Глава I. Париж для сына однодворца

В анналах европейской истории появилась глава «31 марта 1814 года», описывающая вступление в Париж отборных войск коалиции.

Отбор был непрост. Солдаты и офицеры воюющих сторон изрядно поизносились на дорогах Европы, стоптали не одну пару сапог. А русские успели обтрепаться ещё до Немана. Даже гвардия выглядела непрезентабельно. С трудом приодели несколько частей конногвардейской дивизии, императорских «пешцев»– гренадёр и три дивизиона кирасир. Придали «ряженым» казачий полк, который был живописен самой экзотикой нарядов, будь то обновка или лохмотья. Эта парадная колонна русских, местами разорванная такими же живописными вставками из очищенных и отмытых к случаю австрийцев и пруссаков, открыла торжественно шествие через предместья в сторону Елисейских полей.

За драгунами и гусарами императорской гвардии, в окружении блестящей свиты из тысячи генералов, серый Эклипс (дар «брата» Наполеона «брату» Александру) церемониальным шагом нёс на благородной спине благороднейшего земного человека, одолевшего Антихриста. Как ни пыжились, как ни привставали в сёдлах ехавшие рядом прусский король и титулованный представитель Вены, они, как и весь генералитет, плохо различались в сиянии рослого, начавшего уже полнеть Александра. Для такого случая он облачился в белоснежный мундир кавалергардского полка с тяжёлыми золотыми эполетами, с голубой муаровой лентой через плечо. Голову покрыл зелёной треуголкой, украшенной султаном из белых перьев.

В ответ на приветствия парижан из-за спин национальных гвардейцев царь понимал руку, ласково улыбался, очаровывал прищуром глаза, повторял звучным голосом: «Я несу вам мир и торговлю». В ответ из толпы неслось: «Да здравствует Александр! Да здравствуют русские! Ура союзникам!» Небезызвестная мадам де Шастеней ядовито заметила: «Можно подумать, что французы обрели вторую родину, Россию».

Ничего этого не видит чёрный гусар Сергей Борисов, уже ротмистр Александрийского полка, украшенный белым крестиком «Георгия». Чин и завидный орден добыл он в сражении при речке Каубахе 14 августа 1813 года, взяв дерзкой кавалерийской атакой остатками своего эскадрона, потерявшего других офицеров, редут противника. По правилам военного искусства он должен был пасть со товарищи под фашинами редута, да, видать, Фортуна решила отличить храбреца. При неудаче ждало бы нарушителя тактики суровое наказание, но, известно, победителей не судят. В тот день все александрийцы рубились отчаянно, за что командир полка, князь Мадатов, назвал уцелевших в бою «Бессмертными». Название прижилось.

В число избранных участников красочного действа на улицах Парижа эскадрон волжанина не попал. Крайне потрёпанный вид его залихватских рубак на разномастных, по обстоятельствам военного времени, конях не спасал даже выигрышный, по сравнению с разноцветными лохмотьями пешей рати, чёрный наряд. «Бессмертным» пришлось довольствоваться местом в хвосте пёстрой, грохочущей железом «змеи», пять часов проползавшей от окраины столицы к его центру. За александрийцами грохотали по булыжной мостовой колёса четырехсот пушек. А в арьергарде дробно и мягко стучала неподкованными копытами казацких и калмыцких лошадей «дикая Азия».

Да, обыкновенному армейскому гусару не пришлось стать свидетелем высших почестей, какими когда-либо награждала побеждённая страна его соотечественников. Зато он видел другое, что запало в память и душу, что направило мысли на предметы, ранее не замечаемые, оттого как бы не существующие, а теперь оказавшиеся реальными. Они взволновали воображение и стали звать к действиям, о которых до Парижа отчаянный рубака не помышлял…

Изначальное впечатление от Парижа – недоумение. Неужели это город юношеских грёз русского благородного сословия!? Сергея и его братьев иноземцы не воспитывали. Но многие из его сослуживцев в офицерских погонах охотно делились с товарищами впечатлениями от восторженных воспоминаний их гувернёров о мировом средоточии всех мыслимых красот, развлечений и удовольствий. Французские авторы царили во всех книжных собраниях, наполняли журналы. Фантомный образ Парижа и всей Франции среди русского просвещённого люда был ярок и величественен, и приманчив, как местообитание светлых героев из прекрасной поэмы. Иной оказалась действительность.

С первых дней пребывания союзников в галльских пределах стали заметны отвратительные пятна на всеми признанном эталоне процветания, цивилизованности и государственного устройства. Бросались в глаза бесформенные, с земляными полами, мазанки поселян, сплошь безграмотных, считающих своё селение центром мира, а весь мир – измеряемым одним льё от своего порога. Сергей мог бы подписаться под словами участника похода Никиты Муравьёва, который писал из армии домой: «Здешние жители бедны, необходительны, ленивы и в особенности неопрятны. Француз в состоянии просидеть сутки у окна без всякого занятия. Едят они весьма дурно. Скряжничество их доходит до крайней степени; нечистота их отвратительна, как у богатых, так и у бедных людей. Народ вообще мало образован, немногие знают грамоте, даже городские жители».

Некоторые находили оправдание непритязательной действительности: «Провинция есть провинция, что с неё возьмёшь? Вот погодите, войдём в столицу!»

До конца своих дней помнил Сергей, Борисов сын, как его полк входил в Париж вслед за парадной колонной войск коалиции.

Долго тянулись грязные кварталы Сен-Мартенского предместья. Дома здесь были старые, закоптелые, с облупившейся штукатуркой; улицы тесны и зловонны. Под ногами чавкала грязь, замешанная на помоях и разложившейся падали. В глазах толпившихся зевак вместо ожидаемой святой ненависти к вооружённым чужакам, нахлынувшим с востока, читалось лишь угрюмое, боязливое отчуждение и тупое любопытство. Молчание толпы невольно заставляло солдат уплотнять шеренги.

Отнюдь не праздничное настроение вступающих в «Новый Вавилон» стало меняться к лучшему за воротами Сен-Дени. Здесь проходила граница между простонародными кварталами и враждебным плебсу городом буржуа и знати, шёлковых сутан и золотых эполет. Теперь Париж становился для русских варваров, не впервые выбравшихся в Европу через «Петрово окно», узнаваем. Вычурные особняки, роскошные дворцы, прославленные храмы, театры, бульвары и парки, широкие улицы. Из окон свисали белые простыни – под цвет знамени Бурбонов, ожидаемых с обозом победителей. Нарядная публика, ликуя, высыпала под весеннее солнце. Деревья, экипажи, крыши домов облепили любопытные. Какой-то буржуа, прорвавшись сквозь цепи национальных гвардейцев, которые обеспечивали порядок, приставал к каждому блестящему мундиру: «Мы уже давно ждём его величество!». Словом, кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали. Разнёсся слух, что кортеж венценосных особ остановится на Елисейских полях. И будто бы волею императора Александра на Православную Пасху по Православному календарю в Париже состоится молебен.

Слухи подтвердились на десятый день оккупации.

Тогда Сергею Борисову удалось протолкнуться сквозь толпы парижан на площадь, где был установлен помост с алтарём. Помост окружали стройные ряды войск. Царь, сопровождаемый прусским королём, поднялся к православным священникам, готовым отправлять службу. Пехотинцы обнажили головы и опустились на колени, кавалеристы опустили сабли острием вниз. На берегу Сены бородатые священники, в расшитых золотом ризах, начали торжественное богослужение. Всё как на далёкой родине: хоругви, иконы, кадильницы. Зазвучали молитвы на старославянском языке и русское пение. Об этом событии царь напишет домой: «Из холодной отчизны Севера привёл я православное моё русское воинство для того, чтобы в земле иноплеменников, столь ещё недавно наступавших на Россию, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели. Мне было забавно видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского православного креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность к нему приложиться».

Сергей представил себе Москву, встречавшую Наполеона. Ему стало тошно. Уж лучше бы народ безмолвствовал, больше было бы к нему уважения со стороны победителей. Сыну Борисову вдруг захотелось закрыть глаза, заткнуть уши, забиться в угол какого-нибудь кабачка, подобного тому, что в Сиверском городке. Сыскать братьев вряд ли удастся, если они живы. Почему «если»? Он верил предсказанию седой женщины в чёрном. Заглянул в ташку: серебряный обрубок с буквой «С» на месте.

По окончании молебна отыскал своего денщика с конями. Верхом вернулись на бульвар, спешились. Денщик подхватил поводья ротмистрова жеребца, освободил от удил. Усталый конь потянулся к молодой травке на газоне. Поодаль, вокруг фонтана, паслись казачьи кони между палатками. Пёстрые парижане толпились вокруг, умилительно обращали внимание детей на «монгольских лошадок». С тех пор, как стоял где-то здесь шатёр китайского шёлка с бунчуком Аттилы, прошло тринадцать веков. Но всё смешалось в бедной Европе: русские варвары окрестили гуннами незваных гостей Москвы осенью двенадцатого года.

В походной жизни, на бивуаках, в паршивых городках Великого (хм!) Герцогства Варшавского, в Силезии соблазны были бедны, как случайные углы насильственного для хозяев постоя. Там Сергей, сын Борисов, пускался во все тяжкие, насколько позволял тощий карман и обстоятельства. «Гусарил» напропалую, с волжским размахом: карты, дрянное шампанское, курительные трубки до одурения, маркитантки. Ни одной книги за полтора года не было прочитано, только обрывки немецких и французских газет рассеянно просматривались перед употреблением. Да застревали в мозгу от частого повторения при застольях стихи своего брата-гусара Дениса Давыдова, что гуляли по армии в списках: Жомини да Жомини, а о водке ни полслова.

Странно, пока гнали Бонапарта на запад по заснеженной России, офицеры вели себя как монахи рыцарского ордена. Но будто повесили моральную узду на приграничном столбе. Первый день в пределах Польши «чёрные гусары» решили отметить в корчме, что держал жид. Вот там отвели душу! Сергей Борисов проснулся на конюшне. Брезжил рассвет. Смотрит – рядом какая-то девка с опухшим лицом, с задранными юбками, на голом бедре похабная татуировка. В голове молодца – кол из затвердевших паров самогона. Дома с ним такого не случалось. Видно, вольный воздух заграницы подействовал. И потом, между сражениями, в землях немецких и в восточных департаментах Франции, были и карты, и шампанское (чем ближе к Парижу, тем лучшего качества). Шевелились в голове грубые, без проблеска, мысли. Звучали сугубо мужские разговоры. Покупались задёшево любовницы-провинциалки, все эти фальшивые фрейлейн, жадные и трусливые, откровенно развратные провинциалки-мамзельки. На закуску досталась парижанка с широкими взглядами на нравственность. Но всё это отошло на задний план после одной встречи.

По окончании походной жизни, сблизившей владельцев тысяч «душ» с однодворцами, а тех и других – с нижними чинами, вчерашними крепостными, началось скорое разбегание за обычные сословные заборы. В Париже, полном соблазнов, русские офицеры, из состоятельных аристократов, истосковавшиеся по светской суете, проводили свободное от службы время среди дам высшего общества в модных салонах Сен-Жерменского предместья. Снимали ложи в прославленных на весь просвещённый мир театрах. Те из дворян, что попроще, обладатели билетов на постой и принятые на пансион в частные дома, ограничивались дружескими вечерами в семьях горожан. Реже посещали недорогие рестораны, были охочи до дешёвых спектаклей, заглядывали в музеи. Конечно же заводили любовные интрижки, фланируя по бульварам в поисках галантных (и не очень) приключений. Многим было по карману нанять экипаж для выезда в Версаль, Сен-Клу. Каждый мог наслаждаться видами города и панорамой окрестностей, взобравшись на Монмартрский холм, позволить себе чашку кофе, пропустить стаканчик винца в многочисленных «бистро». «Хозяин, месье, быстро, быстро!» – «О, понимаю, сейчас сделаю бистро, господин офицер». Некоторые становились завсегдатаями литературных и политических кружков.

Что касается Сергея Борисова, какой-то здоровый природный стержень, находившийся в самых тайных глубинах души волжанина в размягчённом состоянии, вдруг затвердел, дал знать о себе. То ли время этому пришло, то ли череда знаменательных событий, приведших русских со славой в центр мира, ускорило созревание нового человека в гусаре во плоти, по привычкам и приёмам жизни. Скорее то и другое, и одна памятная встреча стали тому причиной.

О последней – отдельно. Она помогает понять крутой поворот Сергея Борисова во взглядах на себя, на окружающее. Ибо только каким-то «особым временем» или «необыкновенными событиями» эволюцию человеческой натуры, происходящую в считанные недели, удовлетворительно не объяснишь.

Итак, та встреча…

Глава II. Гусар и маркитантка

В одну из летних ночей ротмистр Александрийского гусарского полка после дружеской пирушки пробирался к месту ночлега улочками квартала на внешней стороне ворот Сен-Дени в неприятном предвкушении встречи с Луизой. И что он нашёл в немолодой уже, худосочной девушке, дочери бакалейщика, к которому был определён на постой! Всему виной приступ проклятой сентиментальности. Луиза так тосковала по галантерейщику из Лиона, объявленному её женихом накануне похода в Россию и сгинувшему в снегах, что гусар не мог её не утешить. И стал светом в окошке девичьей спальни, откуда она высматривала своего утешителя. Что делать? Тайно бежать из этого дома с лавкой внизу? Выход, недостойный дворянина. Заменить галантерейщика при обряде венчания? Очень благородно! А потом? В Ивановку? О, Боже! Уж лучше наследовать дело месье бакалейщика. А ещё лучше – застрелиться!

Между редкими фонарями пробираться приходилось на ощупь. Окна в домах уже были черны, серые стены выступали из тьмы мутными пятнами. Ещё один столб с фонарём, за ним проклятый дом. Одно из окон бельэтажа тускло окрасилось белым. Так и есть, Лизка в ночной рубашке! Гусар невольно замедлил шаги. И в эту минуту его окликнул по званию женский голос.

Женщина стояла за световым кругом фонаря. Рассмотреть её мешал бивший в глаза свет. Сергей приблизился к ней. Она была закутана в тёмную шаль от головы по щиколотки.

– Чем могу служить, мадам?

Ростом они были одинаковы, но ему не удалось заглянуть под складку шали, затемняющей лицо. Лишь тонкие, красиво очерченные губы оказались в тусклом свете горящего на столбе масла. Ночная бабочка? Нет, не похоже, те не так одеваются в тёплые ночи. Да и кого им отлавливать в этой пустыне?

– Месье офицер, вы человек порядочный. Проведите меня до освещённого перекрёстка. Я боюсь одна. Уж натерпелась страху, пока добралась сюда.

С этими словами она сунула под руку гусара узкую холодную ладонь и повела его сквозь темень на далёкий свет следующего фонаря. Сергей подчинился охотно – ещё какое-то время без «любимой». Он старался шагать медленно. женщина не торопилась, каблучки сапожек в такт звону шпор стучали по мостовой. Правила галантности не позволяли молчать.

– Вы, мадам… – (она не возразила на обращение), – живёте поблизости?

Женщина была настроена игриво.

– Я повсюду живу, кавалер, в любой дом вхожа. А сейчас мне необходимо быть на том перекрёстке. Думаю, моя просьба вас не затруднила. Признайтесь, вы и сам не спешите домой?

– Признаюсь, – охотно подтвердил ротмистр. Ему стало легко и весело. – Жаль, что не придётся вести вас через весь Париж, на ту сторону Сены.

– Это совсем не обязательно, месье. Не имеет значения, пять минут вы пожертвуете мне или всю ночь. Главное, с этой прогулки, на которую вы к удаче своей так легко согласились, ваша жизнь круто изменится.

– Неужели? К лучшему?

Незнакомка подумала:

– По всякому будет, но не будет бесплодной траты считанных минут жизни, равно короткой, год ли вам ещё отпущен или полвека. Не верьте тем, кто говорит, что у них всё прекрасно. Такие люди или лгут или равнодушны к жизни. Настройте себя на приятие жизни как на редкий, ограниченный во времени дар. И всё, что в нём, белое и чёрное, переносите, словно неизбежную данность. Удачам радуйтесь, неудачу принимайте с достоинством. Думаю, у вас есть задатки для этого. Скажу больше: вас ждут большие испытания, в которых обыкновенные житейские трудности будут казаться незначительными, и в самих них вы найдёте удовлетворение. Просто живите, сохраняя честь, оставаясь верным данному слову, дружбе, любви, справедливости, людям, поверившим в вас. Да ведь нечто подобное вы и сами некогда говорили. Разве не так? Будьте последовательны. Вот мы и пришли. Благодарю вас за проводины. Прощайте, месье Серж.

Действительно, они оказались на перекрёстке, освещённом двумя фонарями. Здесь была граница между бедными кварталами, оставшимися за спиной и особняками более состоятельных граждан, огороженными высокими заборами. Пока ротмистр озирался, гадая, какой дом откроет свои двери его ночной незнакомке, скрипнула калитка в заборе, и только женский сапожок мелькнул из-под короткой юбки. Где-то всё это сын Борисов уже видел: и полусапожки, расшитые жемчугом, и чёрную шаль. И голос, с лёгкой хрипотцой, знаком. Она знает его имя, хотя он не представлялся… Постой, постой! Так это же та самая маркитантка! Наверное, следовала за русской армией от Сиверского городка до Парижа.

Ломая голову над странной встречей, русский офицер направился в сторону бакалейной лавки. Дом будто сам выехал из-за изгиба улочки – сияющий огнями по всем окнам бельэтажа и подъезда. Что за ночная иллюминация! И когда успели? Ведь менее часа назад он видел издали спящий дом. На прихоть Луизы не похоже, она бережлива как и её отец. Недоумевая, вошёл в переднюю, где ждал его растерянный денщик с узлом походного скарба у ног. Месье бакалейщик буквально скатился к запоздалому постояльцу по лестнице:

– Серж!.. Месье ротмистр! Умоляю! Вернулся Шарль. Ему повезло – попал в плен. Он ничего не подозревает. Взываю к вашему благородству. Я послал кузену записку. Он живёт неподалёку. Вы знаете. Идите туда! Прекрасная комната – окнами в сад. А стол!

Изобразив на лице оскорблённое самолюбие, нищий русский офицер, не дожидаясь конца монолога, звеня шпорами, будто на смотре, развернулся «кру-у-гом». За стенами дома, на брусчатке, освещённой из окон, сбросил маску – подпрыгнул и поскакал, пританцовывая, напевая «Марсельезу», в спасительном направлении. Да здравствует кузен Луизы! И сама она, душка, прелесть! И её славный отец! И все милые французы! Денщик с узлом последовал за барином, предвкушая щедрые «на водку».

Глава III. Серж Корсиканец

Долго в ту ночь ворочался с боку на бок ротмистр на новом месте – мешали музыка в душе и какая-то работа в черепной коробке, будто освобождался мозг от накопившегося за годы войны сора, наполнялся свежим воздухом. Наконец Сергей погрузился в глубокий, целительный сон и проснулся далеко за полдень. Первая мысль – свобода! Он ощутил себя другим человеком, не похожим на вчерашнего легкомысленного прожигателя жизни. Решил, что так подействовал на него неожиданный поворот течения однообразных дней. Это так. Но одним только этим не объяснишь особое волнение души, как в предчувствии какого-то события, одновременно грозного и прекрасного, которое может быть и гибельным и победным, но не бесславным, не связанным с потерей чести, наоборот – благородным исполнением долга высшего порядка.

Наградив денщика франком «за верную службу», послал его к полковому командиру сказать, мол, барин занемог. Обычно в таких случаях «недуги» лечил в бистро. На этот раз гусар решил просто побездельничать с денёк-другой, насладиться свободой, которую он принял как избавление от обязательств перед Луизой. Дай, Бог, им с мужем-галантерейщиком счастья!

Устав от бездумной неги в постели, взялся за какой-то глупый французский роман. Скоро и чтение наскучило. Никак не мог придумать, за что бы полезное взяться. Наконец оделся и двинулся бесцельно, пешком, куда глаза глядят. Недавно в Париж прибыла из Лондона «гора жира и спеси», с уязвлённым до крайности самолюбием, – очередной Людовик, по счёту Восемнадцатый. Это явление вершители судеб Европы назвали «реставрацией Бурбонов».

Теперь не просто было определить, кто во Франции победитель. Русские стали пленниками поверженных. Офицеры более-менее свободны. Но нижние чины! Одни воинские части заперли в парижских казармах, другие расквартировали по предместьям. Солдат изнуряют смотрами, плохо кормят. Единственные развлечения под замком в редкие часы отдыха – карты и вычёсывание вшей. Рискнувших на «самоволку» с мстительным удовлетворением отлавливают национальные гвардейцы. Это раздражающее, оскорбительное, но однообразное зрелище постепенно приедалось. Укоренявшийся порядок вещей никто не мог изменить. Пассивно сочувствующие ворчали: «Скорее бы домой». Те же, кто не в силах был смириться с действительностью, активно искали пути к её изменению.

В тот памятный для ротмистра день, то и дело натыкаясь на свежие метки новой власти, он вдруг подумал о том, что во многом заблуждался насчёт Франции. Кажется, теперь он понимает природу отвратительных пятен на лице Марианны. Совсем не «корсиканское чудовище» повинно в их появлении. Это, похоже, старые, многовековые следы абсолютизма Бурбонов. Их не смог, не успел ликвидировать Бонапарт за полтора десятилетия своего энергичного правления. Новыми для себя мыслями ротмистр поделился с седоволосым капитаном Старой Гвардии. Они случайно оказались рядом за стойкой в кафе, куда гусар забрёл подкрепиться стаканом вина. Ветеран горячо согласился с русским. И продолжил его мысль: эти пятна стали проявляться тем ярче, чем сильнее сжималась Наполеоновская Франция под давлением сил коалиции. «Бедная страна! Как ей помочь? Кто отведёт её от края пропасти? На ум приходит только один человек… нет, сверхчеловек. Но он пленник острова Эльба». Прощаясь, француз и русский, разогретые вином, условились о новой встрече.

Сергей Борисов не предполагал, что его мысль, высказанную капитану Старой Гвардии, среди русских в Париже поддержал бы, с оговорками, русский царь. Александр Павлович тогда уже сожалел, что не оставил на троне Франции Наполеона или его малолетнего сына от Марии Луизы. С каждым днём всё большую озабоченность царя вызывало политическое упрямство Людовика, угрожающее нарушить хрупкое равновесие в послевоенной Европе. Тупоумный подагрик сразу вызвал недовольство народа безоглядным возвращением к старым, дореволюционным институтам. Бурбон не щадил и так уязвлённое самолюбие привыкшей к победам французской армии. Царь убеждал короля оставить нации триколор и даровать ей либеральный режим. Сейчас главное, внушал ему император, – умиротворение побеждённых и объединение республиканцев, бонапартистов, роялистов, легитимистов, «если только не желать новых потрясений».

«Надо уважать двадцать пять лет славы», – однажды закончил свой монолог император в надежде, что убедил этого толстошкурого осла. Куда там! Вместо идеи народного суверенитета, на чём настаивал самодержавнейший в мире монарх, брат казнённого Капета вскоре огласил манифест с обещанием от своего имени даровать народу представительное правление и основные гражданские права.

Оставшиеся не у дел, оскорблённые офицеры наполеоновской армии отгородились дверями кафе от роялистов, радостно беснующихся на улицах. Среди потёртых, чаще всего синих мундиров, случается, мелькают зелёные. На русских косятся, но они мужественно переносят глухую неприязнь побитых ими вчерашних врагов. Эти русские сочувствуют отверженным. Вот один из них, «чёрный гусар», ротмистр Александрийского полка. Его видят, как правило, рядом с ветераном Старой Гвардии по имени Шарль д’Анкур.

Ещё одна загадка «непостижимой славянской души»: некоторые из тех, кто преследовал французов от Москвы до Парижа, сотворяют себе кумира. Совсем недавно в непобедимом, казалось, враге, по фамилии Бонапарт, его новые, неожиданные поклонники видели отнюдь не уважаемого за всесилие великана, не Голиафа. Для них он был удачливый, опасный карлик с острым профилем и пронзительными глазами Антихриста. Его, разорителя православных церквей, грабителя имущества, поджигателя и убийцу, с трудом выпроводили из России. Затем долго теснили в Европе, пока не прижали к стенам Парижа и не пленили в Фонтенбло. Но после его падения в русских глазах вдруг из карлика вырастает благородный титан. «Хвала! Он русскому народу высокий жребий указал и миру вечную свободу из мрака ссылки завещал», – запишет коренной москвич слова примиренья в год смерти Наполеона на острове Святой Елены.

Будь император французов наследственным государём, призрак военного гения, не покидавший Европу, не стал бы в русском оккупационном корпусе идолом офицеров, не знающих, чем заняться в наступившей вдруг тишине, в скуке будней. Однако Наполеоном (а это имя вмещало многое) стал сын бедного корсиканского чиновника, начавший службу младшим лейтенантом артиллерии. Он сумел сделать себя императором французов и заставить монархов Европы признать себя равным им. Сколько самолюбивых, тайных мечтаний возбуждал этот взлёт! Для какого-нибудь подпоручика, носившего суконную шинель, подбитую по бедности сукном же, создаваемый воображением идол был не золотой, а из такого же, как мечтатель, захолустного человеческого материала. При этом только безумец надеялся, что Фортуна может отметить и его столь же щедро. Нормальный человек не мечтает стать вровень со своим фетишем. Фетишист удовлетворяет религиозное чувство служением образу преклонения.

Для поклонников ссыльного императора этот образ был живым, человеческим, реальным. Служить ему – значит стать под знамя императора, вернув ему Францию. Русские бонапартисты были уверены, что после полученного в Москве урока великий человек (по духу конечно же республиканец, принявший корону лишь под давлением обстоятельств), направит свои нечеловеческие способности и энергию на созидание мирной, процветающей Франции. И эта великая страна станет вечной союзницей России. Царь Александр – странный русский, странный православный – с каждым днём разочаровывал их всё больше и больше своей политикой. Она редко отвечала интересам России. Франция, которую якобы освободили от узурпатора, благодаря царю досталась недостойному монарху по имени Людовик Восемнадцатый. У большинства французов он вызывает негодование и отвращение. Царь, кажется окружающим, равнодушно смотрит, как Европа начинает плясать под дудку австрийца Меттерниха, ещё вчера лакея Бонапарта. Англия остаётся самым последовательным и коварным врагом России, вчерашней её союзницы.

Ротмистр Александрийского полка окунулся в стихию бонапартизма сначала ради новых, острых ощущений. Затем, будучи человеком увлекающимся, всей душой, в один судьбоносный для себя момент, посчитал за благо для своей страны помочь французскому другу Шарлю вернуть на трон Франции «истинного» императора. Какое дело соотечественникам Сергея Борисова до интересов Альбиона? Почему династические союзы важнее естественных, диктуемых интересами нации и географией. Что это за «легитимное» право у Бурбонов владеть презирающим его народом? Да пусть корсиканец хоть всю Европу мордой в коровью лепёшку ткнёт! Вечный враг России – Порта. Балканских славян, православных греков, а не немцев надо освобождать. Первейшая задача русских – взять Константинополь, ключ от проливов. Этой цели можно достичь заручившись поддержкой возвращённого на трон Наполеона. В страхе перед ним ни австрияки, ни пруссаки не посмеют и тявкнуть, когда русские рати и Черноморский флот двинуться на Царьград.

Так убеждал себя чёрный гусар, собираясь на тайную сходку с единомышленниками.

Он не нарушил присяги. Узнав о высочайшем решении начать вывод русских войск из Франции, Сергей Борисов выхлопотал в полку бессрочный отпуск. Сменил гусарский мундир на цивильное. Теперь он частное лицо.

В кабачке у ворот Сен-Дени, облюбованном ветеранами непрерывной двадцатипятилетней войны, «белой вороной» среди офицерских мундиров выглядит молодой человек в сером сюртуке гражданского покроя. У него узкое тёмное лицо, какие бывают у жителей Прованса, но из-под шляпы с высокой тульей выбиваются русые пряди волос. Ветераны, обращаясь к нему запанибратски, как к своему, обращаются к нему «Сержем». Бывает, зовут корсиканцем за внешнее сходство с островитянами, за ту страстность, с которой русский, вчерашний их враг, включился в святое дело изгнания Бурбонов, этого позора Франции. Его смуглые руки с тонкими сильными пальцами, когда нет другого дела, заняты набросками окружающих его лиц, предметов антуража. Альбом для рисования и карандаш у него всегда в кармане. Однажды, делая наброски лиц по памяти, он увидел, что грифель как бы непроизвольно вывел профиль Андрея. И при этом ему показалось, что он слышит голос брата за дверью, на улице. Решил, что померещилось.

В один из летних вечеров, по окончании позднего ужина с десяток участников пирушки сели в скромные экипажи и двинулись просёлками, избегая оживлённых шоссе, на юг, к Лазурному берегу. С его возвышенных мест в ясные дни просматривался остров Эльба. Среди путников был молодой человек в сером сюртуке.

Спустя несколько дней в ворота постоялого двора на портовой окраине города Кан въехали два шарабана, влекомые усталыми мулами.