Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Вдали от Зевса

ModernLib.Net / Историческая проза / Шаховская Людмила Дмитриевна / Вдали от Зевса - Чтение (стр. 1)
Автор: Шаховская Людмила Дмитриевна
Жанр: Историческая проза

 

 


Людмила Дмитриевна Шаховская

Вдали от Зевса

От составителя

Большинство произведений русской писательницы Людмилы Дмитриевны Шаховской, совершенно незнакомой нашему читателю, составляют романы из жизни древних римлян, греков, геллов, карфагенян. По содержанию они представляют собой единое целое – непрерывную цепь событий, следующих друг за другом. Фактически ею в художественной форме изложена История Древнего Рима.

Книга, предлагаемая вниманию читателей, является как бы первым томом Собрания сочинений Шаховской. Но мы в данном издании не намерены нумеровать выходящие книги. Этому есть несколько причин. Первая – внешняя: поскольку издание рассчитано на длительный срок, и участвовать в его выпуске будет несколько типографий, то может статься, что по техническим причинам какие-то книги задержатся с выходом, другие, наоборот, выйдут раньше. Согласитесь: приобретя, к примеру, 1-й, 7-й и 12-й тома, и не имея информации о их выпуске или невыходе, читатель будет испытывать некий дискомфорт. Вторая причина – внутренняя: издание построено по хронологическому принципу, а материал для него изыскивается в «глуби веков». Процесс подготовки, редактирования и т.п. осуществляется по мере поступления первоисточников. Сейчас в работе около 15 романов на эту тему, а всего их у писательницы свыше двадцати.

Поэтому мы не собираемся ни стеснять читателей нумерацией томов, ни лишать себя возможности иногда издавать что-нибудь подобное – промежуточное или параллельное в хронологическом значении. С этой целью все последующие книги отредактированы таким образом, что в начале их будут указаны годы происходящих событий, чтобы читатели имели возможность разобраться, в какой последовательности им знакомиться с творчеством Людмилы Шаховской, если они хотят придерживаться хронологического порядка чтения.

С этой же целью здесь приводится перечень романов не по времени их написания, а по ходу действия, придерживаясь хронологии согласно принятому в исторической науке разделению эпох.

ОТ ОСНОВАНИЯ РИМА ДО ЗАХВАТА ЕГО ЭТРУСКАМИ

На берегах Альбунея...действие: 750 г. до н. э.

При царе Сервии... 578

Вдали от Зевса...

Набег этрусков... 536-500

Тарквиний Гордый...

Три последних романа составляют серию бытовых картин, сгруппированных вокруг личности Турна Гердония.

ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА РЕСПУБЛИКИ

Сивилла – волшебница Кумского грота 510

Данное произведение как бы закрывает предыдущую тему, конкретно к этой эпохе относится лишь первая часть романа.

По геройским следам... 362

ПУНИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ И ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА РЕСПУБЛИКИ

Карфаген и Рим... 213-200

Над бездной... 79-62

Жребий брошен... 62-50

Эти романы не имеют общности в фабуле ни с предыдущими, ни с последующими, но два последних из них тесно связаны между собой и отчасти с романом «Нерон».

ЭПОХА КЕСАРЕЙ

Молодость Цезаря Августа... 45-38

Под властью Тиверия... 4 г. до н. э. – 38 г. н. э.

Эти романы связаны между собой общностью фабулы, а исторической стороной слиты с романом:

Нерон... 54-68 г. н. э.

Роман слегка касается фабулой предыдущих и относится к «Над бездной» в плане воспоминания потомками своих предков, как сравнение быта помещиков и поселян той и другой эпохи.

ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА ХРИСТИАНСТВА

Весталка... 77-85

Ювенал... 85-100

Потомки героев... 96-109

Серебряный век... 109-119

Кесарь Адриан... 119-124

Конец римской доблести... 124-138

Римляне в Африке... 136-140

Последние три романа имеют общих героев фабулы; тем, кто придает этому значение, следует читать их в вышеозначенном порядке.

ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК

Бесчинства преторианцев и гладиаторов от эпохи Марка Аврелия и дальше до слияния римской Истории с византийской, галльской, сирийской и других стран, где от перемещения центра действия расплывается интерес в событиях, относящихся к Риму уже косвенно.

Сила духа... 138

Любимец Кесаря... 155-192

По праву сильного... 192-217

Первый из указанных романов, хоть и относится по времени к гонениям эпохи Кесаря Адриана, но совершенно отстоит от нее в смысле происходящих событий. Два последних произведения не имеют с предыдущим общей фабулы, но тесно связаны ею между собой.

Особняком в ряду исторических произведений Шаховской стоит роман «Лев-победитель», относящийся к 6-му веку нашей эры. Никакой связи с римской Историей он не имеет. Интересен тем, что является первым в русской литературе романом из Абиссинийской жизни.

Намерены мы показать и другую сторону творчества Людмилы Шаховской, в частности, опубликовать роман «Женщины моего века», состоящий из двух различных серий рассказов, охватывающих по времени вторую половину прошлого столетия.

Одним словом, наших читателей ждет знакомство с интересным и неординарным автором. И я им искренне завидую: ведь им еще только предстоит это прочесть.

Борис АКИМОВ

ГЛАВА I

Высокое дерево громом бьет. – Взаимная ненависть

У древних римлян бывшая в большом ходу пословица «Procul a Jove, procul a fulmine». – «Дальше от Зевса, дальше от молнии» имеет, как и у других народов, у нас, русских, свой двойник, – нечто совпадающее значение, – «Высокое дерево громом бьет».

Обе эти пословицы выражают одну идею, хоть и в разных словах.

Непомерно вытягиваясь кверху, становясь выше прочего леса, дерево (по незнанию законов электричества, так полагали) становится ближе к тем слоям воздуха, где загорается молния, приписываемая древними язычниками руке Иовиса (впоследствии, названного Юпитером и Зевсом).

Дальше от молнии безопаснее, но где эта полная безопасность, – римская пословица не указывает, так как молния может поразить везде.

Высокое дерево, разбитое грозою, падая, губит, ломает, давит, множество мелких растений, которые ничуть не тянулись за ним, чтобы стать выше остального леса, а лишь несчастною случайностью попали в соседство гиганта.

Смысл и русской и римской пословиц тот, что чем знатнее, умнее, богаче человек, тем легче ему погибнуть от страха пред ним могучих, высших, земных богов, – царей и вельмож, – ненависти по соперничеству со стороны равных, зависти низших, не имеющих в своей руке перунов, но могущих направить такую разящую стрелу из руки, обладающей властью.

Вместе с выдающимся человеком, вызвавшим гром на свою голову, зачастую гибнут люди, ничем не причастные его деяниям, лишь стоявшие вблизи его.

Такова, между прочим, была грустная участь знатного латина Турна Гердония, жившего в эпоху римских царей, – гибель его и близких к нему особ, – гибель одного из зятьев царя Сервия и одной из дочерей его.

Пословица «Дальше от Зевса, дальше от молнии» имеет весьма широкое значение, так как «Зевсом» бывает не только царь или вельможа, но вообще всякий, власть имущий среди его подчиненных, даже раб, поставленный над другими рабами.

Управляющий губит сторожа и сам гибнет с господином (вельможей, которого погубил равный, оклеветал перед царем).

Царевич приревновал жену и подняв свою разящую руку для совершения казни по праву мужа, вместо этого гибнет сам и губит других, потому что не умеет овладеть переном Рока, обращает его на собственную голову.

То и другое – история самая обыкновенная в нашем мире, повторяющаяся бесчисленное множество раз во всевозможных вариациях всегда и везде от сотворения человечества, но тем не менее интересная в безыскусной простоте положений действующих лиц.

Завязка этих событий предлагаемого рассказа, составленного как самостоятельно цельное сцепление бытовых картин римской древности, находится в нашем предыдущем повествовании «При царе Сервии», главная сущность которого состоит в том, что престарелый властитель Рима неудачно отдал замуж дочерей за воспитанных им сыновей своего предшественника по внушению верховного жреца Юпитера, фламина Руфа, который враждует с Турном из-за пограничных участков поместий.

Мы пометили наш предыдущий рассказ 578-м годом, но это относится не к фабуле, а к исторической стороне деятельности царя Сервия, предполагаемый некоторыми учеными год его воцарения, или даже предшествующий эпохе, о чем мнения не согласны, – царствовал ли Сервии 44 года или меньше.

Здесь мы помечаем время событий 536-м годом, как случившихся в конце жизни этого царя, но не в самый момент его смерти, и тоже условно, так как хронология Римской Истории признается верною лишь с эпохи Пунических войн.

У Руфа два внука, Виргиний и Вулкаций; им старый жрец приказывает интриговать в его пользу против Турна и Вулкаций удачно выполняет его план гибели соперника царских милостей, тогда как Виргиний увлекся, полюбил дочь управляющего, и служит целям своего деда лишь косвенно, бессознательно.

Прошло два года с тех пор, как царь Сервий Туллий отдал своих дочерей за воспитанников.

Все сбылось, как предрекали остерегавшие любимцы, но старик-царь долго не замечал своей роковой ошибки, ее дурных последствий, по недосугу заниматься семейными делами за массою хлопот более важных об интересах государства, – не замечал, несмотря на то, что разница характеров особ соединенных им, ярко выступила в первые же дни супружеской жизни новобрачных и положила начало тому не совсем приятному житью-бытью, какое обыкновенно зовется «домашним адом».

Туллия злая сделалась Мегерой[1] для Арунса. Энергичная, разговорчивая, умная, распорядительная, аккуратная женщина, всегда к лицу одетая, чистоплотная, ловкая, она внешним образом привлекала всех, кто не знал внутренней сущности ее души и сердца.

Такой муж, как Арунс, не мог вызвать её расположения; Туллия видела в нем слабохарактерного добряка, мямлю, ленивца, который ровно ни на что блестящее неспособен.

Она его с утра до ночи дрессировала, как невольника, поминутными окриками, наставлениями, а подчас и бросала в него со злости тем, что ей подвернется в руки, – статуэткой, флаконом, туалетной щеткой или зеркалом.

– Он не больше, как червяк, достойный только одного: – чтоб его раздавить ногою, стереть с лица земли вместе со всякою дрянью.

Такое мнение о ничтожестве личности мужа Туллия усвоила с первых дней брака и, не стесняясь, высказывала всем своим ближним, даже отцу.

Детей у них не было и не могло быть при взаимной открытой ненависти.

Арунс втихомолку плакал, но переносил горькую долю терпеливо, с апатичным хладнокровием осла, привязанного к ярму, чтоб вертеть жернов на мельнице.

Туллии доброй жилось с ее мужем сноснее. Люций был деспот, каждое слово которого исполнялось всеми домочадцами с буквальною точностью и немедленно, но жена получала от него не очень много брани, по той причине что, в противоположность домоседу – Арунсу, Люций был очень мало дома, развлекаясь с целым сонмом друзей-кутил такими забавами, которые тщательно скрывали от царя Сервия под предлогами хозяйственных поездок Люция в царские поместья, посещения родственников в Этрурии и т. п.

Туллия добрая знала о разгульной жизни мужа, но, как и Арунс, осмеливалась плакать втихомолку, а жаловалась одним приближенным служанкам.

Сервий не верил дурной молве про этого зятя, а отчасти даже снисходительно одобрял его с воспоминанием грешков собственной юности, и ставил в пример Арунсу.

– Он молод, он энергичен, что же это за мужчина, если с юных лет делается сидякой, как ты?! Насидится у печки, когда станет седовласым, как я.

Сервий любил Люция, потому что тот относился к нему подобострастно, с самой льстивой почтительностью, и в то же время поражал взоры, восхищал, привлекал величавостью фигуры, красотою мужественного лица с большими огненными, черными глазами, звучным голосом, складной речью умного человека, начитанного, знающего греческий язык и этрусский. Люций был «правою рукою» царя, без отговорок, охотно шел или ехал, куда бы Сервий ни послал его, и старик ничуть не замечал, как он мало-помалу подпадает влиянию воли Люция, теряя свою, и что ему в большинстве случаев лишь кажется, будто он приказывает нечто, самостоятельно возникшее в его уме, тогда как на самом деле только выполняет то, чего хочется его зятю и тот искусно внушил ему.

Сервий вполне был согласен с мнением своей злой дочери, что Арунс «ни на что хорошее не способен, ни к какому блестящему делу не годится».

При слабохарактерности, этот царевич имел и здоровье весьма плохое, часто хворал то болотной лихорадкой, исстари свирепой в Риме, то от ран, полученных на охоте, благодаря его неловкости, нерасторопности, помятый кабаном, искусанный волком, или разбившись при падении с горной кручи.

Арунс был человек мнительный, придающий всякому пустяку повреждения своего организма значение чуть не смертельной опасности, приказывал растирать его маслом, всякими мазями, бинтовать и обвязывать, лежал по целям дням, развлекаясь не книгами греческих мудрецов, которых его голова не усваивала, а сказками старой няньки, любя эту безобразную эфиопку с черной морщинистой кожей больше всех других собеседников.

Мирно занимаясь государственными делами, починяя укрепления Рима, заложив фундамент нового храма Юпитеру, созидая или замышляя построить еще несколько других храмов, Сервий имел очень мало досужего времени, не всматривался в жизнь зятьев и дочерей, почти не видел гибельных последствий своей ошибки, и не думал, чтоб раздор, поселившийся у очагов детей его, когда-нибудь мог принять размеры более широкие, чем обыкновенные семейные дрязги, тем менее, что время в течение двух лет шло однообразно, не принося в этом смысле ничего нового, опасного.

ГЛАВА II

Набег этрусков

Издавна Этрурия была в частых, как мирных, так и враждебных сношениях с Римом, откуда переселился в Рим Тарквиний Приск, отец Люция и Арунса.

Оттуда привозили разные вещи для домашнего обихода: посуду, мебель, и прочие предметы искусной работы, каких римляне еще не умели выделывать; славились у них и этрусские ткани, фабрикация которых заимствована от греков, но усовершенствована на свой лад, в применении к национальному вкусу италийских северян, бывших во многом племенем весьма оригинальным.

У Приска, после его переселения в Рим, остались в Этрурии родные, не прервавшие родственных сношений и с сыновьями его.

Отчасти силою, отчасти хитростью Приску удалось заставить несколько этрусских городов признать над собой власть Рима под видом союзников и данников его.

Эти города остались спокойны при воцарении Сервия, ничего особенного в них не произошло и во все годы его долгого правления, но внезапно, в такое время, когда старик-царь совершенно не думал о них, не думал и вообще никто во всем Риме, на этой почве непрочного союза произошел взрыв, подобный вулканической шутке всегда опасных, хоть и тщательно скрытых камнями и растительностью, подземных огненных жил Италии.

Этруски сделали набег на города других союзников и сами окрестности Рима.

Однажды осенью, в полдень ясного, теплого дня, какими в это время года наслаждается Италия, в такой час, когда, по южному обыкновению, все отдыхают после легкого обеда, на форуме (городской площади) возникла давно невиданная суматоха.

Несколько поселян в разорванной и окровавленной одежде, окруженные толпою любопытного народа, неистово кричали, прося защиты от толпы этрусков из городов Церы, Вейи и других, которые, отложившись от Рима, напали на их скот, потоптали поля, сожгли виноградники, увели жен и детей в рабство.

– Опомнившись от неожиданного нападения, – говорил один из них, – наши, оставшиеся в живых, погнались за врагами и теперь бьются с этими разбойниками за все, что нам свято и дорого.

– Граждане Рима! – взывал другой, – неужели вы останетесь глухи к нашему призыву? неужель будете равнодушно слушать о наших бедствиях? ведь, у нас в деревнях живут ваши родные; там находятся виллы ваших лучших вельмож.

– И не только это, – перебил третий поселянин, – там струится священный Ферентинский источник; там раскинула свою сень таинственная роща богини Феронии; варвары-этруски, не чтущие наших богов, ограбят и поругают беспощадно все эти святилища, а разгневанные боги обратят свою ярость на вас.

Народная толпа в ответ на эти воззвания дико зашумела; раздались крики многих голосов:

– Нет, нельзя их покинуть на произвол разбойников!.. Идем скорее!.. Идем сейчас!.. Смерть этрускам!..

Это племя италийских северян, как более образованное, культурное, нежели латины, было любимо римской знатью, которая там, как и везде, стремилась от мрака к свету, от дикости к цивилизации. Поэтому римский Сенат охотно принимал выходцев из Этрурии в число своих граждан, принял Тарквиния Приска и даже сделал царем. Богатые люди любили этрусские товары, приходивших оттуда гладиаторов, актеров, колдунов и врачей.

Чернь, напротив, питала к этрускам национальную ненависть, вследствие той причины, что близкие своим соседством, люди этого племени говорили на совсем другом языке, непонятном без переводчика тем, кто его не изучал, как изучали знатные наравне с греческим, и поклонялись совсем другим богам, презрительно игнорируя римские святилища и верования.

Народ, вооружившись чем попало, готов был кинуться беспорядочной массой в городские ворота и, не рассуждая о последствиях, погнаться за хорошо вооруженными этрусками, которые, конечно, изрубили бы эту горсть самонадеянных храбрецов.

Такой катастрофе помешал случиться доблестный молодой патриций Спурий.

Его дом находился недалеко от форума.

Сквозь открытые окна Спурий услышал необыкновенно громкий шум, крик толпы, и послал слугу узнать причину этого, а получив все сведения, торопливо оделся в приличное его званию выходное платье, вооружился на всякий случай, и вскочил на подведенного ему рабом коня.

Увидя скачущего во весь опор всадника, толпа на форуме невольно расступилась, а когда Спурий среди площади осадил лошадь и народ узнал его, все ему поклонились с искренним уважением; его на комициях любили за рассудительность, а в войске – за храбрость.

Когда на площади восстановилась тишина, Спурий обратился к народу с речью, доказывая всю нелепость желания гнаться за этрусками без всякого приготовления.

Народ, не прерывая, выслушал в молчании благоразумную речь, но затем стал шуметь хуже прежнего от подбиваний ограбленых поселян. Послышались еще более яростные возгласы:

– Идем!.. Идем!.. Смерть этрускам!..

А несколько человек даже закричали:

– Спурий, веди нас сейчас в поход!.. Лучшего, чем ты, вождя мы не найдем для этого.

Молодой патриций понял, что толпу не угомонишь иначе, как только выразив согласие на все ее требования, и ответил в этом смысле, зная, что через час или даже еще скорее, ее мысли могут измениться от самой пустой причины.

– Я согласен, граждане, – заговорил Спурий, – согласен вести вас сейчас на этрусков, но вспомните, что я на это не имею права. У вас есть верховный правитель, царь Сервий; пусть он даст вам полководцем меня, и тогда я могу вести вас в бой, куда бы вы не захотели. Я немедленно поеду и сообщу царю обо всем происшедшем, упрошу отомстить дерзким этрускам за набег на наши города и деревни, а вы успокойтесь, граждане, разойдитесь мирно по домам, ожидайте вести от царя, созыва на комиции, и готовьтесь к походу.

Спурий, вернувшись домой, задумался о том, как бы ему половчее сообщить царю, пока не сообщили другие, истолковав молву про набег этрусков, быть может в превратном виде.

Имея, как почти вся тогдашняя римская знать, в Этрурии родных и любя все этрусское, как более культурное, сильнее, чем римское, оба брата Тарквинии, особенно Люций, были в этом случае, конечно, на стороне этрусков и им пришлась бы вовсе не по душе война с друзьями.

Хитрая Туллия злая была тоже совсем чужда Риму по душе. Она и Люций Тарквинии легко могли бы убедить старика-царя, что виноваты в разграблении деревень не этруски, а сами поселяне, чем-нибудь вызвавшие справедливую месть.

Вместо помощи, просивших защиты могла бы постигнуть безвинная казнь.

Молодой Спурий был честен и правдив; кривить душою он не только терпеть не мог, но и вовсе не умел, если бы даже согласился ради блага народа, потому что, воспитанный в строгих правилах нравственности, он всегда поступал по совести и говорил только правду; ложь была для него чужда и невозможна, как гнилое болото на пастбище благородному степному коню.

Спурий уже не помнил прежних, хороших времен Рима, но он вырос среди их отголосков; он слышал, что пока Люций Тарквинии был ребенком, граждане смело высказывали свои желания и советы старому Сервию не только в сенате, но и на комициях (народных сходках среди площадей), куда царь охотно и часто являлся слушать народное мнение.

В таком крошечном государстве, каков был тогдашний Рим, хорошим правителем мог быть только самый простой человек, равный обстановкой жизни тем людям, над которыми он властвует, потому что только одно равенство если не прав, то внешнего обращения и вида, могло поддерживать единство в населении.

Всякое внешнее отличие явного самовозвышения нарушало равновесие государственной жизни Рима, – этой незаметной точки среди племен остальной Италии, где самниты обок с Римом представляли грозную силу, а луканцы были столь могущественны, что даже разрушили именно около этого времени сильно укрепленный город Сибарис, колонию образованных греков.

Царь Сервий был любим именно за его простоту в образе жизни и обращении, и за самую простоватость ума.

Всякое новшество иноземных обычаев было народу не по душе, потому что в силу одной из самых верных пословиц «глас народа – глас Божий» и в тогдашнем Риме народ инстинктивно понимал весь вред нелепого стремления к чудесам цивилизации со стороны крошечного государства, которому не под силу тянуться за сравнительно огромною Этрурией и дело уже клонится не к равенству с нею в благах культуры, а к поглощению ею, сильнейшею, слабейшего Рима, так как, напустивши к себе этрусков, римляне не будут иметь силы выжить их вон.

Это уже начиналось. Этрусские нравы давали себя знать и чувствовать.

Для правды и честности замкнулась дверь в жилище царя с тех пор, как честолюбивый Люций Тарквиний, то лаской, то ловкими убеждениями, сумел приобрести власть над умом своего стареющего воспитателя-тестя, а найдя себе достойную помощницу в злой Тулии, совершенно подчинил его себе, и делал, что хотел, распоряжаясь в Риме лишь именем Сервия, уже слабого и здоровьем, и памятью.

Это было известно всем, известно и Спурию; он и его друзья не предвидели ничего хорошего от развития в Риме этрусского духа и господства таких личностей, как Люций Тарквиний и злая Туллия.

– Было бы гораздо лучше, – иногда говорил Спурию Турн, – если бы царь сочетал браком этих людей и отправил их жить куда-нибудь подальше отсюда, напр. в Клузиум к Ветулии, одной из их теток, у которой они оба так охотно гостят; купил бы им там поместье, или дал бы в управление один из союзнических городов, лишь бы они тут не были.

Спурий соглашался с мнением Турна, как и все их приятели, но возражал, что это невозможно: Люций и Туллия теперь свои двойные брачные узы разорвать не могут и уехать никуда не захотят.

– Поздно, Турн!.. – отвечал молодой патриций умному вельможе, – ты знаешь, что теперь нередко человека, сказавшего правдивое слово, выгоняют из дома Сервия с позором, как лжеца.

ГЛАВА III

Юний Брут

Решив сам сообщить Сервию о набеге этрусков и необходимости усмирить их, пока ему не сообщил об этом Тарквиний на свой лад. Спурий грустно ходил по атриуму, самой большой комнате своего дома, которая в те времена была у римлян гостиной, столовой, кабинетом, кухней и даже прачечной, потому что в атриуме обедали, шили, мыли, читали, – словом, совершали все свои дела и хозяева и слуги.

Роскошь, прославившая Рим впоследствии, при кесарях, во времена царей была незнакома, и редко кто из самых богатых людей имел больше пяти рабов.

Хозяева все делали сами, поручая рабам только то, чего не могли или не успевали кончить за недосугом от более важных занятий или по болезни.

Помещики даже пахали сами и выжимали вино из винограда.

Спурий выслал вон из атриума и жену свою, и слуг, и родных, составлявших его семейство, со строгим запрещением являться, пока не позовет их, и предался размышлениям, которые были все одни других печальнее: что бы он ни выдумал, ему все казалось, что Тарквиний успеет показать его доводы царю в черном цвете и разрушить все планы. Наконец он злобно топнул ногою и в беспомощном отчаянии, ничего не придумав, бросился на широкую скамью, стоявшую у стола, с которого до сих пор никто из выгнанных домашних не осмеливался убрать остатки неоконченного обеда.

Спурий растянулся, заломив руки за голову, рассеянно устремив глаза в отверстие, сделанное в потолке для выхода дыма и собирания дождевой воды.

По краям этого «имплювиума» с громким чириканьем прыгали плуты-воробьи и поминутно влетали в атриум, чтоб не стесняясь присутствием хозяина, подбирать крошки с обеденного стола.

Грустные мысли молодого воина обратились на этих пернатых воришек; он завидовал им, размышляя, как они ловко добывают себе все, что хотят, избегая ловушек, какие нередко ставят им шалуны-мальчишки, чутьем узнают о близости кошки или ястреба, между тем, как он теперь не в состоянии обдумать самой простой вещи.

Спурий вздыхал, ругался, звал богов на помощь, готов был заплакать, как вдруг по широким, плоским камням мощеной улицы раздались звуки шагов, доказывавшие звонким шлепаньем, что сандалии надеты на толстых, неуклюжих ногах, а ремни завязаны весьма слабо и небрежно.

Вместе с этим Спурий услышал пение, – странные, дикие звуки; молодой, сильный, приятного тембра голос громко, во все горло, пел, стараясь подражать сиплому, разбитому голосу старика с притворным кашлем:

«Юным на радость,

Старым на горе,

Вышла Венера

На берег моря...»

Затем кто-то громко хлопнул входной дверью, которая днем с улицы не запиралась, нескладные сандалии звонко зашлепали по каменному полу узкого коридора с аккомпанементом стука толстой палки, и на пороге атриума удивленный Спурий увидел странную фигуру своего друга-чудака.

Это был довольно красивый лицом человек лет около 30-ти, одетый в грязную тунику, а тога, символ благородного сенаторского сословия, к которому он принадлежал по праву происхождения, волочилась за ним по полу и висела спереди, так что он беспрестанно спотыкался.

Лицо этого странного римлянина, совсем не похожего на других особ одинакового с ним положения в обществе, выражало такое веселье, такую юношескую беззаботность, что можно было счесть его за школьника лет 15-ти, только что вырвавшегося на волю из-под надзора строгого педагога.

– Это ты, Юний Брут! – воскликнул Спурий, вскочил со скамьи и радостно обнял друга, – сами боги прислали тебя сюда!.. Ты мне теперь нужен больше, нежели ктонибудь другой... именно ты!..

Эксцентрик бросил на стол с величайшею небрежностью свою войлочную шляпу с узкими полями (pileus), не спеша поставил в угол толстую суковатую палку, неизменную спутницу всех его прогулок, потом откашлялся, состроил уморительную гримасу, и плаксивым голосом сказал:

– Ах, доля моя, доля горькая!..

Приложив руки к глазам, как это делают плачущие, он постоял минутку в такой позе и залился звонким хохотом.

– Странный ты человек, Юний!.. – заметил Спурий с некоторою досадой на кривлянья чудака перед ним в такие минуты, когда у него самого, так сказать, вся душа кипит и наружу просится излиться в потоке откровенной дружеской беседы о важных событиях в государстве, о чем Брут, Спурий был уверен, тоже знал из городской молвы.

– Не я первый, не я и последний дурак в славном Риме, – возразил гость, перестав смеяться, – я глуп; другие еще глупее; ты умен; другие все-таки умнее тебя. Твое лицо, Спурий, имеет такой расстроенный вид, точно перед тобою находятся неведомые письмена, которых ты не разберешь.

– Юний, – начал говорить молодой патриций, но друг опять перебил его.

– Что бы с тобою ни случилось, я уверен, что твое горе даже вполовину не сравнится с моим. Мне так горько, так горько... ах, как горько!..

И чудак снова захохотал.

– Видно, что у тебя не очень тяжелое горе, если сопровождаешь вздохи таким хохотом, – сказал Спурий иронически, – что тебе за охота, благородный патриций, сын почтенного человека, делать из себя такого шута?.. Ты умен, уже в зрелом возрасте, а на кого ты похож?! Уличные мальчишки кидают в тебя грязью и корками, наступают на твою тогу, когда ты идешь по улице с пением неприличных песен; ты часто забываешь надеть шляпу или покрыть голову тогой, точно невольник, которому это запрещено.

– Ехал бы ты лучше в Грецию учить да ораторствовать по стоям и гимназиям! – перебил Брут с усмешкой.

– Заглянул я с улицы мимоходом сюда в окошко и видел, как ты тут лежал кверху носом на лавке, глядя в потолок и имплювиум, считая воробьев и облака небесные, а это всегда значит, что человек о чем-то думал, думал, да ничего не выдумал. Ты мне удивляешься, точно еще не знаешь, какое у меня главное правило жизни: – ешь, когда в глотку не идет; не проси, когда голоден; сдвинь брови, если на сердце весело, а хохочи в часы лютого горя!..

– Юний, бросим пустяки!.. Что нам болтать пустомелями, точно женщины!.. Слушай...

– Нет, ты прежде выслушай!..

Усевшись на скамью к столу, Брут стал опять комическим тоном восклицать, жалуясь на горе, с самыми смешными размахиваниями рук и гримасами. Он захватил со стола из груды обеденной провизии кем-то дочиста обглоданную кость и держал ее в зубах совершенно по-собачьи, вследствие чего произносил все слова, ужасно картаво, делая этим речь еще смешнее.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7