И снова дороги открыты…

Пивным перегаром дыша,

день старый летит под копыта —

ненужный,

как чья-то душа.

И люди,

что с детства пугливы,

как мерины, выгнув глаза,

свободу хватают наивно,

как добрую девку за зад.

И грудь распирает от ветра.

И кровь бродит, словно вино.

Летят во все стороны света

на крыльях вчерашней вины.

И вновь воскресает Иуда,

подавший на чье-то бытьё…

И жизнь понимаешь —

как чудо.

И смерть – продолженье ее…

Михаилу Шанькову

Пустынен город мертвой славы,

где мы, обнявшись,

вчетвером,

под ношей умершей Державы

корявой поступью бредем.

Слились в одно дворцы, бараки.

И гул Империи затих.

Роняет золото Исакий

на крылья ангелов своих.

И в небо уплывает пристань,

в туман уходит человек.

И маршируют декабристы,

как обувь,

стаптывая век.

Лишь Всадник вздыбился на страже

непредсказуемых времен,

где под бесстрастным солнцем

даже

неверный шаг запечатлен.

Они идут, земные люди,

В страну, которой больше нет…

Борис Примеров

Мир душе твоей, пращур Примеров,

что над мертвой Державой взошла.

Над разбитой дорогой —

без веры,

над бытьём – без кола и двора.

И твой дух,

не взыскуя земного,

вон исходит из русских полей,

где горит мое черствое слово,

обагренное кровью твоей,

озаряя в молчании строгом

на тебя указующий перст.

Твое тело, забытое Богом,

до могилы я нес,

словно крест.

Даже в этой зияющей бездне

ты лежал – недоступно высок —

слово лишнее в тягостной песне,

падший ангел,

отбывший свой срок.

Александру Худорожкову

Там,

где гудит страна, предвосхищая сечу,

и незачатый плод кричит из бездны дней —

там всем нам танцевать за голову Предтечи

и, получив ее, не знать, что делать с ней.

О бедный мой народ, разверившийся в Слове,

на горе и крови свой замесивший хлеб,

беззубым ртом опять свистаешь клич соловий

и точишь лезвиё впотьмах своих судеб.

Искупят сыновья отцовскую проруху.

И день придет, когда сердца отпустит ржа.

Но не дано нам знать,

подняв на ближних руку,

как светел Божий лик

на полотне ножа…

Глаз мертвой девушки чуть-чуть подслеповат.

В него война глядится, словно в воду.

И видит сквозь него слепой солдат

кровавый путь в Господнюю свободу.

Се попущенье пасмурных времен,

где в гневе поднял камень брат на брата, —

в бесславной бойне не оценит он

и не опустит дула автомата.

И тени искореженных друзей,

взывая к мщенью, восстают из праха.

И ангел – в окровавленной слезе —

взмахнув крылом, сползает на рубаху

и черный штык.

А враг придет назад,

как подлый тать…

И, повернувшись к Богу,

обняв холодный труп, сидит солдат

и мертвым глазом смотрит на дорогу.

Господа офицеры великой Российской Империи,

где теперь ваши души,

прельщенные духом извне?!

За задворки свобод заплатили вы золотом веры,

и —

без царя в голове —

вы его обрекли на земле.

Ах, как поздно настигло в родимой чужбине

раскаянье…

И земли трубный глас

всколыхнул в вас сыновью любовь,

когда с русской Голгофы

уже раздавались стенания

и, дымясь, заливала Отчизну невинная кровь.

Час настал, господа,

причащаться крови Государевой,

Он грядет в темноте ваших душ,

что попрали Закон.

А пока вечный зверь раздувает бесовское зарево

в православной державе.

И имя ему – легион…

Посему, господа, ныне, присно «отступники» —

имя нам:

ни Царя, ни России, ни Веры уже за душой.

До Суда вам лежать под парижской свободы

руинами,

прорастая из тьмы

нашей русской плакун-трын-травой.

Ну а правду о вас, что залита вином и помоями,

нам испить суждено —

до забытого всеми креста.

Русь простила давно,

над своими рыдая изгоями.

О заблудших сынах Богородица молит Христа.

Господа, честь имею,

блаженное воинство белое.

Пусто в Храме.

И лишь, проступая на желтой стене,

в ровном свете лампадок

встают за Святым на коне —

господа офицеры

Предвечной Российской Империи.

На ладони высохла земля,

проросла в веках блокадным хлебом.

И в глазах, сливающихся с небом,

встали насмерть русские поля.

И покуда жить еще могу,

я к ответу мертвых призываю,

их землей сырою попрекаю —

каждой пядью,

отданной врагу.

Вдоль по ветру от Лобного места,

где от призраков стонет стена,

православье отпев в черных мессах,

свой престол утвердил сатана.

И толпа,

что давно уж не ропщет,

честь-хвалу воздает наяву

бесу,

чьи окаянные мощи

не ложатся никак в трын-траву.

И сквозь землю грядут по ступеням

эти души,

объятые тьмой.

На свету же их влажные тени

превращаются в смог над Москвой.

И в моленьях насущному хлебу

всем нам видеть в единственном сне:

в блеске молний

по черному небу

мчится всадник на белом коне.

Я был убит врагами на рассвете.

И был сожжен.

И был развеян прах,

он им осел на треснувших губах.

И этот день запомнил долгий ветер.

И стал я мертвым ангелом у Бога.

Разверзлись все могилы на земле,

нащупав души в наступившей мгле.

А для живых торилась в ад дорога.

И наливалась кровью мертвых раса.

В один окоп слились погосты те.

Бог был доволен.

В вечной мерзлоте

вставала Русь.

Я ждал своего часа.

Где мосты сожжены, и деревни погублены

и где воздух тлетворный бесплоден и слеп,

где могучие россы под корень подрублены,

там цветет наш корявый,

безрадостный хлеб.

И где катит тягуче —

с последними силами

смерть-старуха свой крест на скрипучей оси,

окопалась земля родовыми могилами

среди глада и мора великой Руси.

Божья милость известна заране —

всё свое испытать на горбу.

Проступает чужое сознанье

в запечатанном черном гробу…

С мыслью дикой и внешностью трупа

от себя не нашел и следа.

Лишь козлиную мерзость нащупав,

осознал вдруг – попал я куда.

Всяка нечисть набилась:

в повале

гады скользкие тыкались в бок.

Непотребные девки стонали,

пеной жаб обспускав между ног.

В предвкушении пёсьего князя,

как гнилушки светясь в темноте,

натирались из печени мазью

некрещеных умерших детей.

А сожрав лягушачьего кала

с порошком из костей мертвецов,

пучеглазые ветры пускали

в беззащитно-гнилое лицо.

И на том затянувшемся бале,

закрутив в беспредельный тупик,

черти пьяные в душу плевали,

на нательный мой крест наступив.

Кровью тварей погубленных —

милость

протекла, как заря, поутру.

На устах, что в блевоте дубились,

зачалось Слово чистое вдруг.

Помогите мне встать!

Над собою

получил я свободу уму.

Снова день.

Но какою ценою —

я уже не скажу никому.

– Бог ты мой, что за свара клубится

в поднебесной твоей, не пойму…

Святогор выходил из светлицы

в чисто поле —

в кишащую тьму.

Грозны тучи крыла распластали,

буйны ветры секут из-под ног,

и змеевы поганые стаи

наползли в перекрестья дорог.

– Или некому, братия, боле

за отеческу землюшку лечь?!

Шип змеиный и посвист соловий

заглушают родимую речь.

Эх, людишки – обмякли, ослабли,

поприжались, как блохи в шерсти, —

нет чтоб меч навострить или саблю,

им бы ноги скорей унести…

– Что я вижу – уж не с медовухи ль?

Свищут молоньи, тешится гром.

Три носатых, прозрачных старухи

тащат по полю кованый гроб.

– Что ж, приспело, наверное, время…

Размахнулся вдоль гиблых дорог,

порубил все змеиное племя,

огляделся вокруг.

Занемог.

Красно солнце приходит все реже,

сила буйная в теле гниет,

мать сырая земля уж не держит,

поотвыкла – тяжел для нее.

И во всю богатырскую удаль

меч вбил в землю.

Поклон положил…

– Эй, носатые, стойте покуда! —

в гроб вошел.

Да и дверь затворил.

То не тучи солнышко попрятали

И не ночь на землю навалилася

То на старый Святогоров православный меч

Воронье поганое слетелося

А стоит тот меч во чистом полюшке

Тыщу с гаком лет да еще семьдесят

И зовет к себе он русских молодцев

Чтобы подняли его за дело правое

Только кто к нему потянется дотронется

И захочет его взять из земли-матери

Небывалой русской силой преполняется

И родимый для нее тяжел становится

Расступается тут сразу земля-матушка

На четыре святорусских да на четверти

И уходит в землю добрый молодец

Поминая тихим словом свою силушку

Но идут к мечу и пешие и конные

Крест кладут на все четыре стороны

И хватаются за рукоять злаченую

Воронье с отчизны милой чтоб повыгнати

Продираясь сквозь черные боры,

тьму народов и тысячу лет,

я себя ощутил Святогором.

Святогор – мой отец и мой дед.

В генах Русь у меня. Под удары

сотни раз я подставлю свой лоб.

Вон мой меч!

Эй, собаки-хазары!

И трещит на мне собственный гроб.

Великий крест перерожденья судеб

висит над миром.

Но не имут страх.

И человек,

что Богу лишь подсуден,

простерся перед кесарем во прах.

И скрылся Сущий.

И настало адом

все то, чем обращался божий мир.

И возроптало человечье стадо.

И втоптан в землю

рухнувший кумир.

И веры нет.

Лишь полная свобода —

у бездны развернувшейся – на дне.

Лишь в теле

ожидаемого Бога

гвоздищи

вопиют до скорых дней.

Нет ничего.

Лишь память крестной муки

щекочет ноздри и стоит в глазах.

Лишь страждущей толпы животный страх.

И снова

к небу поднятые руки…

Лишь с Востока как будто над плахой

черны молньи на Запад сверкнут

Он восстанет из русского праха

буйны силы из уст изойдут

И от края небес и до края