Глава 2

Привычному к узким и длинным драккарам, подверженным только боковой качке, которая при большой скорости движения лодок, особенно при движении по реке, была не слишком и заметна за счет гибкости ясеневых досок, из которых делались борта, Ансгару плыть на, казалось бы, валких и внешне слегка неуклюжих ладьях показалось сначала даже странным. Он и раньше думал, что на ладье плавать все равно что в большом тазу под парусом. Слишком уж заметно было одновременное раскачивание и боковое, и по длине, слишком чувствительной была ладья к любой волне, попадающей под широкий нос, даже к той, казалось, которую она догоняла. Тем не менее юный конунг быстро убедился, что в быстроте хода ладья за счет более широкого паруса[1] превосходит любой равновесельный драккар, и превосходит его маневренностью, что при движении по реке, где было множество поворотов русла, оказалось немаловажным качеством. Там, где драккару для выравнивания курса требовалось два одновременных гребка с одной стороны с одновременным торможением веслами с другой, ладье хватало только торможения с одной стороны, и курс уже выравнивался, позволяя идти дальше почти на той же скорости, что и прежде. А уж про удобство лодки, имеющей палубу и трюм, и говорить не приходилось.

Ансгар, в отличие от своих друзей из сотни Овсеня, успел за остаток ночи почти выспаться, тогда как они грузили на ладьи сначала лошадей и лосей, что оказалось делом не самым простым, особенно это касалось лосей, которые вообще не любят замкнутые пространства, и только потом, уже перед самым рассветом, грузились сами.

Последним покинул причал и взошел на борт сотник Овсень, дожидавшийся, когда загрузят несколько больших корзин с древками для стрел и тяжеленную, едва не разваливавшуюся корзину с наконечниками, которую с большой натугой тащило четыре человека. Овсень желал сам убедиться, что никто не забыт и все, что следовало погрузить, погружено. Одновременно с Овсенем по широкому ладейному трапу, втрое превышающему ширину привычного Ансгару трапа драккара, прошел в лодку и тот маленький нелюдь, что был при сотнике в первую встречу в большой горнице дома воеводы Вихорко. Это странное существо тащило на плечах мешок размером чуть не больше его самого, набитый чем-то непонятным.

К концу погрузки Ансгар как раз проснулся и вышел на палубу, для чего ему пришлось протиснуться между лошадьми и лосями, спокойно и привычно соседствующими рядом. Маленький нелюдь, стряхивая что-то с бороды, устроился как раз рядом с тем местом, где стоял на палубе конунг, и поудобнее укладывал свой объемный мешок под голову.

– А тебя здесь волной не смоет? – поинтересовался Ансгар. – К вечеру уже в Ильмень-море выйдем. Волны в море большущими бывают. Поберегся бы…

– А может и смыть? – тонким, словно детским, но одновременно и почти старческим голоском поинтересовался нелюдь. И смотрел при этом на конунга невинными мигающими глазами. Нелюдь выглядел смешной игрушкой, но странно было представить себе сотника Овсеня, играющим в игрушки.

И тут же, не дождавшись ответа конунга и всерьез приняв предупреждение, домовушка решил вместе со своим объемным мешком побыстрее перебраться в глубину трюма под палубу, куда волна не должна была достать.

– Извеча у нас легкий, его может смыть… – заметил, подходя, и сам сотник.

– Зачем ты его с собой берешь? – с легким осуждением спросил юный конунг. – Какая может быть польза в нашем деле от такого малыша.

– Польза не польза, а не бросать же его, – ответил Овсень. – Без меня его обидит кто угодно, пропадет домовушка… Он добрый и на меня полагается… А делать только то, из чего можешь пользу извлечь – это как-то и не по-людски…

Ансгар пожал плечами. Только из доброты тащить с собой в опасное место того, кто сам себя защитить не сможет, но кого, возможно, придется лишний раз защищать, – это было выше его понимания. Конунга с детства учили быть рациональным, и потому ему трудно было правильно оценить славянскую натуру, в угоду которой люди с непонятным удовольствием мирятся с неудобным и даже мешающим. Но спорить конунг не стал, понимая, что доказывать что-то сотнику сейчас бесполезно. Он просто не захочет понять, потому что это идет против его натуры.

Если на драккаре командовал всем ярл, которому принадлежал драккар, то на ладье командовал даже не сотник Овсень, старший среди воинов, а кормчий, который только что закончил пристраивать свое тяжелое весло и подошел к сотнику.

– Будем отплывать? Другие ладьи тоже готовы.

– Отплываем, Валдай. Если что-то нужно будет, спрашивай меня.

С кормчим Овсень общался подчеркнуто уважительно. Должно быть, у славян кормчие в почете, как сразу заметил Ансгар. Значит, и ему самому следует относиться к Валдаю с уважением. Впрочем, юный конунг слышал от кого-то, что славянские кормчие часто являются одновременно и хозяевами лодок. А хозяин лодки уже человек не простой.

– А что мне может быть нужно? – Валдай пожал плечами.

– Помощь гребцам выделить или еще что…

– Пока не нужно. Идем в двадцать весел. На реке больше не потребно. Десяток гребцов отдыхает. Если что, я их подниму.

– Тогда и я отдыхать отправлюсь, – предупредил сотник. – Ночь неспокойная была.

– Всем после ночной работы отдохнуть след, – согласился Валдай.

Себя ко всем он, видимо, не относил, потому что тут же взялся за весло, пробуя, как оно ходит в уключине. Хотя, когда погрузка только еще началась, кормчий ею командовал и говорил, как расставить лошадей и лосей, чтобы они не нарушали правильную посадку лодки. Лодка на плаву во многом ведет себя в зависимости от правильности уложения груза, это было дело известное. Когда погрузка закончилась, Валдай тоже остался на своем месте, проверяя такелаж выставленный и запасной. И глаз всю ночь не смыкал. Но у него работа такая.

Однако сразу отправиться тоже не удалось, потому что на причал прибежал запыхавшийся и закопченный помощник кузнеца Даляты и вызвал на борт сотника Овсеня с десятником стрельцов Велемиром и гнома Хаствита. Что-то тихо объяснял им, потом передал большой и, видимо, не слишком легкий сверток – что-то было завернуто в холстину и перевязано веревкой. Посылку унес сотник. И уже не выходил на палубу.

– По-о-ошли… – мощным рыком скомандовал кормчий Валдай.

Ладьи отошли от причала легко и слаженно, взяли одна от другой необходимую дистанцию и распустили паруса. Только чуть-чуть задержалась большая ладья с Руяна, которой требовалось выполнить разворот, но и этот маневр оказался несложным, и руяне быстро встали в общим строй. Скорость пришла сразу, а гребцы существенно увеличивали ее. Здесь не было того обязательного рывка, который сопутствует опусканию паруса на драккаре. Может быть, из-за ширины ладьи ветру трудно послать судно в скорый рывок, может быть, еще по какой-то причине. Ансгар некоторое время наблюдал за плаванием, потом подошел к веслу кормчего, чтобы посмотреть, как устроена уключина, которой на скандинавских драккарах не было. Там весло вставлялось в весельное окно в борту, и все. Этого, казалось, хватало. Здесь и само весло было другим, составленным из разных кусков дерева под прямыми углами, и уключина сложной. Но без уключины здесь обойтись было бы просто невозможно, потому что корма у ладьи прямая и высокая, а у драккара закругленная, симметричная носу и по форме, и по высоте. Здесь все было иначе. Верхний поперечный румпель располагался параллельно палубе и соединялся жестко с вертикальным своим продолжением, уходящим под воду, и крепился к ладье металлическими кольцами, которые и называли уключиной. А под водой кормовое весло, хотя здесь оно называлось не веслом, а просто правилом, снова изменялось и превращалось в большую плоскость. Из-за этой большой, в сравнении с кормовым веслом драккара, плоскости ладья была более управляемой. И легко входила в поворот. Требовалось только одно движение правила, чтобы изменить курс, тогда как кормчему на драккаре для этого необходимо было совершить несколько гребков.

Выслушав объяснения Валдая об устройстве правила, Ансгар отошел в сторону. Но другого занятия юный конунг себе не нашел. И, видя, что и он на палубе никому сейчас не нужен, и даже некому из старых друзей поговорить с ним, потому что все спят, включая даже нелюдей Хлюпа и Хаствита, юный конунг позвал с собой черного Огнеглаза, только что поднявшегося из трюма, и тоже отправился отсыпаться за все последние беспокойные дни. Хотя раньше намеревался хотя бы посмотреть на то место, где произошло столкновение двух драккаров и где нашли себе подводную могилу пять десятков норвежцев и шведов. До этого места оставалось всего несколько поворотов реки. Но в последний момент Ансгар решил, что лучше не бередить душу тяжелыми воспоминаниями. Да и показать это место некому. Тот же кормчий Валдай, услышав о морском сражении и о гибели людей, наверняка сказал бы, что всех бы дикарей стоило так утопить. Конунгу надоело слышать оскорбления в адрес своего народа, и он начинал уже чувствовать глубокую обиду от слова «дикарь»…

Проснулся юный конунг от тихого разговора. Голоса причального Хлюпа и сотниковского домовушки Извечи звучали едва слышно, старательно приглушаемые разговаривающими, да еще волна шелестела и шелестела под бортом за тонкой обшивкой, напевая какую-то свою монотонную песнь, тем не менее Ансгар узнал их сразу.

– А у меня своего дома никогда и не было… – говорил Хлюп, очевидно, жалея себя. – За все двести с лишним лет. Всегда, где могу, пристраиваюсь. И сейчас тоже. Летом под причалом на мокром бревне сплю, зимой у Вакоры в сенях. Там, конечно, не сильно тепло, но я не мерзучий. На солому лягу, тулупчиком нос прикрою, надышу жарко, мне и хорошо…

– А что, хозяин в дом не зовет? – удивился Извеча, сам известный любитель печного тепла и не понимающий, как можно без печки жить.

– Звал, и даже за стол сажал, да там в доме своего домовушки нет, поговорить по душам не с кем, одна только кикимора по ночам достает – щекочется. Надоела до гнилой волны. И ушел я. Она мороза боится, в сени не выходит. Там я и отдыхаю. А днем на причал хожу, смотрю, когда лед сойдет, весны жду. Наше дело ведь такое, лед двинет, причал своротить может, потому и пригляд нужен. Где подколоть, где камушков на лед наложить, чтоб весной сразу продавило и сваи укрепило. Да мало ли забот… Я и приглядываю. Да рыбкой семью Вакоры снабжаю. Полынью пробью, позову рыбину и острогой ее сверху.

– Позовешь? И как же ты ее зовешь? – удивился Извеча.

– Просто. По-рыбьи. У рыб речных у всех язык один, все друг друга понимают. Вот она и думает, что другая рыба ее кличет, и плывет. А у рыбы-то глаз на спине нету, меня в полынью не видит. И прямо под острогу подплывает.

– А я всегда только дома жил, – то ли похвастался, то ли пожаловался Извеча. – Как только меня из бревна волхв вызвал, когда дядюшка Овсень дом построил, так сразу за печкой и поселился. Я тепло люблю, и потому всегда возле печки пристраиваюсь. Ну и хлопоты там всякие были. Хозяйке, чем мог, помогал, трубу чистил, за девчонками приглядывал. Хорошо, спокойно было. Если бы дикари не приплыли, так бы в покое и жил все свои века.

Ансгар зашевелился и этим шевелением прекратил разговор. Дожили люди до того, что нелюди их дикарями называют. Чего уж дальше ждать.

Слушать разговор нелюдей уже не хотелось, и Ансгар в легком раздражении встал, разбудив улегшуюся на его ноги собаку, готовую последовать за человеком туда, куда тот пойдет. На причального Хлюпа с домовушей Извечей конунг глянул в полумраке трюма сердито и увидел, что Извеча лежит, обняв короткой ручонкой волкодлачку, которая от пробуждения конунга глаз открыла и на него недобро покосилась. Не хватало еще, чтобы волкодлачка стала конунга дикарем считать, как все ее друзья. Впрочем, может быть, и считает, потому что одноплеменники конунга ее такой оставили. И вернется ли она в прежний образ – еще неизвестно.

Но удивляло то, что пес Огнеглаз так спокойно себя вел рядом с волкодлачкой. Наверное, привыкли они друг к другу, и Огнеглаз уже не старается при приближении волчицы в сторону уйти, как пытался вначале. Но вначале тот же самый нелюдь Хлюп от волкодлачки хотел на стол запрыгнуть. А теперь рядом лежит, и хоть бы что. И дварф Хаствит здесь же. Но тот, кажется, крепко спит. Хотя, может быть, тоже слушает разговор, но не может без языка принять в нем участие, потому и глаза не открывает. Да и слова Извечи о доме вызывают, должно быть, у дварфа мысли о собственном доме, в котором он много лет не был и в который скоро вернется. Каким будет это возвращение? Может ли Хаствит не думать об этом?..

Ансгар вспомнил и свой дом, и о своем возвращении подумал. Как-то там встретят его с мечом, но потерявшего родного дядю и всех его людей? Встретят-то, понятно, хорошо и с радостью. А что будет потом? Но об этом стоило подумать уже дома, исходя из местной обстановки.

Конунг услышал над головой, на палубе, тяжелые шаги. Наверное, сотник уже проснулся. Он на их ладье самый тяжелый, и только один так ходит. И Ансгар пошел к трапу. Огнеглаз, уже окончательно выбравший себе хозяина, поспешил за ним…

Оказалось, юный конунг, убаюканный непривычной для него мягкой качкой ладьи, проспал до глубокого вечера. Красный солнечный диск садился в плотные облака над верхушками прибрежных елей. Скоро река должна была погрузиться в вечерний мрак, который часто бывает более густым, чем ночной, разбавляемый светом луны, но вставать на стоянку кормчий, похоже, не собирался, хотя, кажется, время уже торопило. Да и на идущих следом трех ладьях тоже не заметно было приготовлений к стоянке, хотя песочный берег позволял, как показалось конунгу, остановиться здесь с удобством и вытащить ладьи далеко на песок. Такой берег не везде встретишь, а если встретился, следует пользоваться местом. Но у Валдая были, видимо, другие соображения.

Покачиваясь вместе с палубой, Ансгар подошел к сотнику Овсеню, выбравшему себе место на широком носу ладьи рядом с задумчивым шаманом Смеяном, который никогда еще не путешествовал так далеко и вообще не покидал раньше родные края, хотя был по крови кочевником. Однако кочевники тоже кочуют только в определенной местности, не удаляясь от привычных мест обитания. Сотник же, в отличие от шамана, выглядел энергичным и привычным к перемене мест человеком, неотрывно смотрел вперед, словно таким образом торопил события и приближал далекий берег, к которому они плыли, взглядом.

– Выспался? – не оборачиваясь, просто, похоже, узнав Ансгара по поступи, спросил сотник буднично. – И хорошо, что выспался. Без сна здоровья не бывает.

– На три дня вперед, – пошутил конунг. – Теперь днем спать не буду, только ночью…

– Тоже хорошо. А меня, вот напасть какая, и сон совсем не берет. Старался, как мог, себя измучил, бока отлежал, а уснуть не могу. Даже Смеян вон желает меня сон-травой напоить, наверное, чтобы потом спал на ходу. Да вот на закате, старики говорят, засыпать нельзя – не проснешься потом[2]. Подожду уж до ночи.

– Ночь скоро, – согласился Ансгар. – А мы что, и ночью плыть намерены? Не опасно?

– Мы из реки вышли. Теперь в протоках плывем. Через два поворота войдем в Ильмень-море, острова прибрежные минем, а там уже в любую сторону без опаски плыви. Больших мелей здесь не водится. Камней тоже – борта пробить на чистой воде нечем.

– Уже выходим? – удивился Ансгар скороходности славянских ладей. – Быстро добрались.

– Веслам ветер помогает, что ж не добраться от света до света. Ловать река не длинная.

– А Полисть? На Русу поворот?..

Чтобы попасть в Русу, главный город племени русов-варягов, следовало поворачивать и плыть против течения по реке Полисть, как по дороге, богами проложенной. Основные торговые пути за вываренной варягами солью именно туда и вели, и более мелкая Полисть была даже более судоходной рекой, чем старшая и более широкая Ловать. Но и по Ловати тоже шло немало судов. И в городище Огненной Собаки, и дальше, в другие городища, и еще дальше, на волоки, чтобы потом перебраться уже в другую реку и плыть не против, а по течению.

– Это ты, конунг, проспал. Полисть проплыли давно. Мы уже и Взвадовский сторожевой острог минули, – сотник погладил крупную и красивую голову Огнеглаза. – Пса ты с собой, похоже, насовсем забрал?

– Он сам за мной пошел. Как с первого дня, когда спас меня, пошел, так и не отстает. Признал, видно, во мне хозяина. Или себя моим хозяином признал – не пойму. На ладью я его специально не звал. Сам пришел. Но он, говорят, бесхозный.

– Это хорошая собака, – сказал Овсень и в знак особого уважения почесал Огнеглаза еще и за ухом. Пес был счастлив вниманием, улыбался, свесив язык на плечо, и подставлял умную голову под руку. – И без причины ни на кого не бросится, и в трудную минуту защитой станет. Хоть от зверя, хоть от человека. Эти собаки людей любят. А теперь вот и хозяина имеет. Собака всегда должна кого-то любить, иначе одичает. Все у собак, как у людей. И людям любовь нужна. Люди, если никого не любят, кроме самих себя, тоже становятся… М-м-м…

Сотник не произнес слово «дикарями», но подразумевал, похоже, именно его.

– Тоже дичают, – завершил он все-таки фразу после паузы.

Ансгар деликатность Овсеня в произнесении конкретных слов оценил, но невольно подумал о том, как относятся к любви в его стране. Он знал, что конунг Кьотви свою невесту увидел только на свадебной церемонии. Была ли любовь между отцом и матерью? Юноше трудно было ответить на этот вопрос, поскольку они никак не показывали свои отношения посторонним. Но даже если не было, назвать своих родителей одичавшими он бы не рискнул.

Приближался поворот реки. Сбоку в Ловать впадала другая речка, но, как помнил конунг, по пути в городище Огненной Собаки таких впадающих рек и речушек было множество, особенно в непосредственной близости от Ильмень-моря, где трудно разобрать, по самой ли реке плывешь или по одной из проток. Так и оказалось, за поворотом в Ловать впадала уже другая речушка. Чуть дальше третья… Но в этом месте русло основной реки все же просматривалось хорошо, и ошибиться было невозможно. До следующего поворота плыть было совсем немного, а за ним, как сказал сотник Овсень, должно уже было открыться Ильмень-море. И не хотелось уходить с палубы, чтобы не прозевать момент выхода туда.

Момент встречи с широкой водной гладью в самом деле был красивый и запоминающийся. Ансгар всегда любил возвращаться в родной фьорд после долгого отсутствия. Всегда ждал, когда драккар пройдет узкий пролив, и большой широкий фьорд откроется глазу вместе с дымным виком, чуть в стороне от которого высится над водой стоящий на каменном обрыве большой по норвежским меркам дом конунга, обнесенный высоким частоколом. Сейчас и не фьорд, а Ильмень-море следовало увидеть, от которого до фьорда еще плыть и плыть. Но было в этом тоже какое-то сходство в ощущениях, и, кроме того, выход в Ильмень-море уже говорил о значительном приближении к родному берегу и к решающим событиям, которые должны сделать жизнь Ансгара совсем другой. Хотя бы на день, но дом стал ближе, как стали ближе предстоящие суровые испытания.

Ильмень-море открылось как-то неожиданно, еще до того, как ладья миновала последний поворот. Основное русло расходилось на множество мелких русел, а за ними, поверх островов, поросших низкорослым кустарником и лишь изредка высокими раскидистыми деревьями, открывался простор водной глади. Ильмень-море было, конечно, совсем не такого цвета, как северные моря, такие милые взгляду юного конунга. Оно было и темнее, и теплее даже на взгляд, и вообще на настоящее море в его понимании было не слишком похоже, тем не менее простор воды уже был чем-то привлекательнее, ближе сердцу, нежели Ловать, зажатая между двумя лесистыми берегами, и словно бы к дому, к родине очень резко приближал.

– Парус… – громко сказал, чуть не крикнул сотник Овсень.

Сигнал предназначался кормчему Валдаю, который и на корме его услышал, несмотря на постоянный скрип весел в уключинах.

– Вижу… – отозвался Валдай. – Ладья словенская… Идет из Русы… Догоним?

– Догоним… – согласился сотник. – Узнаем, что нового в Русе и в Славене.

– Всем гребцам на весла! – зычно дал команду кормчий.

Где-то внизу, под палубой, началось стремительное шевеление, и сверху было видно, как высовываются весла в весельные окна, металлом о металл зазвенели уключины. В ладьях, в отличие от драккаров, и боковые весла имели свои уключины. По мнению Ансгара, это было неудобно – слишком много времени занимало, и сами весла, и устройство ладьи усложняло. Зачем такое сооружать, если можно просто выставить весло в весельное окно и грести. Окно небольшое, весло в нем не сильно «гуляет». Может быть, сила гребка с уключиной увеличивается, но не настолько, чтобы это стало решающим моментом.

– Налегай… Тяни дружно…

И новые гребцы, не дожидаясь отдельной общей команды, как обычно бывало на драккарах, сразу, один за другим, включились в свою ритмичную работу, подстраивая ее под ритм тех, что гребли раньше. Сбоя не произошло.

В отличие от драккаров, на которых места для людей всегда было мало, гребцы на ладьях спали в стороне от своих скамей, да и скамьи у них были несравненно более высокие, чем на скандинавских лодках, а сам ряд весел располагался значительно выше. И потому для включения в работу дополнительных гребцов времени на ладье уходило больше. Но когда все весла начали грести дружно, ладья прибавила в ходе заметно. И парус небольшой ладьи впереди, что вышла из устья Ловати значительно раньше, стал быстро приближаться.

– А как Валдай узнал, что ладья словенская? – поинтересовался Ансгар у сотника.

– В Славене корму чуть другую делают, более тупую, и борт чуть вперед наклонен. И сама ладья у них слегка пошире будет, чтобы товар лучше разместить. Словене – народ торговый, у них все к тому приспособлено.

– А словене в Русу свободно ходят?

– Когда войны нет, свободно, что ж не ходить. Народы-то, что ни говори, братские[3]. Но всякое бывает. Кто-то старое вспомнит, и начнется перепалка, а за перепалкой и что похуже. И нас в Славене так же встречают. Они у нас все пытаются Бьярмию отобрать, чтобы каменную соль оттуда возить, но без нашей соли тоже плохо себя чувствуют. Вареная соль в десять раз дороже каменной. Это для словен доход большой. У нас покупают, вам возят и перепродают…[4] И пытаются наших купцов не пустить через Волхов. А это, сам понимаешь, еще один повод для ссор. Поссориться-то легко, вот помириться бывает трудно. Но города у нас торговые, и торговые гости понимают, что без мира все в разорение пойдут. Потому и миримся быстро.

– Стрелу пустите, – крикнул с кормы Валдай.

– Белун! – позвал сотник выглянувшего из трюма стрельца. – Отправь словенам «соловья».

– Я мигом… – отозвался стрелец, нырнул в трюм за луком и быстро вернулся, на ходу пристраивая к стреле глиняную свистульку.

– Что это? – спросил Ансгар.

– Сигнал о добрых намерениях, – объяснил Овсень. – Приглашение на разговор.

Стрела сорвалась с лука с тонким переливчатым свистом, в самом деле сильно напоминающим трели соловья, и устремилась в сторону словенской ладьи. Но стрелец прицел брал выверенный и в саму ладью, конечно, не попал.

На словенской ладье, где сигнал поняли легко, поскольку сами умели такие сигналы давать и собственных стрельцов имели в достаточном количестве, почти сразу же подняли, а потом и убрали в глубину трюма весла, и через некоторое время парус пополз к рее, чтобы замереть там. Лодка легла в дрейф и плавно покачивалась на волнах, поднимаемых средней силы ветром. Словене ждали встречи.

Русы стали быстро нагонять соседей, и вскоре прозвучала новая команда Валдая. Парус подняли и подошли к словенской ладье на веслах, которые были вытащены из уключин только в самый последний момент. Две лодки сблизились, на палубы той и другой высыпали гребцы, с одной и с другой стороны тут же полетели прочные тросы, и еще через несколько мгновений ладьи прижались одна к другой округлыми бортами. Все это было сделано ловко и быстро, без дополнительных приказов, и привычность гребцов к таким встречам была видна сразу.

Когда драккары подходят один к другому вплотную, помнил Ансгар, их почти прямые борта составляют долгую линию соприкосновения, и общаться один с другим или же воевать один против другого могут одновременно многие воины. Ладьи же за счет крутизны и округлости своих бортов соприкасались только небольшим участком, и на этом участке тут же был проброшен мостик в две доски. По мостику со словенской ладьи на ладью русов перешел коренастый кормчий.

Не думая зачем, Ансгар все же сразу подумал о том, как с драккара атаковать ладью. Это было бы неудобным, потому что слишком мала площадь соприкосновения, и слишком высок борт ладьи. С ладьи же атаковать драккар гораздо удобнее, потому что сверху вниз наносить удар всегда сподручнее. Юный наследник титула не думал о войне против славян. Тем не менее все его воспитание было такого характера, что любое событие он просто не мог рассматривать с мирной точки зрения.

Сам конунг во время встречи так и оставался пока на носу вместе с шаманом Смеяном, не торопясь вступить в разговор, пока его к этому разговору не пригласили. Его гордость не позволяла быть навязчивым. Но пригласили скоро. Сотник Овсень отыскал Ансгара глазами и поднял руку, привлекая его внимание. Ансгар пошел, чтобы познакомиться со словенским кормчим, хотя считал, что вообще-то, в соответствии с его рангом, кормчий должен был бы подойти, чтобы познакомиться с ним. Однако он был еще не в своих землях, где имел вес его титул, пусть даже все еще не окончательно утвержденный за ним, и потому подчинился местным порядкам.

– Конунг, нам тут кормчий Вандал рассказывает интересные вещи, тебя, кажется, касаемые прямо. Послушай…

Ансгар протянул Вандалу руку, здороваясь.

– Что интересного говорят, что и как меня касается?

– Вчера в Русу доставили несколько воев твоего народа, – предварительно качнувшись из стороны в сторону вместе с лодками, низким и хриплым, словно на всю жизнь простуженным голосом, сообщил словенский кормчий. – Их подобрала ладья моего друга, идущая в Русу, и сдала с рук на руки причальной страже.

Отвлекая общее внимание, вокруг словенского кормчего прошел, его со всех сторон и с головы до ног оглядывая, причальный Хлюп.

– Вот и мой друг из другой причальной стражи… – Вандал заметил нелюдя и уважительно протянул ему руку.

Хлюп принял рукопожатие как должное и в долгу не остался.

– Я рад видеть тебя, Вандал, сильно похудевшим. Ты здоров?

– Здоров, Хлюп, здоров.

– А почему так похудел?

– Есть стал меньше, чтобы моей ладье было легче меня носить. И купцы теперь могут больше товара загрузить, значит, мне больше прибыли.

– И это правильно, – серьезно заметил причальный. – Ты принял мои советы.

Ансгару неприятно было, что Хлюп перебил, может быть, важный разговор. Но и с этим конунгу пока пришлось тоже смириться, хотя такое положение, когда важный разговор прерывается из-за нелюдя, казался ему неприятным.

– А кого они подобрали и при каких обстоятельствах? – вернулся он к прежней теме.

– На обломках носового дракона с драккара по Ловати плыло пять человек. Четверо свеев и один урманин. Свеи за один большой обломок держались, урманин чуть отстал с другим обломком. Все в доспехах, потому рук отпустить не могли, иначе сразу бы пошли ко дну. Едва их вытащили в ладью, сразу драться стали. Урманин напал на свеев с кулаками – оружие в воде все пятеро растеряли. Едва растащить удалось. Свеи уверяют, что их средний двадцативесельный драккар был атакован на реке тяжелым тридцативесельным драккаром урман. Урмане таранили свейский драккар и попытались захватить. Но во время тарана обе лодки получили повреждения и пошли ко дну вместе с воями. Спастись удалось только тем, кто и приплыл по течению. Урманин утверждал…

– Я знаю, что мог утверждать урманин, – сказал Ансгар. – Он говорил правду. Двадцатирумный драккар был у нас. Мы вынуждены были атаковать, потому что нам перекрыли дорогу с красным щитом на мачте. Как зовут того урманина?

– Этого я не знаю.

– Как он хотя бы выглядит?

– И этого не знаю, потому что рассказываю только то, что поведал мне кормчий с другой ладьи. Единственно, я слышал, что урманин ведет себя большим господином и всех подряд ругает. В том числе и спасшего его кормчего. Кормчий разбираться сам не стал, буяна утихомирил кулаком, а потом передал и свеев, и урманина речной варяжской страже, а те отправили всех на правеж к князю. Поскольку все четверо свеев говорили одно и то же, а урманин был один, и рассказывал то одно, то другое, и вообще плел какие-то небылицы про меч, за которым охотятся свеи, и про утонувшего конунга, князь русов, который не терпит разбоя в своих землях, передал всех пятерых для суда свеям со стоящего у причала драккара. Те сразу же и отплыли.

– Утонувший конунг – это я, – хмуро признался Ансгар. – А меч, за которым шведы охотились, висит у меня на боку. А урманин, который всех ругает, мог быть моим дядей ярлом Фраварадом. Простые гребцы и воины так ругаться не стали бы.

Взгляд Вандала скользнул по мечу достаточно равнодушно.

А юноша с чувством уважения к себе положил левую руку на драгоценную рукоятку своего оружия. И вся его поза соответствовала титулу конунга, и голос тоже. И таким поведением Ансгар словно требовал к себе особого отношения.

– Прискорбно, но изменить что-то уже не в моих силах, – сказал словенский кормчий.

– Куда направился шведский драккар?

– Этого я тоже знать не могу, но, когда я сегодня утром шел в сторону Русы, мне навстречу попался двадцативесельный драккар из Дома Синего Ворона. Я знаю их символику – много раз встречался в разных гаванях. Судя по курсу, он направлялся в Славен… Но, сразу предупреждаю, я не уверен, что пленников передали именно туда. И не обязательно тот, первый, драккар поплыл в Славен, как попавшийся мне навстречу… А про этих сказать ничего не могу. Не буду путать вас, но шли они ходко и не остановились в ответ на мое приветствие… Впрочем, на приветствие они не всегда отвечают, что с дикарей взять.