, вообще, не жить…

Катя перевела взгляд на окно. Его светлый прямоугольник так контрастировал с черной бездной, простиравшейся за книжной полкой, что она невольно встала и подошла ближе; опершись о подоконник, посмотрела вниз. …Четвертый этаж. Если прыгнуть головой вниз, то неминуемо разобьешься об этот мокрый холодный асфальт, и сразу все закончится. Все проблемы разрешатся сами собой и… и что будет дальше?.. А дальше не будет ничего – ни тоннеля, стремящегося к радостному неземному свету, ни райских садов, ни адских котлов со страшными мохнатыми чертями, похожими на того, колхозного мужика… Это пугало Катю больше всего – что ничего не будет. Какой бы тягостной ни казалась жизнь, она все равно лучше, чем лежать в тесном деревянном ящике под метровым слоем земли.

Катя вдруг подумала, что все это опять же неправильно, не так; что опять она смотрит на себя со стороны, как будто останется существовать, только в виде какой-то другой мыслящей субстанции. А ведь ее просто не будет, и она не сможет оценить, каково это, лежать в том ящике, и даже не узнает, как отец отнесся к ее смерти. Может быть, он раскается и пожалеет, что променял несколько сотен рублей на жизнь дочери? …Действительно, ведь какие-то несколько сотен! Не так уж много мне и надо. Я ж не покупаю нарядов и не требую французские духи… Стало ужасно обидно, причем, не ясно, отчего больше – оттого, что вынуждена жить такой жизнью, или оттого, что эту жизнь можно закончить так легко, быстро и навсегда. Катя попыталась представить свое тело, превращенное в кровавое месиво. …Или так бывает только в кино? А на самом деле, я просто сверну шею, и буду лежать такая же естественная, только совершенно неподвижная… может быть, только очки отлетят куда-нибудь в сторону…

Нет, она решительно не могла представить, как это будет происходить, но осознание того, что выход все-таки существует и в самом крайнем случае им всегда можно воспользоваться, успокаивало, придавая силы для поисков иного решения. А этот безвыигрышный вариант никуда не денется – достаточно распахнуть створки, взобраться на подоконник, зажмурить глаза… Катя отошла от окна и обвела взглядом комнату.

…А что будет здесь потом?.. Потом, когда меня не станет. Наверное, в мою комнату переедет отец – им с матерью давно уже неинтересно спать в одной постели. Значит, книжки, скорее всего, перекочуют в подвал, а огромный плюшевый медведь?.. Нет, его мать должна забрать к себе… Катя совершенно отчетливо представила новый облик комнаты, даже почувствовала, как ее диван и дешевый коврик на стене пропитываются запахом отцовских сигарет. Закрыла лицо руками, но мешали очки. Она отшвырнула их в угол и зарыдала, сотрясаясь всем телом; рухнула на диван, хранивший ее живой запах. Она не хотела уходить из этого мира, потому что ясно знала – никакого другого не существует. Все эти бредни о жизни после смерти, о рае и аде, о переселении душ, есть не что иное, как выдумка какого-то умного и циничного человека, стремящегося придать человеческому существованию смысл, оградить его от мыслей о неминуемом и бесповоротном конце. Нет, пока она еще поживет здесь. Второго такого шанса ей не представится, а пока у нее есть еще и сто рублей, она способна искать, на что-то надеяться.

Катя вытерла слезы, встала, последний раз шмыгнув носом. Наклонилась за очками и почувствовала, что одно стекло треснуло от удара; в ужасе водрузила их на нос, закрыла правый глаз – перед левым пролегла широкая непрозрачная полоса. Зрачок метался, ища какое-нибудь удобное положение, но мог видеть, либо давно некрашеный пол, либо потолок, а стены, находящейся прямо напротив, будто не существовало вовсе – вместо нее возникло бесконечное серое ничто.

Катя растерянно сняла очки; посмотрела на них, поднеся совсем близко к лицу. Поменять стекло стоило гораздо больше ста рублей, но дополнительных денег ей на это никто не даст. Она снова опустилась на диван. Но, видимо, это событие сдвинуло ее сознание с мертвой точки – ей уже не хотелось вернуться к окну и даже думать о самоубийстве. Раз в ее жизни что-то способно измениться в худшую сторону, то, возможно, способно и в лучшую? Главное, что оно способно меняться! Надо идти, причем, совершенно не важно, куда. К черту газету! Она написана для тех, кто знает, что ищет, а у нее все должно быть по-другому, также спонтанно и непредсказуемо, как эти разбитые очки. К тому же, отец никогда не простит ей, если она целый день бездарно просидит дома.

Оделась Катя быстро. У нее никогда не возникало проблем с выбором гардероба, ведь когда нет вариантов, нет и проблем. Накрасилась, чтоб хоть частично скрыть следы слез; попыталась еще раз надеть очки в надежде, что что-нибудь изменится само собой, но трещина не исчезла, и лучше видеть она не стала. Вздохнула. Сунула их в сумочку, чтоб использовать, если потребуется рассмотреть что-нибудь повнимательнее, хотя бы одним глазом. Взяла со стола драгоценную «стошку» и торопливо захлопнула за собой дверь, словно покинуть квартиру являлось ее главной целью. Сбежала по лестнице, держась за перила, и оказавшись во дворе, резко остановилась, привыкая к новому видению мира. Здесь сделать это было гораздо проще, чем на улице, кишащей автомобилями и беспорядочно снующими людьми. Вот пять тополей посреди двора (это она знала настолько хорошо, что их даже не требовалось видеть); улица (она там, между домами, где проплывали цветные, расплывчатые пятна автомобилей); мужчина прошел к соседнему дому. Рядом с ним бежала толстая черная собака. Катя знала, что у мужчины усы, а собака – перекормленный ротвейлер. Их тоже не надо рассматривать. На лавочке у подъезда сидит незнакомый мужчина. Он никогда не сидел здесь раньше. Но это не важно, главное, она различала, что это мужчина, и он просто сидит, зажав между ног, стоящий на земле кейс, и не предпринимает никаких действий.

…А еще, – вспомнила Катя, – говорят, если не носить очки, зрение стабилизируется. Может, и у меня так будет?..

Она сделала первый неуверенный шаг, словно пробуя на прочность асфальт. Мужчина на лавочке вздохнул и даже, как показалось Кате, застонал. Она уставилась на него своими широко раскрытыми, но видящими лишь смутные очертания, глазами. …Может, ему плохо?.. Она уже хотела подойти, но мужчина пошевелился. Это испугало Катю – вдруг он неправильно истолкует ее заботу? Она повернулась и быстро пошла, не разбирая дороги туда, где, как она помнила, должна находиться остановка автобуса.

Домой Катя возвращалась, когда уже стемнело. Она б, может, и еще побродила по улицам, но с непривычки свет фар слепил, а яркие витрины расплывались цветными пятнами, отчего Катя переставала ориентироваться в пространстве.

Прошедший день не принес ничего обнадеживающего. Она попыталась устроиться продавщицей в два киоска, на которых сумела разглядеть, написанные крупными печатными буквами, объявления «Срочно ищу продавца». Но в одном месте спросили медкнижку, а выходить на работу требовалось максимум через три дня. Катя прекрасно знала, что до зарплаты, которая планировалась на конец месяца, отец денег на прохождение медкомиссии не даст, поэтому вариант отпал сам собой. Во втором месте ей просто отказали без объяснения причин. Кате показалось, что продавец там вовсе и не требовался, а шла какая-то внутренняя игра между хозяином и молоденькой светловолосой девушкой, сидевшей в киоске и болтавшей по мобильному телефону.

Еще Катя посетила рынок, где узнала, что требуются продавцы яиц и рыбы. Яйцами торговали на улице с восьми утра до шести вечера. Катя поняла, что с ее не самым богатырским здоровьем, больше недели по осенней слякоти она не выдержит. А рыба… Хозяин как-то очень хитро посмотрел на нее и сказал, что примет с испытательным сроком на один месяц и без записи в трудовой книжке. На эту удочку Катя уже попадалась и снова работать целый месяц бесплатно, желания не возникало.

Она шла через темный двор и думала, имеет ли смысл пересказывать отцу все сегодняшние неудачные попытки или лучше просто молчать и слушать в пол-уха то, что будет говорить он? Ведь он все равно не поверит и еще хуже, обвинит ее во лжи, в нежелании менять свою жизнь, помогать семье… Она уже знала наизусть все обвинения. Но, как бы там ни было, кроме дома, идти ей все равно было некуда.

Поднялась на площадку; достала ключ. …Господи, хоть бы ты послал его в командировку!.. Но с началом перестройки все командировки прекратились – то ли завод перестал продавать продукцию, то ли они экономили деньги, этого Катя не знала.

Она открыла дверь и вошла. После свежего осеннего воздуха в нос ударил такой знакомый запах, состоящий из не выветривающейся никогда смеси табака, перекаленного масла и еще чего-то специфического – наверное, пыли и нафталина. Как она ненавидела этот запах!

Сняла куртку; разулась. За день она даже привыкла ходить без очков, и хотя глаза ужасно устали (в них даже появилась неприятная резь), но чувствовала она себя достаточно уверенно, тем более, среди знакомых вещей, стоящих на строго определенных местах.

– Что нового у нас сегодня? Какие злые силы помешали нам на этот раз? – спросил отец, выглядывая в коридор.

Катя подумала, что сегодня он на удивление добродушен. Может, все так и закончится на этой полушутливой фразе?

– Ничего не помешало, – вздохнула она, – просто я опять ничего не нашла.

– Понятно, – отец вернулся в комнату, из которой доносился монотонный голос телеведущего.

– Кать! Иди ужинать! – раздался из кухни голос матери.

Конечно, она б с удовольствием отказалась и от этой подачки, но есть хотелось. Тем более, вряд ли кто-нибудь оценит ее жест – скорее, наоборот, с молчаливым согласием воспримут, как должное. Кто не работает, тот не ест.

На столе дымилась тарелка с жареной картошкой и одинокой сосиской мертвенно-бледного цвета. Катя вымыла руки и присела к столу. Мать не попрекала ее тем, что жизнь сложилась так, а не иначе, поэтому с ней иногда хотелось поделиться дневными впечатлениями.

– Ма, – она взяла вилку, – я была сегодня в двух киосках и на рынке, но там…

– Я верю, – перебила мать, глядя на нее печально, – я знаю, что устроиться в наше время совсем не просто. Это отцу кажется, что все легко. Он на своем заводе тридцать лет вкалывает и другого не знает. Но ты не обижайся на него, такой он человек.

Отец зашел на кухню за сигаретами и, видимо, услышал последнюю фразу.

– Какой человек? Не нравлюсь, да?! Тогда, – он повернулся к Кате, – выходи замуж и съезжай, куда хочешь!.. – откуда появилась эта идея, неизвестно, но, похоже, она отцу нравилась, и он повторил для пущей убедительности, – что ж ты замуж не выходишь? У нас все, кто не хочет работать, давно повыскакивали за всяких предпринимателей!

– Куда замуж?.. – вступилась мать, не дав ответить растерявшейся Кате, – ты видел современных мужчин? Кто на нее глянет? Ей даже одеть нечего, чтоб пойти знакомиться!

Оттого, что ее обсуждали так беззастенчиво, словно раздевая на глазах у всей улицы, а еще оттого, что это было правдой (…но зачем же так?..), Катя бросила вилку и выскочила из кухни; захлопнув дверь комнаты, упала на диван, давясь слезами. Она старалась не плакать в голос, чтоб не давать им повода для злорадства.

…Господи, ничего не изменится здесь, даже если я найду работу! Они ненавидят меня, и один путь – уйти!.. Но куда? Почему, действительно, не существует этой самой пресловутой «бессмертной души», чтоб можно было умереть и возродиться в каком-то другом мире, в абсолютно новом качестве? Как было бы здорово!.. Она вытерла слезы и подумала с непонятно откуда взявшейся легкостью, вроде, ее желание вдруг стало реальностью: …И куда бы я хотела перенестись? Наверное, в средние века, и быть… нет, королева – это слишком хлопотно, а, вот, например, баронессой или графиней… чтоб жить в замке, устраивать балы и не думать, что случится завтра…

В сознание ворвался шелест платьев и звуки менуэта, чарующие своей отдаленностью от мирской суеты; а еще сотни горящих свечей, заменяющих люстры, чуть покачивающих свое пламя от легких дуновений ветерка, проникающего в раскрытые настежь окна, и оживляющие отблесками огромные гобелены со сценами охоты и обнаженными пастушками, робко целующимися с такими же обнаженными пастушками. На душе стало так легко и спокойно, что не хотелось даже открывать глаза, не говоря уже о том, чтоб выйти из комнаты и умыться. Катя нащупала плед, свернутый в ногах, укрылась им и подсунула руку под голову. Лежать было не очень удобно, зато все ее существо ощущало такой покой, что ради него она могла и пожертвовать всякими мелкими физическими неудобствами.

…А, может, все-таки правда, что умерев, можно родиться вновь другим человеком? Ведь никто не знает, как оно бывает потом… вдруг я не придумала этот бал, а это моя прошлая жизнь? Неужели я б могла придумать, например, этот гобелен на стене? Наверное, я его видела… значит, все не так страшно… Она плотнее укуталась в плед, спрятавшись в него с головой. Сразу стало душно, зато в убежище не проникал ни один лучик света, ни один звук жестокого безразличного мира. Кромешная тьма, окружавшая ее, не пугала – скорее, наоборот, она ласково укрывала, пряча в своем жарком чреве, и только там фантазия могла родить другую жизнь (будущую или прошлую, не принципиально – лишь бы она была другой).

Катя включила рычаги воображения, вспоминая все прочитанные книжки, от волшебных сказок до любовных романов. Она верила, что из этого нагромождения сюжетов и образов непременно должно выкристаллизоваться нечто, отвечающее ее желаниям и настроению. Даже если в конечном итоге, все это окажется неправдой, то хоть ночью она сможет отдыхать от безрадостного, тоскливого настоящего.

Однако тьма почему-то не рассеивалась, рождая изображение, а становилась все гуще и плотнее. Зато у тьмы появился собственный голос…

… – Мама, поговори со мной.

– Хетти, мне надо делать еду. Угли в печи уже прогорели.

– Мама, но сейчас вы все уйдете, и я опять останусь одна. Неужели ты не можешь поговорить?

– Хорошо, только пойдем со мной. Ты будешь сидеть рядом, пока я сделаю лепешки.

Хетти легко поднялась с деревянного помоста, на котором сидела. Коснулась рукой кровати, чтоб проверить, правильно ли она сориентировалась в пространстве комнаты, и уверенно пошла по земляному полу, опустив руки. Она знала здесь каждый уголок; знала, сколько шагов до ящика с одеждой, до шершавой стены, сложенной из теплых глиняных кирпичей, до двери, ведущей в самую большую комнату, за границей которой начинался незнакомый мир с гладкими камнями мостовой и шумом улицы. Там она не была никогда, зато если пройти еще девять шагов, то попадешь в дверь на кухню, где стоит печь. До нее ей запрещено дотрагиваться, но Хетти чувствовала жар, излучаемый ею.

Она услышала шипение; значит, мать опустила первую лепешку в узкое вертикальное отверстие, и тесто соприкоснулось с горячими стенками. По кухне разнесся аппетитный аромат лепешек. Хетти опустилась на помост, прикрытый жесткой циновкой, точно такой же, как и в ее маленькой комнатке.

– Расскажи мне что-нибудь, мама, – сказала она, усаживаясь поудобнее и поджимая под себя ноги.

– О чем я могу тебе рассказать? Попроси лучше отца. Он многое видел. Он даже добирался до Семны, за которой начинается Страна Песка и Камня; где в Красной Земле живут дикие нубийцы…

– Я знаю, мама, – перебила Хетти, – но я хочу слышать твой голос. Расскажи мне про Буто.

– Опять? Я рассказываю тебе это каждый день.

– Да, но я никогда не видела Буто. Ты каждый день ходишь по его улицам, и тебе не надоедает. Так и мне не надоедает слушать о нем.

– Хорошо. Буто – это город, в котором мы живем. Это очень большой город. Здесь живет даже Владыка Двух Земель. Здесь несколько десятков домов, похожих на наш, и дворец, в котором живет Владыка. Дворец сделан из камня, который привезли на кораблях из Красной Земли. Окружают город болота, но когда Нил разливается и подходит совсем близко к городу…

– А какой он, Нил?

– Он голубой. А когда разливается, становится почти черным и мутным.

– Голубой… а какой голубой?

– Ну, просто голубой… – ответила мать растерянно.

– Извини, но ты плохо рассказываешь. Я не вижу Нила.

– Как ты можешь видеть его, если ты не видишь ничего? – мать начинала раздражаться, как, впрочем, бывало почти всегда, – если б у тебя были нормальные глаза…

– Мама, – перебила Хетти, – почему-то, когда ты рассказываешь про богов, я их вижу – и Амона, и богиню Хатхор. Она ведь такая же, как я, да? У Хатхор такие же тонкие руки, и волосы забраны в пучок, – она провела рукой по своей прическе, – и ходит она в таком же платье, да?

– Я не знаю, – ответила мать недовольно, – я не вижу богов. Я знаю, что такое Голубой Нил, а богов я не вижу.

Обе замолчали. Хетти слышала, как мать что-то двигает, как падает в миску очередная лепешка.

– Мама, расскажи мне лучше про богов. Расскажи, как они сотворили мир.

Мать снова вздохнула. Хетти показалось, что она специально сделала это слишком громко, чтоб дочь поняла, как ей надоело рассказывать одно и то же, но Хетти сделала вид, что ничего не поняла. У нее и так оставалось не слишком много времени, чтоб слышать чей-нибудь голос, ведь скоро все уедут в какой-то непонятной «лодке», чтоб наловить рыбы на завтрашний день, и долго-долго их не будет. Хорошо, если придет кошка Миу. Тогда можно будет гладить ее мягкую шерсть и слушать, как уютно она урчит, подставляя под руку свою голову. А если кошка не придет?.. Тогда останется только снова взять систру и извлекать из нее звуки, ласкающие слух, но это не будут слова, которые так интересно слушать. Так какое значение могло иметь то, что матери надоело рассказывать, как Атум создал бога Шу и богиню Тефнут, а потом…

– Ладно, слушай, – начала мать, – на маленьком холмике среди не имеющего, ни границ, ни формы Хаоса, возник Создатель Атум. Он сплюнул свою божественную слюну и породил бога Шу, который дал миру воздух, и богиню Тефнут, которая дала миру влагу. Шу и Тефнут породили Геба, который создал землю, и Нут, которая создала небо, а они уже родили Осириса, Исиду, Сета и Хнума. А Хнум создал человека…

– Мама, а почему Хнум сделал меня слепой? Разве я чем-нибудь прогневала его?

– Нет, дочка, – она положила на голову Хетти свою шершавую руку, – это проделки Той, Чье Лицо Смотрит Назад.

– Это ведьма ночи, да?

– Да, Хетти.

– А почему ты не пела песню, отгоняющую ведьму ночи?

– Я пела ее, но, видимо, боги не услышали меня.

– Почему, мама?

– Не знаю. Ты сама спросишь их об этом, когда пройдешь по Прекрасной Дороге На Запад и попадешь в Страну Вечности.

– Это будет, когда я умру?

– Конечно.

– Но я не хочу умирать. Здесь обо мне заботишься ты и отец, а там, что я буду делать?

– Там о тебе будет заботиться Великий Осирис, и в его царстве ты снова сможешь видеть, и ты будешь жить в Прекрасной Стране Запада.

– А долго ждать, пока я умру? – Хетти вздохнула.

– Нет, милая. Наше время – это песчинка, которую несет Нил, а время Осириса – это горы, которые стоят на границе Красной Земли.

– Я хочу увидеть горы на границе Красной Земли, – сказала Хетти мечтательно…

На этой фразе Катя высунула голову из-под пледа, глубоко вздохнула и уснула крепко и спокойно, как не засыпала уже долгое время, продолжая и по ночам мучиться проблемами трудоустройства и безденежья.

Андрей появился в офисе, как всегда, в половине девятого. Со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось; да и не могло измениться, потому что Володя, возвращаясь из командировки, не имел привычки сразу появляться на работе.

Поверх папок с договорами и сертификатами лежал листок, на котором был записан телефон Павловской мукомолки. Туда надо сегодня отвезти мешки, но, с другой стороны, тридцать тысяч – это не то количество, ради которого стоило бросать пустым офис. За это время могли возникнуть более серьезные предложения, которые никто не сможет их зафиксировать.

Андрей решил, что надо дождаться Володю; к тому же, вопрос с Викой тоже лучше решать лично, иначе вернувшись, он рискует вновь увидеть за столом ее ухмыляющуюся физиономию. Один на один она наверняка сможет уговорить мягкого и не слишком решительного шефа оставить все, как есть, а после того, как он простит ее, менять решение будет просто некорректно. И снова она будет самодовольно красить ногти, сидя за столом, а он, Андрей, будет чувствовать себя оплеванным с его резкими вчерашними заявлениями. Как они смогут и дальше работать вместе, он совершенно не представлял.

Андрей посмотрел на часы и подумал, что Володя может появиться, например, к обеду или, вообще, завтра утром – это было бы вполне в его стиле. Прошелся по комнате, прикидывая, что можно предпринять, но в это время в скважине заворочался ключ. По тому, что на пол опустилось что-то тяжелое, Андрей решил, что, вряд ли это вернулась Вика (если только она не принесла чемодан, чтоб забрать свои вещи).

– Привет, – Володя вошел в комнату, – какие здесь новости?

– Все нормально, – Андрей пожал протянутую руку, – вчера сто тысяч скинул, так что на складе осталось всего сто пятьдесят.

– За следующую неделю разбросаем – я ж не зря прокатился, – Андрей взял со стола листок, – а это что?

– Сегодня надо тридцатник в Павловск отвезти. Ты не посидишь в офисе?

– А где наше «солнышко»? – спросил Володя беззаботно, будто до сих пор не заметил отсутствия секретарши.

– Я ее уволил, – Андрей смотрел на шефа, пытаясь просчитать реакцию.

– О, как?! – Володя достал сигарету, – и за что?

– За то, что позавчера на работе она просто отсутствовала. Вчера явилась в половине десятого и заявила «ну и что в этом такого?» Я и вспылил немного…

Володя закурил, задумчиво глядя в окно, и вдруг повернувшись к Андрею, весело объявил:

– А ты молодец! Очень все грамотно получилось.

Андрей даже опешил. Он приготовился отстаивать свое мнение; может быть, даже ругаться, рискуя собственным положением, но то, что он «молодец», явилось полной неожиданностью. Выглядел он, видимо, настолько растерянно, что Володя даже рассмеялся.

– Не понял, да? Все просто, как в частушке. Каждая баба должна знать свое место, согласен?

– Безусловно.

– То, что я ее тут иногда трахал, это ты, наверное, понял. Иначе, за кой хрен ей такую зарплату платить? Короче, зарвалась девочка, права стала качать. А мне ж, сам понимаешь, это на фиг не надо. Мы с Танькой неплохо живем и скандалы мне совершенно ни к чему; тем более, ревнивая она до ужаса. Дураку понятно – это легкое приключение на работе; у нее же претензий стало не в меру. А выгнать повода не было – она ж у нас официально числится; тут и с КЗОТом считаться приходится. А теперь все проще. Сейчас мы девочку на место поставим… рылом не вышла условия мне диктовать, – он сел за компьютер, и пока тот входил в программу, придвинул листок бумаги, – значит, говоришь, позавчера прогул. Это у нас четырнадцатое, да?

– Да, – Андрей прекрасно понял ситуацию. Все абсолютно закономерно – от такой стервы ничего другого даже ждать не приходилось. Тем не менее, он все еще никак не мог прийти в себя, слишком долго настраиваясь на битву за принятое решение.

– Хорошо, – продолжал Володя, – а пятнадцатого опоздание. Шестнадцатого прогул… сейчас три приказа оформлю, и никакой КЗОТ не подкопается, – его пальцы забегали по клавиатуре.

– Слушай, Володь, ты оставайся; объясни ей все, и как директор, запись сделай, – Андрей достал из сейфа Викину трудовую книжку, – а я пока заброшу мешки в Павловск.

– Не, так не пойдет, – Володя поднял от экрана хитрые глаза, – на кого ж ты меня покидаешь? Она тут меня еще изнасиловать попытается, а потом ментов вызовет, типа, я до нее домогаюсь, а она не дается – вот и причина для увольнения. Лучше я поеду в Павловск, а ты заварил эту кашу, до конца ее и расхлебывай. Закалка у тебя военная, а я, гражданский интеллигент еще растаю от ее стриптиза, согласен?

Андрею ничего не оставалось, как молча кивнуть. Действительно, перед ним ломать комедию она вряд ли станет, тут Володя прав.

– Вот и все, – Володя быстро подписал приказы и разложил их веером; потом погрозил пальцем ни в чем ни повинным листкам бумаги, – запомни, детка, во всем надо знать меру. Кстати, – он поднял голову, – раз уж ты кадровые вопросы взял на себя, то позаботься и о новой секретарше. Пусть теперь это будет девочка на твой вкус.

– Какой вкус? – Андрей даже смутился, – никакого вкуса у меня нет. Просто дадим объявление в газету.

– Ой, не надо! – Володя картинно заломил руки, – знаешь, что такое газета? Кастинг на неделю, и даже, если найдем что-то подходящее, поток ведь не остановишь – еще месяц придется отбиваться от всяких прошмандовок, беседовать, выслушивать их горестные истории… сделаем проще. Я сейчас пяток объявлений распечатаю, а ты расклей их на ближайшей остановке. Придет два-три человека – из них выберешь, а потом объявления дождем смоет, и дело с концом. Учитывая прошлый горький опыт, тест будет такой… – он поднял глаза к потолку, – «Возраст от тридцати, внешние данные значения не имеют, опыт работы секретарем не требуется…» Чтоб еще такое загнуть?

– Хватит, – Андрей испугался, как бы Володя не перегнул палку настолько, что ни одна уважающая себя женщина просто не откликнется из чувства самоуважения.

– Ну, как скажешь. А то я как-то наигрался в служебные романы, – вынув из принтера объявления, Володя протянул их Андрею, – удачи, кадровик ты наш новоявленный. Если павловские позвонят, скажи – к обеду буду, – он весело подмигнул, – счастливо оставаться.

– Погоди. Может, ты сразу объявления расклеишь? Все равно мимо остановки поедешь.

– Да?.. – Володя недовольно сморщился, – ладно, давай.

Выйдя из подъезда, он остановился; представил, как вылезет из новенького «Форда» и, словно девчушка из «Avon», начнет лепить на столб бумажки, а еще кто-нибудь прочтя такой дурацкий текст, будет смеяться ему вслед и крутить пальцем у виска. Чувствовать себя смешным, он боялся больше всего.

Володя сунул объявления в карман, чтоб выбросить в ближайшую урну. …Может же с первого раза никто не откликнуться? Может. Запросто… Но выйдя из подъезда, остановился; достал один из листков, густо намазал клеем и налепил прямо на дверь. …А это тебе, Викуля! Чтоб знала – место занято!..

Проснулась Катя поздно, отдохнувшая и умиротворенная, выспавшаяся впервые за много дней. Родители уже ушли, и это стало еще одним маленьким праздником. Она потянулась, подняв руки над головой; с удивлением увидела рукава свитера. …Как я могла уснуть, не раздеваясь, да еще, так крепко?.. Вспомнила, что ей что-то снилось, но никак не могла восстановить в памяти, что именно. Кажется, она хотела придумать себе другую жизнь, хорошую и беззаботную, но, вот, что из этого получилось?..

…Нет, бал со свечами, я наглым образом украла из какой-то книжки… оно, конечно красиво и привлекательно, но не мое… А ведь что-то же я успела себе придумать, если спала так сладко, и настроение мое изменилось таким коренным образом… Как же вспомнить-то!.. Но, видимо, наши сны, как и наша жизнь, существуют лишь до тех пор, пока мы существуем в них. Эта мысль сильно удивила Катю, потому что из нее невольно вытекала следующая – а чем тогда жизнь отличается от снов? Получалось, что ничем. Только в жизни еще масса ненужных, обременительных проблем, связанных с добыванием денег на еду, косметику, одежду и прочие атрибуты этой же самой жизни. Замкнутый круг какой-то…

Всплывшее вдруг слово «деньги» мгновенно разрушило, возникшую было, идиллию, но даже оно не смогло уничтожить ее полностью – все равно осталась маленькая щель, в которую можно забиться, как только станет совсем невмоготу бороться за существование здесь.

Катя встала и пошла в ванную. За вчерашний день глаза стали привыкать воспринимать предметы в виде неясных расплывчатых изображений; она даже подумала, что в отсутствии очков нет никакой трагедии. …Без них я, наверное, и выгляжу симпатичнее… хотя… Она наклонилась к зеркалу – очень непривычное лицо, зато глаза стали необычайно большими и выразительными (она читала о таком эффекте, но никогда не решалась опробовать его на себе). …Оказывается, надо просто решиться – решиться сломать все и начать заново!.. Эта мысль показалась такой твердой и радостной, что в душе даже мелькнула надежда на какие-то коренные изменения, которые должны произойти, именно, сегодня. Ведь сегодня она выйдет в город с совершенно другим настроением, и остальной мир тоже должен почувствовать это.

Катя умылась, долго подводила глаза, и когда вышла из ванной, отделенной от остального пространства глухими стенами, то увидела в окне низкое осеннее солнце и небо, в какие-то полчаса неожиданно ставшее лазурно голубым. На улице вряд ли потеплело, но сама слепящая яркость окружающей природы, словно подтверждала робкую уверенность в начале новой жизни.

После ухода родителей чайник уже остыл и его пришлось греть заново. На это время Катя вернулась в комнату. Солнечные блики делали ее радостной, будто наступил некий праздник, с которым так не гармонировала вся ее одежда непонятного грязно-синего цвета. Ужасно не хотелось вновь таскать на себе эту тусклую шкуру, приносившую одни неудачи и разочарования.

Катя задумчиво открыла шкаф. Среди летних платьев у нее имелось несколько относительно модных (в меру материальных возможностей); осенняя же одежда стоила гораздо дороже, поэтому об ее обновлении она даже не решалась заводить речь. И вдруг Катя вспомнила, что еще в студенческие годы у нее был шикарный красно-белый свитер! Он должен храниться в одном из чемоданов, пылившихся на антресолях. Вот он полностью соответствовал и погоде, и настроению.

Она сняла тяжелый чемодан, едва не уронив его; вытащила свитер; встряхнула. По непонятной причине моль пощадила мягкую, аппетитную шерсть; показалось даже, что она сохранила едва уловимый запах совсем другой, беззаботной осени.

Переодевшись, Катя подошла к зеркалу. В другое время она б постеснялась выходить в таком виде на люди – свитер стал каким-то куцым, хотя ей казалось, что ее рост не мог измениться; к тому же грудь выпирала совсем неприлично. Но сегодня особенный день! Сегодня ей совершенно наплевать на то, что скажут окружающие – ей хотелось нравиться себе.

Катя слегка взбила волосы, сделав прическу более пышной похожей на растрепанную гриву – как еще изменить внешность, она не могла придумать, поэтому проглотила бутерброд с чаем и выскочила на улицу, словно опаздывая на первое свидание.

Солнечный свет ударил в глаза. Катя зажмурилась и отвернулась к темному чреву подъезда, но дверь уже закрылась, зато она увидела листок, которого не было вчера вечером.

…Небось ЖКО сообщает, когда включат отопление, – она наклонилась к объявлению. «ООО требуется секретарь-женщина. Возраст от тридцати…» Катя с удивлением прочитала адрес дома, в котором жила. Даже квартира находилась в ее подъезде, только на первом этаже! Еще раз изучила ровные строчки букв, набранных на компьютере. Сначала она подумала, что сослепу не уловила чего-то самого важного, скрывающего неминуемый подвох; потом решила, что это розыгрыш, но кому и зачем понадобилось шутить над ней так зло? Потом вспомнила, что около года назад тетя Валя переехала к очередному мужу, а квартиру сдала. Скорее всего, там, действительно, находилась какая-то организация, потому что окна по вечерам не светились, а утром и днем незнакомые мужчины иногда заходили в их подъезд, но не поднимались на верхние этажи.

Она стояла перед странной бумажкой в полной растерянности – такого просто не могло быть в реальности, потому что, если б она сама придумывала объявление о найме себя на работу, то не смогла б сочинить ничего точнее и правильнее. Она вдруг подумала: …А как иначе? Оно ведь и написано специально для меня; именно, для меня, слепой курицы, его повесили прямо на двери, чтоб я не вздумала не заметить!..

Катя перевела дыхание и шагнула обратно в подъезд; остановилась, поднявшись на три короткие ступеньки; боязливо протянула руку и нажала кнопку звонка. Мелькнула предательская мысль, что все равно это ловушка, непонятная и необъяснимая, а она, как дура, сама лезет в нее. Но коричневая обшарпанная дверь притягивала. Катя попыталась сделать шаг назад, но будто мгновенно лопнула связующая нить – стало даже холодно (или просто ее бил озноб); вернулись вчерашние мысли о распростертом на асфальте теле. Она не желала их возвращения, особенно после сегодняшней блаженной ночи и такого радостного солнечного утра. Еще раз нажала кнопку. Она не слышала шагов, и получалось, дверь открылась, вроде, сама собой. В проеме стоял невысокий седоватый человек с задумчивым лицом и тяжелым внимательным взглядом.

– Я по объявлению, – пролепетала Катя, – там, внизу на подъезде висит…

– Да? – мужчина улыбнулся и из глаз пропало напряжение.

Катя подумала, что, наверное, ждал он не ее, а кого-то другого, нежеланного и неприятного, а к ней здесь должно быть совершенно другое отношение – он просто не думал, что она придет так быстро.

– Проходите, – мужчина отступил в сторону.

Катя взглянула вокруг. Серый, кое-где лопнувший линолеум, вешалка с полочкой для головных уборов, за которой на обоях проступало грязное пятно – все осталось, как при тете Вале, совсем не напоминая офис некоего «ООО».

Замок щелкнул. Мужчина оказался совсем близко в полумраке тесного коридора. …Западня захлопнулась… – Катя, ощутила себя маленькой и беззащитной, – соседи все на работе – даже если я закричу, никто не услышит… Противный холодок пробежал по телу, сжимая в маленький жесткий комок все ее существо; сразу захотелось в туалет, но мужчина не бросился на нее и даже не попытался каким-то образом привлечь внимание. Он распахнул дверь в комнату, и сам вошел первым.

– Проходите. Садитесь.

Катя вошла. В светлой и солнечной комнате она не увидела никаких орудий пыток и, вообще, ничего зловещего и угрожающего, даже постели. На столе стоял компьютер, принтер, телефон; лежали бумаги; стул в углу занимали папки, наверное, потому что шкафа в комнате не оказалось вовсе.

…А раньше шкаф был, – автоматически отметила Катя. Она подошла к одному из двух стульев, предназначенных для посетителей, и села, не зная, на чем остановить взгляд. Мужчина уселся за стол, молча уставившись на нее; придвинул лист бумаги, потом отодвинул его (Кате показалось, что он тоже чувствует себя не слишком уверенно). Наконец, поймав ее смущенный блуждающий взгляд, он сказал:

– Неказисто, конечно, но мы собираемся переезжать – там поприличней будет. Так что, не обращайте внимания.

– Хорошо…

– Меня зовут Андрей Павлович. Я – заместитель директора. А вас, как зовут?

– Катя… Екатерина Алексеевна… Ну, Катя…

Андрей одобрительно кивнул. Разительный контраст с Викой, проявляющийся, и во внешности, и в манерах, располагал его к этой девушке, но в тоже время что-то отпугивало. Может, эта ужасная манера одеваться? Все-таки женщина должна быть хоть чуть-чуть привлекательна.

– Расскажите свою биографию. Только коротко.

– А там длинно и не получится, – в первый раз Катя попыталась улыбнуться, почувствовав, что ничего страшного не происходит, и ей задают самые стандартные вопросы.