Сергей Степанович замолчал и уставился на меня своими круглыми ржаво-серыми глазами. Я долго не находился, что сказать. Так мы молча смотрели друг на друга, и вдруг меня осенила мысль.

— А как же труба? — спросил я не без провокации. — Ведь подзорной трубы у вас нет.

— Трубы нет, — не моргнув глазом, ответил Воробьев. — И наплевать, что нет. И без нее все видно.

Я вышел на улицу в том состоянии, какое в старых романах называлось «полным смятением чувств». Я, разумеется, сразу определил Сергея Степановича как сумасшедшего, но все же не мог отделаться от беспокойства, которое он заронил во мне своей таинственной историей. Однако часы показали половину седьмого, и я поспешил к площади Маяковского, на время забыв разговор с Сергеем Степановичем.

Остановившись между колонн Зала Чайковского, я принялся высматривать среди прохожих Катю. Мне пришлось подождать минут пятнадцать, и наконец я увидел ее. На Кате был просторный блестящий плащ, скрывавший все, кроме черных сапог на высоких серебряных каблуках. Выглядела она в этом наряде очень экстравагантно. Спрятавшись за колонной, я наблюдал, как, неприступно вскинув голову, она идет по улице, словно не замечая многочисленных взглядов, бросаемых ей вслед.

— Привет, — сказал я, прекращая ее победоносное шествие.

— Привет, — произнесла Катя надменно, видимо, еще не выйдя из роли демонической женщины.

— Ты сегодня ничего, — сказал я, ухмыляясь.

— Мерси. — Катя небрежно откинула прядь волос, упавшую на лоб.

— Может, поцелуемся? — предложил я.

— С какой это стати? — фыркнула Катя.

— Ну так… Что ты, развалишься?

Катя задумалась.

— Развалиться, конечно, не развалюсь, — согласилась она. — Но целоваться с тобой не буду. У меня другие принципы.

— А у меня, по-твоему, принципов нет? Да?

— Не знаю, — сказала Катя. — Ладно, ты зачем меня на свидание пригласил? Чтобы что делать?

— Чтобы поцеловаться, — сказал я.

Катя развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла прочь.

— Чего ты обиделась? — заканючил я, нагоняя ее. — Что, пошутить нельзя?

Катя остановилась.

— Шутки у тебя дурацкие, — сурово сказала она. Я изобразил на лице чистосердечное раскаяние и виновато потупил голову. Катя смягчилась.

— Ладно, — проговорила она примирительно. — Какие у нас все же планы?

— Сходим куда-нибудь, в кафе или кино, — предложил я.

— Знаешь, у одной моей знакомой девочки сегодня день рождения. Если хочешь, можем к ней пойти. Согласен?

Именинница жила в большом четырнадцатиэтажном доме на Юго-Западе. Когда мы туда пришли, празднество было в самом разгаре. Это стало ясно уже в подъезде, где я услышал незабываемый голос Адриано Челентано. Хозяйка лично открыла дверь и пригласила нас войти. Она была сногсшибательно одета и страшна, как черт.

— Вы очаровательны, — сказал я, вручая ей цветы. — Поздравляю.

Она сделала легкий реверанс и представилась:

— Наташа. Очень рада.

В гостиной за низким столом, украшенным грудой бутылок с иностранными этикетками, сидели, развалясь в мягких креслах, человек восемь молодых людей и девиц. Гремела музыка. Под потолком стлался дымок импортных сигарет.

Наташины родители работали и жили, как выяснилось, в Греции. Ко дню рождения дочери они прислали открытку с видом Акрополя и стереомагнитофон фирмы «Акай». Он и наяривал теперь во всю мощь десятиваттных колонок. Девицы пустили по рукам парижские журналы мод, которых у Наташи было видимо-невидимо. С надутыми губками они листали красочные страницы. Журналы им явно не нравились. Они откровенно говорили об этом друг другу.

— Ну что это за платье, — сказала довольно смазливая блондинка, тыча пальцем в журнал. — Просто идиотство!

— Самое интересное, что в Париже так никто не одевается, — заявила сидевшая напротив нее брюнетка.

— А вы бывали в Париже? — поинтересовался я. Девицы с изумлением уставились на меня, а брюнетка сказала с легкой улыбкой на ярких губах:

— Я все лето провела в Лондоне.

— Ну, а в Париже-то были? — настаивал я. Брюнетка раздраженно передернула плечами.

— В Париже не была.

— Ах, Людка, бедная, — обнял ее за плечи и потащил к себе широкоплечий парень, — не была она в Париже!

— Отстань, Игорь, — рассердилась Люда.

— Не трожь! — грозно закричал другой парень. — Убью!

— Ой-ей-ей, — запричитал Игорь, делая вид, что ему страшно. Потом вдруг, живо вскочив с дивана, встал посреди комнаты, широко расставив полусогнутые ноги. Другой немедленно очутился напротив него и заорал:

— Йока! — И звезданул ногой в лицо сопернику. Впрочем, его черный блестящий сапог, не долетев сантиметров пяти до носа Игоря, благополучно вернулся на место.

— Ки-а! — крикнул в ответ Игорь, и его правая нога взметнулась в воздух, грозя ребрам партнера.

— Хватит вам, каратисты, — вяло сказала Наташа. — Сейчас всю мебель побьете.

Каратисты чинно поклонились друг другу и сели на свои места. Они пустились в рассуждения о секретах каратэ. Остальная мужская часть общества приняла живое участие в их беседе.

— Они что, все каратисты? — шепотом спросил я у Кати.

— Угу, — кивнула она. Игорь шесть лет в самой Японии занимался. Еще когда с родителями там жил.

В Катином голосе прозвучали восхищенные нотки. Мне стало обидно и завидно. Этот Игорь явно чувствовал себя героем вечера: много говорил и громко смеялся, был развязен, легкомыслен и великодушен. Меня просто зло брало, когда я смотрел на его самодовольную физиономию. Тем временем мне пододвинули полный бокал вина, и Игорь предложил тост:

— За Наташку!

Все закричали, захлопали в ладоши и выпили за Наташку. Я тоже выпил. Залпом. До дна. И захмелел. Тепло пробежало вдоль позвоночника, проникло в кровь и разлилось по всему телу.

— Где ты учишься, Иван? — обратилась ко мне Наташа.

— Нигде, я работаю, — ответил я. Наташино лицо от удивления вытянулось.

— Что, уже закончил? — неуверенно спросила она.

— Да нет, не закончил. — Я краем глаза взглянул на Катю и, придавив на всякий случай ее ногу под столом, громко сказал: — Я на заводе работаю, слесарем.

Мое заявление имело некоторый успех. Девицы заинтересовались моей особой, и, хотя Игорь еще продолжал удерживать мужскую аудиторию, я заметил, что и там произошло легкое движение.

— Собираешься поступать? — с участием спросила Наташа.

— Куда ж мне поступать с такой анкетой, — простодушно сказал я.

— А-а… — Наташа запнулась и беспомощно взглянула на Катю. Та с невозмутимым видом потягивала вино.

— Я же сидел, — сказал я как можно беспечнее. — Пять лет оттрубил… в зоне.

В комнате воцарилась пауза. Игорь еще пытался как-то заполнить ее демонстрацией очередного сверхубойного приема, но, уразумев, что его уже никто не слушает, затих сам собой. Я спокойно взял нетронутую бутылку виски и, легонько взвесив в руке, спросил у Наташи:

— Покрепче ничего нет?

— Что? — растерялась Наташа.

— Спирта, говорю, нет?

Наташа виновато развела руками и промямлила:

— Нет… спирта нет…

Я сокрушенно вздохнул и, налив себе полный бокал, вопросительно взглянул на ребят. Они заволновались и стали поспешно пододвигать мне свою посуду, куда я щедро, до края бухал виски. Наливая Игорю, я не удержался от провокационного вопроса:

— Полную?

— Разумеется, — ответил он, занервничав, и пробасил: — Я в общем-то тоже спирт предпочитаю…

— Какой? — спросил я с подозрением.

— Что какой? — смутился Игорь.

— Спирт какой предпочитаешь?

— Спирт?.. — Игорь заерзал в кресле. — Медицинский, девяностошестипроцентный… — Он запнулся и добавил отчаянно: — Неразбавленный!..

— Понятно. — Я сделал многозначительную паузу, после чего задумчиво проговорил: — Да, медицинский — еще куда ни шло. Хотя по мне, ничего нет лучше обычного древесного спиртяги…

— Разве его можно пить? — робко спросила Люда.

— Это уж кому как, — усмехнулся я ее наивности.

После этого акции Игоря начали стремительно падать. Девочки смотрели на меня глазами, полными беспокойства и тайного восторга. Присутствие в компании отпетого уголовника внесло в заурядный вечер элемент мрачной романтики. В комнате, кажется, запахло дымом таежных костров, дальними дорогами, забытыми богом полустанками. За всем этим вставала другая жизнь. Она казалась большой и серьезной. Там неумолимо и упорно прокладывали дороги. Там женщины страдали от несчастной любви и мужчины ненавидели неверных женщин. Там смеялись и плакали, совершали преступления и героически жертвовали собой. Там была жизнь, пугающая и влекущая своей непридуманной правдой.

Там была неизвестность, тайна, легенда, чудо. Там в тихих утренних озерах блеснет вдруг серебряным боком рыбина и исчезнет в глубине, так что никогда и не узнаешь, видел ли наяву этот блеск или он только почудился. И в глухих чащобах леса хрустнет ветка — и зажжется желтый немигающий глаз волка. И сердце дрогнет и замрет от сладкого ужаса. И в пустыне разразится песчаная буря. И ты погибнешь, занесенный горячим, сухим песком. И в горах сорвешься с ледника и полетишь в пропасть, отсчитывая последние доли секунды своей жизни. И перед тем как погрузиться в ночь, еще увидишь ослепляющий блеск снегов и розовые в закатном солнце вершины гор. И в штормовом океане обратишь свое лицо к затянутому облаками небу, сквозь которые сверкнет, может быть, последний в твоей жизни солнечный луч. И тело мягко и легко опустится и ляжет между сгнивших корпусов затонувших кораблей…

В одно мгновение коснувшись неизведанного, наш вечер тронулся дальше по уже проторенной, дороге. Загорелись свечи в тяжелых подсвечниках, и мир сжался до размеров плеч девушки, которую обнял в медленном танце.

«Добрый вечер, синьорина, добрый вечер…» — пел Челентано, и вечер казался добрым и вечным. Все было прекрасно в нем: сиреневый блеск бокалов и капли белого вина на их хрустальных стенках, бледно-розовый свет одинокого торшера и кисть Катиной руки, устало повисшая в воздухе, раскрытый журнал, упавший на ковер, и рыжий кот, притаившийся в подушках дивана. Лица собеседников оплыли, как подогретый воск. Их черты стали теплыми и мягкими, а голоса звучали шорохом осенних листьев, в котором нельзя было уловить никакого смысла. Дым от сигарет, собравшись в белесое облако, обернулся полярным медведем. Медведь спал, обнимая толстыми лапами люстру. Его длинный розовый язык вывалился из полураскрытой пасти и повис в воздухе над нашими головами. Я поднял руку, чтобы дотронуться до него.

— Не надо, — тихо сказала Катя.

— Что? — не понял я.

— Не трогай его. — Она посмотрела на медведя. — Пускай спит.

Той ночью мне было очень плохо. Проклятое виски нанесло чувствительный урон. Домой я пришел поздно, но мама, конечно, не спала. Не сказав ни слова упрека, она помогла мне раздеться и уложила спать. Сперва я, кажется, действительно заснул, но ненадолго. Меня мутило. Кое-как добравшись до окна, я открыл его настежь и, по пояс высунувшись наружу, стал жадно вдыхать холодный воздух. Опять пришла мама и, вернув меня в постель, присела рядом. Она приложила ладонь к моему лбу, и постепенно я забылся в дремучем полусне.

Мне приснился золотой дракон с голубыми глазами. Сосед Никифоров в черном смокинге, без головного убора и даже без головы. Трамвай, в котором я ехал по незнакомому городу. А в трамвае сидели четыре женщины в римских тогах. На коленях они держали позолоченные клетки. В клетках сидели рыжие коты. Женщины и коты с любопытством наблюдали за мной. Вагоновожатый все время выбегал из своей кабины и кричал страшным голосом: «Я же просил вас не мяукать!» — хотя никто и не мяукал. В растерянности от таких беспочвенных обвинений рыжие коты только лапами разводили, а римлянки молча выбрасывали клетки в окно. Но стоило вагоновожатому исчезнуть, как клетки снова появлялись у них на коленях. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел профессор Кузнецов. Он сказал: «Прошу встать. Идет директор главка». Но это было уже не в трамвае, а в нашей редакции. Там ко мне подошел Макаров, снял с головы шляпу с кроликом и велел: «Двигай к Кузнецову, герцог». А я сказал: «Да вот же он!» — и показал на профессора. Но Макаров смотреть не стал и сказал мне: «Это не он, это тень от дверной ручки». Я тотчас поверил этому и взялся за профессора, как за ручку, и дверь действительно открылась, и я очутился на лестничной клетке. В руках у меня было мусорное ведро, а в нем старые ботинки и кусок шведского мыла. Почему шведского, не знаю, на нем написано не было. Я направлялся к мусоропроводу, но вдруг меня как будто что-то стукнуло в спину. Я обернулся и увидел Воробьева. Он приоткрыл дверь соседней квартиры и, улыбаясь, смотрел на меня через узкую щель. Из головы у него росла ветка сирени, а изо рта торчали огромные желтые клыки. Он подмигнул мне и захлопнул дверь. Но дверь оказалась хрустальной и с мелодичным звоном рассыпалась на куски. За нею открылся бронзовый бюст моего отца. Он спросил меня: «Как дела, старина?» Я ответил: «Все в порядке, папа».

Мы сидели с Катей на диване в ее комнате. Между нами стояла ваза, полная грецких орехов, которые я колол щипцами и делил поровну между собой и Катей. Мы уже успели сходить в кино; потом Катя пригласила меня к себе. Я сперва отказался, опасаясь встречи с ее отцом и бабкой. Но Катя все же уговорила меня.

— Отец что? Работает? — поинтересовался я между прочим.

— Угу, — кивнула Катя. — Работает. Пишет чего-то…

— Охота ему целый день за столом сидеть?! — удивился я. — Пошел бы лучше в футбол погонял.

Катя засмеялась.

— Представляю своего папу играющим в футбол, — сказала она.

Я тоже улыбнулся.

— Зрелище, конечно, не для слабонервных.

Катя шлепнула меня по голове.

— Хватит!

— Виноват. — Я протянул ей очередной орех.

— Не хочу больше.

Я пожал плечами и сам слопал орех.

— А на инструменте ты играешь? — Кивнул я на рояль, стоявший рядом с диваном.

— Занималась когда-то… — сказала Катя.

— Ну, сыграй чего-нибудь, — попросил я.

— Не хочется…

— Сыграй, я спою…

Катя заинтересовалась этим предложением и спросила:

— Как я буду играть, если не знаю, что ты будешь петь?

— Да мне все равно, какой мотив… Играй что-нибудь блатное.

— Ладно… — Катя потянулась, встала, еще как-то вся изогнулась, как кошка после долгого сна, встряхнула головой и села на стул перед роялем. Я ногой подцепил другой стул и пододвинул его к себе.

— Я буду стучать на нем, за ударника, — пояснил я.

— Валяй стучи, — согласилась Катя.

— Ну, давай…

— Я даже не знаю… Давай лучше с тебя начнем…

— Нет, нет, играй, а я потом вступлю…

Катя вздохнула и ударила по клавишам.

— Ну! — сказала она, сыграв вступление.

— Это что-то не то. Мотив неподходящий.

— Ну, я не знаю, какой тебе нужен. Ты сперва спой, а я подберу.

— Как же я буду без музыки петь?

— А так я не знаю, что играть…

— Ладно, я сейчас напою тебе, а ты подыграй на фоно. — Я откашлялся, на минуту задумался, потом запел. Первый куплет пошел у меня как по маслу. Вот он:

Катя чуть не задохнулась от смеха…

— Как это ты пел?! — покатывалась она. — Ме-е-е!..

Я остался доволен произведенным эффектом и сидел, ухмыляясь во весь рот.

— Ну, давай дальше! — просила Катя.

— Подожди, еще не придумал.

Катя стала наигрывать на рояле довольно блатную мелодию.

— Любил козел морковку, — завыл я, как ошпаренный. — Старый кретин любил cве-е-ежайшую морковку!..

Тут и Катя запела что было сил:

— Бе-е, ме-е, бе-бе!

Здесь я сам уже не мог сдержать смех, а Катю прямо-таки прорвало, и она продолжала срывающимся голосом:

— Бе-бе! Хряп-хряп! — поддержал я. — Хау ду ю ду-ду!

— Ой, не могу, — заливалась Катя. А я спел еще:

Последние слова «песни» нанесли нам, можно сказать, смертельный удар. Я растянулся на диване, не в силах остановить приступ истерического смеха, овладевшего мной, а Катя просто свалилась со стула.

И представьте себе, что в этот кульминационный момент дверь в комнату отворяется и на пороге возникает могучая фигура Семена Петровича, из-за плеча которого высовываются длинный нос и золотое пенсне Агнессы Ивановны. Если бы вы могли видеть их лица в эту минуту! Мы-то с Катей их видели, и мне до сих пор непонятно, как я выжил тогда. Потому что, если до этого со мной была истерика, то теперь начались настоящие судороги. Я забил ногами по дивану, стал хватать ртом воздух, при этом визгливо вскрикивая:

— А-а! Ах-ха-ха! А-а!..

Тогда, нужно признать, Семен Петрович принял единственно правильное решение. Агнесса Ивановна, помнится, еще прошамкала нечто вроде: «Что же это такое?» Но Семен Петрович, не проронив ни звука, медленно попятился, подобно тигру, уступающему поле боя стае шакалов, и, вытеснив задом наседавшую на него Агнессу Ивановну, резко захлопнул дверь.

Это несколько привело нас с Катей в чувство.

— Вот попали, — сказал я, отдышавшись, отирая ладонью влажные от смеха глаза.

— Да, неудобно получилось, — согласилась Катя и, не в силах сдержаться, опять рассмеялась.

— Хотя, если разобраться, ничего предосудительного мы не делали, — проговорил я. — Что, уже посмеяться нельзя?

— Да, в общем, конечно, — произнесла, правда, не очень уверенно, Катя.

За дверью послышался слабый шорох. Я настороженно замер, на мгновение воцарилась тишина, потом дверь приоткрылась, и в узкой щели блеснуло пенсне Агнессы Ивановны.

— Катя, — вкрадчиво позвала она, — мне кажется, тебе пора немного позаниматься.

Катя покраснела.

— Ой, ну ладно, ба!

Я понял, что пожелание Агнессы Ивановны более всего обращено ко мне.

— Ладно, Катерина, я потопал. — Я встал с дивана и пошел в прихожую одеваться, но в коридоре меня остановил властный голос Семена Петровича.

— Молодой человек! — сказал он, появившись из своего кабинета так быстро, что могло показаться, будто он специально поджидал меня. — Не уделите ли вы мне несколько минут вашего драгоценного времени?

Я беспокойно взглянул на Катю, потом на Агнессу Ивановну, которая с высокомерным видом прошла мимо меня на кухню, и направился в кабинет.

Семен Петрович расположился в удобном кресле около письменного стола; я остался стоять посреди комнаты. Сесть он мне не предложил, а сам я, оробев под его пристальным взглядом, не решился на подобную дерзость. Со стороны, я думаю, мы очень напоминали известную картину Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея». Мысленно я пририсовал к физиономии Семена Петровича густые торчащие усики, и вот уже сам грозный царь Петр сидел передо мною. Сейчас он сделает легкий жест, и верный царский пес князь-кесарь Федор Ромодановский потащит меня в сумрак пыточного каземата. А там — дыба, жаровня, батоги и прочие хитроумные приспособления, которыми так успешно пользовались наши предки. От этой картины по спине пробежал холодок, а дальше я уже представлял свою забубенную голову на плахе, окруженной толпой задавленного абсолютизмом народа в костюмах, наподобие тех, какие я видел на концерте ансамбля Игоря Моисеева.

— Нуте-с, — произнес Семен Петрович, не дав мне насладиться зрелищем собственной казни. — Итак, молодой человек, должен вам признаться, у меня сложилось мнение… Нет, глубокое убеждение в том, что ваше общество категорически противопоказано моей дочери. Я позволю себе не излагать все те многочисленные факты… э-э… примеры вашего поведения, из которых складывалось подобное мнение… м-м… убеждение. Однако, как мужчина мужчину, я настоятельно прошу вас прекратить всякие отношения с Катей. Я прошу вас обещать мне это, и даже если Катя сама позвонит вам, дать ей понять недвусмысленно, не ссылаясь, разумеется, на меня, невозможность ваших встреч.

Закончив эту тираду, Семен Петрович откинулся в кресле и склонил голову, как бы приглашая меня ответить ему.

— Это невозможно, сударь, — брякнул я.

Честно говоря, я вовсе не хотел обидеть или шокировать его. Это дурацкое «сударь» вырвалось у меня само собой, нечаянно. Семен Петрович остолбенел. Он даже не рассердился, а просто не находил что сказать. Слово-то действительно вроде бы самое необидное, но какое-то неуместное и никчемное.

Воцарилась длительная пауза, в продолжение которой я смотрел в потолок, и поэтому не знаю, чем занимался Семен Петрович.

— Почему же вам это невозможно?.. — наконец сказал он и добавил: — Сударь.

Здесь у меня случилось какое-то замыкание. Меня понесло. Я и сам понимал, что несу околесицу, но остановиться не мог, и события стали разворачиваться стремительно.

— Видите ли, — начал я с пафосом, — мы, я и ваша дочь Катя, любим друг друга! Признаюсь, что с моей стороны было непорядочно столь долгое время скрывать от вас истину, но, поверьте, это получилось ненарочно. И вот теперь, когда все так счастливо открылось, я вручаю вам в руки нашу судьбу и прошу благословения!

И я чуть было взаправду не грохнулся перед ним на колени. Семен Петрович смотрел на меня с изумлением.

— Подожди, подожди, — пробормотал он. — Как ты сказал? Вы что же, решили пожениться?!

Но я прервал его:

— Наши отношения зашли слишком далеко. Я как человек благородный не могу поступить иначе и прошу руки вашей дочери!

— Что?! Что?! — промычал Семен Петрович.

— Екатерина Семеновна в положении! — воскликнул я и почувствовал, что сейчас упаду в обморок.

— Как?!

Семен Петрович вскочил из кресла и смотрел на меня, выпучив глаза. Я развел руками. Тут Семен Петрович неожиданно резко бросился ко мне и, усадив на кушетку, присел рядом. Я молчал, тяжело дыша. Семен Петрович тоже, не находя, что сказать, вытирал платком лоб.

— Так, — наконец проговорил он.

— Да-с! — повторил я запальчиво.

— Ну, ничего, ничего, — похлопал меня Семен Петрович по спине и, заметив пятно на моем плече, аккуратно отряхнул его рукой. — Это дело такое… — сказал он. — Когда же вы успели?

Я махнул рукой.

— Ладно, ладно. — Семен Петрович вздохнул. — Как же вы жить собираетесь?

— Трудности нас не пугают, — сказал я.

— Это правильно, но все же вы еще так молоды. Катя на первом курсе, и ты вот… — Он запнулся и потом осторожно спросил: — Ты поступать-то в институт думаешь?

— Высшее образование для меня не самоцель.

— Конечно, конечно… Ты, пожалуйста, не думай, я не такой уж ретроград. Высшее образование не самое важное в жизни… — поспешно заверил он меня. — Но, надеюсь, ты не собираешься всю жизнь работать курьером?

— Я сочиняю стихи, Семен Петрович, — серьезно сказал я.

— А-а… — озадаченно протянул Семен Петрович. — Это хорошо. И что же, печатаешься?

— Пока нет, — с достоинством ответил я.

— Понятно. Ну, а стихи-то получаются?

— Могу прочитать… Вот, к примеру, из последних. — Я встал и, приняв подобающую позу, с чувством продекламировал из Пушкина:

Семен Петрович слушал, рассеянно кивая головой. Когда я закончил, он сказал:

— Что ж, по-моему, недурно. Что-то напоминает, правда… Или стиль такой старомодный. А в общем, очень недурно.

Я скромно потупил голову и хотел еще что-нибудь прочитать, но вовремя опомнился и промолчал. Семен Петрович выглядел вполне удовлетворенным.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я. — А то поздно…

Семен Петрович улыбнулся.

— Конечно. — Он проводил меня до дверей кабинета. — Заходи. Может быть, и родителей как-нибудь пригласишь к нам…

— Непременно, — ответил я.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел в коридор, где меня поджидала Катя. Когда я увидел ее, мне стало стыдно. Я понял, что совершил чудовищное предательство, и хотел было рассказать ей все, но у меня язык не повернулся. Чувствуя, как лицо скривила нелепая, придуманная усмешка, я пробормотал:

— Все нормально… Поговорили… о том, о сем…

Катя истолковала мою интонацию по-своему, и ее взгляд сделался озабоченным и твердым.

— Ты не расстраивайся, — сказала она. — Я тебе позвоню вечером.

Она мне действительно позвонила. Вечером, очень поздно. Я в это время сидел перед телевизором, тупо уставившись в голубой экран.

Катя говорила негромко, но очень отчетливо.

— Как же ты мог, Иван? — спросила она. — Зачем?..

И положила трубку. Если бы она сказала еще хоть одно слово, мне, наверное, было бы легче. Может быть, это только так казалось…

— Кто это? — спросила мама.

— Так… номером ошиблись.

На следующий день, отпросившись с работы, я с утра отправился к МГУ. Я поехал в надежде увидеть Катю, хотя понятия не имел, что скажу ей при встрече.

Погода в тот день переменилась к лучшему. Так бывает, когда осень в самый разгар ненастья вдруг подарит несколько солнечных и теплых дней. В университетском парке по этому поводу было многолюдно. Шурша опавшими листьями, студенты и студентки прогуливались по аллеям; вытянув ноги, сидели на облупленных лавочках, млея под солнцем, глазели по сторонам. Их безмятежное настроение быстро передалось и мне. Я уверовал, что непременно встречу здесь Катю, и это уже нисколько не пугало меня. Однако, когда в третьем часу дня я действительно увидел ее, моя самоуверенность улетучилась в мгновение ока.

Катя шла по центральной аллее в компании двух молодых людей. Я обогнал их по параллельной дорожке и потом с беспечным видом, сунув руки в карманы, направился навстречу. Но за оживленной беседой Катя не обратила на меня ни малейшего внимания. Мне пришлось повторить трюк, но на сей раз, переменив тактику, я изображал человека, погруженного в глубокое раздумье, и, устремив взгляд под ноги, как бы не видя ничего вокруг, ринулся прямо на них, рассчитывая столкнуться с Катей нос к носу. Пройдя таким образом метров сто и ни с кем не столкнувшись, я украдкой осмотрелся и не обнаружил перед собой ни Кати, ни ее кавалеров. Обернувшись, я увидел их уже сидящими на лавочке. Я пошел обратно и, минуя лавочку, где они расположились, громко запел: «Чита-грита, чита-маргарита, а-а…» На этот раз на меня обратили внимание. Один из парней сказал:

— Где-то я уже видел эту рожу… А, Валера?

— Он уже третий раз мимо нас шныряет, — сказал Валера.

Я, словно нехотя, взглянул в их сторону и встретился глазами с Катей.

— О Катя! — воскликнул я с радостным изумлением. — Привет.

— Привет, — холодно ответила Катя.

— А я вот решил прогуляться немного, — сказал я, доброжелательно улыбнувшись. — Погода хорошая.

Катя молчала. Молодые люди, никак не прояснив своего отношения к погоде, молчали также. Их угрюмые лица не предвещали ничего хорошего.

— Солнце жарит, прямо как летом, — продолжил я свою мысль.

Катя презрительно хмыкнула и, обратившись к парню, который обозвал меня «рожей», спросила:

— Что же было дальше, Илья?

— Что?

— Ну, ты рассказывал что-то интересное…

— А-а… Дальше… Мы с Митькой, значит, приходим, а они там все пьяные, валяются, кто где… — начал было Илья и тут же замолк. — Нет, — сказал он, — не понимаю, чего этот тип стоит над душой?!

— Может быть, дать ему по рогам? — предложил Валера.

— Не надо, — сказала Катя. — Это мой двоюродный брат. Он только вчера из Витебска приехал. Я ему университет обещала показать.

— Брат? — Валера был озадачен. — Какой-то он у тебя странный.

— Да, — сказала Катя, — он тронутый немного. Его в детстве с третьего этажа уронили.

Илья и Валера с любопытством посмотрели на меня, а я, изображая нервное расстройство, задрыгал правой ногой. Катя поспешно подошла ко мне.

— Ладно, мальчики. Вы идите, а я покажу ему МГУ. — И Катя потащила меня по аллее. — Хватит тебе дергаться, — тихо проговорила она. — Просто шут гороховый. Вечно меня позоришь.

— Так они же смотрят, — сказал я.

Мы свернули в боковую аллею и здесь остановились.

— Зачем ты пришел? — спросила Катя.

Ее вопрос застал меня врасплох. Хотя я ожидал его с самого утра, но в какой-то момент мне показалось, будто все уладилось само собой, и теперь растерялся, не зная, что ответить. Катя смотрела на меня серьезным, внимательным взглядом.

— Я хочу извиниться перед тобой за вчерашнее, — пробормотал я.

— Хорошо, — сказала Катя. — Считай, что я простила тебя. Это все?

Я понял, что она сейчас уйдет, и торопливо сказал:

— Нет, не все. Мне надо поговорить с тобой.

Катя пожала плечами.

— Давай присядем, — предложил я.

Мы сели на лавочку. Я был весь в напряжении и, пытаясь расслабиться, закурил. Катя, словно не испытывая ни малейшего неудобства, положила ногу на ногу, скрестила руки на груди и со скукой на лице смотрела куда-то вдаль.

— О чем ты хотел поговорить? — спросила она с иронией.

— Я тебя прошу извинить меня, — тупо повторил я. — Я больше не буду.

— Фу ты, прямо детский сад какой-то, — неприятно засмеялась Катя. Она отвернулась, потом сказала: — Ты сделал мне очень плохо, Иван. Ты не представляешь, какой разговор у меня был с родителями. Это просто ужасно. Я не понимаю, зачем ты сделал это? Вообще я не понимаю, чего ты добиваешься? Почему ты так себя ведешь? Все время врешь, представляешься кем-то, придумываешь какие-то идиотские затеи… Зачем?

Я молчал.

— Что ты молчишь? — сказала Катя.

— Я представляю себя эстрадным певцом, — ответил я.

— Это очень похоже на тебя, — вздохнула Катя. Она помолчала и затем продолжала: — Мне кажется, Иван, что тебе пора повзрослеть. Что бы мы там ни говорили, но родители в результате правы. Пора устраивать свою жизнь. Надо действительно учиться, много работать, а не витать где-то в облаках.