1

– Ты с ума сошла, – шипит мама, – ты что, вот так собираешься идти в школу? Первого сентября? В таком виде?

Марина улыбается.

– В каком таком виде? – говорит она. – В нормальном виде, в праздничном, как и положено. Разве нет? Ты же сама говорила, что они – для праздника.

– Я говорила? – от возмущения мама чуть повышает голос и, спохватившись, повторяет уже тише: – Я говорила?

По утрам они стараются не шуметь: папа часто приходит перед рассветом. Что делать, такая работа: дипломатические приемы всегда начинаются после захода солнца.

– Ты говорила, ты, – отвечает Марина, – когда я летом на теплоходе хотела пойти в них на дискотеку.

– Прекрати демагогию, – снова шипит мама, – ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!

– Не понимаю.

Они стоят в коридоре большой двухкомнатной квартиры. Коридор слишком широкий, и мама только изображает, будто не дает Марине пройти. Конечно, ничего не стоит отодвинуть мамину руку и пройти в прихожую. Некоторое время Марина смотрит на маму, потом пожимает плечами, приносит с кухни табуретку и садится.

– Хорошо, – говорит она, – Первое сентября пройдет без меня. Рыба вызовет тебя в школу и спросит, почему твоя дочь прогуляла первый день занятий.

– Не Рыба, а Валентина Владимировна, – говорит мама, – так нельзя говорить о старших.

– Ну да, – кивает Марина, – вот ей и объяснишь, почему ты не пустила меня в школу. Кстати, знаешь, я всегда мечтала прогулять Первое сентября…

На самом деле Марина врет. Как раз Первое сентября она всегда любила. Наверное, потому, что шесть лет назад именно ее выбрали, чтобы дать в руки сверкающий на солнце серебряный звонок с голубым бантом, посадить на шею самого высокого старшеклассника и на его плечах обойти по кругу звезду в центре двора – под оглушительный и счастливый звон первого в жизни школьного звонка.

Конечно, иногда Марине хотелось прогулять урок-другой – особенно географию или химию. Но Первого сентября Марина всегда хотела в школу. Да что там всегда! Еще вчера она и представить не могла, что будет сидеть в коридоре, скрестив ноги в преступных белых джинсах. Мамин, между прочим, деньрожденный подарок.

Мама вздыхает:

– Почему ты не хочешь надеть нормальную школьную юбку?

– Я тебе уже объяснила, – скучающим голосом говорит Марина, – она мне мала. Ты сама говоришь, что я выросла за лето. Юбка мне теперь вот до сюда, – и она проводит ладонью где-то посередине между бедром и коленом.

– Не преувеличивай, – говорит мама.

– Я проверяла, – отвечает Марина, – что, ты думаешь, я на ровном месте решила в джинсах идти?

– Ты представляешь, как Рыба будет ругаться? – спрашивает мама. Ладно бы просто брюки. Так нет – джинсы, и не просто джинсы – а белые джинсы. Мертвые белые джинсы.

– Все хорошие джинсы – мертвые, – пожимает плечами Марина, – это и Рыба знает. С этим даже ты спорить не будешь. И вообще, купила бы мне нормальную школьную юбку – я была бы уже в школе.

Марина украдкой смотрит на массивные часы, подарок отцу на сорокалетие. Серебряный круг, в нем – серебряная звезда. Марину страшно раздражают эти часы – точно такие же висят у них в школе, да и вообще во всех государственных учреждениях. Только папины часы из настоящего серебра, а школьные – дешевые, алюминиевые. Почему-то Марина уверена, что маме часы тоже не нравятся, хотя мама об этом никогда не говорила.

Часы показывают без десяти восемь.

Мама и Марина смотрят друг на друга. «В шахматах это называется пат, – с тоской думает девочка, – ни у кого нет хода», – и в этот момент за маминой спиной открывается дверь родительской комнаты, выходит черно-белая кошка Люси, следом за ней – папа, заспанный, в тяжелом халате, подаренном дядей Колей. Халат, разумеется, тоже мертвый, как все дяди-Колины подарки.

– Ну чего вы шумите, – сонно спрашивает он, – я домой в четыре вернулся, можно дать поспать человеку хотя бы немного?

Ну что же, раз папа уже не спит, мама может кричать с чистой совестью:

– Ты посмотри, как она собирается идти в школу! Первого сентября! В мертвых джинсах!

– Ну, юбка ведь ей мала, – зевая, говорит папа, – что же делать? У нас есть другие брюки? Наши, не мертвые?

– Все наши в грязном, – быстро говорит Марина, – стиралка поломалась, а мастер придет только на той неделе.

– В твоем возрасте я руками стирала, – говорит мама.

– А в твоем возрасте майор Алурин уже командовал диверсионным отрядом, – ни к месту говорит Марина.

Папа смеется.

– Ладно, диверсантка, беги в школу. Только в первый ряд не лезь.

– Ну да, – говорит мама, – ты такой добрый. Все ей разрешаешь – в школу к Рыбе не тебе идти…

Тут Марина не может удержаться:

– Не к Рыбе, а к Валентине Владимировне. Ты же сама объясняла: нельзя так говорить о старших.

– Это тебе она старшая, – вздыхает мама, – а мы почти ровесницы. Ладно, беги, может, она и не заметит…

Марина мчится, разбрасывая ногами алые кленовые листья. В детстве она так играла – будто это тинги, которые окружили ее на поле боя, а она пробивалась к своим. Тогда она видела тингов только через щелочку прикрытой двери – в фильмах, которые родители смотрели у себя в комнате. Поэтому ей и казалось, что тинги похожи на осенние листья – кроваво-красные, пятипалые. Это уже потом Павел Васильевич рассказал: настоящий тинг – это отрубленная человеческая кисть, наделенная единственным желанием: превращать живое в мертвое.

Кратчайшая дорога к Марининой школе идет мимо «пятнашки» – спортшколы за высоким деревянным забором. Забор подновляют каждый год, но в сентябре пятнашки первым делом отдирают пару-тройку досок, чтобы удобней было совершать набеги. Обычно Первого сентября Марина предпочитала обходить спортшколу стороной – в четвертом классе она прибежала на праздничную линейку перепачканная и растрепанная. Хотя она и вышла победительницей (двое девчонок-пятнашек позорно ретировались с поля боя, признав убийственную силу Марининого мешка со сменкой), Рыба вызвала в школу родителей и долго отчитывала маму за закрытыми дверьми своего кабинета. От этого Маринин авторитет в классе взлетел до недосягаемых высот, но ей пришлось пообещать маме избегать драк – и она старалась держать слово хотя бы Первого сентября.

До начала линейки остается всего несколько минут, и Марина, надеясь, что пятнашек уже заперли во дворе, – вихрем мчится мимо забора. Но когда «пятнашка» почти остается позади, раздается свист и что-то небольно, но ощутимо толкает Марину в плечо. Не останавливаясь, она оборачивается: над досками мелькает коротко стриженный затылок.

«Наверное, Вадик, – со злостью думает Марина. – Первый заводила и мелкий пакостник. Ну ничего, увидимся еще!»

На бегу Марина грозит забору кулаком и мчится дальше.

До начала линейки остается две минуты.

Гоша, конечно, никаких Марининых джинсов не заметил, зато Лева сразу восторженно присвистнул:

– Клевые. Оттуда?

– Ага.

Лева кивает: он так и думал.

– Ой, как Петрова вырядилась, – говорит Оля Ступина, скривив хорошенькое личико первой ученицы, старосты и любимицы Рыбы, – наших вещей ей недостаточно, ей мертвые подавай.

– Да тебе просто завидно, – говорит Марина.

– Ну нет, – вздергивает носик Оля, – я мертвое никогда не надену, ни за что. Те, кто мертвое носит, – те в зомби превращаются.

Это, конечно, глупость. Даже пятиклашки знают, откуда берутся зомби. Точнее, пятиклашки считают, что они знают – потому что на самом деле, как объяснил Павел Васильевич, однозначного ответа на этот вопрос нет даже у ученых. Существует несколько теорий, какая верная – никому не известно. Впрочем, одежда, музыка и кино тут точно ни при чем – когда об этом зашла речь, Павел Васильевич только рассмеялся.

Линейка уже закончилась, и семиклассники потянулись в школу. Марина, в своих метвых джинсах, старается затеряться в толпе. Главное, чтобы Оля не настучала. На всякий случай Марина показывает ей кулак и делает страшные глаза.

Оля, разумеется, одета как положено: юбка, фартук с голубоватыми кружевами, две косички с огромными бантами, на груди – серебряная звездочка в круге. Вроде такая же, как у всех остальных учеников, – но у Оли она словно специально начищена, словно нарочно выставлена напоказ. Марине даже противно смотреть: можно подумать, Оля в самом деле понимает, что стоит за этим значком. Конечно, на День Победы и майские праздники их староста пафосно читает со сцены правильные стихи о бойцах, погибших, защищая границы звезды, – но Марина ей ни на секунду не верит.

В прошлом году они проходили «Дочь полка» – во время урока Павел Васильевич увлекся, стал вспоминать войну. Марина всегда слушала не отрываясь – а Оля что-то рисовала на вырванной из тетрадки клетчатой страничке, потом сунула в учебник. На перемене Марина подкралась и вытащила: листочек был весь покрыт цветами и принцессами в роскошных нарядах.

Марину тогда передернуло: как можно рисовать такую пошлятину во время рассказа о Великой войне? А еще нос воротит от мертвых джинсов!

Марина сидит у окна, на третьей парте. Весь пятый класс и половину шестого она сидела вместе с Леной Ковалевой, но после Нового года родители Лены получили квартиру в новом микрорайоне, Лена перешла в другую школу, и Марина осталась одна. Если честно, ей это очень нравилось. На свободное место она клала сумку, а все тетрадки и учебники вываливала на стол: так оказалось намного удобней прятать книжки, которые Марина тайком читала во время уроков.

Впрочем, сегодня, кроме учебников, у нее нет других книг – все-таки Первое сентября. Марина достает из сумки дневник, новый учебник химии и чистую тетрадку. Из окна пятого этажа хорошо видны алые и желтые кроны деревьев. Среди них черным прямоугольником – крыша «пятнашки», чуть дальше, за проспектом, теснятся дома (один из них – Маринин), на горизонте средневековой башней – силуэт Министерства по делам Заграничья, одна из пяти городских высоток. Там работает дядя Коля и часто бывает Маринин папа.

– Здравствуйте, дети! – раздается громовой голос.

Это – коронный прием Рыбы: бесшумно войти в класс и тут же оглушить всех приветствием.

– Здравствуйте, Валентина Владимировна! – семиклассники поднимаются.

Другие учителя давно не требуют, чтобы школьники здоровались хором и вставали в начале урока, но Рыба ведет себя, словно они по-прежнему первоклашки.

– Садитесь, – говорит она.

Марина садится и тут же снова утыкается в окно.

– Гляди, кто это? – слышит за спиной Левин шепот.

– Новенькая, что ли? – предполагает Гоша.

В самом деле – у доски, рядом с Рыбой стоит худенькая девочка с двумя тощими, торчащими в стороны косичками. Школьная форма сидит на ней нескладно, в руке она держит портфель из магазина «Мир детей», в другой – матерчатый мешок со сменкой.

Она, наверное, еще не знает, что мешок надо оставлять в раздевалке.

– Это – Вероника Логинова, – говорит Рыба, – она будет учиться в вашем классе. Садись, Вероника.

Вероника растерянно обводит глазами класс и идет к пустующей последней парте.

– Нет, не туда, – новенькая вздрагивает и оборачивается, – на третью парту, к Петровой.

Новенькая подходит к Марининой парте и на мгновение замирает над соседним стулом: на нем по-прежнему лежит сумка.

– Извини, – тихим шепотом говорит она, и Марина ставит сумку на пол.

– Ты чем-то недовольна, Петрова? – спрашивает Рыба.

– Я счастлива, Валентина Владимировна, – не сдержавшись, отвечает Марина.

– Ну, тогда иди к доске, – говорит Рыба, – посмотрим, всё ли ты забыла за лето.

«Ну вот… – думает Марина. – Интересно, будет слышно в соседнем классе, как она разорется, когда увидит мои джинсы?»

2

Лева любит приходить в класс раньше всех: тогда есть время немножко почитать перед уроком. Но сегодня дома Шурка копалась дольше обычного, Лева даже накричал на нее – за что тут же получил от бабушки. Короче, пришлось идти кратчайшей дорогой – мимо «пятнашки». Шурка ныла и говорила, что боится, но Лева уверенно соврал, что пятнашки второклассников не обижают, есть, мол, такой договор – драться только с четвертого класса.

– Джентльменское соглашение, – сказал он, – типа дуэльного кодекса у мушкетеров.

Про мушкетеров Лева рассказывал Шурке весь прошлый год – чтобы она быстрее шла в школу. Где-то в районе Нового года он спохватился, что книжка скоро кончится, и стал сочинять новые приключения. Хотя мушкетеры жили задолго до Проведения Границ, Лева напихал в роман армию мертвых гвардейцев, тингов, ромерос и фульчи – в результате загнал сюжет в такой тупик, что с трудом вырулил к хеппи-энду, прислав на помощь мушкетерам мертвую Констанцию.

На самом деле Лева подозревает, что у него получилось даже лучше, чем у Дюмаса. Он даже боится, что Шурка будет разочарована, когда сама прочтет «Четырех мушкетеров». Впрочем, по Левиным расчетам, сестра доберется до растрепанной книжки на его любимой полке только через пару лет. А к тому времени либо сама все забудет, либо Лева убедит ее, что она что-то напутала.

С третьего по шестой класс Дюмас был любимым писателем Левы, но этим летом он прочитал «Стеклянный кортик» и «Мальтийскую птицу» и теперь бредил поиском сокровищ, запрятанных мертвыми во время Проведения Границ. В промежутках между рисованием вымышленных карт и размышлениями над картами настоящими Лева перечитывал две великие книги, пытаясь перенять у героев их манеру говорить коротко и веско.

Отведя Шурку на второй этаж, Лева спешит в свой класс. Обычно он берет ключ в учительской, но сегодня его опередили. Лева глядит на часы в коридоре – своих у него нет, – вроде еще совсем рано. Интересно, кто сегодня первый? Если вдруг Гоша – не удастся спокойно почитать, а если Оля Ступина – ну и черт с ней, пошлю ее к черту, вот и все дела.

Нет, не Гоша и не Оля, а – вот уж не ожидал! – новенькая девочка, Вероника. Сидит на третьей парте, сложила руки, смотрит перед собой.

– Привет, – говорит Лева.

– Привет, – отвечает Вероника. Голос у нее тусклый, бесцветный, никакой. В проходе стоит портфель – у Левы два года назад был такой же, пока тетя из Грачевска не прислала в подарок сумку. Кажется, у ее Миши случайно оказалась лишняя.

– Меня зовут Лева, – говорит он, доставая «Мальтийскую птицу».

– Меня – Ника, – говорит девочка, – но лучше зови меня Вера.

– Хорошо, – кивает Лева, открывая книжку. Он еще успевает удивиться: почему Вера – лучше, ведь Ника – красивое имя, редкое, но тут же забывает обо всем – как всегда, когда перед ним лежит книга. В особенности – «Мальтийская птица».

Сейчас он читает ту самую главу, где герои догадываются, что секрет птицы вовсе не в том, что она сделана из серебра. На самом деле под слоем краски – обычная бронза. Но почему же целая банда мертвых и их приспешников охотится за этой статуэткой?

Конечно, перечитывая книгу в пятый раз, Лева хорошо помнит разгадку: в птице был тайник, который открывался, если надавить ей на глаза. В тайнике – план, указывающий место, куда мертвые спрятали свои сокровища, пока Граница еще не сомкнулась на севере.

Как ни странно, в романе не рассказывалось подробно, что это были за сокровища, но в этом и не было нужды. Все знали: мертвые владели огромными богатствами, да и сейчас намного богаче живых. Мертвые вещи можно было сразу распознать: они были ярче, изящней и прочней, чем те, что изготовляли живые. Белые джинсы Марины. Ручка Гоши. Даже туфли Зиночки – математички Зинаиды Сергеевны, – в которых она пришла в прошлом году на майский праздник. В тот раз Рыба кричала даже громче, чем Первого сентября, и хотя дело происходило в учительской, вся школа узнала, что Зиночка посмела явиться на праздник – и не на какой-нибудь, а на майский! – в мертвых туфлях.

Туфли в самом деле были очень красивые. Лева, наверное, заметил их первым в классе.

У самого Левы никогда не было мертвых вещей. Когда-то он спросил маму – почему, и мама сказала, что мертвые вещи бывают либо у тех, кто работает с мертвыми – у экзорсистов, ученых шаманов, могильщиков, орфеев и прочих сотрудников Министерства по делам Заграничья, – либо у тех, кто нашел клад или унаследовал мертвые вещи еще с дограничных времен. Сейчас Лева, конечно, знает: мертвые вещи можно просто купить – в магазинах, правда, их почти нельзя поймать, да и стоят они так дорого, что с небольшой учительской зарплаты Левины родители могли бы купить разве что пластинку жевательной смолы, типа той, что однажды дал пожевать Гоша.

Пластинка была ярко-зеленая (как многие мертвые вещи) и пахла летом. Гоша разломил ее надвое, и они долго и сосредоточенно жевали. Потом Гоша сказал: «Бывают такие специальные пластинки, пожуешь – и станешь зомби», – и Лева стал шевелить руками, как зомби в фильмах про войну, и они ржали не останавливаясь целых полчаса, а потом все обсуждали: может, это была специальная ржачная смола?

Если бы мама и папа узнали об этом, они были бы недовольны. Ну, наказывать не стали бы, а отругали бы точно. Мама всегда говорила, что терпеть не может, когда в школу носят мертвые вещи. Ладно взрослые: им мертвые вещи иногда нужны по работе, а детям они точно ни к чему.

Лева когда-то все хотел спросить – откуда берутся детские мертвые вещи, например, игрушки или та же смола? Но сейчас он думает: мама не любит вещи вообще – неважно, живые или мертвые. Недаром одним из самых страшных ругательств для нее было вещист – человек, который ставит вещи выше книг, музыки и прочего искусства.

Лева согласен с мамой – книги, конечно, лучше любых вещей. Но ему все-таки хочется добыть себе что-нибудь мертвое, красивое. Как Маринины белые джинсы.

Может быть, поэтому ему так нравится читать «Стеклянный кортик» и «Мальтийскую птицу» – книги, где такие же дети, как он сам, находят дограничные сокровища.

Класс постепенно наполняется. Цокая каблучками подходит староста Оля:

– Привет, Рыжий, – говорит она, – все читаешь?

– Угу, – отвечает Лева.

Он не любит Олю. Если честно, ее вообще мало кто любит, кроме двух-трех подружек-вредин и самой Рыбы, которая еще в четвертом классе предложила сделать Олю старостой. Кажется, даже Павел Васильевич, их классный, был от этого не в восторге, но каждый год повторялось одно и то же: Рыба приходила, предлагала Олю, весь класс дружно голосовал. Только в прошлом сентябре Гоша вдруг спросил: а мы можем выдвинуть другую кандидатуру? Лева прямо замер от неожиданности – даже он не ожидал такого от своего друга. Рыба, однако, не растерялась, усмехнулась и спросила: «Ты, что ли, Столповский, хочешь? Тройку по химии исправь сначала», – и Оля снова стала старостой.

Может, в этом году предложить Марину, неожиданно думает Лева. Она, конечно, не отличница, но троек у нее нет. Уж точно будет лучше, чем Оля.

Отличная идея! Лева отрывается от «Мальтийской птицы» и, подняв голову, видит Олю, стоящую рядом с новенькой девочкой, сидящей все так же неподвижно, скрестив перед собой руки.

– А я знаю, ты раньше в «пятнашке» была, – говорит Оля.

– Да, правда, – тихо говорит новенькая, – меня тетя туда отдала.

– Говорят, ты там хуже всех училась? – громко говорит Оля.

«Ну, это вряд ли, – думает Лева. – Хуже всех в “пятнашке” учиться – это надо уметь. Пятнашки – они тупые, всем известно».

– Нет, у меня пятерки почти по всем предметам были, – говорит новенькая.

– А правда, тебя там звали Ника-Кика? – все так же громко говорит Оля.

– Да, – отвечает девочка, и Леве кажется, будто у нее чуть дрожит голос.

«Что же Оля все-таки за сволочь, – думает Лева, – чего к новенькой привязалась? Мало ли как кого дразнили! Лева-корова, Лева-рева, подумаешь!» И тут он понимает, почему девочка просила звать ее Верой.

Если бы Оля была мальчишкой, можно было бы встать и двинуть ей как следует! Лева, правда, не мастак драться, но по такому случаю он бы попробовал. Но бить девочек как-то нехорошо, это и папа говорил, и во всех книжках написано. Значит, бить нельзя – надо что-то сказать, что-то такое резкое, краткое, весомое, как умеют герои «Мальтийской птицы».

Но, как назло, ничего краткого и весомого Леве на ум не приходит. Поэтому Оля идет к своей парте, Ника остается сидеть неподвижно, а Лева возвращается к поиску сокровищ.

По дороге домой Лева снова вспоминает утреннюю сцену. Надо было сказать Оле: «Остань от нее!» – вот было бы коротко и весомо. Или: «Чего привязалась?» – тоже хорошо. Черт, всегда самые лучшие слова приходят в голову, когда уже поздно. Ну ничего, еще раз Оля к новенькой полезет – он ей задаст!

Лева открывает дверь ключом, который висит у него на резинке – чтобы не потерял. Родители придут только вечером, а Шурка уже час как должна быть дома. Интересно, она разогрела себе обед или, как обычно, ждет старшего брата?

– Шурка! – зовет он сестру.

Из маленькой комнаты доносится тихий всхлип.

– Это еще что такое? – солидно и веско говорит Лева.

Шурка сидит на полу, перед ней лежит сонная Мина, спрятав под панцирь лапы и голову. Шурка шмыгает курносым носом.

– Что случилось? – спрашивает Лева, и тут Шурка начинает рыдать, всхлипывать, бормотать бессвязно, слезы текут по круглым щекам, припухшие губы жалобно дрожат.

Лева приносит с кухни воды и, когда Шурка успокаивается, снова спрашивает «что случилось?», и все начинается сначала, и только с третьей попытки Лева понимает, что Шурка пошла домой мимо «пятнашки», ведь «ты сам сказал: второклассники не дерутся», а к ней пристали взрослые ребята, выкинули сменку из мешка, напихали в мешок листьев, попытались надеть на голову, и все время смеялись, и дразнились, и говорили, что в Шуркиной школе только слабаки учатся, а когда Шурка сказала, что у нее есть старший брат и он их побьет, они стали смеяться еще больше и сказали, что знают ее старшего брата, рыжий очкарик, слабак и трус, он даже побоится к ним близко подойти и правильно сделает, потому что если сюда придет, они ему о-го-го как накостыляют, – и всё это Шурка говорит, не прекращая всхлипывать и шмыгать носом, а Лева почему-то вспоминает Нику, как она неподвижно сидит, сложив руки, глядя перед собой, вспоминает, как задрожал голос, когда она ответила Оле «да», и Лева думает, что, наверное, пятнашки правы, он в самом деле трус и слабак, потому что никогда ни во что не вмешивается, только книжки читает, и ни мушкетеры, ни герои «Мальтийской птицы» не подали бы ему руки.

И тогда Лева обнимает сестру и говорит:

– Дураки они все, Шурка, ну их на фиг.

А она всхлипывает и спрашивает:

– Ты их побьешь, правда?

И Лева отвечает:

– Побью, конечно, – и вдруг понимает, что это правда, что на этот раз так и будет – он пойдет к спортшколе, вызовет на бой их главаря и набьет ему морду: за плачущую Шурку, за испоганенный мешок со сменкой, за всех детей, которые боятся ходить мимо «пятнашки».

И еще – за новенькую Нику, за дурацкое прозвище, дрожащий голос, неподвижный взгляд. За то, что он промолчал сегодня утром.

3

– Двадцать три, – считает Гоша, – двадцать четыре, двадцать пять…

Гоша подтягивается каждый раз по дороге во Дворец Звездочек. Еще в прошлом году он заметил эту яблоню с низко нависающими ветвями. Сначала он просто подпрыгивал и касался пальцами шершавой коры – а за лето вытянулся и уже легко смог в прыжке уцепиться за ветку. Подтянуться дальше было делом техники. Иногда получалось двадцать раз, иногда – двадцать три, сегодня вот – двадцать пять. Если честно, Гоше все равно сколько – прыгать, подтягиваться, бегать и драться для него так же просто и естественно, как для Левы – читать книжки, а для Марины – разбрасывать носком туфли красные осенние листья.

Книжкам Гоша предпочитает кино. Лучше всего – про войну, типа «Неуловимого»! Здоровское кино! А главную роль там играет Илья, Гошин двоюродный брат. Гоша гордится этим, но никому не рассказывает: не хочет оказаться «братом того самого Ильи, который “Эй, пацан, покажи класс!”».

«Эй, пацан, покажи класс!» – коронная фраза из «Неуловимого», ее все знают, даже кричат во время драки, когда своих подбадривают.

Да, фильмы про войну хорошие, но еще лучше – про драки, про технику об-гру, специально разработанную после Проведения Границ для отражения атак мертвых. Об-гру означает «оборона голыми руками», и настоящий мастер об-гру может один справиться с целым отрядом вооруженных мертвецов, не говоря уже о каких-нибудь зомби, тингах или фульчи, которых в об-гру-фильмах герои расшвыривали во все стороны десятками.

Два года Гоша занимался об-гру во Дворце Звездочек, даже заработал себе двойной серебряный браслет – так называлась третья ступень обучения. На самом деле это был никакой не браслет, а две переплетенные серебряные нити, которые можно было носить на запястье. Однажды Рыба увидела эти нити и устроила страшный скандал: она кричала, что на самом деле об-гру – это мертвая техника, что ее нельзя адаптировать для живых, что она не позволит в ее школе носить всякие мертвые браслеты! Гоша попытался заикнуться про Дворец Звездочек, но в ответ услышал, что во Дворце Звездочек он может делать что угодно, хоть из окна прыгать, а в школе должен вести себя как положено. Сегодня мальчики начнут носить браслеты, а завтра девочки явятся в сережках и бусах!

Вот ведь глупость! В других школах старшеклассницы давно уже ходили с сережками, а Рыба все вылавливает в коридорах девчонок и требует показать уши: есть дырка или нет.

– С чего она взяла, что об-гру – мертвая техника? – спросил он тогда Леву, своего друга и соседа по парте.

– Ну, на самом деле мертвая техника только положена в основу об-гру, – объяснил Лева, – то есть говорят, это какая-то техника из Восточного Заграничья. А еще мастера об-гру верхних ступеней используют специальную практику: перед началом боя представляют, что они – мертвые. И поэтому, мол, они сражаются бесстрашно.

– По-моему, это бред какой-то, – сказал Гоша, – я об этом никогда не слышал. И кстати, почему это мертвые сражаются бесстрашно – то-то они в войну от нас драпали, только пятки сверкали.

Гоша сам удивился: как это он полез спорить с Левой? Обычно он во всем с ним соглашался – еще бы, Лева столько книг прочел, столько всего знает! Но все-таки назвать об-гру мертвой техникой – это полная чушь.

Если и было в этом мире что-то безусловно и однозначно живое – так это об-гру. Гоша был в этом полностью уверен.

На счете двадцать пять Гоша спрыгивает на землю, хватает сумку, лежащую в побуревших за последнюю неделю листьях, и бежит в сторону Дворца Звездочек – сегодня соревнование, он боится опоздать.

Гоша вбегает в просторный вестибюль Дворца. Старушка-вахтерша поднимает глаза от вязания и видит, как невысокий коренастый мальчик передает в гардероб куртку. Взяв номерок, Гоша бежит на второй этаж, к раздевалкам спортивных секций. «Опаздывает, наверное», – думает вахтерша и снова начинает считать петли.

Она не знает, что сегодня – районные соревнования по об-гру, во Дворце более пятидесяти спортивных секций, попробуй уследи за всеми!

Гоша обожает соревнования, всю жизнь обожал.

В первом классе он устроил турнир класса по плевкам жеваной промокашкой через трубочку – на дальность и кучность. Турнир проходил на большой перемене, и когда Татьяна Михайловна вернулась в класс, вся доска была покрыта прилипшими комками бумаги. На вопрос «кто это сделал?» Гоша вскочил самым первым. Потом поднялось полкласса, но в школу вызвали именно его родителей: уж больно довольное было у Гоши лицо, когда он крикнул «я!». Только через пару лет Гоша сознался маме: он был уверен, учительница спрашивает, кто победил, – и вскочил за заслуженной наградой.

Весной третьего класса Гоша придумал состязание брызгалок – надо было из окна второго этажа попасть в установленную во дворе мишень. Мишенью был Гошин собственный портфель, а победителем стал Лева – первый и последний раз за всю историю школьных состязаний: в тот раз он сообразил, что дальность и сила струи зависят от диаметра дырочки в брызгалке больше, чем от силы нажатия. Правда, приза победителю, как всегда, не полагалось: наоборот, в результате соревнования Лева отдал Гоше два учебника взамен вымокших.

– Все равно я их уже наизусть знаю, – сказал он.

В первом туре против Гоши выступает невысокий светловолосый мальчик. Гоша легко парирует несколько первых ударов и переходит в контрнаступление. В прыжке пяткой толкает соперника в грудь, приземлившись, проводит подсечку. Противник падает, но тут же вскакивает, едва коснувшись лопатками набивного мата. Гоша отбивает еще несколько ударов, уклоняется в сторону и, схватив соперника за отворот белой хлопковой формы, бросает через бедро.

Гоша слышит крики зрителей. Судья останавливает поединок и поднимает вверх его руку. Вот и хорошо: значит, во второй тур он уже прошел.

В раздевалке Гоша наливает из бесплатного автомата стакан шипучей газировки. Пузырьки щекочут ноздри. Гоша задерживает дыхание и считает про себя до двадцати.

На самом деле он не слишком волнуется – это не серьезный турнир, так, районное соревнование. Когда папа спросил его утром, надо ли прийти поболеть за него, Гоша только головой помотал: пусть работает. Если бы мама была в городе, она бы, наверное, все равно пришла – но мама сейчас в экспедиции, вернется только на той неделе. Так что сегодня у Гоши даже нет собственных болельщиков – если, конечно, не считать других ребят из его секции.

Судья объявляет состав пар второго тура. Гоша хмурится: ему досталась какая-то Леля Остапенко.

Девчонка.

Соревноваться с девчонками у Гоши всегда выходило плохо.

Два года назад они поспорили с Мариной, кто быстрее съедет по перилам с пятого этажа. Результатом стало самое скандальное состязание, в котором Гоша когда-либо принимал участие.

Схему соревнований разработал Лева: стартовать по единому сигналу – школьному звонку, по двое наблюдателей на площадках пятого этажа, еще двое – караулят на первом. Наблюдатели кричат, как только ноги участника коснутся пола на первом этаже. Пятая группа наблюдателей располагалась в центре раздевалки – они-то и должны определить победителя, зафиксировав, с какой стороны раздастся первый крик.

Лева также предложил провести заезд во время урока, когда на трассе – то есть на лестнице – не будет посторонних. Две недели ждали подходящего случая, потом заболела математичка Зиночка, и в расписании образовалось «окно». Через пятнадцать минут после начала урока Лева закоротил провода, зазвенел звонок. Соперники заскользили вниз, и на площадке третьего этажа Гоша влетел ногами прямо в грудь Дмитрия Даниловича, низкорослого и злобного географа, вышедшего из класса, чтобы узнать, что случилось со звонками. Дмитрий Данилович – или ДэДэ, как звали его ребята, – был мужчина легкий, а Гоша уже успел разогнаться… в общем, удар сбил географа с ног, словно Гоша провел прием об-гру.

Разумеется, через пять минут Рыба кричала, что исключит Гошу из школы, но еще через пять минут в учительскую влетела Марина. Она сказала, что именно ей принадлежит идея соревнований, да заодно – и вся их организация. Марину почему-то все еще считали пай-девочкой, к тому же «дочкой таких родителей!» – скандал как-то сам по себе утих, а гонки на перилах стали одной из школьных легенд.

Впрочем, продолжение истории известно далеко не всем: через неделю Лева, Гоша и Марина поздно вечером проникли в школу и довели соревнования до конца. На этот раз обошлись без наблюдателей на старте, а финиш был перенесен в центр раздевалки, где сидел Лева.

Победительницей принято считать Марину, хотя Гоша утверждает, что выиграла она только на финальном этапе – в спринтерском забеге по коридору первого этажа.

Так или иначе, в результате Марина заполучила одного верного друга и двух недоброжелателей – Рыбу и географа, а Гоша теперь хмурился каждый раз, когда его соперницей оказывалась девчонка.

На этот раз – пятнадцатилетняя Леля Остапенко.

Черноволосая, коротко стриженная. Выше Гоши на полголовы. Двигается легко, словно танцует. Да, в самом деле – серьезный противник.

Едва касаясь ногами мата, Гоша приплясывает вокруг Лели. Девочка выжидает, словно приглашая атаковать.

Гоша кричит хэ! и наносит удар. Выпад, еще выпад! Раз за разом Леля отбивает Гошины атаки. Мальчик не успевает опомниться, как она переходит в контрнаступление. Гоша пытается закрыться и уже через полминуты уходит в глухую оборону.

Девочка отскакивает назад, словно хочет перевести дыхание. Гоша атакует – хэ! – и тут же пропускает удар левой ногой с разворота. Падает на одно колено, едва успевает парировать следующий выпад, но следующий Лелин удар сбивает его с ног.

Свисток судьи. Поединок окончен.

Да, не везет Гоше с девчонками!

Через два часа Гоша с другими участниками штурмом берет гардероб. Получив куртку, замечает Лелю: девочка вылетела в четвертьфинале, а сейчас сидит на соседней банкетке, шнурует высокие ботинки. На ней – черная куртка с серебряными молниями и расколотыми сердцами. «Ух ты! – думает Гоша. – Она, значит, смертница».

Смертники появились несколько лет назад. Они носят черную одежду, украшенную контрастными серебряными рисунками, многие прокалывают себе уши и даже носы. Говорят, что смертники хотят быть мертвыми: одеваться как мертвые, слушать мертвую музыку, смотреть мертвое кино и вообще – жить как мертвые. В газетах пишут: все это – результат мертвой пропаганды, следствие спецопераций мертвых спецслужб. Рыба называет смертников предателями, но Гоша думает, что если бы смертники были предателями, их бы давно арестовали.

Хотя, с другой стороны, странное желание – быть мертвым.

Впрочем, мертвое кино Гоше нравилось, чего уж там.

До сегодняшнего дня Гоша ни разу не видел смертников – вот он и смотрит на Лелю во все глаза. Девочка поднимает голову и встречается с ним взглядом.

– Привет, – говорит Гоша, – здорово ты меня!

Леля фыркает, перекидывает через плечо черную сумку с об-грушной формой и направляется к выходу. Старушка-вахтерша смотрит на нее осуждающе.

Девочка проходит совсем близко, и Гоша видит: в правом ухе у нее вдето пять серебряных сережек, одна над другой, маленькие колечки, увеличивающиеся вниз, к мочке уха.

«Ух ты, – думает он. – В нашей школе недолго бы она с такой красотой проходила!»

4

Доска покрыта треугольниками и кругами. Зиночка тянется на цыпочках, ищет свободное место, не находит, берет влажную губку и быстрыми движениями стирает несколько чертежей.

– Теперь докажем вот эту лемму, – говорит она.

Зиночка – самая молодая учительница в школе, всего три года после института. Поэтому изо всех сил старается выглядеть взрослой и солидной – а получается не очень. Туфельки на каблучках, полосатая кофточка, худые ручки – одно слово, Зиночка, какая уж тут Зинаида Сергеевна!

Сквозь выпуклые стекла очков Лева смотрит на белые линии на черной доске. Круги, треугольники, формулы. Косой луч осеннего солнца чертит на парте свои прямые и углы. Лева грызет кончик шариковой ручки. Значит, докажем вот эту лемму…

Когда Зиночка предложила остаться после уроков – подготовиться к математической олимпиаде, вызвались только Лева с Никой. Гоша спешил на тренировку по об-гру, да и вообще не слишком любил математику. Марина, конечно, могла составить Леве компанию, но сегодня у нее какие-то свои дела.

И вот они в классе втроем: Лева, Ника и Зиночка. Перед началом занятий Зиночка подошла к Нике, что-то сказала шепотом. Лева только расслышал: «…понимаю, как тебе трудно…» и «…всегда можешь поговорить со мной…». Про что это Зиночка, про Олю, что ли?

Ника сидит на своем обычном месте, а Лева пересел на первую парту. Ему кажется, он затылком чувствует внимательный взгляд девочки, хотя на самом деле Ника тоже смотрит на доску.

Белые круги, треугольники, формулы.

Плоский мир планиметрии – очень понятный мир. Аксиомы порождают теоремы. С помощью простой логики из нескольких очевидных предположений можно получить бесконечное множество истинных утверждений, узнать правду о треугольниках, квадратах и кругах. Здесь можно найти ответ на любые вопросы – если быть внимательным и терпеливым.

В жизни – все не так. Никакая формула не поможет Леве узнать, кто из пятнашек обидел Шурку. Никакие логические цепочки причин и следствий не подскажут, как он может отомстить за сестру. Линии и точки, буквы и цифры – тут они бессильны.

Приоткрывается дверь, на секунду появляется взлохмаченная голова с большими залысинами. Это ДэДэ, коротышка-географ.

– А, Зиночка, вы заняты… – говорит он.

– Нет-нет, – отвечает Зиночка, – я сейчас. Подумайте пока над этой задачей, – и, кивнув Нике и Леве, быстро выходит из класса.

Лева поворачивается к девочке.

– Знаешь, как решать?

– Мне кажется, если провести медианы, то станет понятней, – отвечает Ника.

– Почему это? – и Лева, взяв тетрадку, пересаживается на Маринино место у окна.

Обычно Лева видит только согнутую Никину спину – теперь смотрит на нее сбоку. Она совсем некрасивая: крупный нос, алые пятна на щеках, две тонкие косички торчат в разные стороны.

– Вот посмотри. Очевидно: эти два треугольника подобны… – говорит Ника и тычет в листок пальцем с обкусанными ногтями.

Лева вспомнил, как несколько дней назад на перемене Оля и ее подруги стали напротив Ники и, передразнивая, начали делать вид, будто грызут ногти. Они мерзко хихикали и, куда бы Ника ни шла, догоняли и преграждали ей дорогу. В конце концов Ника убежала, разрыдавшись. Какая все-таки гадина эта Оля, и как все-таки стыдно, что он никак не может защитить Нику.

А что он может сделать? Мальчишки никогда не лезут в девчоночьи дела. Вот Марина могла бы вступиться за Нику – но она не обращает на новенькую никакого внимания. Наверное, злится, что их посадили вместе.

Следы на песке повторяют очертание тела полоза, да и сухая коряга похожа на змею. Лева прижимается лбом к теплому стеклу террариума:

– Всегда хотел, чтобы у меня была змея, – говорит он.

– Ну, черепаха тоже пресмыкающееся, – отвечает Ника.

После занятий у Зиночки они вышли из школы вместе. Нике надо было зайти в зоомагазин – купить мотыля для рыбок. Лева тут же вспомнил: он давно собирался купить Мине новый корм. И вот уже полчаса они переходят от клетки к клетке.

Неподвижно лежит старый кот, то приоткроет один глаз, то вдруг вытянет лапу, выпустит когти. Что он, такой старый, делает в зоомагазине?

– По-моему, похож на Павла Сергеевича, – говорит Лева, – тоже заслуженный, боевой и старый.

– А Павел Сергеевич воевал? – спрашивает Ника.

– Конечно, – отвечает Лева, – в октябре, на День Победы, он всегда рассказывает. Про зомби, про то, как Границу проходили. Ну, сама услышишь. Он клево рассказывает.

– У меня тетя воевала, – говорит Ника, – про войну я наслушалась. Серебряные пули, стрелять прямо в голову, ну и так далее.

– Ага, – кивает Лева, – как в фильме «Веревка для колокола».

Светло-серый сурикат стоит над песчаной норкой, неподвижно, как столбик. Только глазки бегают и подрагивают лапки.

– Похож на географа, – говорит Лева.

– По-моему, географ противней, – отвечает Ника

– Не то слово, – кивает Лева, – на уроках – это еще полбеды! А в походах, говорят, он совсем зверствует.

– Это как?

– Ну, гоняет самыми сложными маршрутами, самыми бессмысленными. Там даже нет ничего интересного – ни красот, ни исторических памятников. Просто, чтобы поиздеваться.

– Может, он ищет что-то? – спрашивает Ника.

– Что ищет? – смотрит на девочку Лева. – Мертвые клады?

– Мертвые клады там, где привидения, – уверенно говорит Ника, – в старых домах, на заброшенных шахтах. Он лазает по заброшенным шахтам?

– Вроде бы нет, – отвечает Лева, – и по старым домам тоже. Да и нет сейчас никаких привидений!

– У меня рядом со старой школой заколоченный дом есть, – говорит Ника, – всем известно, что там привидения.

– Врешь!

– Не вру! Девчонки туда лазили и видели – говорят, прям как в кино! Такое белесое облачко…

– Как в кино, ага, – говорит Лева, – скажешь тоже!

– Не хочешь – не верь, – обижается Ника.

– Ладно тебе, – говорит Лева. Он уже жалеет, что не согласился с Никой сразу, но теперь уже поздно переигрывать. Поэтому он говорит: – Слушай, а может, ДэДэ шпион? У него есть места, где он должен передать секретную информацию… Ну, про оружие или еще про что-нибудь. Там его ждут мертвые резиденты – а он идет туда походом, чтобы не привлекать внимание!

– А зачем ему при этом столько школьников? Почему бы ему просто не пойти в поход одному?

– А может, дети нужны, чтобы открывать какие-то двери… типа как ключи. Мы же ничего не знаем о том, как проходить через Границу, даже Маринкин папа не знает. Это строго секретная информация.

– Ты думаешь, он расставляет детей каким-то специальным образом и от этого открывается проход через Границу?

– Не знаю, – задумчиво говорит Лева, – но представь, он в самом деле шпион, а мы его разоблачим? Вот будет клево! Как в «Стеклянном кортике»!

В осенних сумерках ярко сияют белые линии на асфальте. Черный ботинок Ники перекрывает меловую прямую, задевает ножку цифры «четыре». Лева ставит ногу на «семерку». После Зиночкиных занятий расчерченные на мостовой «классики» кажутся продолжением математических задач.

– Слушай, – говорит Лева, – ты не обращай на Олю внимания. Не парься. Она всех цепляет, да и вообще – страшная гадина.

Ника молчит. Идет рядом, в правой руке – портфель и мешок со сменкой. «Наверное, не надо было говорить про Олю, – думает Лева. – Может, Нике неприятно вспоминать. И так они достают ее каждую перемену».

– Я хотел, чтобы Марина была старостой, – говорит Лева, – но она отказалась. Сказала: ломает.

– А что, Марина лучше, что ли? – спрашивает Ника.

– Конечно, – говорит Лева, – Марина клевая… ну, умная и вообще…

Несколько лет назад Лева думал, будто влюблен в Марину. Общались они так же, как и раньше: иногда втроем с Гошей шли из школы, иногда Лева звонил Марине узнать уроки, пару раз бывал у нее в гостях – вот, собственно, и все. Одно время думал нарисовать у себя на сумке сердце и написать «Марина», но как-то забыл об этом. А потом влюбился в девочку из соседнего подъезда – а с Мариной просто дружил.

– Мы с Гошей с ней дружим, – говорит Лева.

– А ты дружишь с Гошей? – с интересом спрашивает Ника.

Ей нравится Гоша, догадывается Лева, вот оно в чем дело! Ну да, он сильный, девочкам такие нравятся. Недаром папа все говорит, что надо заниматься спортом. Ника, наверное, поэтому со мной и пошла, про Гошу расспросить.

Настроение сразу портится. Почему-то Лева вспоминает Мину – старую, мудрую черепаху. Некрасивую и никому не нужную.

– Ну да, дружу, – говорит он.

Они как раз дошли до подъезда Никиного дома. Девочка открывает дверь, Лева уже собирается сказать «ну, пока», и тут Ника спрашивает:

– Зайдешь?

– Когда-то они были разноцветные, но потом все стали вот такие, одинаковые. Ну, понимаешь, внутривидовое скрещивание.

Лева кивает. Они стоят в комнате Ники у небольшого, литров на тридцать, аквариума. Серые, неотличимые друг от друга рыбки плавают туда-сюда в мутноватой воде.

– Они мне нравятся, – говорит Ника, – они молчаливые. И взаимозаменяемые. Если одна умрет, а другая на ее место родится – даже незаметно будет. А еще – их не жалко.

Почему-то Лева чувствует неловкость. Хочет спросить, зачем заводить домашних животных, если не любишь их? Вот Мина – если она умрет, он будет переживать. И мама с папой будут, не говоря уже о бабушке. А как Шурка будет плакать – страшно представить. К счастью, черепахи живут долго.

– А ты раньше в «пятнашке» училась? – спрашивает он, чтобы сменить тему.

– Да, меня тетя туда отдала, – говорит Ника, – сказала, мне надо заниматься спортом. Правда, спортсменка из меня не получилась, это точно.

– Ты потому оттуда и ушла?

– Ну, не только. – Ника по-прежнему смотрит на рыбок. – Ты вот говорил, чтобы я на девчонок наплевала, не парилась, – так я привычная. Знаешь, как в «пятнашке» меня травили? То в мешок со сменкой напихают грязи, то портфель в туалете в бачок засунут.

– У меня две недели назад сестру младшую побили, – говорит Лева, – ну, когда она мимо «пятнашки» проходила.

– Это Вадик, наверное, – говорит Ника, – он всегда заводила в таких делах: подстеречь кого-нибудь и ребят натравить. Однажды он мне клея на стул налил, чтобы я приклеилась.

– И что?

– Ну, юбку пришлось выбросить. Тетя страшно ругалась.

– А родители твои в школу не пошли после такого?

Ника постукивает пальцами по стеклу аквариума. Серые рыбки одна за другой проплывают сквозь ее отражение.

– Не пошли, – говорит она, – их нет. Погибли в аварии позапрошлым летом.

Лева замирает. Как же так? Никины родители – мертвые? Нет, конечно, он всегда понимал: мертвые – это бывшие живые, чьи-то друзья, бабушки или дедушки… но вот недавно ты знал этих людей, твоих маму и папу, любил их, они любили тебя, а теперь – они мертвые, по ту сторону Границы и вместе с другими мертвецами угрожают живым – нет, невозможно.

– Ты только не говори об этом никому, хорошо? – просит Ника. – А то знаешь, думают, что если у меня родители – мертвые, то я какая-нибудь смертница или даже хуже.

Мертвые родители… Он попытался представить мертвых – таких, какими их показывают в кино, но только с лицами мамы и папы… нет, невозможно, нет, нет.

– Дай мне слово, самое-самое страшное слово, – говорит Ника и поворачивается к Леве. – Жизнью родителей поклянись, что никому не скажешь.

– Клянусь, – говорит Лева, – жизнью родителей, да.

Слава богу, они еще живые, думает он, слава богу.

5

За стеклом белый снег падает на черные деревья. Несколько снежинок ложаться на оконный откос – и Марине кажется: она видит, как они медленно тают, превращаясь в едва заметные мокрые пятнышки.

Первый октябрьский снег, обещание долгой зимы. Но все равно – еще рано доставать лыжи, не пришло время снежных крепостей, скольжения по льду замерзших прудов, упругих снежков, летящих в лица врагов и вечерние окна друзей: эй, выходи, давай играть! Марина знает: снег не раз растает и снова выпадет, и только потом – зима, мороз, елки сверкают на улицах, на ветках – гирлянды и шары, на верхушке – серебряная звезда, заключенная в круг.

Но это еще не скоро. А сейчас остается смотреть в окно и гадать: дождется ли первый снег конца уроков или сгинет, едва коснувшись земли, словно снежинка на откосе окна?

– А Марина Петрова, я вижу, все смотрит в окно, – говорит ДэДэ, – наверное, она лучше учителя знает тему сегодняшнего урока, не так ли, Петрова?

После той давней истории с катанием по перилам ДэДэ пользуется любым поводом, чтобы прицепиться. Вот теперь нельзя в окно смотреть, здрасте пожалуйста.

– Нет, – отвечает Марина, – я не знаю темы сегодняшнего урока. Но вы же все равно на доске не пишете, так что я могу и в окно смотреть.

– Хорошо, – говорит географ, – раз я не пишу на доске, то я попрошу кого-нибудь выйти и написать нам, например… пять основных характеристик нечерноземных почв. Это будет… – запустив пальцы в разлохмаченные волосы, он наклоняется над журналом, – это будет… – класс замирает, никто не знает пяти основных характеристик, – а, вот Петрова пусть и будет!

Марина поднимается и краем глаза видит, как Ника, раскрыв учебник, показывает обкушенным ногтем нужный абзац. Марина гордо вздергивает голову – все равно не успеет прочитать! – и идет к доске. Еще не хватало ей подачек от Ники! Мало того что Марина лишилась соседнего свободного места, так теперь еще и Лева чуть что начинает: «А вот Ника сказала… Ника считает…»

Правда, Лева рассказывает о Нике только Марине с Гошей – конечно, они друзья, дразниться не будут. А остальные, небось, поднимут на смех: еще бы, самый умный мальчик, а дружит с дурочкой из «пятнашки»!

Пятнашки – дураки, это все знают.

Марина стоит у доски. Хорошо, три из пяти характеристик она помнит, а две другие придется сочинить. Меньше тройки по-любому не поставят – ну, дома на Маринины тройки давно махнули рукой. Мама знает: в четверти опять будут одни четверки, а в учебное время их-то как раз и не бывает – только тройки и пятерки. Три плюс пять будет восемь. Делить на два. Вот вам и среднее арифметическое.

Конечно, Марина может учиться лучше – но зачем? И без этого в жизни столько интересного! Чем учить скучные уроки, лучше гонять на велосипедах с Гошей, обсуждать с Левой, будет ли продолжение у «Мальтийской птицы» и правда ли ДэДэ – шпион мертвых.

Марина считала – нет, не правда, а Лева убеждал, что очень даже может быть, потому что, во-первых, ДэДэ вредный, во-вторых, непонятно зачем ходит в какие-то дурацкие походы, а в-третьих, в школах всегда бывают шпионы – какой угодно фильм посмотри!

Гоша по обыкновению говорил: «Ух ты!» – а Марина спорила: мол, если бы географ был шпионом, его давно бы уже поймали. И вообще – с мертвыми сейчас мир, шпионы только в кино и остались.

О мертвых Марина знает больше всех в классе. Все-таки ее папа время от времени бывает на приемах в Министерстве по делам Заграничья, встречается с мертвыми послами, заключает какие-то торговые сделки, покупает мертвую технику или мертвую одежду – те самые, которые потом не найдешь в магазинах, только у знакомых или на черном рынке. Марина сто раз просила папу достать мертвый плеер – живые плееры, которые продавались в магазинах, то и дело ломались и жевали пленку, – но папа категорически отказался. Мама объяснила: мертвые все время предлагают ему подарки, чтобы он заключил договор именно с ними, на их условиях. Но подарки эти брать нельзя: если узнают – в лучшем случае выгонят с работы.

Вот Марине и приходится ограничиваться редкими папиными рассказами о мертвых. Он говорит, мертвые вовсе не похожи на то, как их показывают в кино: по крайней мере – те мертвые, с которыми знаком папа. Они хорошо одеты, белокожи, носят, как правило, черные очки и смокинг, да и вообще всем похожи на людей, разве что действительно не любят солнце. Вот деловые встречи и происходят по ночам, а утром папа отсыпается, так что Марина видит его только по выходным.

Само собой, папе не до Марининых троек, тем более – по географии.

А по мертвым языкам у нее всегда пятерки – это папа ценит. Недаром когда-то хотел отдать ее в языковую спецшколу.

Марина выходит на улицу. Надо же, снег еще не растаял! Смеясь, она бросает снежок в Гошу, кричит:

– Откроем сезон?

– Ага! – и, бросив сумку, Гоша хватает пригоршню снега.

Лева уже куда-то убежал, так быстро, что Марина даже удивилась.

– Что это с ним? – спросила она Гошу.

– Может, он Нику пошел провожать?

– Ника-Кика, – зло ответила Марина, – не дружит он больше с нами, я правильно поняла?

– Почему не дружит? – пожал плечами Гоша. – Можно же дружить и с ней, и с нами?

– Как-то раньше без нее обходились, – сказала Марина, – и ничего.

В раздевалке она рассказывала Гоше мертвый фильм, который когда-то видел дядя Коля и потом пересказал ей. Это был фильм про мертвое об-гру, только оно называлось как-то по-другому. Действие происходило в специальной школе-монастыре, и главного героя приходили учить тонкостям боевой техники четыре призрака.

Вообще, в мертвых фильмах всегда довольно много призраков – что, конечно, неудивительно. Призраки – они ведь тоже мертвые, но только перешедшие Границу.

Тут Марина всегда путалась, а папу спросить стеснялась. Мертвые, с которыми общались папа и дядя Коля, призраками не были, это точно. Не были они, разумеется, и боевыми зомби – лишенными разума мертвыми, брошенными на прорыв Границы. Получалось: не все мертвые, пересекшие Границу, становятся призраками. Хочется разобраться, но в книгах ничего не пишут, а папу спросить Марина не решается. Можно еще поговорить с Павлом Васильевичем, но тут надо выждать момент, когда он начнет вспоминать войну. Вот тут и надо спрашивать.

Гошин снежок попадает Марине прямо в нос. Становиться мокро и смешно.

– Ну берегись! – кричит она. – Не уйдешь!

– Ну чего, до первой крови? – говорит Лева.

Вадик толкает его в грудь:

– Ты, Рыжий, самый борзый, что ли, да?

– Сам ты борзый!

Традиционный ритуал: толчки, оскорбления, топтание по кругу и только потом – драка.

Лева и Вадик топчутся во дворе спортшколы, окруженные пятнашками. Вчера Лева подошел к забору, крикнул: «Завтра после уроков приду драться с Вадиком – один на один, как положено мужчинам!»

Один на один, да!

Он ничего не сказал друзьям – Гоша не отпустил бы одного, а Лева хотел честной дуэли. Сейчас, окруженный толпой пятнашек, жалеет: ему тоже болельщики не помешали бы.

Первый удар попадает Леве в ухо. Лева левой рукой хватает противника за грудки, а правой с размаху бьет в лицо. Вадик не успел закрыться – похоже, здоровый фингал ему обеспечен! Он вырывается из Левиных рук, отскакивает на полметра назад.

– Хороший удар, да? – спрашивает Лева, переводя дыхание.

– С понтом дела хороший, – отвечает Вадик и резко толкает Леву в грудь.

Лева отпрыгивает и тут же падает. Подножка, подлая предательская подножка! Он пытается подняться, но кто-то из пятнашек надвигает ему на глаза шапку. Другой начинают выкручивать руку, Лева кричит от боли и неожиданности.

– Болевой приемчик, – слышит он над ухом.

– Нечестно, – сипит Лева, – мы же договаривались один на один.

– А че, пацаны, я разве договаривался? – это голос Вадика. – Я че-то не помню.

Леву тычут лицом в размокшую от талого снега землю.

– Давайте Рыжему люлей навешаем по полной программе, – предлагает кто-то.

Лева пытается вырваться, но тщетно. Слишком крепко держат, шапка по-прежнему надвинута на глаза, Лева даже не знает, с какой стороны ждать удара.

– Эй, пацан, покажи класс! – подбадривает кто-то Вадика.

– Ну че, ты вроде до крови хотел? – спрашивает тот и бьет Леву по лицу.

Через полчаса снег на школьном дворе почти закончился. Марина вытряхивает остатки снежков из растрепавшихся волос.

– Считаем, что ничья, – говорит она Гоше.

– По-моему, я победил.

– Это еще почему?

– Такая примета: если даже ты говоришь, что ничья, – значит, на самом деле я победил, – объясняет Гоша, – а если ты кричишь «я победила!» – ну, значит, ничья.

– Ну, значит, я победила! – смеется Марина.

Они поднимают с земли сумки, идут к школьным воротам – и вдруг останавливаются. Там стоит Лева. Растерзанный, перепачканный в грязи, он держит под мышкой сумку с оторванным ремнем. Из разбитой губы течет кровь.

– Ух ты! – растерянно говорит Гоша.

– Что это с тобой? – говорит Марина. – Пятнашки напали?

– Ну, не напали, – говорит Лева, – это я Вадика вызвал на дуэль, а они всей шоблой явились, ну и вот… Я хотел в школе умыться, чтобы Шурку не пугать… я не знал, что вы еще здесь.

– Погоди, – говорит Гоша, – расскажи по порядку. Какая дуэль? Из-за Ники, что ли?

– Нет, – говорит Лева, утираясь рукавом, – из-за Шурки.

Он рассказывает свою историю, и Марина чувствует, что с каждой минутой злится все больше и больше. Ну, значит, война. Как та самая, Великая война живых против мертвых. Только на этот раз – это ее, Маринина, война против Вадика и прочих пятнашек. Разбитая губа Левы и его порванная сумка были вызовом, который пятнашки бросили ей, Марине. Пусть Рыба каждый год назначает Олю старостой – но Марина-то знает, кто главный в классе. И потому любое оскорбление, нанесенное ее одноклассникам, тем более ее друзьям, – это личное оскорбление для нее, Марины.

– Ну, если они не разбежались еще, я их прямо сейчас вырублю, – говорит Гоша.

– Наверняка уже попрятались, трусы, – говорит Марина, но сама уже продумывает схему военных действий. Окружение, захват, уничтожение. Ловушки, маневры, нападения. Нет, на этот раз пятнашки не отделаются простой стычкой – она найдет способ отыграться за Леву, заставит Вадика есть грязный снег.

До первой крови? До последней кровинки!

Кулаки Марины сжимаются.

– Ничего, Левка, – говорит Гоша, – мы с ними сквитаемся.

– Точно сквитаемся, – говорит Марина, – мы обещаем!

– Клянемся! – добавляет Гоша.

Лева вытирает бегущую по подбородку кровь и вспоминает: две недели назад он тоже клялся сквитаться за сестру. Он смотрит на Марину и Гошу и хочет верить: всем вместе им удастся то, что он не смог в одиночку.

– Пойдем ко мне, – говорит Гоша, – я тебе сумку зашью. Ну и умоешься заодно. Моих все равно дома нет, так что все нормально.

Втроем они идут по осеннему скверу. Первый снег почти растаял, и только под деревьями кое-где виднеются белые островки – но скоро исчезнут и они.

6

Павел Васильевич сидит, опершись локтями на учительский стол. Его седые усы грустно поникли, глаза смотрят из-под кустистых бровей. Сейчас он в самом деле похож на старого, усталого кота, которого Ника с Левой видели в зоомагазине.

– Что мне вам рассказать? – говорит он. – Вы же все сто раз слышали, все знаете.

Это, конечно, не относится к Нике, она еще никогда не слышала военных рассказов Павла Васильевича. Правда, тетя Света сто раз рассказывала о войне, и Нике не слишком интересен еще один рассказ. Она молчит – но не поэтому, а потому, что каждое ее слово вызывает всплеск насмешек и оскорблений Оли и ее подруг.

– Расскажите о фульчи, – просит с четвертой парты Лева.

– Или про то, как Границу переходили, – подсказывает кто-то.

– Павел Васильевич, расскажите о каком-нибудь поражении, – вдруг говорит Марина.

– О поражении? – удивляется учитель. – В День Победы?

– Ну, это же условный день, – говорит Марина, – мы все об этом знаем.

В самом деле, День Победы отмечают 30 октября – потому что именно в ночь на 31-е наши войска оттеснили мертвых и перешли Границу. Войска мертвых были разгромлены уже на их территории – но когда это случилось, никто не знает. Солдаты возвращались с той стороны еще полгода. Все рассказывали о сражениях и о победе, но никакой даты назвать не могли. Похоже, по ту сторону Границы время движется совсем иначе. Возможно – не движется совсем. Некоторые ученые описывают Заграничье как череду областей, в каждой из которых существует свой застывший кусок времени. Наверное, поэтому мертвые снимают так много исторических фильмов – надо просто найти ту область, где замерло именно это время.

– Хорошо, – говорит Павел Васильевич, – я расскажу, как погиб отряд Арда Алурина. Этого я вам точно никогда не рассказывал.

– Вы знаете, конечно, что до войны Граница была еще недостаточна крепка, – начал свой рассказ Павел Васильевич. – То тут то там мертвые ее переходили. Ну, если какой-то ход замечали – его, конечно, заделывали. Но по большому счету Граница в те дни была как решето. На это были разные причины, сейчас не время об этом говорить. Важно, что только у нас, в столице, были надежно перекрыты все входы. И поэтому, когда началась война и мертвые полезли изо всех щелей, до столицы они не могли добраться. То есть они не могли перейти Границу прямо здесь, в городе. Они вылезали наружу там, в области, а потом собирались в отряды и дальше уже двигались по земле, как обычные войска. И, значит, нашей главной задачей на первом этапе войны было не пустить их сюда, в наш город.

Павел Васильевич встает и, опираясь на палку, идет к доске, словно собираясь что-то написать. Задумчиво посмотрев на притихших детей, продолжает:

– Вы знаете, война началась внезапно. Войска необученные, оружия толком нет, пуль не хватает. Люди несли в переплавку семейное серебро, подсвечники, ножи, вилки, даже чайные ложечки, даже серьги и кольца. Это потом вовсю заработали северные серебряные рудники – но первые месяцы было очень трудно. И вот отряд майора Алурина должен был защищать город в северо-западном направлении, вдоль Петровского шоссе. Их было всего двадцать шесть, но это были опытные воины, сражавшиеся еще во времена Проведения Границ. Ард Алурин еще до войны был живой легендой, настоящим истребителем. Говорили, он сам потерял счет уничтоженным мертвым. Короче, если кто-то мог защитить Петровское шоссе – то только его отряд. И вот они укрепились на высотке, в здании старой церкви, и оттуда отражали атаки мертвых…

Неожиданно для себя Ника слушает с интересом. У тети Светы были совсем другие рассказы. Она, совсем еще молодая девчонка, воевала в партизанском отряде. Не раз и не два она проходила в ставку мертвых, выдавая себя за укушенную каким-нибудь мертвым офицером (их пристрастие к молоденьким девушкам было уже хорошо известно). Пару раз тетя Света давала Нике потрогать тот самый серебряный нож, который она проносила в широком рукаве. Нике чудится, что от него до сих пор веет смертью и страхом.

На самом деле тетя Света приходилась Нике двоюродной бабушкой, но она с детства вслед за папой называла ее тетей. После того как Ника осталась одна, тетя Света забрала ее к себе.

Первое время Ника боялась тетиных рассказов о войне, все время думала: вдруг кто-то из мертвых, которых тетя уничтожила, – тоже был чьим-то папой? Что, если сейчас ее папа пытается к ней пробиться, а на Границе его ждут пограничники с серебряными пулями и тренированными собаками?

Первые полгода после гибели родителей Ника ни разу не заговорила о них. О чем она могла бы говорить: ведь для всех они были враги, мертвые – и только для нее по-прежнему оставались мамой и папой, которых она так любила.

А потом в «пятнашке» кто-то узнал, что случилось с ее родителями…

– Их осталось всего пятнадцать, – продолжает Павел Васильевич, – и тогда в атаку пошли фульчи. Я надеюсь, вам никогда не придется узнать – что такое фульчи-атака. В кино не покажешь самого страшного. А самое страшное – это запах. Ну и еще – какие они на ощупь. В этом смысле даже ромерос лучше. Они, конечно, опасней, злее – но психологически с ними гораздо проще справиться. Главное – стрелять в голову, можно даже обычными пулями. А если плоть фульчи хотя бы раз растекается у тебя между пальцами – до самого ухода такого не забудешь.

Павел Васильевич замолчал. Он снова сидит за столом, рассматривая свои большие морщинистые руки. Ника тоже сидит опустив глаза, она тоже не может забыть, как растекалась между пальцев грязь, которой был набит мешок со сменкой.

Узнав, что ее родители – мертвые, одноклассники сначала сторонились Ники, словно боялись: смерть, как зараза, перейдет к ним. Потом начали выяснять – как родители погибли. Случайно ли? А может, они сами захотели стать мертвыми? Может, они сами сбежали в Заграничье? Может, Ника сама хочет стать перебежчицей? Может, она и сейчас шпионит на мертвых?

Именно тогда Вадик предложил проверить: если изводить Нику – явятся ли мертвые родители ее спасти? Надо напихать в мешок грязи, засунуть портфель в бочок мужского туалета, приклеить Нику к стулу и посмотреть, что она будет делать…

На самом деле Ника знала, что она должна была делать. Нужно было объявить себя смертницей – как знаменитая Аннабель из ее старой школы.

В школе про Аннабель рассказывали легенды. Говорили, например, что она всегда носит при себе серебряный кинжал, доставшийся ей от бабушки, погибшей на фронте. И что однажды, когда на нее напала банда врагов – какая банда и каких врагов, Ника не помнила, – Аннабель сказала: «Я не могу справиться с вами всеми, но я хочу, чтобы вы знали: я буду сражаться до последнего. Я смертница и не боюсь смерти. Я смертница и презираю боль. Смотрите!» – и, выхватив нож, распорола себе руку так, что кровь струей брызнула в лица нападающих. Говорили, что после этого враги разбежались, не причинив ей никакого вреда.

Вот так и надо было себя вести! Носить черную одежду с серебряными молниями и сердцами, чуть что – говорить, что да, она гордится своими мертвыми родителями!

«Жалко, что я такая трусиха, – думает Ника, кусая ноготь на левом мизинце. – Как Аннабель я никогда не смогу. Я даже подойти к ней боялась – так и смотрела издалека».

Слава богу, в этой школе никто, кроме Левы, не знает, что случилось с мамой и папой. Наверное, и Леве не надо было говорить – но почему-то она поверила ему тем вечером, почему-то верит до сих пор.

Если Оля с подружками узнают про маму с папой – страшно подумать, что тут начнется!

– Короче, отряд майора Алурина отбился от фульчи. И тогда с той стороны прислали парламентера. Это была девочка, где-то вашего возраста, немного похожая на нее, – Павел Васильевич кивает на Нику, – только более худая. Она шла по этому воняющему полю, где разлагались уничтоженные фульчи, и держала в руках тоненькую веточку, только что срезанную, еще зеленую. И к ней был привязан кружевной белый платок.

Она подошла совсем близко, когда вдруг майор Алурин выхватил пистолет – и если бы солдаты не навалились, он бы выстрелил. А мы все-таки старались воевать по-честному – парламентеров не уничтожать, перемирие выдерживать, ну и все такое. А девочка подошла совсем близко и сказала Алурину: «Дядя передает тебе привет, папа. Говорит – иди к нам, наши уже все собрались». Вы поняли: они послали к Арду Алурину его дочь. Нашли где-то семью и всех убили. И теперь майору Алурину пришлось бы стрелять в собственных близких – в брата, в жену, в дочь. Вот какая это была страшная война, ребята. Потому и говорят, что страшней войны не знала история.

«Да, – думает Ника, – про такое тетя Света не рассказывала. Послушать ее – никто и никогда не встречает своих мертвых, только какие-то неизвестно откуда взявшиеся мертвые, незнакомые. Может, даже из каких-то других миров, по ту сторону Заграничья, о которых фантасты пишут. А вот, получается, и своих мертвых можно встретить».

Встретить маму и папу.

Последний раз Ника видела родителей живыми без малого пятнадцать месяцев назад. Обычный летний день, маленькая прихожая их квартиры. Родители опаздывали, папа нервничал, мама смотрелась в зеркало. Потом они поцеловали Нику – и ушли. А через четыре часа, по дороге домой, в их такси врезался самосвал с пьяным водителем.

Ника до сих пор завидует тем людям, у которых мама с папой были тогда в гостях, – они видели ее родителей на несколько часов дольше, чем она.

– …и когда солнце село, они снова пошли в атаку. Все понимали, что это была последняя атака, Ард Алурин понимал, все его бойцы тоже понимали. У них почти не осталось пуль, из оружия были только серебряные ножи и осиновые колья – на случай атаки упырей. Они продержались всю ночь, почти до самого рассвета – а утром подошли новые войска и выбили мертвых обратно. Но майор Алурин и его люди были уже мертвы. Они удерживали дорогу на город в течение пяти дней против целых полчищ мертвых. Мы похоронили их и воинским салютом почтили память героев. Потому что хотя они и погибли – но боевую задачу выполнили, врага к городу не подпустили.

Павел Васильевич умолкает.

– Простите, – слышит Ника голос Левы, – я хотел спросить: как вы думаете, после смерти майор Алурин увидел своих близких?

– Этого никто не знает, – отвечает учитель, – мы даже не знаем, заполучили ли мертвые Арда Алурина в свои ряды. Вы знаете, они всегда пытались убить таких воинов – ведь почти всегда мертвые воины продолжали сражаться, но только уже на другой стороне. Я сказал «почти всегда», потому что некоторые отказывались воевать против своих недавних товарищей. А некоторые даже сражались на нашей стороне, как говорится – в тылу врага. Становились диверсантами или разведчиками. Говорят, что одним из таких бойцов стал Ард Алурин, – но, как вы понимаете, эта информация тогда была строго засекречена. Возможно, засекречена и теперь…

Ника кивает. Еще давным-давно она слышала: бывают и «хорошие мертвые». До того как родители погибли, она никогда в это не верила. Зато последний год она часто думает: может, и в самом деле – мама с папой после смерти совсем не изменились, не забыли ее, не стали врагами всем живым?

Переобуваясь в раздевалке, Ника слышит, как Оля о чем-то шепчется со своими подружками. До нее доносится «…сказал, что похожа, ты ведь сама слышала…», потом подходят всей шайкой, Оля спрашивает с ехидной ухмылкой:

– Кика, скажи, а это правда, что твои родители теперь – мертвые?

«Ну вот, – думает Ника, – зря я сказала Леве, зря».

Она поднимает голову и отвечает, глядя Оле прямо в глаза:

– Да, это правда. Мои родители погибли. А тебе, гадина, какое дело?

7

Второй раз Гоша встретил Лелю в тот день, когда мама снова уехала в экспедицию.

На этот раз мама собиралась на Белое море. Два года она получала разрешение на маршрут, запасалась справками с разрешениями, получала допуск к секретным картам – и вот наконец-то руководство института завизировало план поездки. Накануне отъезда мама приготовила ужин, а Гоша испек праздничный торт из пакетика.

Готовить такой торт было совсем просто: надо было развести содержимое пакетика водой, добавить туда масло и корицу (если она была в доме), затем смазать противень и вывалить туда получившуюся массу. Первый раз Гоша испек этот торт на собственные десять лет – так получилось, что и мама, и папа задержались в экспедиции и готовить праздник Гоше пришлось в одиночестве. Он пригласил Марину и Леву, они отлично посидели, да и торт доели до конца, хотя в тот раз он слегка подгорел.

Гоша любил звать гостей к себе домой: все-таки это был его дом, может быть, иногда даже больше, чем мамин и папин.

Когда через неделю Гоша зашел в гости к Леве, его мама спросила:

– Что же ты не сказал, что мама с папой не вернулись? Я бы тебе помогла.

Тогда Гоша даже слегка обиделся:

– А что, Софья Марковна, – спросил он, – Лева сказал, что я не справился? Разве мне нужна была помощь?

– Да уж, – ответила Левина мама, – ты у нас самостоятельный, мы знаем.

Гоша в самом деле вырос самостоятельным: родители все время были в командировках и экспедициях, а бабушки и дедушки жили в другом городе.

Самостоятельный-то самостоятельный, но прощаться с мамой всегда было грустно.

– Не горюй, Георгий, – сказала мама, – к Новому году вернусь. Если повезет – привезу тебе в подарок морскую звезду.

– Не надо мне подарков, – буркнул Гоша, – и вообще, все нормально, ма, не парься.

Но когда мама уже уходила, вдруг обнял ее и прижался щекой к брезентовой, пахнущей костром ветровке.

– Мне пора, – сказала мама и поцеловала его в затылок.

Сейчас Гоша старается о маме не вспоминать. У него другое, важное дело. Он то идет не спеша, то стремительно добегает до ближайшего угла, на секунду высовывается – и тут же прячется назад.

Сегодня он выслеживает ДэДэ: Лева сказал, что коротышка-географ – шпион, а Гоша привык верить Леве.

Впрочем, даже если Лева и ошибается, получится отличная секретная игра.

ДэДэ жил далеко от школы, в центре. Пять остановок на метро – и все время надо было выбегать из вагона, проверяя – не выходит ли. Гоша уже боялся, что упустил, – но нет, вот он, ДэДэ, пальто и шапка пирожком, идет метрах в пятидесяти впереди.

Засунув руки в карманы куртки, Гоша крадется вдоль дощатого покосившегося забора. Именно так крался, выслеживая врага, Яшка, герой «Неуловимого». Гоша старается сделать специальное выражение лица, как у брата Ильи, – мужественное и вместе с тем хитроватое. Эх, жалко, никто его не видит!

Поверху – заржавленная колючая проволока, доски кое-где еле держатся: если ДэДэ обернется – можно попытаться быстро шмыгнуть во двор… ну, или что там, за забором? Какой-нибудь институт?

Гоша заглядывает в щель: поросший лопухом и борщевиком пустырь, в глубине – старый покосившийся дом.

В городе много старых домов. На окраине возвышаются многоэтажки, а в центре – в неправильном многоугольнике, ограниченном рекой с юга, а с трех других сторон скверами для прогулок, – все больше старые дома, четыре-пять этажей, построенные еще до Мая, до Проведения Границ. В некоторых домах расположились разные учреждения – институты, министерства, комиссии, но большинство – жилые. Иногда в одной квартире – несколько семей, плита не электрическая, а газовая, и даже горячей воды нет: приходится греть специальными колонками. То ли дело новые, кирпичные дома – девять, двенадцать этажей. В таких обычно живут успешные, знаменитые люди; в крайнем случае – высокие начальники, такие как Маринин папа. Ну, сейчас-то у Марины квартира в самом обычном доме, но она много раз рассказывала, что папе предлагали квартиру в центре. Вроде как Марина и уговорила его отказаться – оттуда ей бы пришлось ехать в школу на метро, да и вообще, всю жизнь прожила рядом с Левой и Гошей, зачем ей уезжать?

Гоша сворачивает за угол – и успевает увидеть, как ДэДэ скрывается в подъезде. Вот, значит, где он живет.

«Было бы здорово оборудовать за забором наблюдательный пункт, – думает Гоша. – А что? Доску оторвать – и готово! Тоже сложность! Вот пятнашки все время свой забор дырявят – а он, Гоша, разве хуже?»

Тем более что и дом, и пустырь кажутся совсем необитаемыми – значит, и не заметит никто.

Итак, Гоша, засунув руки в карманы, идет вдоль забора, делая вид, что просто смотрит по сторонам. Одна из досок чуть отстает – он подходит и небрежно пытается оторвать ее. Сначала ничего не выходит, но потом доска поддается и со звуком «кряк» падает на землю, открывая узкий лаз в заросший двор.

Оглянувшись, Гоша пролезает сквозь щель.

Гоша всегда гордился своим городом, его широкими проспектами, зелеными бульварами, красивыми домами новостроек, Дворцом Звездочек и серебряными звездами на высоких башнях. Маленьким он часто думал: вот же мне повезло, родиться именно в наше время, через шестьдесят без малого лет после Проведения Границ, через тридцать лет после Победы. Он пытался представить себе жизнь, какой она была раньше, когда всем богатством владели мертвые, а живые были у них рабами, пытался представить свою жизнь в том, старом городе, какой он видел только в кино, – и каждый раз у него ничего не получалось. Потому что невозможно было представить себе родной город без высотных домов, гудящих машин, разноцветных светофоров…

И вот сейчас, в пустынном дворе, Гоше кажется, будто он провалился в дыру во времени: заросли борщевика, чахлые кусты, пожухшая осенняя трава – и молчаливый, мрачный дом с заколоченными окнами.

Гоша думает: за шестьдесят лет здесь ничего не изменилось. Все те же кусты, та же трава, тот же дом. Это место огородили забором, натянули колючую проволку – и время застыло здесь, перестало двигаться.

Словно в Заграничье.

«Мертвый дом», – думает Гоша.

Почему-то он сразу понимает: это мертвый дом, дом, где должны водиться привидения.

Выходит, не всегда мертвые вещи красивые и модные.

Ручеек пота стекает по спине. Дом смотрит на Гошу сквозь заколоченные окна, словно через прикрытые веки.

Почему-то Гоша вспоминает, как прощался утром с мамой, – и какая-то неясная тревога поднимается у него в груди. Он разворачивается и прижимается к щели забора – как он мог забыть, это же наблюдательный пункт!

В самом деле – дверь ДэДэ видна как на ладони.

Осталось понять, как долго Гоша собирается тут сидеть. И что, собственно, собрался увидеть.

В этот момент он слышит голоса.

– А мне дядя рассказывал еще один мертвый фильм, про убийцу… он заманивал к себе в дом девушек и убивал их. А все спихивал на свою мертвую мать.

Ломающийся мальчишечий голос. Ему отвечает другой, взрослее, басовитей:

– А сам убийца – мертвый?

– Нет, конечно, – отвечает первый мальчишка, – это же мертвый фильм. В мертвых фильмах всегда убийцы живые, а мертвые – хорошие.

– То есть мама была хорошая?

– Ну да, наверное. Он ее в подвале держал, а потом она выбралась и набросилась на него…

– А твой дядя может этот фильм достать?

Это – третий голос. Девчоночий, девичий. Гоша уже где-то слышал его – он плотнее прижимается к щели и скашивает глаза, чтобы разглядеть собеседников.

– Нет, – говорит мальчишка, – он сам его у кого-то дома смотрел… ну, ты же знаешь, как это бывает? Кто-то достал кассету, все ночью собрались, смотрели… детей туда не берут.

– Боятся, что мы проболтаемся, – с презрением говорит тот, кто постарше.

– Мы-то никогда не проболтаемся, – говорит девушка, – мы же – смертники, мы умеем держать слово.

Смертники! Ну конечно – они же тоже должны любить мертвое кино.

Тут уж Гоша узнал голос – конечно же, это Леля, девочка из Дворца Звездочек.

Гоше становится как-то не по себе. Нет, не то чтобы он напуган – он, конечно, не из пугливых, еще не хватало! Но все-таки – про смертников разное говорят. А вдруг они пойдут сюда, во двор, увидят его, догадаются, что он подслушивал? Кому это понравится?

Заброшенный дом, пустырь. Кругом – никого.

Да, смертники – это не пятнашки. Взрослые, решительные.

Бежать некуда.

Гоша, стараясь не шуметь, оглядывается на дом. Может, спрятаться там?

На секунду Гоша представляет – вот он пересекает двор, отдирает доски, пролезает в окно. Полумрак, запах старого мертвого дерева…

Гоше кажется: дом подмигивает ему – ну, давай же, чего ждешь?

Гоша, конечно, не из пугливых – но почему-то он стоит, не в силах пошевелиться. Стоит, прижавшись к забору: за его спиной – пустой двор, заколоченный дом. Перед лицом – шершавые доски, узкая щелка.

Он видит: трое смертников пересекают улицу. Черные кожаные куртки, высокие ботинки. В желтоватом свете фонарей поблескивают зигзагообразные молнии и расколотые серебряные сердца.

Двое мальчишек и Леля. Тот, кто повыше, обнимает Лелю за плечи – и Гоше почему-то неприятно на это смотреть, хотя он и рад, что смертники уходят.

Они не спеша идут по тротуару – и расступаются, давая дорогу молодой девушке в красной куртке. Открыв дверь, она входит в дом – в тот самый подъезд, где полчаса назад скрылся ДэДэ.

Высокая такая девушка. В красной мертвой куртке и мертвых сапогах до колена. Лицо наполовину закрыто шарфом, но Гоша сразу узнает ее.

Зинаида Сергеевна, Зиночка.

– Ух ты! – говорит он тихо.

Интермедия

У самого моря

На картинке – мальчик лет тринадцати, с мужественным и смышленым лицом. В руке у него – шестизарядный «смит», глаза смело и открыто смотрят прямо на зрителя. Чуть по диагонали вверху размашисто выведено «Неуловимый» – словно впопыхах кто-то обмакнул кисть в краску и подписал. Эх, жалко, открытки только черно-белые остались!

Илья пишет на обороте:

«Дорогой Георгий! Привет тебе с берегов Черного моря. Рад был твоему письму, все не было времени ответить. Последние два месяца занят на съемках фильма “Сын подпольщика”. Это будет настоящий отпад! В главных ролях – я и Гуля Орлова. Ты наверняка видел ее в “Третьем выстреле”, она там играла дочь комдива Кротова».

Да, Гуля Орлова… Как все-таки хороша она была во время вчерашнего эпизода: белое платье с воланами, невысокие каблуки, зонтик от солнца. Светлые волосы перехвачены лентой, чуть вздернутый носик, едва заметные веснушки, бледная, почти прозрачная кожа.

Настоящая мертвая девочка.

На самом деле Гуля играет живую девочку, подпольщицу, которая за несколько лет до Проведения Границ должна втереться в доверие к полиции мертвых, чтобы спасти друзей, ждущих казни в тюрьме. Илья служит связным между ней и другими подпольщиками, изображая чистильщика ботинок. По фильму они – близкие друзья, но в жизни Гуля воротит нос.

«Подумаешь, кинозвезда! – думает Илья. – В “Третьем выстреле” у нее даже не главная роль, то ли дело – мой Яшка из “Неуловимого”! Достаточно выйти на набережную – мальчишки начинают кричать: “Эй, пацан, покажи класс!” А дочь комдива – да кто ее помнит!

Вот Машка Дементьева не была такой задавакой. Мы даже целовались с ней, когда все отмечали окончание съемок и нам дали выпить вина. Помню, сам Артур Макаров сказал: “Такую роль сыграл – значит, взрослый совсем! Как у вас на юге говорят: немного вина – никогда не врэдна!”».

Целоваться Илье понравилось. Он даже решил, что если актеры играют вместе – то и дружат, и целуются. Вот и раскатал губу.

Но фиг-то! Чуть камеру выключат – Гуля и знать его не хочет.

«А может, она на самом деле в меня влюбилась? – думает Илья. – А нос воротит, потому что стесняется? Нет, вряд ли. А может, наоборот: я для нее недостаточно взрослый? Гуля, конечно, только на полгода старше – но посмотреть: настоящая девушка, лет семнадцать можно дать, даже восемнадцать. Ей, небось, интересно со студентами, зачем ей девятиклассник?

Хотя при чем тут возраст? Главное – красота».

Илья встает напротив гостиничного зеркала, делает мужественное лицо и напрягает бицепсы. На нем – сатиновые трусы и майка без рукавов, как у спортсмена. Илья стискивает кулаки и становится в боевую стойку.

Эх, здорово!

Вот так бы сфотографироваться – выйдет еще лучше, чем на старой открытке для брата Гоши.

Ну ничего – вот выйдет «Сын подпольщика», появятся и новые афиши, и новые открытки. Смонтируют фильм, покажут съемочной группе, Гуля увидит – и поймет, кто тут настоящая звезда!

Жалко, у них не будет в фильме любовной сцены. Илья на той неделе спросил Городецкого, режиссера: почему бы не добавить в сценарий лирическую линию? – а тот ответил, мол, это фильм для детей, там всякие шуры-муры ни к чему.

Вам обоим по фильму, сказал, четырнадцати нет, какие еще поцелуи?

Илья хотел возразить, что действие-то происходит до Проведения Границ, а тогда все было по-другому, но не стал. Кто ж на самом деле знает, что там было, до Проведения?

Конечно, в начале фильма им долго объясняли, какой была жизнь раньше. Велели читать воспоминания старых подпольщиков и пограничников, чтобы они лучше вошли в роль. Но Илья считает: ерунда все эти воспоминания – и так все понятно.

До Проведения Границ мертвые были за главных. Жили в лучших домах, ездили на машинах, путешествовали. Живые им только прислуживали. А если, скажем, ты был мальчик из мертвой семьи, то любая живая девочка тебе и отказать не могла. Если ты ее, скажем, поцеловать хочешь. Потому что понимала – кто здесь главный.

Хорошо было быть мертвым. И главное, живые не рыпались даже. Понимали: со временем сами мертвыми станут, тогда и отыграются. Да и слугой у мертвых тоже клево быть: мертвые ведь могли слуг с собой в путешествие брать. Границы-то тогда не было, отправляйся куда хочешь, не то что сейчас. Много где можно было побывать.

Скажем, клево было бы попасть туда, где древние мертвые живут. Там, небось, до сих пор все полуголые ходят, и мужчины, и женщины. Вот бы посмотреть!

Говорят, мертвые так кино и снимают: хотят про пиратов – едут в область, где мертвые пираты, хотят про мушкетеров – тоже пожалуйста. Ни декораций не надо, ни массовки – не то что у нас.

Вот для «Сына подпольщика» в Приморске целую улицу в старом городе огородили, убрали с фасадов звезды, повесили старые вывески на мертвых языках. Типа как будто до Проведения так все и выглядело. Привезут старую мертвую машину, поставят у тротуара, будто она только что подъехала, Гуля оттуда выходит, поднимается по лестнице, платье вокруг ног плещет, каблуки по ступенькам цокают, помреж кричит «снято!». А потом машину к другому подъезду отбуксируют, ручки на дверь другие привинтят, фонари заменят – и теперь это авто начальника полиции. Никита Сергеевич в белом мундире выходит, сабля на боку болтается, завитые усы как две антенны, плюхается на заднее сиденье, говорит шоферу «поехали!» – и опять «снято!».

Илья знает: потом машину поставят в павильоне на платформу, будут трясти, будто она едет, а улицу сзади при монтаже наложат. Называется – комбинированные съемки. В фильмах про об-гру так делают, когда герои через пропасть перепрыгивают или по стенам бегают.

Как Илья смеялся прошлой зимой, когда понял, что Гоша верит, что все эти прыжки – настоящие. Зрители вообще такие доверчивые. Илье даже непонятно, зачем так стараться, чтобы в фильме было все «как на самом деле». Все равно почти никого не осталось, кто бы помнил, как оно было, до Проведения Границ.

В Приморске специально разыскали одну старушку, совсем седая, древняя, на две палки опирается, ходит с трудом. Посмотрела на их съемочную площадку, скривилась: мол, все не так было. Никто бы чистильщика обуви и близко не пустил к зданию полиции. И вообще – чистильщики вовсе не обязательно были живые, мертвых тоже хватало. Откуда вы вообще взяли, что все мертвые были богатые, а живые – бедные? По-разному бывало, да и вообще – тогда никто и не различал толком, мертвые или живые, это все потом началось, после этого вашего Проведения. А потом вдруг сказала:

– Да вообще – никакой разницы нет, до Проведения или после. У кого власть – тот и прав, а простые люди как жили, так и живут.

После этого ассистент режиссера сразу начал свое пойдемте, бабушка, поздно уже, и они подевались куда-то.

Илью никто, конечно, не спрашивал, а то бы он объяснил, что ведь это – кино. Тут главное, чтобы сюжет интересный был, да еще драки и девушки красивые. А что на самом деле было – да кому какая разница? Ему даже обидно, что в сценарии нет ни одного зомби, – Городецкий на его вопрос так и сказал: «Так ведь зомби только после Проведения появились!» Будто Илья сам не знает! Но просто фильмы с зомби – самые здоровские! Как он в «Неуловимом» один целый отряд зомби положил! Самый его любимый эпизод – хотя ребятам, конечно, больше нравится про «эй, пацан, покажи класс!». Но про зомби – все равно кайфовей.

Илья возвращается к столу и дописывает открытку:

«Погода здесь отличная, купаемся почти каждый день. Девчонки здешние мне проходу не дают, но я уже привык. Впрочем, то ли еще будет, когда наш фильм выйдет на экраны! Ты готовься: я тебя на премьеру позову, как к вам приеду. Маме и папе от меня привет.

Твой двоюродный брат Илья.

P.S. А ты знаешь, что на каком-то мертвом языке “двоюродный брат” будет “кузен”. Прикольно, да?»

8

Люси уже старая, уже не хочет бегать за катушкой, прыгать за бантиком. Она лежит на диване, рядом сидит Марина, чешет черно-белую меховую спинку, теребит за ушами. Кошка урчит от удовольствия.

На ковре устроились Лева с Гошей, взволнованные, возбужденные.

– Ну и что? – говорит Марина. – И что тут такого таинственного?

– Ну как, ты что, не понимаешь? – говорит Лева.

– У них какая-то тайна! – говорит Гоша. – Она же специально к ДэДэ шла! Полчаса подождала, чтобы никто не видел, – и к нему!

Марина фыркает. Тоже мне тайна! У них – свидание, любому понятно. Но только не мальчишкам, конечно. Им подавай тайны, секреты, клады. Детский сад, штаны на лямках.

– Про дом еще расскажи, – говорит Лева.

– Ну что ей рассказывать, – отмахивается Гоша, – она же все равно слушать не хочет.

Марина прекращает гладить Люси, берет на руки и зарывается носом в мех. Кошка недовольно мявкает, но не вырывается – привыкла. Люси – почти ровесница Марины, на год младше. Марина сколько себя помнит – все с ней играла. Говорят, двенадцать лет для кошки – это как семьдесят с лишним для человека. Интересно, было ли когда-нибудь время, когда Люси и Марина были ровесниками? Наверное, тогда, когда Марина еще не умела ходить и только ползала – Люси была, конечно, быстрей, но по крайней мере они видели мир примерно с одной и той же высоты.

А теперь Люси старая, совсем, совсем старая киска. Марине не хочется об этом думать, и она глубже утыкается носом в теплый мех и оттуда, из глубины кошачьего живота, говорит:

– Ладно, рассказывайте, чего там за дом.

– Смотри, – начинает Гоша, – пустой дом. Внутри давным-давно никого не было. Вокруг – пустырь. Зарос всякими сорняками – и больше ничего. Ни бумажек, ни битых бутылок – ничего. Вокруг – забор, поверху – колючая проволока. Что это значит?

– Что это – дом с привидениями? – спрашивает Марина.

– Я считаю, что да, – отвечает Лева.

И Гоша солидно кивает, да, он тоже так считает.

Люси наконец-то выворачивается из Марининых рук и поспешно, но не теряя собственного достоинства, залезает под кресло в дальнем углу комнаты.

– Значит, – говорит Марина, – вместо того чтобы выслеживать Вадика, вы следите за ДэДэ и разыскиваете дома с привидениями, так? Ладно, Лева, он уже свое получил, а ты, Гоша, вместе со мной клялся с пятнашками посчитаться – было дело?

– Было, – соглашается Гоша. – Но что я-то? Мне только скажите, где Вадик, – я ему хрюсло сразу начищу и все. Даже без всякого об-гру справлюсь.

– Он ныкается сейчас, – говорит Марина, – из-за забора почти не показывается. Я думаю, он знает, что мы на него зуб точим.

– Рыльце в пушку, – говорит Гоша.

– Постой, постой, – говорит Лева, – что значит «рыльце в пушку»? Он что, что-то необычное сделал? Да пятнашки всю жизнь только так себя и вели – чего ж теперь ему ныкаться? Почему, когда Шурку обидели, они не ныкались, а сейчас – затаились?

– Нас испугались, – говорит Гоша.

– Я понял, – кивает Лева, – они испугались тебя с Мариной. Но откуда они узнали, что надо вас бояться? Вы что, сообщили им об этом?

– Нет, – говорит Марина, – им я ничего не сообщала. Я только девчонкам в классе сказала, что всё, у меня с пятнашками война, и если кто хочет – милости просим присоединяться.

– Объявила мобилизацию, – усмехается Гоша.

– Девчонкам, говоришь, сказала? – переспрашивает Лева. – А Оля при этом была?

– По-моему, да, – кивает Марина, – но она же трусиха, она драться не пойдет, толку-то с нее!

– Нам-то с нее толку нет, – объясняет Лева, – а Вадику – еще как есть! Вспомните: кто рассказал всему классу, что Нику в «пятнашке» дразнили Кикой?

– Ну Оля, – отвечает Гоша, – а что?

– Ты хочешь сказать… – начинает Марина

– Да, Оля дружит с пятнашками. Они ей рассказывают про Нику, а она им – про наши планы.

– Ух ты! – говорит Гоша.

– Вот черт, – говорит Марина, – знать бы раньше…

– Предательница, – говорит Гоша и спрашивает: – Может, ей хрюсло начистить? Только это, Марин, тебе придется. Я с девочками не дерусь… ну, с такими, как Оля, – запнувшись, добавляет он.

Марина поджимает под себя ноги и берет в рот каштановую прядку. Лицо у нее становится сосредоточенное и задумчивое.

– Да, теперь все понятно, – говорит Лева, – и про родителей Ники тоже Оле пятнашки рассказали. Она думает – это я проболтался, но теперь-то все ясно. Объясню ей завтра, все у нас нормально будет. Ну, Оля-гадина, держись у меня!

– А у нее правда родители мертвые? – спрашивает Гоша. – Или Оля врет?

– Правда, – говорит Лева. – Ника мне сама говорила. Погибли в аварии.

– Да-а-а, – тянет Гоша, – представляешь себе: были родные мама и папа, а стали – мертвые. Ну, я знаю, что рано или поздно все умрут, но почему-то про своих я уверен: они после смерти все равно будут за нас.

– Я про своих тоже, – говорит Лева, – мои-то уж наверняка. Всю жизнь в школе работают, не вещисты, не смертники… они и после смерти должны как этот… Ард Алурин.

– Я думаю, – говорит Гоша, – хороших мертвых вообще должно быть много, гораздо больше, чем нам в школе говорят. Вот иногда у нас в кино мертвые фильмы показывают: там же всегда есть те, кто за нас, за живых. Ну или просто хорошие люди. Я думаю, плохими мертвыми становятся только плохие люди.

– Нет, – возражает Лева, – это не так. Разве дочка Алурина была плохая? Да сколько я историй читал, в которых хорошие люди становились зомби или там упырями? Да и вообще – если бы все хорошие живые превращались в хороших мертвых, то зачем мертвым их убивать? А они потому и убивают, что это – что-то вроде перевербовки.

– Ты, Лева, конечно, умный, – с неожиданной злостью говорит Гоша, – а ты скажи: если мертвые все сплошь такие плохие – то почему мертвые вещи такие хорошие? Одежда клевая. Магнитофоны или там телевизоры – лучше наших. Машины, говорят, вообще офигенные. И еще эти, компутеры…

– А это разные вещи, – отвечает Лева, – это не надо путать. Это и есть вещизм, путать вещи и, как это мама называет, этику. То есть хорошие вещи могут делать плохие люди. И наоборот.

Все это время Марина почти не слушает ребят. Вдруг она повторяет за Гошей:

– Плохие люди могут делать хорошие вещи. Это точно, – потом выплевывает прядку и улыбается. – Пойдемте пить чай, дядя Коля достал папе коробку мертвых конфет. Вку-у-усные!

Марина поднимается и идет на кухню. Ей нравится изображать хозяйку, она вообще любит свою квартиру – опрятную, ухоженную, уютную.

9

Когда Нике было восемь лет, родители поехали с ней в зимний дом отдыха. Целую неделю они прожили втроем, в маленьком домике, затерянном среди огромного снежного парка. Нике запомнился дом с колоннами – старый, построенный еще до Проведения Границ, со множеством коридоров и комнат. В большом зале была столовая, четыре раза в день сюда приходили отдыхающие – завтрак, обед, полдник, ужин. Утром на каждом столе лежало меню – и можно было выбрать себе еду на завтра. Еще в доме с колоннами была игровая комната, куда родители несколько раз отдавали Нику на пару часов. Какие там были игрушки, Ника сейчас не может вспомнить – но тогда они ей очень нравились, она даже сама просилась. Ну и дура была! Лучше бы лишних пару часов провела с мамой и папой!

Больше всего Нике запомнились покрытые снегом деревья, мелькающие с обеих сторон дорожки. Она сидит на санках, папа тянет их за собой, словно лошадь на картинке, бежит все быстрее, быстрее, Ника смеется, снег летит в лицо, деревья мелькают, санки едут так быстро, папина спина так близко, что кажется – Ника вот-вот и догонит папу, но нет – папа все время на шаг впереди, недосягаемый, быстрый, живой. Санки летят, папа бежит все быстрее, и кажется – это будет длиться вечно.

Поэтому теперь Ника не любит зиму. Скрип снега каждый раз напоминает ей о старом доме отдыха. Сколько лет назад это было? Четыре? Пять?

Ника крепче сжимает ручку портфеля и входит на школьный двор – и в тот же момент пущенный кем-то снежок попадает ей прямо в лицо. Не обращай внимания, говорит она себе и продолжает идти. Еще два снежка попадают в нее, прежде чем она скрывается за школьной дверью.

В раздевалке ее поджидает Оля.

– Я правильно помню, – медовым голосом начинает она, – ты говорила, что твои родители вовсе не перебежчики?

– Да, – отвечает Ника. Она всегда отвечает на вопросы правду, без разницы – для чего ее спрашивают. Наверное, ответив «да», Ника подставилась – и теперь она ждет следующего хода.

Оля никогда не разыгрывает слишком длинных комбинаций. Все ее оскорбления примитивны и просты – но почти каждый раз слезы закипают у Ники в глазах, закипают, но не проливаются.

– Если не перебежчики, то, значит, невозвращенцы, – гордо заявляет Оля, и свита хихикает за ее спиной.

«Ну, это просто глупость, – с неожиданным облегчением думает Ника. – Невозвращенцы – это живые, которые посещают Заграничье по делам, а потом остаются там, не возвращаются назад. Ее родители никогда в Заграничье не были – до тех пор, пока не погибли».

– Ты бы, Оля, не говорила слов, значение которых не понимаешь, – вдруг слышит Ника голос Марины, – и вообще, что пристала к Нике? Шла бы ты… своими делами заниматься!

Ника оборачивается: Марина, улыбаясь, стоит рядом с ней. Высокая, стройная, каштановые волосы сбегают на плечи, на плече – красивая мертвая сумка. Всем своим видом Марина показывает: это моя подруга, не трогайте ее! Оля, пожав плечами, удаляется.

– Надоела она тебе? – спрашивает Марина.

– Ну, в прошлой школе были и похуже, – отвечает Ника.

Сегодня было пять уроков. Рыба бубнила что-то про щелочные металлы, то и дело сбиваясь на стратегические свойства серебра и обличение девушек, которые носят сережки и прочие украшения. На литературе Павел Владимирович, задумчиво глядя в окно, рассказывал, как по-разному можно описать зиму и какой бывает зима у разных писателей. На уроке мертвого языка проходили времена глаголов. На географии Марину опять вызвали к доске и опять влепили тройку.

– Он же тебя каждый урок спрашивает, – сказала Ника, – почему ты не подготовишься?

– Ну, если я подготовлюсь, – ответила Марина, – он же будет считать, что победил. Я лучше во второй четверти тройку получу.

Последний урок – математика. Зиночка задала самостоятельную работу – Лева, как всегда, сдает свой листок первым, следом за ним – Ника, потом – Марина.

– Ты знаешь, – шепчет она соседке, – у Зиночки – роман с географом.

– Не может быть, – ужасается Ника, – он же мерзкий.

– Я тоже так считаю, – кивает Марина, – но я точно знаю. Настоящий роман.

Весь день Ника недоумевает: что случилось? Почему Марина, еще вчера смотревшая мимо, разговаривает, шутит, защищает от Оли и ее прихвостней? Может, раньше Марина к Нике присматривалась, а теперь разобралась, решила дружить? Неужели и у Ники впервые за полтора года будет настоящая подруга?

Было бы здорово, конечно.

После уроков девочки вместе выходят во двор. До начала декабря еще несколько дней, а весь двор уже засыпан снегом, только узкая тропка вьется между сугробами. Ника опять невольно вспоминает дом отдыха, мамино раскрасневшееся лицо, дом с колоннами, заснеженные деревья.

– Ты была когда-нибудь в гаражах? – спрашивает Марина.

– Нет, – отвечает Ника, – а что это?

– Клевое место. Пойдем, покажу. Подожди только минутку, я должна маме позвонить.

«Минутка» превращается в четверть часа – сначала не могут найти монетку, потом у Марининой мамы занято, потом автомат обрывает соединение на полуслове. Когда Марина заканчивает разговор, в раздевалке уже никого нет, кроме Ники.

Вместо того чтобы тропинкой идти к воротам, девочки обходят школу, и Марина показывает Нике лаз в бетонном заборчике, где прошлой весной обвалилась одна секция. По колено увязая в снегу, Ника идет за ней следом.

Снег набивается в ботинки, мокро, но еще не холодно. Маринина спина впереди то удаляется, то снова приближается. Нике интересно, она не знает, куда они идут, но ей кажется – вот оно, нормальное приключение, как и должно быть в школе у любой нормальной девочки. Две подруги после уроков идут куда-то через сугробы.

Хорошо.

Наконец они выходят на ровную дорожку. Марина, притоптывая, стряхивает снег с сапожек. Ника пробует сделать так же – нет, снег плотно облепил ботинки, не стряхнешь.

– Гаражи, – говорит Марина, – это что-то вроде лабиринта. Там можно даже заблудиться с непривычки – так что держись за мной и не теряйся.

Ника кивает. Надо же – лабиринт. Как интересно!

Они подходят к гаражам – скопищу низкорослых железных домиков, кое-как построенных за последние десять лет на пустыре местными автовладельцами. Это было дикое, стихийное строительство – и потому, в отличие от нормальных гаражей, здесь не было ни порядка, ни структуры. Занесенная снегом дорожка петляет между покосившихся ржавых стен. Марина идет быстро, то и дело сворачивая то налево, то направо, и Ника думает, что в самом деле вряд ли сможет одна найти дорогу назад.

Наконец, протиснувшись в узкий лаз, девочки оказываются на небольшой утоптанной площадке, с четырех сторон окруженной довольно высокими гаражами.

– Мы называем это «внутренний дворик», – говорит Марина, – как в замке.

– Клево, – соглашается Ника и, запрокинув голову, смотрит вверх. Небо сегодня голубое-голубое, без единого облачка. Только белая мушка самолета медленно ползет в синеве, оставляя за собой расходящийся реактивный след.

Пока Ника стоит задрав голову, Марина быстро отступает куда-то вбок, бесшумно открывает низенькую дверь и скрывается за ней. Мгновение – и Ника одна во внутреннем дворике.

– Марина? – говорит она. – Ты где?

Голос звучит неуверенно: Ника догадывается, что ответа не будет.

– Марина! – еще раз зовет Ника.

«Конечно, – догадывается она, – это еще одна шутка. Еще одно издевательство. Усыпить бдительность, втереться в доверие – а потом завести в лабиринт и бросить здесь одну. То-то Марина с Олей сейчас смеются над ней!»

На этот раз Ника плачет. Ее никто не видит – и поэтому она может не сдерживать слез. Предательство Левы, Олины насмешки, теперь – предательство Марины. Что еще, что дальше?

Ника всхлипывает, вытирает слезы. Как бы поступила на ее месте Аннабель? Ну, по крайней мере не хныкала бы.

«Ничего, – говорит себе Ника, – как-нибудь выберусь. Есть надежный метод, как выбраться из лабиринта, – главное, все время поворачивать в одну и ту же сторону, скажем, направо. Долго, но зато наверняка. Не такие уж они большие, эти гаражи. Мы и шли-то всего минут десять – за полчаса точно выберусь».

Ника протискивается в узкий лаз – и в этот момент слышит топот ног. Кто-то бежит навстречу. Инстинктивно она пятится, опять продирается между заржавленных стен и возвращается во «внутренний двор».

Шум и голоса все слышней. Наверное, Оля с подружками. «Ничего страшного, – думает Ника, – по крайней мере будет понятно, как отсюда выбираться», – и в этот момент в лаз протискивается Вадик, за ним следом еще пятеро пятнашек, бывших Никиных одноклассников.

Веселые, раскрасневшиеся от бега, они, похохатывая, окружают Нику.

– Ну, Кика, вот мы и снова встретились! – говорит Вадик.

Ника понимает: сейчас случится что-то страшное. Изгаженная сменка, утопленный портфель, даже испорченная юбка – все кажется теперь детскими шалостями, подготовкой к чему-то унизительному, мучительному, мерзкому. Она отступает на шаг и сжимает кулаки.

Вадик приближается, посмеиваясь и перекатывая в руках снежок. Но вдруг улыбка исчезает, сменяется изумлением, потом – испугом. Внезапно со всех сторон раздаются крики – крики торжества, ярости, боли и страха. Кто-то прыгает Нике за спину, хватает за плечи и тащит прочь.

10

Подробностей своего плана Марина не рассказала никому. Гоша знал, что ему нужно собрать побольше верных ребят, привести на крыши гаражей, расставить по периметру внутреннего дворика и – на всякий случай – вдоль подходов к нему. Все должны были запастись метательными снарядами и ждать, пока Вадик и прочие пятнашки попадутся в ловушку.

– Как ты их туда загонишь? – спросил Гоша.

– Не волнуйся, – ответила Марина, – это уже мое дело. Ты, главное, тихонько все сделай, чтобы Оля не пронюхала.

Все утро Гоша собирал свою армию. Семеро мальчишек из их класса, пятеро – из «б» и четверо – из «а». В последний момент к ним присоединились двое шестиклассников, узнавших об операции от старших братьев.

К гаражам подходили с задней стороны, на крыши залезали, подсаживая друг друга. Лева догадался сложить всю сменную обувь в несколько мешков, а остальные наполнить ледышками и снежками – и так передавать боеприпасы на крышу. Через пятнадцать минут отряд был готов встретить неприятеля: семнадцать бойцов, и у каждого – боекомплект на десять-пятнадцать выстрелов.

Лежа на краю крыши, Гоша видит, как приближаются Марина и Ника. Марина широкими шагами идет впереди, Ника за ней едва поспевает. Вот они скрываются в лабиринте гаражей.

Стараясь не шуметь, Гоша по крышам пробирается к «внутреннему дворику», потом заглядывает внутрь: что за черт, Марины нигде нет! Ника растерянно стоит посреди вытоптанной площадки, испуганно озираясь по сторонам.

– Левка, – шепчет Гоша, – ты не знаешь, куда Марина делась?

– Нет, не знаю, – отвечает Лева, – ты же велел мне не высовываться. Я вот лежу и жду команды.

– Что за фигня, – бурчит Гоша, – куда она запропастилась?

Вадик и его пятнашки как раз подходят к гаражам. Бойцы выбирают снаряды для первого броска.

– Без сигнала не стрелять, – шепчет Гоша, чувствуя себя настоящим командиром, этаким Ардом Алуриным с его верными семнадцатью бойцами. Шепотом он отдает приказы: – Не высовываться! Ждать команды! Всем лежать тихо! Тихо, я говорю! Кто это там грохочет? Сказано же было – лежать!

В самом деле – по крышам прямо к ним несется еще один человек.

– Привет, вот и я, – говорит Марина.

– Как ты сюда попала? – спрашивает Гоша.

– Через заднюю дверь гаража, – объясняет девочка, – это гараж Николая Ивановича, папиного знакомого. Я взяла у него ключи, сказала: не хочу лыжи в школе оставлять, у него спрячу. Он зимой все равно машиной не пользуется – ну, я вчера заранее дверь открыла, а когда Ника отвернулась – пролезла туда, через переднюю дверь вышла… и вот я здесь!

– Ты – здесь, а Ника – там? – почти кричит Лева. – Они же сейчас прибьют ее!

– Не прибьют, – отвечает Гоша и шепотом командует: – Открываем огонь на счет «три». Прикрывайте меня и не попадите в девочку!

Гоша встает и с разбега – раз, два, три! – прыгает прямо во «внутренний дворик». В тот же миг град ледышек и снежков обрушивается на пятнашек.

Гоша хватает Нику за плечи, прикрывая от метательных снарядов, летящих со всех сторон. Девочка брыкается, но Гоше удается затащить ее в дальний угол. Пытаясь выбраться из ловушки, пятнашки бегут к выходу, но, отталкивая друг друга от узкого прохода, еще плотнее сбиваются в кучу – отличную мишень для обстрела!

У выхода из лабиринта разгромленный отряд Вадика поджидает Марина и Лева.

– Ну что, Вадик, – кричит Марина, – ты все понял? Ты хорошо запомнил моих друзей, правда? Их самих, их младших братьев и сестер, домашних животных, если они у них есть, всех-всех-всех? Я тебя спрашиваю, Вадик: ты хорошенько запомнил?

На Вадика жалко смотреть: куртка разорвана, губа разбита, под глазом наливается фиолетовым огромный синяк. Он кивает и бурчит себе под нос:

– Ничего, мы еще встретимся.

Нападающие торжествующе кричат, пятнашки орут от ужаса и боли, Гоша тащит Нику в безопасный угол, девочка ничего не понимает. Все происходит слишком стремительно, слишком быстро, словно она не успевает за собственной жизнью, как когда-то – за папой, как сегодня – за Мариной.

Вжавшись в угол, Ника видит: ее недавние гонители сбились в кучу, словно стадо баранов, а неведомо откуда появившийся Гоша поднимает с земли ледышки и швыряет им вслед. Теперь она, кажется, понимает, что случилось: ее заманили в ловушку, а Гоша ее спас. От этой мысли Нике становится тепло и радостно, словно она вдруг попала в какую-то сказку, в книжку со счастливым концом, в добрый фильм о крепкой школьной дружбе.

– Спасибо, – говорит Ника.

– Чего? – переспрашивает Гоша.

– Спасибо тебе, – повторяет Ника, – ты же меня спас.

– Я? – удивляется Гоша. – Я тут ни при чем. Это Марина всё… – Тут он замирает на секунду и, смутившись, добавляет. – Ну неважно. Я потом расскажу.

Пятнашки уже покинули «внутренний дворик», оставив на утоптанном снегу несколько варежек и одну вязаную шапку.

– Пошли, – говорит Гоша, – разберемся, чего там происходит.

Ника снова протискивается через узкий лаз – не одна куртка порвалась здесь сегодня! – следом за Гошей возвращается лабиринтом. Она пытается вспомнить древний миф о лабиринте, герое, чудовище и дочери местного царя. Герой – это, конечно, Гоша. Она, наверное, дочь царя. А чудовище? Чудовище – это все остальные: ее бывшие одноклассники, Оля, ее подруги, Лева, Марина… Только она никудышная дочь царя – герою от нее никакой помощи.