Дома Лизель снова принимается реветь: Лора обещала фати, а его нет. Ома удивлена, даже сердится поначалу: хмурясь, разбирает их немудрящие пожитки. Сложив наконец одеяла в шкаф и закрыв дверцу, ома мягко объясняет Лизель и Юри, что фати, наверное, на американской территории. Лизель смолкает и, утерев бледные щеки, спрашивает шепотом:

– Его наказали?

Ома, прищурившись, смотрит на внучку, и в наступившей тишине Вибке отрезает каждому по куску хлеба.

В первую ночь они спят в одной комнате с ома и Вибке. С крюков в потолке свисают занавески, разделяющие маленькую комнату на еще меньшие части. У ома с Вибке по кровати, между ними полог. Вибке заставляет Лору и Лизель лечь на ее кровати, а для Юри стелет на полу матрас. Сама Вибке ложится на их одеяла, предварительно соорудив для Петера колыбель из старого ящика. Пожелав всем спокойной ночи, ома задергивает на кровати тяжелый полог.

Глядя на темные складки, Лора гадает, плачет ли сейчас ее ома. О Йохане, о мутти, о фати. За бабушкиным пологом тишина. Вот мы и дома. Лора шепотом зовет Лизель, но сестра лежит, повернувшись спиной, и не отвечает. Мы у бабушки. Лора повторяет это про себя. Кровать мягкая и теплая, в комнате тишина. Мутти держат американцы, фати, может быть, тоже. Томас прячется в развалинах, а Йохан умер. Не в силах сдержаться, Лора плачет, закусив простыню. В темноте к ней подползает Юри. Неумело гладит по волосам и отирает рукавом глаза.

– Я знал, что фати здесь не будет, Лора.

– Откуда?

– Томас сказал.

– Боже. Почему ж ты мне ничего не говорил?

Юри пожимает плечами.

– Он сказал, что после любой войны мужчин сажают в тюрьму. Что сейчас много у кого отцы сидят, Лора. Мне кажется, не так уж это и плохо.

Лора обнимает братишку, и тот забирается к ней под бочок.

– Томас сейчас один?

– Думаю, да, Юри. Наверное.

– Ему грустно без нас?

– Не знаю. Может быть. А когда он сказал тебе про мужчин?

– Сто лет назад. Даже не помню. Томас сказал, что мы всегда его найдем под тем церковным шпилем. Мы сходим к нему?

– Конечно.

– Завтра?

Лора не может вспомнить, что именно рассказывала Томасу о фати, если вообще что-либо рассказывала. Она размышляет о том, что у всех отцы сейчас в тюрьме, повторяет про себя, что не так уж это и плохо, и не может себя в этом убедить.

И все же она рада, что Юри лежит с ней вместе в теплой кровати. Рада и тому, что ни он, ни Лизель не проболтались бабушке о Томасе. Одна ложь осталась нераскрытой, одну тайну удалось сохранить. Она целует Юри в голову.

– Вы сегодня были умницы.

Вибке и Лора сидят в больничном коридоре, ждут, пока Петера взвесят и измерят.

– Ваша ома гордая женщина. Ее жизнь круто изменилась. Не осталось ничего. Одна я.

Смеется. У Вибке веснушки и морщинки-лучики вокруг глаз. А рука холодная и мягкая.

– Она получит на вас продуктовую и вещевую карточки. Теперь у вас каждый день будет еда, особенно у Петера, и еще вам будут выдавать одежду. Уж она позаботится.

Лора притулилась к плечу Вибке. Она кожей впитывает в себя ее журчащий голос.

– Она потом привыкнет к вам. Ваша мутти давно перестала писать, еще до того, как все закончилось. Ома очень переживала. Я-то знаю.

Лора впитывает ласку ее рук, и до самого вечера в душе воцаряется покой.

Юри бежит впереди. Он вне себя от радости. Дети пробираются среди каменных глыб. Лора осторожно лавирует между обломками стен, некогда оклеенных обоями, а Петер сидит за спиной и крепко держится за шею. Они доходят до небольшого дворика. Асфальт местами потрескался и провалился, но дворик, залитый солнцем, выглядит вполне привлекательно. В разломах плит и на стенах поверху растут фиолетовые и желтые сорняки.

В дальнем углу дворика висит на петлях покосившаяся дверь. Юри подбегает к ней и, распахнув, устремляется в прохладную темень. К Томасу. Томас зажигает свечу и улыбается. Худое лицо покрывается складками, меж зубов показывается розовый язык. Юри летит обратно по ступенькам.

– Он говорит, что останется здесь. Так ведь? Ты ведь так сказал?

Томас улыбается и смотрит на Лору. У нее начинает колоть пальцы.

– Я тут убрался. Можно сделать печку, и тогда станет тепло и можно будет готовить.

– Он останется здесь, а мы будем ходить к нему в гости.

Томас ищет в развалинах половицы и оконные рамы, а Юри носится по двору и кричит. Томас разводит во дворике костер, Лора печет картошку и нагревает на углях кирпичи. Будет чем прогнать подвальную сырость, когда они с Юри и Петером уйдут обратно к Лизель, Вибке и ома.

То, что уцелело от бабушкиного дома, меньше той комнаты, которая была у них на ферме. Другие дома на улице пострадали не так сильно, и ома удается найти внукам на ночь комнату у соседей, Мейеров, которые помнят Лору и Лизель совсем маленькими. У них большой – почти до самого озера – яблоневый сад.

Ома заводит распорядок. Каждый вечер дети ужинают вместе с ней и Вибке, а потом отправляются к себе через дорогу спать. Утром она снова забирает их, чтобы покормить завтраком, и, пока Лора с ребятишками спешат по лестнице и обмениваются на ходу шутками с Мейерами, Вибке расстилает скатерть и раскладывает столовые приборы, для каждого блюда свой. Под руководством бабушки тщательно делятся порции. Едят они все вместе три раза в день. Ома ест хлеб с помощью ножа и вилки, следит, чтобы дети жевали медленно, но еда все равно заканчивается слишком быстро, и они выходят из-за стола голодные.

Лето уже на исходе, но погода стоит чудесная. Лизель все еще дуется на Лору. И целыми днями помогает Вибке: развешивает белье в заросшем саду, убирается, часами стоит с ней в очередях. Ома или сидит за столом у окна и пишет письма, или уходит на целое утро в Красный Крест, а после обеда отдыхает у себя за занавесками.

Лора ухаживает за Петером, а Юри то и дело вертится вокруг. Шепчет что-то себе под нос, пинает камешки на дороге. Лора старается не слушать, что он там говорит. Наверное, он разговаривает с Йоханом, и ей не хочется подслушивать. При первой же возможности они отправляются в подвал. Навещают своего тайного брата, пока все тихо, ома спит, а Вибке и Лизель вяжут или штопают одежду.

Томас всегда радуется своим гостям, встречает их тихой улыбкой. Лора представляет, как он сидит и ждет их. Ловит осторожные шаги, приближающиеся к его подземному дому, грустит в одиночестве, если они в какой-то день не приходят. Всякий раз Лора поражается его худобе. Рот щербатый, на ногах лохмотья.

Когда она не видит Томаса, то представляет себе его совсем другим, и при встрече не сразу привыкает к его исхудалому телу. Она подолгу разглядывает одежду, кожу и даже ресницы, припорошенные осыпающейся со стен известкой.

Герр Мейер возится с камерой. Старческие пальцы с трудом справляются с настройками, старческие глаза не доверяют свету. То так, то эдак выстраивает детей у ворот, там, где живая изгородь и не виден разрушенный дом.

– Нужно было раньше начинать. До обеда. Теперь ни за что не ручаюсь. Только пленку израсходуем, а герр Польсен все равно сдерет за печать. Отложим до завтра.

Снимок для мутти. Ома узнала, в каком лагере она содержится, и пошлет ей фотографию. Она говорит, ей это поможет. Для съемки ома даже нашла им одежду. Петер то и дело срывает с себя матросскую шапочку, а вот Лизель рада голубому шелковому шарфу, покрывающему ее клочковатые волосы. Ома написала письмо мутти, от них от всех. Они подписались в конце письма, не читая. Лоре не хочется знать, что в нем написано. Хорошо, что ома не заставила писать ее. Лора помогает Вибке наряжать детей.

Холодно. Юри растирает ладони и коленки, Лизель вся дрожит.

К вечеру герр Мейер приносит отпечаток. На разбитой мостовой стоит группка серьезных большеглазых детей. Самая высокая Лора, рядом Лизель, за ней Юри; впереди всех, уцепившись за ногу брата, стоит Петер. Лизель явно велики туфли, а у Юри на его вытянутой голове смешно торчат уши. У Лоры, несмотря на старания Вибке, неровный пробор, глаза полузакрыты. Все они худы. Выпирающие скулы и запястья, большие колени и чужая мешковатая одежда. При виде этой фотографии у Лоры возникает чувство, будто перед ней незнакомцы или люди, которых она знала когда-то очень давно.

Снимок и письмо помещаются в конверт. Когда ома надписывает адрес, у Лоры сжимается в животе. Мутти увидит, что нет Йохана.

Они ждут новостей, а дни становятся холоднее. Петер реже плачет, снова стал улыбаться, понемногу поправляется. Лора больше не носит его, только держит за пальчики, а он радостно лепечет и решительно делает шаги. Но ей начинает не хватать уже привычного ощущения тяжести в руках. Она согласна с Томасом: еще не время; Юри и Лизель, как было условлено, молчат, тайный брат остается тайной. И все же Лора боится чаще ходить в подвал.

Играя с Петером на августовском припеке, она наблюдает за Юри с Томасом. Юри ходит за ним по двору, помогает собирать сушняк, который Томас вытащил из озера и разложил на солнце. Томас молчит, а Юри что-то беспрерывно шепчет, и в тихом августовском воздухе раздается его громкий и продолжительный смех. Томас берет Юри за руку, и мальчишеская ладонь крепко сжимает его указательный палец.

Ухажер Вибке тайком приносит ей из казармы радиоприемник. Та вечером приходит к Лоре, и они слушают джаз. Вибке учит ее танцевать, как в американских фильмах, на какие водил ее ухажер-шотландец. Случись Лоре заплакать, Вибке обнимает ее и легонько раскачивается в такт музыке. Говорит, что мутти вернется, и все переменится. Лоре хорошо от ее нежных объятий, легких прикосновений. Лора не рассказывает Вибке, что скучает она по Томасу.

Приходит письмо, адресованное Лоре. Имя на конверте написано маминым почерком. Лора подходит к окну и читает скупые строки.

Мутти пишет, что с фати все в порядке, что при первой возможности сообщит его адрес. Она послала ему весточку через американцев, и он знает, что они уже дома, в Гамбурге. А Лора с детьми должны писать ему письма, потому что может получиться, что вернется он нескоро. В ближаишее время снова откроются школы. Они должны усердно работать, думать о будущем и о том, что оно принесет. Мутти просит Лору поцеловать за нее Юри и Лизель, и заботиться, чтобы Петер питался как следует. Лора зачитывает письмо для ома, вглядываясь в чернильные петли, образующие ее имя. В письме ничего не сказано о лагере, о постели, на которой мутти спит, еде, которую она ест, и о том, что видно из ее окна. И ни слова о Иохане.

Она читает письмо детям. Они просят прочесть еще раз, и Юри со смехом требует поцелуй, а Лизель интересует только фати. Раз за разом спрашивает она у ома, когда будет адрес. Они ложатся вместе и болтают перед сном в своей съемной комнатушке. Ни Лора, ни Лизель с Юри не заговаривают о Йохане; и о Томасе тоже.

Яркое утро, неровные тени пересекают мостовую и тянутся к деревьям. Ома с Лизель стоят в очереди за обувью, Вибке с Юри ушли за углем. У Лоры впереди целое утро, можно пойти к Томасу. Она приберегла для него несколько ложек сахару и по дороге по щепотке дает сладкое Петеру. Что тот теряет, слизывает сама – на языке фонтанчиком вспыхивает сладкий вкус. Петер не хочет сидеть на руках. Важно покачиваясь, он шагает рядом с Лориной ногой, зажав в кулачке подол юбки. Они идут под лучами солнца вдоль трамвайных путей. Держатся середины улицы, подальше от покосившихся стен разбомбленных зданий.

Позади раздается резкий звук, металлический скрежет. Обернувшись, Лора видит взбирающийся по склону трамвай. Трамвай битком набит людьми, они весело машут им, чтоб уходили с путей. Лора подхватывает Петера и направляется к обочине, ускоряя шаг. Пассажиры смеются, машут руками, Петер машет в ответ. Кто-то из пассажиров подхватывает Лору с Петером на руках. Они проплывают над мостовой, Петер крепко притиснут к груди – и вот Лора, улыбаясь и переводя дыхание, уже стоит на площадке в гуще радостных людей, их спин, лиц, рук, мерно покачивающихся в такт движению трамвая.

Какой-то молодой человек уступает Лоре место на задней площадке, и они с Петером усаживаются возле двух молодых женщин. Одна из них блондинка, другая шатенка. Одеты в залатанные пальто и старые потрескавшиеся туфли, но на губах помада, и сидят боком, аккуратно скрестив ноги. Лора, заложив волосы за уши, обрывает с юбки распустившиеся нити.

Женщины читают газету. Что-то бормочут, показывают друг другу, качают головами. Та, что с темными волосами, замечает Лорин взгляд и, ободряюще улыбаясь, поворачивает газету, чтобы ей тоже было видно. Трамвай трясется и качается, Петер стоит у нее на коленях, тараторя что-то ей прямо в ухо. Лора пробегает глазами по свежеотпечатанным колонкам, постоянно натыкаясь на одни и те же слова: тюремные лагеря и трудовые лагеря, преступления и судебные разбирательства. Женщина переворачивает страницу, и открываются фотографии. Темные, зернистые, на плохой бумаге, но до боли знакомые. Те же человеческие трупы. Проволочные заграждения и изможденные лица, груды костей, ботинок, очков.

– Это американские актеры, да?

Лора указывает на фотографии. Шатенка разражается смехом. Светловолосая замечает, что это не смешно.

– Нет. Это евреи.

Лора краснеет. Шатенка выходит из себя.

– Посмотри на них. Они не притворяются, они мертвые.

Перелистывает страницу. Лора узнает черные воротники с яркими нашивками. На снимках – люди в форме. На портретах – ясноглазые мужчины: SS, SA, гестапо. Шатенка тычет в них пальцем.

– Это они их убивали. Душили газом и расстреливали.

– Хайде! Она еще ребенок.

– Ну, тогда пусть прочтет про себя.

Лора смотрит на безупречную красную линию губ. Сердце скачет, трамвай трясется и катится. Наконец тормозит на остановке. Шатенка, поднявшись, протягивает газету Лоре. Ее спутница-блондинка тоже встает.

– Пожалуйста, не надо ей больше ничего показывать. Хватит с нее.

– Американцы говорят, что убудут рассказывать об этом детям в школах. А англичане хотят ввести уроки демократии.

– Прошу тебя, довольно политики.

Блондинка обращается к Лоре.

– Знаешь, это были плохие люди, и они сейчас сидят в тюрьме, где и полагается быть плохим людям. Вот так.

Женщины выходят. Лора оглядывается на других пассажиров, в трамвае много людей, и все о чем-то разговаривают. На нее никто не обращает внимания и трамвай катится дальше. Она сдвигается с газетой на край сидения, Петера сажает к окну. Пролистнув страницу со скелетами, раскрывает сразу портреты. Внимательно рассматривает форму, глаза, линии носа и подбородка. На некоторых военных такая же форма, какую носил фати, но его лица не видно.

– Ты видел фотографии, Томас?

– Какие фотографии?

Томас стоит в дверях и щурится от солнца.

– Со скелетами. С мертвыми людьми!

– Боже!

У Лоры сводит живот. Она стоит на пороге подвала с Петером, который рвется из рук, пытаясь дотянуться до кармана ее фартука, где лежит узелочек с сахаром. Томас молчит, прикрываясь от солнца худой рукой.

– Их теперь наказывают. Тех, кто убивал.

Сердцу Лоры становится тесно в груди. Томас кивает и трет лоб.

– Ты сама говорила Лизель, что так и будет.

– Знаю. И уже начали?

– Да, я видел в газетах.

Его лицо бледнее обычного. Он отворачивается. Возвращается в подвальный сумрак. Идет, вытянув вперед руку, как будто для того, чтобы не упасть, пальцы чертят по осыпающейся штукатурке. Известка со стуком падает на пол.

– Томас!

Лора осторожно спускается вслед за ним в прохладную темноту, ничего не видя перед собой после ослепительного дневного света.

– Женщина в трамвае сказала, что это настоящие люди.

– Да.

– Это евреи. Она так сказала.

Глаза постепенно привыкают, и она уже может различить Томаса. Он стоит к ней спиной, подняв плечи, как будто отгородившись стеной, но она должна это спросить.

– Томас! Помнишь, ты говорил Юри, что у многих отцы сейчас сидят в тюрьме?

– Что?

Томас медленно поворачивается, и Лора видит, как растягивается его рот, обнажая уцелевшие зубы.

– Что тебе от меня надо?

У Лоры отпускает живот. В подвале раздается тяжелое дыхание Томаса.

Лора не ходит в подвал всю неделю. Только провожает Юри после полудня. Он укоризненно смотрит на нее за столом, шепотом выговаривает вечером в темной спальне. Говорит, что Томас про нее спрашивает, интересуется, почему она не приходит.

Лора долго потом не спит, жжет лампу у изголовья. Борется со сном, лишь бы не видеть вновь тех картин, что прячутся в глазах, тех нитей, что переплетаются в темноте.

А днем у нее слипаются глаза. Она дремлет, покачиваясь с Петером в трамвае, стоя с Лизель и Вибке в очередях, сидя за столом у окна с ома.

Мысли вертятся вокруг мутти, фати и Томаса, она гонит их, но они возвращаются.

Дело к вечеру, а Юри все нет. Ома уже дважды просыпалась и спрашивала, где он, беспокоясь, как бы он не убежал играть на развалины.

– Это опасно, Ханна-Лора. Говорила я ему, чтоб держался от них подальше.

Лора выходит ждать брата на дорогу. Ждет двадцать минут, полчаса, но никого не видно. Обернувшись, видит одетую в пальто ома, которая стоит в конце аллеи, возле железных ворот. Лора неловко машет ей рукой. Кричит ома, чтобы та не беспокоилась; она пойдет его отыщет и скоро вернется.

Лора быстро шагает по улицам, посматривая, не идет ли трамвай. Ей не хочется видеть Томаса, она только заберет Юри и уйдет. Зовет брата, но никто не отвечает, и она все ближе подходит к подвалу. Медлит на последнем повороте, но отступать слишком поздно. Лора пробирается среди руин, сердце сжимается от дурного предчувствия, а в голове стоит искаженное ненавистью лицо Томаса. Но когда она спускается во дворик, на пороге, скрючившись, сидит один Юри.

Печь опрокинута, несколько кирпичей выбиты, дверь сброшена с петель. Юри сидит бедный и задыхающийся, вокруг глаз синяками пролегла чернота. Лора опускается рядом, и он вцепляется ей в руку.

– Что случилось?

– Томас ушел.

– Куда ушел?

– Не знаю.

– Что случилось?

– Мы пошли собирать дрова. Он сказал, чтобы я подождал его на углу у вокзала, сказал, что пойдет сходит за супом, и я ждал, а он не вернулся.

– Долго ты ждал?

– Два часа.

– Может, ему пришлось стоять в очереди?

– Но он выломал дверь, Лора. Он ее выломал. Я знаю, что это сделал он.

– Вы подрались, Юри? Он тебя ударил?

– Нет. Он ушел. Он искал свои вещи. Но я их спрятал.

– Что за вещи?

– Он сказал, что ты знаешь. Он говорил мне, что ты обо всем знаешь. Я сказал, что ты никому никогда не расскажешь, но он не поверил, потому что ты не приходила, и ушел.

Юри причитает, стискивая Лорину руку. Его лицо блестит от пота и слез. Он говорит, а она его не понимает.

– Ты не должна никому говорить. Даже Лизель. Даже Петеру. Никогда.

– Юри.

– Обещаешь? Пожалуйста, пообещай, что никому не скажешь.

– Что ты спрятал?

Лора помогает поднять плиту на полу. Мокрицы бросаются врассыпную и забиваются в щели, а в ямке у основания стены уютно лежит Томасов бумажник. Маленький коричневый бумажник из потрескавшейся старой кожи.

– Я спрятал его только для того, чтобы Томас не ушел. Я не хотел его сердить. Он теперь будет сердиться на меня, Лора?

Юри плачет, все никак не остановится. Лора вытаскивает бумажник из тайника и, раскрыв его одеревеневшими пальцами, высыпает содержимое на пол. К ногам ложится клочок ткани с нашитой с одной стороны желтой звездой. Под ним оказывается еще один такой же клочок, тоже оторванный, тоже разлохмаченный, со знакомыми цифрами на засаленных нашивках. Еще в бумажнике лежит тонкая серая карточка, согнутая вдвое, а внутри нее – бумажка с фотографией и большим черным штампом. Юри наблюдает, как Лора рассматривает снимок на свету.

– Ты знала?

– Что?

– Это не его.

На снимке изображен темноволосый мужчина с ввалившимися глазами. Снимок смазанный, потертый, мятый. На первый взгляд кажется, что это Томас. Даже приглядевшись, Лора видит его резкие скулы, линию подбородка. Аккуратно расправляет на неровном полу документы и тряпицу. Слабость в запястьях; бумага совсем ветхая. У человека на фотографии мягкий рот. Возможно, это не Томас, возможно, Юри прав.

– Он их взял себе. Ему пришлось взять. Когда американцы пришли и всех освобождали.

– Томас все это украл?

– Не надо, Лора. Он сказал, что в этом нет ничего страшного. Понимаешь, тот человек был еврей. Он был уже мертвый.

Лора безотрывно вглядывается в лицо на снимке. Изможденные черты, приоткрытый изящный рот, глаза опущены, почти закрыты. Уже мертвый. Лора смотрит в документы, но имя засалилось, стерлось в бесконечных нервных сворачиваниях.

– Томас сказал, что американцы любят евреев, поэтому ему пришлось воспользоваться этими вещами и притвориться.

– Это он тебе рассказал?

– Он говорил, что ты обо всем знаешь.

Юри сидит на земле, подтянув колени в груди, и наблюдает за Лориной реакцией. Что тебе от меня надо? Живот снова начинает сводить судорогой, слюна на языке становится кислой. Она сплевывает, свесив голову между колен, рядом дрожит, как в лихорадке, Юри.

– Томас сказал, что люди сейчас озлобленные и что безопаснее выдавать себя за другого человека. Я сказал, что он мог бы жить с нами и тогда никто бы о нем ничего не узнал.

У Юри красные глаза и челюсть выдвинута вперед. Лоре больше невмоготу его слушать.

– Мы все это сожжем.

– Он сказал, что он мне брат, Лора.

– Я это знаю. Я знаю. Мы все сожжем, а потом пойдем домой.

Из остатков дров Лора разводит на камнях костер. Складывает туда вещи мертвого человека: бумажник, фотографию, засаленную полоску бумаги, где раньше стояло имя, и уцелевшие обрывки одежды. Пламя лижет края ткани, и полосатая материя сначала чернеет, а потом вспыхивает. Лежащие на самом верху документы долго остаются нетронутыми, но наконец тоже начинают гореть. Обугленные края загибаются на худое лицо на фотографии, а когда они отпадают, мертвого мужчины больше нет.

Во дворике вокруг костерка сгущается темнота. Юри по-прежнему дрожит, а Лора, вся мокрая, сидит, отодвинувшись от жара, в стенном провале. Что тебе от меня надо? Она пытается понять, что к чему: Томас и тюрьмы с трупами; ложь и фотографии; евреи и могилы; газеты с военными парадами и то, что на самом деле не так плохо, как об этом говорят. И все это вертится вокруг мутти и фати – и значки в кустах, и пепел в печке, и мучительное чувство, что Томас прав и неправ, что он и хороший, и плохой одновременно.

Солнце едва показывается из-за деревьев мейеровского сада, а Лора уже натягивает ботинки. Юри заснул всего час или два назад, глаза распухли от слез. Лизель садится на постели, но Лора говорит ей, что завтракать еще рано. Когда будет пора, она вернется и их разбудит. В прихожей Мейеров слышно Лорино дыхание, и на покрытой инеем аллее, ведущей к бабушкиному дому, остаются ее следы. Вибке с заспанными глазами отпирает дверь и варит горький желудевый кофе, который Лора пьет, пока ома одевается. Ни свет ни заря бабушка и внучка спускаются к озеру.

Они стоят на молу, под ногами поскрипывает подмерзший песок.

– Почему мутти и фати сидят в тюрьме, ома?

– Они не сделали ничего плохого.

Ответ следует не сразу. Лора смотрит ома в глаза, серые и спокойные. Ни ругани, ни вопросов о том, что случилось вчера. Вернулись затемно, все в известке, пропахшие дымом. Тайна вот-вот сорвется у Лоры с языка, но ома выдерживает паузу.

– Я тебе уже говорила. Разве нет, Ханна-Лора? Я тебе это сказала, и ты должна была помнить.

Ома берет Лору за руку, перчатка, мягкая на ощупь, скользит по коже. Тайна принадлежит не только ей, но и Юри тоже. И Томасу.

– Все теперь по-другому, Лора. Но все равно, твой отец хороший человек.

С каждым днем холодает.

От солдат Лора набирается английских слов: butterscotch[12], chocolate[13], но больше всего ее веселит слово humbug[14], так похожее на «Гамбург».

Юри вскоре находит себе приятелей. Мальчишек такого же возраста, с которыми, хотя ома и ругается, он играет на развалинах «в войнушку». Лора наблюдает, как он выбегает из своего укрытия и несется через руины. Падает и снова затихает. Отсчитывает секунды на пальцах.

Один раз Лора возвращается в подвал, чтобы проверить, не осталось ли чего в золе или в перевернутых коробках. Ничего. Только в углу, где Томас спал, валяются одеяла. Лора берет ведро, идет за водой на колонку и стирает во дворике постель. Она плачет, из головы не выходят значки и фотографии, Лоре тошно и одиноко.

Проезжает трамвай. Звук удаляется, и на руины снова опускается тишина. Лора прижимается лбом к холодному металлическому ободу, закрыв глаза и погрузив руки в ведро. Выплескивает ледяную воду на плиты и погребает мокрые одеяла под камнями из ближайшей груды.

Мутти присылает адрес фати и свою фотографию, где она сидит на скамейке возле какого-то здания. Отекшие руки сложены на коленях. У нее круглое лицо, коротко стриженные волосы и непривычная одежда. Лора вешает снимок на стену в их комнатушке. Юри с Лизель, стоя у фотографии, молча рассматривают маму.

– Она вернется из английского лагеря на будущий год.

– Мы можем поехать к ней в гости?

– Может быть. Думаю, да.

– А она будет такая, как на фотографии?

– Конечно, такая.

– А как выглядит фати, Лора?

– Ты разве не помнишь?

Зевнув, Юри мотает головой. Лора старается долго не раздумывать.

– Он вот такого роста, и волосы у него такого же цвета, как у тебя.

– Но у меня волосы разные. Летом они светлые.

– И у фати тоже. А зимой темные, как твои.

Юри начинает задавать много вопросов, но скоро засыпает. Лизель слушает Лору и впервые за много недель улыбается. Лора старается дышать ровно, но сердце стучит все сильнее. Раздеваясь, она описывает мужчину под стать новой, покруглевшей, счастливой мутти, который заменит того – сожженного, закопанного, взорванного.

Из огня глядит на нее лицо Томаса. Прячется за черную завесу пепла и исчезает.

Теперь зима. Вот уже полгода, как окончилась война. Настает Лорин день рождения: пять недель, как ушел Томас; два месяца, как пришло первое письмо от мутти; больше четырех месяцев, как умер Йохан.

Юри с Петером дарят ей по ленте для волос – Лора знает, фрау Мейер отрезала их от занавесок. Лизель много недель экономила свою порцию сахара и собирается с помощью Вибке испечь пирог. Ома обещала туфли, как только появятся, а пока купила билеты на паром.

– Один для тебя, один для Юри, schatz[15]. Петера пустят бесплатно.

Ома провожает их до трамвайной остановки и машет вслед. Они едут мимо того места, где находился подвал Томаса, и Лора глядит на Юри, но тот даже не смотрит по сторонам. Доезжают на трамвае до Хауптбанхоф, а потом, петляя, пешком бредут по городу. Пепельно-серое небо кажется плоским, осунувшимся. Холод пробирается под одежду. Лора ведет братьев вдоль тихих каналов к центру города, потом они поворачивают и идут к озеру. Обходят разрушенные мосты, срезают напрямик там, где от взрывов пролегли насыпи.

– Раньше здесь были дома, Юри. Между тем каналом и озером всюду стояли дома. Видишь? Даже сейчас видно, что все развалины лежат квадратами.

– Когда это было?

– До бомбежек.

– А сколько тебе тогда было лет?

– Сколько тебе сейчас.

– А мне сколько было?

– Столько, сколько сейчас Петеру.

Над озером дует резкий ветер, и Лора укутывает Петера в пальто. Они стоят, повернувшись спиной к темной воде, возле Юнгфернштиг и ждут, когда придет пароход и отвезет их домой. Перед ними расстилается центр города. Почернелый, разрушенный, но жизнь кипит. Все меняется, и старое погребено под новым. Лора садится с Петером на скамью и показывает Юри на груды развалин.

– Там построят дома. Наверху, где сейчас мусор.

– Зачем?

– Чтобы в них жили люди, глупышка. Не могут же люди жить в руинах до конца своих дней.