Они подняли кружки. С минуту молча смотрели друг на друга. Так и не проронив ни слова, выпили. Даже не закусив как следует и не почувствовав вкуса водки, Суровцев потянулся за литровкой. Снова налил себе. Налил Соткину. Один, под внимательным и укоризненным взглядом капитана, опять выпил. И лишь потом принялся закусывать.

Опьянение приходило крайне медленно. Точно такое же состояние он уже испытывал три года тому назад. В тот самый день, когда на железнодорожном вокзале в Могилёве толпа матросов и солдат растерзала последнего законного главнокомандующего русской армией генерала Духонина. Потом толпа начала избивать и убивать офицеров. Едва не убили его самого. Матрос атлетического телосложения и богатырского роста мог лишить жизни одним ударом огромного кулака. И лишил бы, не опереди его Суровцев. И тогда, и сейчас у него не было другого выбора. Сергей Георгиевич не испытывал заблуждений в отношении гуманности новой власти. Но мучило его не это, а сама противоестественность и непреодолимость сложившегося положения, когда представители одного народа уничтожают друг друга, и решительно нет даже малых шансов к примирению. Мало того, на мучительную, трагическую обыденность братоубийства накладывалась незаживающая, невыносимая личная драма.

Разочарование. Какое красивое, грустное и глубокое по смыслу слово! Очарование жизнью и чары любви были погребены кровавой и суровой действительностью Гражданской войны. Армии Колчака разгромлены, любимая женщина с другим мужчиной. Соперник оказывался и победителем в войне, и более удачливым в любви. Было жалко себя. В последние годы он не сделал ничего против совести, долга и чести. Но это не принесло ему лично и малой доли счастья. «И стоило ли прилагать столько усилий и столько старания в борьбе со смутой в государстве, если эти старания не только не увенчались успехом, но и оказались ненужными большинству народа? Не в этом ли причина и личной его драмы? Личное поражение было лишь следствием поражения общественного. Офицерство оказалось досадной и опасной помехой для новой революционной власти».

– Я вот что думаю, ваше превосходительство, – вернул его к действительности приглушённый голос Соткина.

Суровцев, оторвавшись от тяжёлых мыслей, поднял голову.

– Что Александр Александрович? – спросил он капитана.

– Вы давеча говорили, что в Красную армию вступать надо.

Сергей Георгиевич медленно вспоминал, соображая, что, собственно, имеет в виду Соткин.

– Так вот, – продолжал капитан. – Я больше вступать никуда не буду. Что-то мало толку от всех наших вступлений. В германскую воевали неизвестно за что. Теперь я и вовсе не вижу резона.

– Всё ты правильно говоришь, Саша. И я не вправе требовать от тебя больше того, что ты сделал. Уже то, что ты сначала Пепеляева выходил, а потом меня, – стоит самой высокой признательности и награды.

Соткин не только вывез из Томска находившегося в бреду командующего армией Анатолия Николаевича Пепеляева, но и действительно выходил его. Находясь в Мариинске на нелегальном положении, он сумел организовать переправку генерала в Нижнеудинск, затем и за границу. А на руках у него оказался уже другой больной генерал – Мирк-Суровцев. Александр Александрович вдруг спросил смеясь:

– Это у кого из писателей рассказ есть «Как один мужик двух генералов прокормил»?..

– У Салтыкова-Щедрина, – вяло улыбнувшись, ответил Суровцев. – Потом для тебя и здесь дело найдется, – продолжал он. – Нужно проконтролировать сохранность закладок ценностей на севере. Большевики быстро приходят в себя и, думаю, уже этим летом пойдут искать в районе Сургута то, что прошлой осенью там закопал отряд штабс-капитана Киселёва. И это ещё не всё. От нас ускользнул поручик Богданов. И тебе, и мне не нужно объяснять, что он при отступлении не оставил попыток ещё раз запустить руку в ценности золотого эшелона.

– Хорошо. Я в ближайшее время попробую поискать следы Богданова.

– Если не хватит своих средств, возьмёшь из той части золота, – показал генерал кивком в угол подземной комнаты.

– На всякий случай сейчас прямо и возьму. Пойдёмте, заодно покажу, как я там всё обустроил, – предложил Соткин.

– Идём, – согласился генерал.

Соткин откинул угол ковра в том месте помещения, на которое указывал Суровцев. Под ковром обнаружилось точно такое же кольцо, как при входе. Изначально предполагалось к этим кольцам крепить даже цепных псов, чтобы скрыть истинное назначение этих приспособлений. Капитан привычно повернул неподатливое кольцо. Сложный механизм отодвинул стену и открыл крутую лестницу, уходящую в глубь подземелья. Пока его товарищ проделывал манипуляции с поворотным колесом механизма, генерал спустился вниз.

Эта подземная комната оказалась и вовсе маленькой. Всё её пространство занимали небольшие ящики, между которыми были оставлены проходы. Два находящихся с краю верхних ящика оказались вскрытыми. Даже тусклый свет керосинки, попав в первый ящик, вызвал в нём яркое золотое сияние. Суровцев увидел золотые червонцы. Разгрёб солому во втором. Рука ощутила холодный металл отполированных до глянца банковских слитков.

– Ещё четыре ящика тоже с монетами, – пояснял, спустившись по лестнице, Соткин. – В нижних – золото в слитках… Перевешать бы всё надо, ваше превосходительство, да когда и чем ума не приложу… А ещё, думаю, кольцо перед входом надо забетонировать. От греха подальше…

Суровцев кивнул, повернулся и стал медленно подниматься по лестнице вверх. Соткин горстями, со звоном, накидал в маленькую кастрюльку, принесённую с собой, золотых монет. С ловкостью беспризорника, точно рыбу с лотка у торговки на рынке, выловил из другого ящика золотой слиток и сунул его под мышку. Взял лампу. Отправился следом за генералом.

Испросив разрешения закурить, капитан курил, стоя у вентиляционного отверстия в стене. Не так хорошо, как летом, но папиросный дым всё же втягивался в чернеющую дыру. Соткин разглядывал ржавый безмен. Ещё раз убедившись, что эти нехитрые базарные весы отслужили свой век, Александр Александрович осторожно положил их у своих ног.

Драгоценный слиток и горка золотых монет на столе отражали свет двух керосиновых ламп. От чего стало вдруг непривычно светло. Точно в подземелье был проведён электрический свет.

Сидящему за столом Суровцеву было трудно дышать. Но совсем не от того, что капитан прикуривал уже вторую папиросу. И совсем не от того, что он испытывал хоть какой-нибудь трепет от большого количества золота, находившегося вблизи и рядом. Разочарование. Оно точно выжигало вокруг него кислород, делая невозможным дыхание. Оно не оставляло вокруг него никакой, казалось бы, опоры для дальнейшей жизни. Он не раз слышал, что первая любовь, как она ни болезненна, как ни мучительна, всё же не главная в жизни. Но в свои двадцать семь лет он продолжал любить ту, которую полюбил четырнадцатилетним кадетом. И она сейчас тоже находится в Томске.

Первый их вальс на бале для молодёжи, как оказалось, определял всю его судьбу. Он преодолел разлуку, сопротивление своих и её родственников. Их уже считали женихом и невестой. И вот сначала Февральская революция, а за ней и Октябрьский переворот. И новая война. И новая разлука. И её измена. Измена любимой была для него страшнее военного поражения. Ася не уходила из его мыслей. Она снилась ему во сне. В недавнем тифозном бреду, по словам Соткина, он постоянно твердил её имя.

Золото. Ещё и золото. Он даже не понимал умом, он, скорее, ощущал душой, что отныне и на очень долгое время этот металл будет распоряжаться и управлять его судьбой. И от этого становилось ещё невыносимее…

Отодвинув в сторону снедь, расстелив рядом белоснежную тряпку, капитан Соткин принялся чистить оружие. Суровцев, желая отвлечь себя от тяжёлых мыслей, хотел последовать его примеру, но Александр Александрович властно забрал из его рук наган.

– Э-э-э, – точно пропел капитан, – давайте лучше я. Наливайте-ка пока…

Молча, опять не чокаясь, выпили.

Наверное, действительно между близкими людьми существует незримый информационный канал связи. В то самое время, когда алкоголь, казалось бы, полностью заполнил и подавил его, оно, это сознание, прежде чем раствориться в небытии, послало невидимый импульс в адрес любимой женщины. В другом конце города его точно приняли. Точно почувствовали. И не она одна.

Начальник отдела Томской чрезвычайной комиссии Павел Железнов в крайней степени раздражения разговаривал с женой. Ни чекист Железнов, ни его жена Ася не знали конкретно, кто стоял за расстрелом красноармейского патруля на Бульварной улице, но почему-то одновременно поняли, что это дело офицерских рук. И он, и она, каждый по-своему, вспомнили Сергея Георгиевича Мирка-Суровцева.

– Если бы не вся эта офицерская сволочь, Гражданская война затихла бы сама собой! – в запале выкрикнул Железнов. – Всё давно наладилось бы!

– И окончательно воцарился бы хам! Ты и всё твоё окружение – хамы! Неизвестно кем себя возомнившие в этой жизни. Необразованные, самонадеянные и кровавые. А на что, интересно, вы рассчитывали, когда учиняли казни офицеров?

– Ты мне ещё своего женишка в пример поставь, – с угрозой в голосе произнёс часто повторяемую в этом доме фразу Железнов.

– Ты же сам мне рассказывал, что он дважды мог с тобой расправиться, – ловила его на слове Ася. – И оба раза он не стал этого делать.

Много раз Железнов жалел, что рассказал жене о тех двух встречах с Мирком-Суровцевым. О первой, в Перми, когда его из колчаковской контрразведки привели к Суровцеву. Когда тот и сообщил ему о том, что Ася ждёт ребенка. Его, Железнова, ребёнка. А потом пинком вытолкнул его из поезда, сказав перед этим, что не желает его смерти. Вторая, и последняя, встреча на станции Тайга…

При одном воспоминании Железнов вздрагивал. Он на всю жизнь запомнил испытанный тогда ужас. Когда, сидя за столом в своём кабинете, он поднял глаза от бумаг. И взгляд его тут же был захвачен приближающимся чёрным отверстием пистолетного ствола, направленного ему в переносицу. И только потом уже он понял, что вошедший никакой не комиссар, а его соперник и первый в этой жизни враг.

Помнил он и своё бессилие что-то изменить, когда паровоз опять уносил ненавистного белогвардейца, а ему хотелось выть от оскорбления и унижения. В отличие от несколько раз кряду промахнувшегося Железнова, Суровцев не промахнулся бы. А он и тогда не стал стрелять. Поднял наган, прицелился, но опустил руку. Стоя на лестнице паровозной кабины, он сам точно просил Железнова попасть в него. Железнов так и не попал.

Ссоры с Асей в последнее время шли одной непрерывной чередой. И носили, так и хочется сказать, характер политический. Ася, не стесняясь в выражениях, говорила всё, что она думает о советской власти и о красном терроре. А любые попытки Железнова приспособить, адаптировать жену к новым условиям жизни и немалым чекистским привилегиям встречали решительный отпор.

– Я никогда не надену вещь с чужого плеча! Тем более вещь убитого человека, – твёрдо и с достоинством выговаривала Ася Железнову. – И не смей тащить сюда чужие вещи. Тем паче вещи детские!

– Ну и ходи в отрепье! – бросал ей в ответ Железнов.

– Лучше в своих жалких лохмотьях, чем в чужом и награбленном. Какое бы оно ни было, – гордо отвечала выпускница женских курсов и купеческая дочь. – И золотые украшения, которые ты несёшь в дом, – не украшения вовсе, а зримые доказательства грабежей и расправ над невинными людьми. Это просто мерзко.

– И что? Ты предлагаешь мне всё это выкидывать? Есть приказы и распоряжения, которые я обязан выполнять.

– Лучше выбрасывай.

– Ты просто недалёкая и отсталая купчиха!

– Какая есть, – с достоинством отвечала она.

– А что же ты от продуктового пайка тогда не откажешься?

– Потому и не отказываюсь, что надо кормить дочь. Нашу дочь. А разве не вы, чекисты, сделали всё, чтоб ничего нельзя было купить. Чтобы всё разом пропало и закрылось. Ты что, сам не видишь, что с новой властью пришли и безработица, и разруха, и голод, и просто отчаяние населения.

– Это временно, – заученно заявлял Железнов.

Давая ему понять, что разговор окончен, она прошла в детскую. Когда-то она снимала в этом доме одну квартиру для них в верхнем этаже. Теперь весь верхний этаж принадлежал им. Хозяева покинули город в декабре прошлого года. И если Железнов не скрывал радости от нежданного обретения жилья, – к тому же первого в его жизни своего жилья, – то Ася не могла избавиться от ощущения проживания в чужом доме.

А три дома, принадлежавшие её отцу, теперь были реквизированы новой властью. Она воочию видела, как прав был её бывший жених Сергей Мирк-Суровцев, когда настаивал на отъезде всей их семьи за границу. Ей страшно было даже думать, что было бы, если отец, мама, сёстры и их семьи остались бы в России. Кто-то из них уже не раз был бы ограблен, если не расстрелян как контрреволюционный элемент. Она знала, как тётушки Сергея сожалели теперь, что не послушали племянника и остались в Томске.

На кухне Железнов загремел кастрюлями. Ася с маленькой Машей ели сегодня перловую кашу, сваренную утром. Оставили часть Павлу. Но по звукам, доносящимся из кухни, он поняла, что ужинать кашей тот не намерен. Опять будет пить спирт и закусывать его воблой из продовольственного пайка. «Надо будет сказать ему, чтобы не выпивал всё», – подумала она. Спиртное она в последнее время обменивала на чёрном рынке на мясо и молоко для дочки.

Разговоры на повышенных тонах становились обыденностью в этом доме. И никто из них двоих не знал, как сойти с этого гибельного для каждой семьи пути. А друг без друга они выжить сейчас никак не могли. Но и настоящей близости и теплоты между ними не сложилось. Вот и сейчас Железнов в одиночестве пил горькую, а она сидела в детской рядом с кроваткой дочурки и думала о своём…

Чуть позже, когда Павел отправится спать, она, может быть, откроет заветную шкатулку со стихами Сергея. За десять лет переписки у неё скопилось много писем с его стихами. Знакомые барышни раньше постоянно переписывали их. Видя, как сам Суровцев легкомысленно относится к своему творчеству, она своей рукой переписала все стихи в одну большую, сшитую из нескольких маленьких тетрадок, тетрадь. Получилась большая стихотворная книга. Спрятав большую часть писем в тайнике отцовского дома, оставила себе только несколько самых памятных.

Железнов знал о шкатулке и хранящихся в ней письмах. Но он знал и другое – Ася не шутила, когда предупредила его о том, что любое покушение на её личные вещи кончится её уходом из дома. Вместе с дочерью. И даже тот факт, что идти ей некуда, не удержит его своенравную жену, с которой они к тому же не были даже «расписаны». Так теперь стали называть процедуру заключения брака.

– Мы с тобой не венчаны, – время от времени говорила она ему.

Она точно знала, что венчаться он не может себе позволить и как чекист, и как коммунист.

Но он ничего не мог поделать прежде всего с собой. Он любил её, а мысль, что она может уйти вместе с маленькой дочерью, была для него просто невыносимой.

Железнов, один выпив полулитровую бутылку спирта, скрипя половицами, отправился спать. В кухне продолжала гореть лампа. «Надо бы пойти погасить», – подумала Ася. Павел Железнов быстро привык жить на широкую ногу по нынешним революционным меркам. Чрезвычайная комиссия была чуть ли не единственным учреждением в стране, где экономить даже и не собирались.

Ася перебирала письма и стихи Мирка-Суровцева. «В другое время он, наверное, мог бы стать известным поэтом», – думала она. Стихи Сергея обладали тем отличительным поэтическим свойством, когда при каждом новом прочтении в них отрывались новый смысл и новые подтексты. Она беззвучно плакала, читая поэтические строки из последнего письма. Скорее всего, это романс. Она готова была поклясться, что слышала сейчас любимый голос и даже музыку.