Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

— Правду ли говорят, о почтенный Маруф-башмачник, что ты знаешь всех в этом прекрасном городе?

— Это правда, путник. Как правда то, что прибыл ты сюда из далеких полуночных земель, как правда то, что твои башмаки истерты о скалы вокруг нашего города, а чалма… Столь необыкновенной чалмы не видел наш великий город, должно быть, со дня своего основания…

— О да, мудрый башмачник, — путник улыбнулся в ответ. — Я действительно прибыл сюда из земель полуночных, я и в самом деле исходил все горы вокруг великого города, а чалма моя… ох, Маруф, чалма моя видела столько, что, думаю, ей мог бы позавидовать и ты сам.

Башмачник мерно кивал, задумчиво поглаживая ладонью узкую седую бороду. Появление этого светловолосого и светлоглазого странника сулило городу новые беспокойства, а самому Маруфу — долгие часы размышлений о происшедшем, а потом, куда позже, — о тщете и суете всего земного.

— Но почему ты, юный путник, спросил меня? — Старик с подозрением взглянул на юношу из-под седых бровей.

— Даже до наших далеких краев дошла удивительнейшая история о горах, в которых прячутся пещеры, полные сокровищ, тайн и коварных дьяволов… Вот я и пришел, чтобы своими глазами все это увидеть… И быть может, найти пару-тройку золотых монет…

— Мой мальчик! — Старик негромко рассмеялся. — Не одну сотню лет ходят легенды о коварных пещерах и злобных дьяволах, не одну сотню лет появляются в горах юнцы вроде тебя, чтобы найти «пару-тройку золотых монет»… И, о всемилостивый и милосердный Аллах, не одну сотню лет идет по нашему базару молва, что очередной юный искатель сокровищ разбился об острые камни, какими усеяно дно узких и глубоких пропастей…

— Но это обыкновенный риск, мудрый башмачник. Чего не отдашь за десяток-другой золотых монет?..

— О, юноша, боюсь, что к концу нашей беседы это будут уже два-три сундука…

— Ну что ж, это тоже неплохая добыча… Для одинокого и небогатого путника.

Башмачник замолчал. Лишь тонкий молоточек в его руках напевал тихую песню о только что починенном каблуке.

Молчал и путник. Быть может, он не хотел тревожить собеседника понапрасну. Но, быть может, придумывал новый, более язвительный вопрос.

Первым не выдержал Маруф.

— Но почему же ты, юный странник, спросил меня о том, знаю ли я всех в нашем воистину великом городе, да хранит всемилостивый и милосердный Аллах его денно и нощно?

— Потому, — ответил юноша, — что я хочу познакомиться с почтенным Али-Бабой, удивительная история которого долетела и до наших полуночных мест. Никто, как сказали мне у входа на ваш великий базар, никто лучше тебя не знает этой истории… Или они ошибались?

— О нет, мальчик, — голос башмачника стал теплее, — никто — о, как правы мои соседи! — никто лучше меня не знает этой удивительной истории. И никто лучше меня тебе ее не расскажет. А после уж решай, стоит ли тебе вновь возвращаться в горы за парой-тройкой золотых монет. Или, быть может, лучше познакомиться с достойным Али-Бабой и узнать, к чему могут привести глупые прогулки по тайным горным тропам. Слушай же… Было это так…

Макама первая

— О Аллах, да разве это урюк?!

— Это золото, а не урюк! Как ты, презренный, можешь не видеть ясных лучей солнца, что подарили этому благословенному лакомству свои силы?! Как ты можешь не видеть драгоценные соки прекрасного древа, что напоили его сладчайшим ароматом?!

— О как ты красноречив, несчастный торговец… Неужели ты не видишь червя, который уже почти съел твой жалкий, ссохшийся годы назад, черный, как мой гнев, мелкий урюк!..

«О Аллах, как же несносны эти торговцы! И как несносны эти мелочные покупатели! Они за несчастный медный фельс будут торговаться до ночи, будут обзывать друг друга ослами и баранами, чтобы сговориться о цене в тот момент, когда сил на пререкания у обоих уже не останется…» Посмеиваясь, Али-Баба миновал ряды торговцев сластями и углубился в ряды ювелиров и чеканщиков.

Медные блюда сверкали в лучах заходящего солнца, стихал шум. Вскоре на базаре не останется ни души. А потому следовало торопиться. Прекрасная Лайла-ханым, настоящая мечта, истинная пери, обещанная каждому правоверному после смерти, а Али-Бабе доставшаяся при жизни, ждать не любила. Как не любила она, когда возлюбленный появлялся с простыми дарами — сластями или фруктами. Больше всего любила Лайла россыпи драгоценностей, а блеск золота ценила куда выше, чем прекрасные стихи или чудесное пение дутара…

Но Али-Бабу не пугали капризы прекрасной Лайлы. Более того, день, когда ему удавалось угодить капризной возлюбленной, он считал радостным и удачным. Хотя, стоит признать, ему весьма часто удавалось вызвать улыбку удовольствия на вишневых губах красавицы. У юноши хватало мудрости не задумываться о том, чему радовалась его прекрасная Лайла — новым шелкам и драгоценностям или, быть может, нежности и страсти самого Али-Бабы.

Вот и сейчас юноша, углубившись в ряды лавочек, приближался к мастерской Хасана — почтенного мастера золотых дел. День у Али-Бабы выдался удачным, и он решил: неплохую выручку, что принесли ему шитые белым шелком драгоценные хорасанские ковры, можно потратить на ожерелье, которое он уже давно присмотрел в лавке Хасана. Дымчатые топазы, обрамленные филигранными золотыми веточками, были точь-в-точь как глаза прекрасной Лайлы — нежно-коричневые, светящиеся тайной. Юноша надеялся, что камни эти смягчат, пусть и на время, непростой характер его любимой.

«О Аллах милосердный, но почему же она так рассердилась на меня позавчера? Разве удивительные плоды далекого острова, что лежит на восход даже от самой восточной страны, земли Канагава, могут не порадовать? Конечно, они не сделаны из золота и драгоценных камней, но они же не похожи ни на что вокруг!»

Невольно вспомнились Али-Бабе те дни, когда красавицу Лайлу радовала простая шелковая шаль или горсть сладких орехов. И чем больше юноша думал о своей возлюбленной, тем мрачнее становился. Увы, он далеко не всегда понимал свою своенравную подругу. Более того, стоило ему задуматься о ее гордом нраве, как вопросов, и без того многочисленных, появлялось куда больше, чем ответов на них. Лайла-ханым с каждым днем становилась все привередливее и капризнее. И лишь нежность и ласка, страсть и пылкие объятия возвращали ту самую Лайлу, без которой он не мог прожить и дня.

— Мир этому дому! Да хранит Аллах милосердный и всемилостивый эти стены!

— Здравствуй и ты, почтительный юноша!

О, конечно, опытный Хасан уже давно заметил и запомнил этого покупателя. Его трудно было не заметить — высокий, прекрасно сложенный, светлый лицом, светлоглазый юноша всегда выбирал самые изысканные украшения, проявляя порой такую бездну вкуса, что старый ювелир говорил себе: «Это должна была выбрать зрелая женщина, а не юный мужчина!»

Вот и сейчас достойный Хасан в который уж раз произнес про себя эти слова — ибо юный ценитель прекрасного вновь рассматривал необыкновенные камни в удивительном ожерелье, которое могло бы украсить лилейную шейку самой принцессы. Прозрачно-дымчатые камни играли в лучах заходящего солнца, радуясь каждому прикосновению уходящего светила.

— О Аллах, — прошептал Али-Баба, — они прекрасны, как глаза моей ханым.

— О да, юноша, эти камни прекрасны. Их родина дарит им изумительное свойство защищать от безумия и злого глаза, даровать радость разумного понимания сути вещей. Говорят, что камни эти дают просветление и смягчают нрав. Более того, я слышал, что они могут уберечь и от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого!

— Ну, тогда они должны стать моими немедленно!

— Но… — Тут почтенный ювелир на миг замолчал. — Прости меня, достойный юноша, и не держи зла за мои слова. Но можешь ли ты заплатить за эту воистину царскую вещь?

— О, почтенный торговец… Ты не обидел меня, ничуть. Да, мой наряд небогат. Но это лишь потому, что я не приемлю ярких цветов в одежде… Да и небезопасно ходить по нашему базару разряженным, словно павлин. Увы, среди посетителей его есть и недобрые, завистливые люди. Есть и те, кто может польститься не только на яркие одежды, но даже и на новую палку…

— Увы, мой юный друг, ты прав… — Ювелир согласно покивал изумрудно-зеленой чалмой. Ему было отлично известно, сколь завистливы и жадны до чужого бывают люди.

— Вот поэтому я и не надеваю ярких одежд… Но дела мои идут успешно — никогда еще ни один достойный покупатель не уходил с пустыми руками из моей лавки. И потому, о добрый ювелир, я могу сказать смело, что готов заплатить за эту бесценную вещь любую сумму, не торгуясь.

«О-о-о, — подумал Хасан, — заплатить не торгуясь, да еще и не спросив цены может лишь тот, кто воистину богат!»

— Добрый юноша! Этими словами ты снял тяжесть с моей души. Но платить не торгуясь умеют лишь иноземцы… Вернее, они не умеют торговаться! И потому покупают все, что видят, втридорога… Но скажи мне, знаешь ли ты что-то более сладкое в ремесле любого лавочника, чем добрый торг? Разве найдется что-то, столь же полное интриг и цветистых фраз, как попытка заплатить на два-три несчастных медных фельса меньше?

Али-Баба улыбнулся.

— Но разве меня спасут два-три медных фельса, мудрый ювелир?

— Но, быть может, у нас хватит сил, чтобы доторговаться до двух-трех динаров, юноша? Или, о Аллах, даже до пяти…

— О Аллах милосердный! — Али-Баба в притворном ужасе закрыл руками лицо. — Целых пяти динаров… Да ты сегодня неслыханно щедр, достойный ювелир…

Да, понял ювелир, с этим почтительным юношей вполне можно иметь дело. И к тому же он, похоже, умеет понимать шутки. А это, о будь, Аллах великий, мне опорой на долгие годы, такое редкое, порой просто умирающее искусство.

— Солнце заходит, мальчик… А на закате я обычно несказанно, иногда даже до глупости, расточителен.

Али-Баба усмехнулся этой нехитрой шутке. Он готов был расстаться со всем кошелем монет, и его уж точно не спасли бы два-три или, о Аллах, даже пять динаров. Но ювелир прав — нет для истинного торговца радости в простой продаже. Зато есть радость в красивом, мудром торге, который объединяет покупателя и продавца. Пусть и ненадолго. Чаще всего это не только поиск выгоды, но и игра. А уж от ума торговца и покупателя зависит, превратится эта игра в злобную склоку или оставит у обоих приятное ощущение маленькой, но важной победы.

И вот всего через несколько минут Али-Баба с удовольствием оставил лавку ювелира Хасана. Конечно, кожаный кошель почти опустел, но юношу не покидало ощущение, что он сделал покупку с немалой выгодой. И потом, таких камней он не видел еще никогда. Али-Баба был готов спорить на собственную душу, что и Лайла-ханым таких камней никогда не видела. И потому юноша надеялся, что любимая сменит гнев на милость.

«А если, о Аллах милосердный, помоги мне в этом, нежность и смирение продлятся несколько дней, то не будет в подлунном мире счастливее человека, чем я, Али-Баба Безумно Влюбленный!»

Макама вторая

— О мой прекрасный! Мой долгожданный Али! Один лишь Аллах милосердный ведает, как я тебя ждала! Сколько слез пролила я, стоило лишь мне подумать о том, что ты ушел от меня в гневе и более уже не захочешь видеть свой дурнушки Лайлы!

Али-Баба наклонился к любимой и прошептал:

— Ничто и никогда не в силах будет отвратить меня от тебя, моя звезда!

Нежные губы красавицы пылко ответили на первый поцелуй Али-Бабы. «О Аллах, что же приключилось с моей любимой? Обычно она так сдержанна, суха… лишь щедрые дары способны растопить ее спокойствие. Но сейчас… Должно быть, она и в самом деле любит меня так, как говорит…»

Новый поцелуй, более горячий и более жаждущий, заставил Али-Бабу забыть обо всем. Драгоценный дар так и остался лежать в кожаном кошеле, привязанном к широкому кушаку. Лайла так пылко обнимала его, так горячо отвечала на ласки, что голова юноши закружилась. И лишь когда кушак упал на кедровую лавку вместе с кафтаном, девушка спросила Али-Бабу:

— Безумец, ты принес мне новые дары?

— О да, сокровище моего сердца. Но отдам я тебе их чуть позже. Ибо, поверь, ничто не в силах соперничать с твоей несравненной красой…

— Да будет так, о мой любимый. Не думаю, что какие-то дары будут для меня желаннее тебя самого. Даже пусть это будут все алмазы вселенной… Только ты — мое счастье и мой самый большой дар…

О Аллах милосердный, лесть порой бывает куда более страшным оружием, чем отравленный ядом кобры клинок. А подобные слова, которые шепчет на ухо влюбленному юная красавица, способны убить жалкие остатки здравого смысла. Да и откуда взяться здравому смыслу в голове такого по уши влюбленного юноши?

Вот потому Али-Баба отдался на волю чувств, нимало не заботясь о том, чего же в самом деле хочет Лайла-ханым, почему ее настроение столь переменчиво, а желания порой отличаются друг от друга так же, как день от ночи.

Лишь на миг исчезла его прекрасная пери за ширмой, и вот она уже появилась перед ним во всем блеске своей наготы. Он не услышал шуршания сброшенных шелков и теперь старался не показать, насколько потрясен ее красотой. Тело словно у мраморной статуи. Ни малейшего недостатка. Небольшие, но совершенные по форме груди были увенчаны изящными розовыми бутончиками. Плоский живот, округлые бедра, длинные ноги. Распущенные по плечам волосы окутывали ее роскошным темным покрывалом.

— О как ты прекрасна, звезда моих грез! — вздохнул он.

— О чем ты задумался, лучший из мужчин?

— О тебе, моя сладкая мечта, — откровенно признался он. — Я думал о том, как завоевать твое сердце, моя королева.

— Глупенький, — проворковала Лайла, скользнув на ложе, и призывно протянула руку. — Ты давно уже завоевал мое сердце. Ты завоевал мою душу, ты пленил мое тело. Иди же и насладись тем, как нам хорошо вдвоем!

Али-Баба поймал ее руку и, перевернув, поцеловал в ладонь.

— Удовольствие всегда бывает более острым, — заметил он, — когда аппетит возбуждается медленно и ждать приходится долго. Ты, мой прекрасный цветок, иногда бываешь нетерпелива. Позволь же научить тебя сдержанности и неторопливости в постижении великой науки любви.

Он губами дотронулся до ее пальца и принялся сосать, не отрывая от Лайлы молящего взгляда прекрасных глаз.

— О Аллах, как же ты бываешь дерзок на ложе, как не похож на того Али-Бабу, которого я встречаю у дверей, — пробормотала она, против воли зачарованная и заинтригованная. — Твои слова заставляют мое сердце биться быстрее.

— И это тоже урок в бесконечной, как сама жизнь, великой науке. Чего ты тебе хотелось сегодня? Какой урок ты готова усвоить?

— Тот, который ты готов мне преподать…

— Тогда мы сегодня станем рабом и владычицей. Я буду умелым и щедрым на ласки рабом. А ты — нетерпеливой и жаждущей страсти королевой.

В глазах Али-Бабы играл смех. Но в глубине души он готов был отказаться от любых игр, боясь, что это спугнет его прекрасную ханым. К его удивлению, Лайла мгновенно приняла эту игру и произнесла:

— Почему ты говоришь со мной, как с равной? Я — твоя королева. А ты всего-навсего мой раб. — Лайла вдруг ощутила, как трепещет в груди сердце, и, чтобы заглушить его стук, продолжала немного громче: — На этот раз я прощаю тебя, поскольку ты не знаешь наших обычаев, но впредь ты должен повиноваться своей госпоже. Мне не раз приходилось бить палкой непокорных рабов. Ты прекрасен, но недостаточно смирен, а я пока не хочу отсылать тебя на поля или в рудники.

«О Аллах, да она не играет! Она стала королевой, владычицей неведомой страны… Мне кажется, даже цвет глаз ее стал на миг иным! Ну что ж, моя прекрасная, да будет так! Тогда я стану рабом твоих желаний, но стану и смелым и гордым учителем, что превыше всех радостей ценит радость высокого мига подлинного единения». Али-Баба сбросил с себя платье и упал на колено перед ложем. Но глаза его были глазами великого воина, пусть закованного в цепи, но не сломленного.

— Я говорю с тобой так, моя королева, — произнес он, — потому что из всех мужчин, которых ты встречала на своем пути, я единственный равен тебе по рождению. Говорят, у тебя нет сердца, но я этому не верю. Как может столь прекрасная и мудрая правительница оказаться бессердечной? Поверь, я уже почти влюблен в тебя!

И прежде чем Лайла успела возразить, он подмял ее под себя и припал к губам в глубоком жгучем поцелуе. Голова Лайлы пошла кругом. «О Аллах, он совсем другой! Какие теплые твердые губы!»

Крохотный огонек наслаждения пробежал по ее телу. Али-Баба на минуту поднял голову, но тут же вновь принялся целовать ее, играя губами, касаясь уголков рта, век.

— О счастье! — прошептал он. — Как ты сладка, моя королева.

Лайла пыталась вернуть себе власть над этим неуправляемым рабом.

— Я не давала разрешения целовать меня, — упрекнула она. — И если не будешь вести себя как должно, по твоей спине пройдется кнут! Тебе придется уважать превосходство женщины! Прекрати или ты будешь наказан.

Али-Баба разжал руки, сошел с ложа и, порывшись в корзине, вытащил небольшой кожаный кнут.

— Накажи меня, королева, и немедленно, ибо я не стану лизать тебе руки, как побитая собака, подобно тем остальным, что прошли через твою любовь. Страсть должна делиться поровну мужчиной и женщиной, потому что наслаждаться ею в одиночку — занятие унылое, словно восход над миром, где нет ничего живого.

Его поцелуи опьянили ее, но она королева и никому не позволит себя унижать!

Лайла схватила кнут и поднялась.

— Встань на колени, нагнись и обопрись о ложе, — велела она.

О Аллах! Неужели она сделает это?

Али-Баба тут же получил ответ, когда кнут оставил рубцы на его коже. Он стиснул зубы. Она не дождется ни криков, ни мольбы о пощаде!

К его удивлению, Лайла ударила всего три раза, но ягодицы его загорелись.

— Можешь лечь, — надменно приказала она. — Теперь ты усмирен и признаешь мою власть?

Али-Баба осторожно прилег на шелковые простыни.

— Ты так прелестна, когда сердишься и стараешься мной командовать, — прошептал он.

Совершенные черты лица Лайлы исказились гримасой неудовольствия.

— Неужели мне придется вновь наказать тебя, Али-Баба? — бросила она.

— Неужели ты сердишься на меня лишь потому, что я нахожу тебя прекрасной? — ответил он ей вопросом на вопрос.

Он взял длинную прядь и, потеребив немного, поднес к губам. У Лайлы перехватило дыхание. Она столь полно вошла в роль, что уже и в самом деле ощущала себя владычицей неведомой страны, не терпящей возражений и приемлющей лишь беспрекословное повиновение. Этот же мужчина смущал ее. Ей казалось, что она и в самом деле привыкла к полнейшей преданности, быстрым, приятным любовным играм, после которых можно спокойно отослать раба. Мужчины ни разу не говорили с ней так, как этот! Грубые, ничтожные создания, чьи животные инстинкты необходимо постоянно держать под строгим контролем.

Он захватил рукой ее волосы и стал притягивать, пока их лица не оказались совсем близко.

— Ты всегда старалась взять верх, моя королева, — заговорил Али-Баба так тихо, что она едва слышала его. Игра и его захватила, заставив поверить и в то, что он лишь никчемный раб, и в то, что сейчас решается его жизнь. — Неужели никогда ты не хотела узнать, каково это — отдаться полностью, целиком, без оглядки объятиям любовника? Правда, только очень храбрая женщина способна на такое, но я уверен, что ты именно такова. Это правда, Лайла? Я не ошибся?

Он привлек ее еще ближе, так что губы их соприкоснулись.

— Моя королева. Моя ослепительная королева…

— Прекрати! — вскричала она. — Ты смущаешь меня! Ты слишком много болтаешь, глупый раб по имени Али-Баба!

— Аллах великий! — воскликнул он. — Да ты боишься! Боишься, Лайла!

— Нет! — фыркнула она, предательски покраснев.

— Тогда доверься мне, — убеждал он.

— Я не позволяла обращаться ко мне по имени, — пробормотала она. О, Лайла давно уже не ощущала себя столь непривычно, игра полностью завладела всем ее существом, заставляя поверить и в слова Али-Бабы, и в свои собственные.

— Отдайся мне, — мягко настаивал он, припав губами к ее лбу.

— Это ужасно, непозволительно, моя царская честь запрещает это, — запротестовала она.

«О прекраснейшая, — с нежностью думал Али-Баба, любуясь гневным румянцем Лайлы. — Нет и не будет никого прекраснее тебя. Играй же со мной в эту игру, играй и в тысячи других игр! Я — счастливейший из смертных!»

— Разве не запретный плод самый сладкий? — поддразнил он, целуя кончик ее носа.

— Но я королева! Ты должен делать как приказано, иначе попадешь на рудники!

— Когда-нибудь я стану королем, и тогда все будет по-моему, — лукаво возразил Али-Баба. — А если пошлешь меня на рудники, так и не узнаешь несказанной сладости, которую могу дать тебе лишь я один, Лайла, моя прекрасная королева! — Он обнял ее и прижал к груди. — Я хочу тебя.

Но тут Али-Баба увидел в ее глазах неподдельный страх и, немедленно отпустив Лайлу, взял флакон с розовым маслом.

— С твоего разрешения я помассирую тебя.

Лайла перевернулась на живот, и Али-Баба принялся втирать ароматную жидкость в ее спину. По комнате разлился нежный аромат.

Руки Али-Бабы двигались ритмично и успокаивающе, и вскоре он почувствовал, как ее мышцы начинают расслабляться. Сама того не понимая, Лайла дала ему возможность завоевать ее. Игра все сильнее захватывала его, он уже готов был поставить на кон свою жизнь, поспорив, что она никогда не испытывала истинной страсти и, вероятно, страшилась чего-то подобного. Первый же мужчина, который принесет в ее жизнь истинную радость, станет тем, в кого она влюбится и сделает своим супругом, монархом. Но убедить ее отдаться без страхов и сомнений будет нелегко.

Али-Баба продолжал. Откинув ее изумительные волосы, он наклонился, чтобы поцеловать Лайлу в нежный надушенный затылок. Его пальцы осторожно, но сильно впивались в ее плечи. Лайла что-то довольно бормотала, особенно когда по ее спине разлилась новая порция притирания. Он стал мять округлые ягодицы, время от времени проводя пальцем по соблазнительной канавке, разделяющей упругие половинки.

Широкие ладони скользили по атласной мягкости бедер, раздвигая их, нежно лаская.

Лайла едва не мурлыкала от удовольствия. Она не ожидала, что эта встреча с возлюбленным обернется таким образом. Девушка представляла себе долины и горы своих владений, традиции и привычки страны. Придумала даже, что она, Лайла Великая, царит там, где женщины ценятся выше мужчин, где мужчины лишь рабы и игрушки для услады женщин. Казалось ей, что некогда она уже возбуждала рабов, иногда позволяя ласкать и даже целовать себя. Потом объезжала, словно очередного скакуна, и, дождавшись, пока он изольется, немедленно отсылала. Грезилось девушке, что рабы редко говорили с ней, хотя некоторые бормотали нежности, и только самые дерзкие осмеливались погладить ее груди. И уж, конечно, ни один не предлагал ничего запретного и не массировал ее так искусно.

Но сегодня все было по-другому. Боязнь смешалась с возбуждением — она давно уже не проводила время так чудесно. К чему он сможет ее склонить? И позволит ли она ему завести себя так далеко?

Она ничего не страшится! Она королева!

Али-Баба осторожно повернул Лайлу на спину и уселся на ее бедра. Прикосновение твердых ягодиц к чувствительной коже странно взволновало. Лайла не сознавала, что щеки ее горят огнем. Светло-карие и серые глаза встретились. Али-Баба улыбнулся, слабо, понимающе, плеснул жидкость из хрустального флакона прямо на ее живот и начал втирать легкими круговыми движениями.

Лайла вздохнула от восторга. Великолепно! Даже банщицы не могли доставить таких чудесных ощущений! Все тело пульсирует несказанным возбуждением!

Лайла громко охнула, когда он начал намазывать ее груди, и, словно завороженная, не отрывала взгляда от его больших рук. Легкие, летучие прикосновения, длинные пальцы, нежно потирающие соски…

Веки Лайлы медленно опустились. Он на мгновение прижал пальцы к ее губам, и она, не удержавшись, их поцеловала. Но он уже отнял руку, лаская ее лицо, любовно обводя каждую черту.

— Ты так прекрасна, — тихо выговорил он, — но ты, конечно, знаешь это, моя королева. Как можешь ты смотреться в зеркало и не видеть собственной прелести, моя драгоценная любовь?

И, нагнув темноволосую голову, впился губами в ее сосок. Тепло его губ заставило ее распахнуть глаза. Из груди снова вырвался тихий крик. Другие мужчины ласкали ее груди, но ни один не поклонялся им словно святыне.

Али-Баба продолжал сосать со всевозрастающей силой, и Лайла ощутила странный жаркий поток внизу живота, в самом потаенном месте, ощутила и вздрогнула от изумления и восхищения. О, как нравится ей эта пульсирующая дрожь!

Она негромко застонала. Али-Баба поднял голову, но тут же припал к ее груди, убедившись, какое наслаждение ей дарит. На этот раз он принялся за другой сосок: лизал, обводил языком, пока Лайла не начала извиваться под ним, не в силах себя сдержать.

Он подался вперед, целуя ее все жарче, раздвигая языком губы, и наконец добился своего: их языки вступили в любовный поединок. «Теперь, — с удовольствием подумал он, — пришло время для настоящего обольщения».

Он трудился над ее губами как пчела, добывающая нектар из цветка. Лайла что-то бормотала, неустанно двигаясь, не находя покоя. Но его губы продолжали прокладывать длинную цепочку жгучих поцелуев по ее телу, словно клеймя трепещущую плоть.

— Ч-что ты со мной делаешь? — охнула Лайла дрожащим голосом.

Али-Баба приподнялся и взглянул ей в глаза.

— Ты веришь, что я не причиню тебе зла, моя королева? Если да, я дам тебе наслаждение, которого ты никогда раньше не ведала.

И пока она раздумывала, он неожиданно с изумлением понял, что на самом деле она ни разу не изведала радостей плоти.

— Д-да, — прошептала она, дивясь, уж не сошла ли с ума, если дала над собой волю этому юноше! Но Лайла попросту не могла с собой совладать. Тело наполнилось восхитительной истомой.

Али-Баба дал Лайле несколько минут, чтобы принять решение, но потом вновь принялся за дело, в надежде, что естественное любопытство не позволит ей остановиться. И оказался прав. Он принялся покусывать мягкую плоть ее бедер, и они приглашающе раздвинулись. Такого же поцелуя удостоился ее венерин холм. Ее ноги разошлись еще шире. Язык Али-Бабы пробежал по сомкнутым створкам. Лайла задрожала, но Али-Баба раздвинул розовые лепестки и кончиком языка коснулся бугорка, где, казалось, сосредоточилось ее наслаждение.

Дыхание с шумом вырывалось из груди Лайлы. Она будто теряла рассудок, по мере того как сладострастие все возрастало.

Что он делает? О небеса, что он с ней делает?

Его язык неустанно ласкал ее. Ей следовало приказать Али-Бабе остановиться, но сил не было. Кровь словно превратилась в тягучий горячий мед, и Лайла поняла, что не желает прекращения этой чудесной муки.

— О да, — стонала она, — я приказываю тебе продолжать!

Но тут случилось нечто совершенно необычное. Она ощутила, как в ней растет и копится нестерпимое напряжение… и вдруг оно разбилось, как волна, набежавшая на берег, и медленно отхлынуло, оставив ее опустошенной и желающей чего-то большего.

Али-Баба отодвинулся, лег на спину и, подняв Лайлу над собой, жадно потребовал:

— Сейчас, моя королева! Оседлай меня — и ты снова получишь удовольствие!

Лайла, задыхаясь, осторожно, не спеша втягивала его напряженное копье в свой горячий влажный грот, не уверенная, что сможет поглотить его целиком, но тут же почувствовала, как стенки расступаются, растягиваются, охватывая мужскую плоть. Это было столь удивительно, столь чудесно, словно никогда и никто не наполнял ее до отказа!

Пораженная, она стала бешено скакать на нем и наконец, устав, всхлипнула:

— Почему ты не хочешь отдать мне всего себя, Али-Баба?

Он прикрыл глаза, изнемогая от блаженства и желания быть с ней единым целым, но, услыхав ее жалобный крик, поднял ресницы.

Прекрасное лицо превратилось в маску, маску человека, стремившегося к цели, но так ничего и не достигшего. Так, значит, это правда! Лайла никогда не достигала зенита любви, если верит, что для соединения с мужчиной необходимо лишь добиться, чтобы тот излился в нее.

Одним гибким движением он снова подмял ее под себя.

— Даже если я умру за это, Лайла, ты все же поймешь сегодня ночью, что такое истинный восторг, которого заслуживает каждая женщина! Обвей меня ногами, моя королева!

К его радости, она беспрекословно подчинилась. Он начал медленно погружаться в ее пылающий пульсирующий грот, с каждым выпадом входя все глубже. Али-Баба утопал в наслаждении, но хотел, чтобы и она разделила с ним страсть.

Это запрещено! Но кем и когда? Такие чудесные сказочные ощущения! И она совсем не чувствует себя униженной лишь потому, что находится под ним! Нет, кажется, самые ее кости плавятся, а за прикрытыми веками мелькают золотые искры, уносящие ее все выше в ночное небо. Она все острее чувствовала и отвечала на каждый мощный толчок его могучего орудия, пробивавшегося в самые глубины ее естества, неукротимый жар сжигал и поглощал ее. И безумное свирепое самозабвение палило, поглощало, и самые внутренности содрогнулись, когда ее тайный сад наполнился любовным нектаром.

Лайла громко вскрикнула, только сейчас осознав, что до этой минуты она не ведала, что происходит между мужчиной и женщиной.

Глаза ее распахнулись, и она увидела, что Али-Баба улыбается, не торжествующе, не нагло, а от радости, которую они только что испытали.

Али-Баба заключил ее в объятия.

— Значит, я прощен за то, что соблазнил тебя на запретное, моя королева? — пробормотал он ей на ухо.

Лайла тихо рассмеялась.

— Прощен, Али-Баба, мой раб и мой властелин, — ответила она и, прижавшись к нему, потерлась щекой о гладкую влажную грудь.

Зашло солнце. Красавица луна воцарилась на небосводе. Час проходил за часом, но возлюбленные все не могли насладиться друг другом. И лишь когда небосвод окрасился розовыми лучами зари, Али-Баба смог наконец оторваться от Лайлы.

— Вот и настал миг…

Девушка совсем трезвыми глазами, словно и не было безумной ночи, игры, забирающей, казалось, все ее существо, пламенной страсти, взглянула на возлюбленного.

— Что же ты принес мне в этот раз, прекрасный расточитель?

И теперь в ее голосе не было ни жажды, ни любви, ни радости. Лишь жадность, увы, одна лишь жадность была бы слышна сейчас любому, кто внимал бы ее словам. Но Али-Баба предвкушал этот миг и потому смог проговорить с едва скрываемым торжеством:

— Это всего лишь ожерелье из далекой полуночной страны. Взгляни на эти камни, звезда моя. Они хороши почти так же, как твои прекрасные глаза.

Лайла с интересом рассматривала камни, которые купались в розовых лучах восходящего солнца. О да, она была довольна. Вернее, так показалось Али.

— Тебе нравится, моя прелесть?

— О да, мой Али. Они прекрасны.

Что-то в камнях беспокоило девушку, но пока она не могла понять, что же именно заставляет ее душу сжиматься от страха.

Макама третья

Али-Баба с удивлением смотрел на Лайлу. Он еще никогда не видел ее такой робкой, такой — о Аллах! — нерешительной.

— Что же ты, моя звезда? Бери их, они твои…

— Но, мой прекрасный… Эти камни так не похожи ни на что вокруг. Я думаю, что они стоили целое состояние. И теперь я не отваживаюсь взять их в руки. А что, если они заколдованы?

«Что это с ней, о Аллах милосердный? Еще не бывало, чтобы Лайла вот так робко рассматривала подарок… И почему она не решается взять ожерелье в руки? Почему не торопится надеть его на шею?»

— Заколдованы? Конечно, моя звезда! Они заколдованы моей великой любовью к тебе! И с того мига, как ты наденешь это ожерелье на шею, ты будешь видеть только меня… И любить только меня, и жаждать одного лишь меня…

Лайла рассмеялась.

— Глупый мальчик! Я и так жажду одного лишь тебя…

— Так ты разрешишь мне самому надеть камни на твою прекрасную шею?

Лайла покорно опустила голову, бросив лишь один взгляд на руки Али-Бабы. Крошечный замочек звонко щелкнул, и…

И Лайла закричала. Крик был столь пронзителен, что затрепетали листики деревца, что росло у распахнутых окон. Девушка стала хватать камни, пытаясь сорвать украшение с шеи. Крик сменился хрипом, лицо Лайлы смертельно побледнело.

— Что с тобой, звезда моя? Тебе плохо?

Али-Баба бормотал еще что-то, прекрасно понимая, что выглядит жалким и растерянным. Но он и в самом деле не мог понять, что происходит с его любимой. Ведь она так любит ожерелья, браслеты, подвески, серьги. Что же такого приключилось с ней в тот миг, как его подарок коснулся ее кожи?

Наконец Лайла смогла прошептать:

— Сними… Скорей сними с меня эти проклятые камни…

Стараясь не причинить любимой новых мучений, Али осторожно расстегнул замочек… Драгоценное ожерелье, сверкнув в последний раз дымчато-розовым, упало на ковер.

— Что с тобой, звезда моего сердца?

— Как смеешь ты называть меня так?! Да ведь я по твоей вине чуть не простилась с жизнью! Что это за камни?! Они словно огнем обожгли мою шею! Мне показалось, что еще миг — и я покину тебя навсегда! Проклятый убийца!

— Но это же просто топазы, топазы из полуночных стран… Говорят, они могут уберечь от сглаза, даруют радость трезвого взгляда на жизнь…

— Ты желал моей смерти, презренный! Никчемный, ты даже подарки даришь столь оскорбительные, что назвать тебя иначе не поворачивается язык…

— Но что с тобой произошло, Лайла?

— Ты еще спрашиваешь, подлый! Я почувствовала, что шею мне сдавили мириады железных обручей! Мне показалось, что я не смогу более сделать ни одного вдоха!

— Как странно! Камни чуть было не убили тебя, а ведь это просто камни, пусть и редкие…

И тут в голове Али-Бабы зазвучали слова торговца: «…изумительное свойство защищать от безумия и злого глаза, даровать радость разумного взгляда на вещи. Говорят, что камни эти дают просветление и смягчают нрав. Более того, я слышал, что они могут уберечь и от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого!»

«Полезные, нужные свойства… но почему же, вместо того чтобы защитить любимую от злого глаза или уберечь от встречи с детьми Иблиса Проклятого, эти проклятые камни едва не убили мою прекрасную ханым?»

— Это не просто камни, ничтожный червяк! Это орудие убийства, куда более изощренное и коварное, чем меч или отравленный клинок. Ни одна женщина не откажется надеть на шею украшение. И в тот самый миг, когда замочек будет застегнут, она и расстанется с жизнью…

— Но почему же я ничего не почувствовал? Ведь я держал камни в руках. Держал их в руках и торговец…

— Мне нет никакого дела до какого-то торговца. Я знаю, что ты едва не убил меня. И это после того, как клялся мне в вечной и бесконечной любви! Презренный лжец! Убийца! Нет более у меня друга по имени Али-Баба! Есть только враг с таким именем!..

Глаза Лайлы-ханым сверкали сотнями злых искр. Вокруг прекрасной шеи все явственнее проявлялась темно-розовая полоса, но было непохоже, что девушка чувствует себя так уж скверно. Скорее можно было увидеть, что она воспользовалась давно ожидаемым предлогом, чтобы устроить очередной скандал своему глупому возлюбленному.

Увидев, что Али-Баба пытается что-то ответить, Лайла подбежала к столику, где ждали своего часа фрукты, схватила с подноса узкий нож и закричала:

— Не подходи ко мне, презренный шакал! Я вижу, что ты мечтаешь лишь о моей смерти! Вижу, что никогда я не была тебе нужна и желанна.

Али-Баба набрал побольше воздуха в грудь и закричал:

— Да замолчи же, женщина! Дай мне сказать хоть слово!

Крик этот отрезвил самого юношу. Казалось, он успокоил и Лайлу. Но это лишь казалось. Ибо когда она заговорила, Али-Бабе почудилось, что с ним говорит самая страшная из змей, что только могли родиться под этим небом. Да, теперь голос девушки был тих и холоден. Так бывает тиха и холодна могила. И от слов прекрасной Лайлы веяло смертью.

— Ты, презренный ничтожный человечишка, посмел поднять на меня голос! Ты отважился на неслыханную дерзость. Знай же, что теперь ни одного светлого дня не будет в твоей жизни! И пусть я всего лишь ничтожная маленькая Лайла, пусть не в моих силах принести тебе хоть какой-то вред, но я проклинаю тебя на веки вечные! А теперь уходи из моего дома! Вон!

— Но, моя звезда… — потерянно прошептал Али-Баба, в душе дивясь страшной перемене, которая произошла с его возлюбленной. Дивясь и страшась того, как меняет гнев даже самую красивую женщину.

Теперь Лайла не казалась ему ни красивой, ни желанной. О Аллах, она сейчас даже не казалась Али-Бабе молодой. Юноша содрогнулся, увидев, как на лицо юной Лайлы легли морщины, а жемчужные зубки превратились в желтые уродливые клыки. Но то было лишь наваждение. Миг — и перед Али стояла юная красавица, раненная обидой в самое сердце. И обиду эту нанес ей он, Али-Баба…

— Но какими словами мне просить у тебя прощения, любимая?

— Тебе не будет прощения никогда! Уходи вон из моего дома! И навсегда забудь к нему дорогу! Убийца!

И только в этот миг понял Али-Баба, что теперь нет у него возлюбленной. Что стал он для прекрасной ханым, звезды своего сердца, страшным врагом, жестоким и безжалостным убийцей.

Ноги сами несли Али прочь от некогда желанного порога. А в голове все время звучал один лишь вопрос: «Но почему простые топазы едва не убили мою Лайлу?»

Уже скрылся за поворотом дом девушки, но ответа Али-Баба так и не нашел.

Макама четвертая

Тоска и боль терзали сердце Али-Бабы. Мысль о том, что он более никогда не увидит любимую, окрашивала все вокруг в черный цвет. Юноше показалось даже, что все краски и звуки мира потускнели, что птицы боятся петь в полный голос, а цветы не хотят более цвести… «Но что делать мне, полузрячему, полуживому, теперь? Как жить без любви и ласки, без нежной улыбки единственной, прекраснейшей на свете женщины?»

Вот показалась улица, в конце которой стоял за дувалом дом Али-Бабы, вот стала ближе калитка в высоком глинобитном заборе. И тут юноша стремительно развернулся и почти побежал прочь. О нет, он не бежал прочь от мира, он торопился вернуться к желанному порогу Лайлы-ханым.

«Я стану рабом, я стану ковриком у порога, я стану кувшином у ручейка… Я… Я докажу, что нет на свете мужчины более преданного ей, моей желанной! Она увидит мою преданность, увидит мое чувство… И сердце ее смягчится, не может не смягчиться…»

О Аллах, сколь же похожи на безумцев бывают безумно влюбленные! Сколь мало напоминают они здравомыслящих людей. Удивительная перемена происходила с Али-Бабой каждый раз, когда он начинал думать о Лайле. Из веселого, разумного, рассудительного торговца он превращался в обуянного безумием отрока, который стремится любой ценой завоевать расположение предмета своей горячечной страсти.

Вот и сейчас это отрок с горящими неразумной решимостью глазами торопился к дому, из которого был изгнан, казалось, навсегда. Против всех ожиданий, с каждый шагом его решимость не таяла, а лишь нарастала. Когда же показался высокий дом с узкими окнами, Али-Баба готов был броситься в ноги Лайле-ханым со страстной мольбой.

Но перемена, которую он увидел, в единый миг охладила горящую в любовной лихорадке душу юноши. Али-Баба просто не мог поверить своим глазам — дом был покинут. Ни единой души не нашел Али за белым дувалом. Узкие окна, обычно наглухо закрытые из-за палящего жара улицы, сейчас были распахнуты настежь… В комнатах не осталось ничего, лишь гулкое эхо повторяло тяжелые шаги Али-Бабы. А посреди покоев, еще вчера бывших опочивальней красавицы, на полу лежало проклятое ожерелье. Дымчато-розовое сияние топазов в пустых комнатах казалось победным и каким-то… неземным. Горстке камней с далекой полуночи словно удалось выжить хозяйку из ее дома.

— Но почему же она так испугалась этих камней?

Снова в ответ зазвучали в голове Али-Бабы слова ювелира: «… уберечь от встречи с детьми самого Иблиса Проклятого!»

— Но при чем тут моя прекрасная ханым? Она самая обычная женщина, пусть и прекрасная, как сладостный сон.

Увы, разум подсказывал душе Али верный ответ, но юноша был словно заколдован. Глаза его не видели очевидного, уши не слышали громогласного и сердце отказывалось верить во что-либо, кроме своей больной любви.

Как призрак, бродил Али-Баба по пустым комнатам. И только сейчас задался вопросом, куда же делась его прекрасная Лайла вместе со своими слугами. Ведь даже двух часов еще не миновало с того мига, как юноша покинул эти стены. Но уже выветрился запах дорогих благовоний, успела остыть печь, а вездесущая пыль укрыла все вокруг серым пологом. Будто в этом доме никто не жил уже долгие месяцы.

— Но что произошло здесь? Быть может, на прекрасную Лайлу напали разбойники? Налетели и унесли из дома все до последней нитки?

«И оставили прекрасное и, заметь, Али-Баба, очень дорогое ожерелье валяться посреди опочивальни, словно сломанную шпильку?» Насмешливый голос внутреннего «я» был столь силен, что Али начал оглядываться по сторонам в поисках человека, произнесшего эти слова.

— О Аллах, я схожу с ума… Мне уже слышатся голоса, скоро я начну беседовать с призраками и пить с ними полуночный эфир как сладкий шербет…

Даже звук собственного голоса не вернул Али-Бабу в реальный мир. Юноша, наклонившись, поднял ожерелье с пола и вновь положил его в кожаный кошель. Потом вышел из дома и присел в беседке у крохотного ключа, что бил из-под земли.

— Дождусь утра, — пробормотал Али-Баба. — Похоже, моя любимая отправилась в загородное имение своего отца… А завтра на рассвете должны появиться слуги и подготовить ее дом к возвращению госпожи. Вот от них я и узнаю все.

Глаза Али-Бабы смежил сон, хотя было еще далеко и до полудня. Прохлада беседки была так сладка и так уютна, что юношу наконец покинуло возбуждение, однако безумие все еще продолжало гостить в его разуме.

Шли часы, Али-Баба спал. Он не помнил ни о лавке, куда могли прийти покупатели (а ведь они приходили и уходили, недовольно качая головами), ни о матушке, которая заждалась его дома (а она действительно беспокоилась о сыне), ни о красной полосе, которая появилась на шее его капризной возлюбленной. Хотя именно об этом он должен был бы думать — просто для того, чтобы вновь стать самим собой и понять, что же происходит вокруг.

Но как часто мы замечаем, что во сне решается задача, над которой бился весь день, как ночью приходит озарение, и утром чудесные строки ложатся на лист легко и быстро, словно не бился над ними весь вечер. Вот такое же чудо произошло и с Али-Бабой.

Сон даровал его влюбленной душе покой и дал разуму возможность взвесить все на точных весах истины. Долгий покой без сновидений основательно освежил юношу и вернул ему практичность и здравый смысл, присущие торговцу Али-Бабе. Вот поэтому, пробудившись в час рассвета, юноша готов был к любым сюрпризам нового дня.

О нет, его любовь не пропала в единый миг! Просто она уснула, ожидая того часа, когда сможет вновь наполнить светом радости душу Али. Да, Али-Бабе по-прежнему было тяжело думать о прекрасной ханым, с которой он расстался. Да, по-прежнему одно имя вызывало в душе юноши боль. Но, к счастью, эту боль можно было терпеть — так может болеть ладонь, если загнать в нее занозу. Но теперь можно было жить — ибо безумие покинуло душу Али, вновь сделав его разумным и предприимчивым.

Вставало солнце, заливая пока еще нежным теплом все вокруг. Али-Баба торопился, в единый миг вспомнив о матушке, которая не могла не волноваться о своем сыне, и о покупателях, которых ждал вчера.

Вот показалась калитка родного дома, вот на юношу пахнуло ароматом свежих лепешек, вот появилась матушка.

— О Аллах, мальчик мой, куда же ты пропал? Я так беспокоилась о тебе!

Али-Баба наклонился, подставив лоб для поцелуя, а потом взял руку матери в свои ладони и нежно прикоснулся к ней губами.

— Прости меня, добрая моя матушка! В последние дни я был так невнимателен к тебе, так груб… Но теперь все будет иначе — я вновь стану заботливым сыном и тебе более не придется волноваться обо мне.

Вмиг были забыты все слова упреков. Лишь в глазах матери Али-Баба заметил слезы. Но мгновение — и все прошло.

— Садись же есть скорее, глупый мальчик! Солнце уже высоко, впереди тебя ждет долгий день! Поешь и отправляйся в свою лавку; приказчики, должно быть, уже давно на месте.

— Ты права, добрая моя госпожа! Меня ждут дела и заботы, но без твоих лепешек день мой будет печальным и пустым…

— Мой малыш… — Матушка покачала головой, и вновь Али-Баба увидел в ее глазах слезинки. — Ты уже совсем взрослый… Такой красивый, умный… Не пора ли тебе жениться, Али?

При этих словах матери боль холодной рукой сжала душу Али-Бабы. Но он сдержался и, слегка улыбнувшись, ответил:

— Жениться? И уйти из этого дома? Кто же тогда будет кормить меня самыми вкусными лепешками в мире? Кто будет беспокоиться обо мне и не спать ночами? Кто, любимая моя матушка?

Женщина пожала плечами:

— Жена, мой мальчик. Жена будет печь тебе лепешки, устраивать скандалы, дарить любовь и заботу…

— О нет, мне забота чужого человека не нужна! Только твои упреки я в силах терпеть часами, только они доставляют мне ни с чем не сравнимое счастье был отчитанным любящей матерью…

— Болтун… Мальчишка… Да, я была не права, пытаясь найти тебе жену… Никакая девушка не выдержит такого болтуна, как ты…

— Ой, моя добрая матушка!.. — Тяжелый вздох вырвался у Али-Бабы. — Ты даже не представляешь, как ты права…

Но это была лишь секунда слабости. Уже в следующее мгновение Али-Баба вскочил, набросил на плечи черный кафтан и выбежал на улицу. Его ждали покупатели, лавка, приказчики… Жизнь, полная забот и радостей. А прекрасную и страстную ханым, которая исчезла из его жизни как облако утреннего тумана, этот новый, враз повзрослевший Али-Баба постарался не вспоминать.

И ему это почти удалось. День действительно оказался полным забот. Покупатели, словно почувствовав, как необходимо юноше забыться, целый день не покидали его лавки. Ковры разлетались как горячие пирожки. Даже минуты не было у Али-Бабы и его приказчиков, что присесть и отдохнуть. И лишь когда наконец убрались последние посетители базара, Али смог слегка прийти в себя.

А придя в себя, он, конечно, вновь вспомнил свою больную любовь, вспомнил горечь потери и ужас исчезновения. Печаль вновь тяжким покрывалом окутала душу Али-Бабы. Но теперь юноша понимал, что жизнь не заканчивается.

За Али закрылись тяжелые кованые ворота рынка. Теперь до восхода следующего дня единственными его посетителями и хозяевами оставались лишь метельщики и водоносы. А торговцы спешно расходились по домам, стремясь пусть к призрачному, но покою до следующего рассвета.

Али-Баба же был свободен как ветер. И потому решил прогуляться. Ноги вынесли его за городскую стену, на одну из тропок, что вела в горы. Вновь и вновь юноша мысленно возвращался к тому мигу, когда на шею возлюбленной легло ожерелье, вновь и вновь переживал он секунды расставания, вновь и вновь чувствовал, как накатывают на него, к счастью, все слабее, волны любовного безумия. И потому не сразу заметил Али, что ушел в горы так далеко, что не стало видно крепостной стены, умолк шум никогда не отдыхающего города. Лишь ветер шевелил ветви густого кустарника, да слышался колокольчик какой-то глупой козы, которая в поисках сочной травки забрела далеко от дома.

Но вот в тишине родился еще один звук — звук шагов. Так быстро и легко могла идти только молоденькая девушка.

Али-Баба всегда мог отличить шаги женщины от шагов мужчины или ребенка. Ибо Али-Баба считал себя настоящим любителем женщин и ценителем великой женской красоты.

«О Аллах милосердный, что может делать девушка в этот вечерний час так высоко в горах? Или мне это все лишь послышалось? Но нет, шаги становятся все ближе…»

Али-Баба присел за огромным кустом олеандра так, чтобы видеть тропинку, но самому оставаться совершенно незаметным.

«О да, я не ошибся. Это молоденькая девушка. Но куда же она так торопится? И почему все время поглядывает на свою раскрытую ладонь?»

Конечно, Али-Баба был не из тех, кто способен просто вернуться в город и остаться в стороне от тайны, которая сама просилась ему в руки. И поэтому он последовал за девушкой, стараясь двигаться так же тихо, как двигался бы призрак… Если, конечно, какому-нибудь призраку пришла бы вдруг охота погулять по узким каменистым тропкам.

Но красться пришлось недолго. Через сотню-другую шагов подъем закончился. И девушка, а следом за ней и Али-Баба, ступили на каменную площадку перед скалами.

— О Аллах, неужели я уже нашла? Неужели это здесь?

«Малышка, что же ты ищешь так высоко в горах? » — не мог не спросить Али-Баба. Но спросил он это совсем бесшумно, ибо чувствовал, что ему вот-вот откроется какая-то удивительная тайна.

Между тем девушка обошла всю площадку перед скалой и, увидев что-то у ее подножия, проговорила:

— О, вот он, знак девы-защитницы… Да пребудет с тобой, добрая моя Джамиля, милость Аллаха всесильного и всемилостивого… Теперь я буду не одна.

Девушка встала перед скалой и, поглядывая на раскрытую ладонь, медленно и торжественно произнесла:

— Сим-сим, по велению сердца, откройся!

«Сим-сим?[1] При чем тут печенье?»

Но ответ гор потряс Али-Бабу. Бесшумно отодвинулась такая огромная, казалось, нерушимая скала. И раскрылся высокий, узкий грот — вход в недра горы, вход в тайну.

Макама пятая

«Ну и чудеса в горах, я вам скажу… Аллах милосердный, но что это за скала, что это за дверь? И почему, о небеса, красивая, небедная (о, я знаю, о чем говорю), решительная девушка так стремилась сюда? Должно быть, те узоры из хны, которые я заметил у нее на руках, были планом… Но, значит, кто-то должен был нарисовать его…»

О Аллах милосердный, сколь сильно в людях любопытство! Вот уже и забыл Али-Баба, что он мучается от безответной любви, что его возлюбленная прогнала его и исчезла. Да и печаль из сердца юноши испарилась, как роса на заре.

Пока раздумывал Али о чудесах, дверь столь же бесшумно закрылась, поглотив и девушку, и даже ее тень. Вновь на площадке у скал было пустынно, лишь едва заметный вечерний ветерок играл с травинками, которые каким-то чудом выросли в этом каменном царстве.

— Я должен, обязательно должен узнать, что это за скала. Но кто мне ответит на мои вопросы? Ведь дверь-то ни сдвинуть руками, ни открыть ключом. Быть может, стоит произнести ту странную фразу, которую произнесла девушка? Как она сказала? Сим-сим?..

Но скала оставалась недвижима.

— Должно быть, надо быть девушкой, чтобы это упрямая горная дверь послушалась… Или приказать ей строго-престрого… Но…

Конечно, колебания Али-Бабы можно понять — не каждый день мир приоткрывает перед тобой завесу тайны. Да еще какой! Почему в горах есть скалы-двери, которые слушаются лишь приказаний женщины? Почему богатые горожанки так стремятся попасть сюда? (В том, что эта девушка не одна, Али-Баба был уверен. Ведь кто-то же должен был нарисовать на ее руке план и подсказать правильные слова!) Почему об этом не известно ему, Али-Бабе, предприимчивому торговцу и большому любителю женщин?

— Но если я уже узнал краешек тайны, значит, пора разведать ее всю! Плохо лишь, что солнце уже почти зашло. Если я не спущусь в город прямо сейчас, то мне придется сидеть и караулить эту волшебную стену до рассвета.

Али-Баба начал уже оглядываться в поисках более уютного убежища, когда увидел, что через сине-сиреневые сумерки начинают пробираться тоненькие фигурки женщин. Вот одна из них прошла буквально в двух локтях от прячущегося юноши. Вот прошествовала другая.

Али-Бабе стало страшно. Черные фигуры двигались молча, под их башмачками не шевелился ни один камень…

«А если мне это все лишь мерещится? Если это лишь призраки, которые должны изгнать меня с гор?»

Страх обуял душу Али-Бабы. О нет, он был вовсе не труслив, но слишком много испытаний выпало за последние дни на его долю. Увы, даже сильные духом могут испугаться вереницы черных призраков, даже спокойные и разумные теряются перед новой тайной. Вот так потерялся и Али-Баба. Ему и хотелось последовать за черными фигурами, и было страшно, что это может его привести лишь к бездне безумия. Ему и хотелось узнать тайну скалы-двери, и было страшно приближаться к ней. Быть может, тот, кто неверно произнесет слова заклинания, будет жестоко наказан…

Страхи взяли верх над любопытством, и Али-Баба стал ждать того мига, когда последняя из черных фигур исчезнет за поворотом уже теряющейся в сумерках тропинки. Чернота ночи гнала его прочь, и одному Аллаху известно, каким чудом юноше удалось невредимым спуститься в город. Возле почти невидимых в темноте домов горели фонари, ночная стража с колотушками уже вышла на улицы. Да, сейчас не пойдешь к известному своей болтливостью Маруфу-башмачнику, чтобы расспросить его о чудесах… Увы, но придется ждать нового дня.

«Да и от матушки надо бы утаить мою трусость… Должно быть, ей будет неприятно узнать, что ее сын, как девчонка, сбежал от тайны, которая сама явилась перед его очами!»

Но мать Али-Бабы не заметила беспокойства сына — она была рада тому, что он дома, что плов оказался готов вовремя, что калитку можно запереть до рассвета и не прислушиваться к шагам на улице. Матушка с удовольствием отправилась спать, но Али-Баба уснуть так и не смог — беспокойные мысли тревожили его разум, не давая ни мгновения передышки. Промучившись до рассвета, Али-Баба вскочил с первыми лучами солнца и поспешил к человеку, который, как надеялся юноша, мог развеять все его сомнения и ответить на все вопросы.

Али-Баба бежал к Маруфу. Но судьба, видно, решила сегодня подшутить над юношей. Башмачник, неизменно появляющийся на базаре сразу, как только распахивались высокие кованые ворота, сегодня просто проспал. И потому его место пустовало. Али-Баба растерянно посмотрел на высокую деревянную скамью Маруфа и побрел прочь… Ну не изображать же, в самом деле, ему, достойному торговцу, человека, который хочет починить старый башмак!

И тут в голову Али-Бабе пришла замечательная мысль. Чайхана! Это место всегда было известно тем, что именно здесь появлялись и раскрывались все тайны мира. Именно здесь, не прилагая к этому никаких стараний, можно было узнать самые свежие новости, особенно о тех горожанах, кто вовсе не хотел, чтобы эти новости стали известны хоть одной живой душе… О, чайхана всегда была местом примечательным, а чайханщик Сулейман — почти таким же собирателем слухов и сплетен, как достойнейший башмачник Маруф.

«Быть может, Сулейман поведает мне о горных чудесах?» — подумал Али-Баба, входя в полутемную чайную. Но и здесь его ждало разочарование. Ибо чайханщик Сулейман не мог ответить ни на один вопрос юноши — он торговался с пекарем и был столь занят этим, что даже чайник ароматного чая с мятой Али-Бабе принес мальчишка-помощник.

Решив, что сегодняшний день не располагает к расспросам, Али налил первую пиалу чая и приготовился слушать. О Аллах, воистину чайхана — место преинтереснейшее. Ибо в этот утренний час только здесь можно узнать обо всем на свете. Городские сплетни соседствовали с рассказами о далекой стране Ал-Лат, наказанной самим Аллахом милосердным за грехи ее царя, Омара. Двое купцов вполголоса убеждали третьего отправиться вместе с ними в страну Пунт, которая теперь, благодаря решимости халифа Гаруна аль-Рашида, стала почти такой же близкой, как княжество Райпур. Узкоглазые путешественники из восточных стран шепотом обсуждали выгоды торговли со здешними купцами, ведь те, глупцы, за кричаще-яркие ткани, на которые не польстится ни одна женщина из прекрасной и просвещенной страны, готовы были отдать суммы поистине неслыханные…

Но о чудесах в горах никто не произнес ни слова. Решил не задавать вопросов и Али-Баба. «Должно быть, мне это вчера просто привиделось… Что только не померещится в горах, которые окутывает вечерняя мгла… быть может, я опять заснул и видел сны…»

Юноша уже был готов поверить в собственное заблуждение, когда его слух уловил разговор двух стражников, сидевших на подушках в самом уютном углу.

— Я клянусь тебе, Ахмед, всем, что для меня свято, что для нее я не пожалел бы и золота. Моя ханым столь прекрасна, столь горяча и столь страстна, что этого не передать никакими словами.

— Тогда, брат мой, тебя можно назвать счастливейшим из смертных…

— О да, я иногда чувствую то же самое. Но, увы, она и необъяснимо, непредсказуемо капризна… Иногда ее радует простая шелковая шаль, которая стоит жалкие гроши. Иногда она не берет в руки и драгоценностей, за которые я отдаю последние дирхемы. А настроение ее меняется быстрее, чем узор из облаков в весеннем небе…

«О как это похоже на Лайлу…» — успел подумать Али-Баба и вздрогнул, услышав следующие слова стражника:

— Моя Лейли может красотой затмить Луну, но нравом подобна песчаной буре, что я подумываю о том, чтобы расстаться с ней. Ибо я не в силах терпеть столь дурного поведения.

— Ну, братишка, тут решать только тебе.

— А теперь, представь себе, у Лейли появилась странная привычка. Она вдруг стала надевать узкие шелковые шарфы, укутывая ими шею даже в самую страшную жару, когда все живое стремится сбросить с себя столько одеяний, сколько возможно. И даже в те… ну, ты понимаешь… те самые мгновения она не дает прикоснуться к шарфу…

— Да, ее причуды воистину необыкновенны…

О чем дальше говорили стражники, Али-Баба не слушал. Вернее, не слышал — ибо в ушах у него зашумело от гнева и растерянности, от того, как удивительно походила неведомая возлюбленная стражника Лейли на его исчезнувшую Лайлу-ханым. И капризами, от которых иногда кружилась голова, и страстью, которая возносила влюбленного юношу до небес. И шарфом… О, этот шарф на шее! Должно быть, он скрывал красную полосу от ожерелья… Али-Баба хотел было обратиться с расспросами к стражнику, но, обернувшись, увидел, что полосатые подушки в углу опустели. Должно быть, пока юноша размышлял о сходстве капризных возлюбленных, стражи порядка уже покинули чайную.

«А быть может, их и вовсе никогда не было… И это лишь еще один мираж…» Безумие вновь начало овладевать разумом Али-Бабы. Но в этот миг появился лекарь, который своим рассказом был призван прогнать безумие, убедить Али-Бабу в реальности всего, что происходило с ним и дать ответ на многие вопросы. Ибо в чайхане появился болтливый и всезнающий Маруф-башмачник.

Макама шестая

Наконец за ними закрылись двери дувала. Обессилевший Джафар упал на подушки, разбросанные прямо посреди двора, а Зульфия с удовольствием снимала заколки, которые поддерживали ее праздничный хиджаб. Сегодня ее двоюродная сестричка праздновала свою пятнадцатую весну и уклониться от этого приглашения было невозможно. Не то чтобы Зульфия не любила свою сестричку, о нет… Она не любила, когда родственников становилось слишком много.

Еще меньше семейные торжества любил Джафар. И лишь уважение к семье жены, вернее, к отцу жены заставляло его посещать «шумные сборища твоих несносных родственников».

— Я бы не вынес этого вечера, если бы не одна прелестная ханым, — тихо проговорил Джафар.

— О Аллах! И кто же она?

— Ты, — с полуулыбкой пояснил он. — Я любовался тобой в этом ослепительном платье и представлял, что у тебя под ним. Весь обед я только и мечтал, как сниму с тебя и хиджаб, и… все остальное.

— И что же остальное, о мой повелитель? — кокетливо промурлыкала Зульфия, и сердце Джафара лихорадочно забилось. Мысль о том, что еще немного, и он сможет наконец ответить на ее игривый вопрос, не давала покоя, а чресла словно сковало свинцом. Такая сдержанная, невозмутимая, точно затворница, а он только и мечтает о том, как доведет ее до исступления.

И она снова вопьется ногтями в его спину и застонет, и закричит в миг наслаждения…

Джафар, не говоря ни слова, поднялся и потащил ее в тень дикой яблони. Руки властно обвили ее талию.

— Джафар, здесь нельзя, — протестующе выдохнула Зульфия.

— А где же можно?

И, не дав ей ответить, закрыл рот поцелуем. Их языки соприкоснулись и сплелись в извечном танце желания. Зульфия подавила стон, чувствуя, как набухают и наливаются ее груди. Из последних сил она уперлась ладонями в плечи Джафара.

— Думаю, разумней будет продолжить нашу беседу в тишине опочивальни…

Джафар, чуть отстранившись, расплылся в медленной заговорщической улыбке, и в свете фонаря она успела разглядеть в его глазах неприкрытое вожделение. Жар поднялся в ней, воспламеняя соски, возбуждая тупую боль внизу живота.

Они, не сговариваясь, молча направились к лестнице. Она едва удерживалась, чтобы не коснуться мужа. Предвкушение — нетерпеливое, жадное — не давало покоя. Кровь, казалось, сгустилась в венах. Когда они окажутся в комнате, Джафар возьмет ее…

Зульфия прикусила губу при мысли о том, что эта твердая безжалостная плоть вонзится в нее.

В опочивальне царил полумрак, смягченный лишь неясным лунным свечением. Джафар, не потрудившись зажечь лампу, прижал Зульфию спиной к двери. Его жгучий поцелуй едва не лишил ее рассудка. Руки накрыли вздымающиеся под шелковым кафтаном полушария грудей.

— Я весь вечер умирал от желания сделать это, — пробормотал он ей в губы.

— Только это? И ничего больше? — вызывающе бросила она, забыв о приличиях.

— Нет, Аллах милосердный, конечно же, нет! Сними с себя все до последнего! — приказал он.

— Расстегни сначала кафтан, — приказала она, стараясь умерить дрожь.

Джафар проворно выполнил просьбу, и через несколько секунд его тяжелое бархатное одеяние с тихим шелестом упало на пол. Он отступил и впился глазами в Зульфию. Та продолжала медленно раздеваться, и вскоре на ней остались лишь шелковая рубаха и жемчужное ожерелье.

— А теперь волосы, — не унимался Джафар.

Зульфия подняла руки к волосам и стала вытаскивать шпильку за шпилькой, высвобождая тяжелые пряди, пока они не накрыли ей плечи шелковистым пологом. Она робко улыбнулась, и Джафар потерял дар речи. Настоящее искушение! Чувственная, обольстительная, словно богиня! Сказочная возлюбленная во плоти!

Чувство законного обладателя, собственника и хозяина вновь нахлынуло на него, но теперь Джафар не противился, не пытался ни от чего отказываться. Он просто… просто потерял голову. Хотел взять ее быстро и безжалостно… нет, растянуть сладостный момент, пока оба не обезумеют.

Получить все… Быть может, в последний раз!

Любить ее неспешно, целовать каждый изгиб и впадинку. Запустить руки в облако тяжелых волос, любоваться обнаженной Зульфией с потемневшими от страсти глазами, заставить ее платить за то, что его аппетиты лишь разгораются…

Джафар торопливо скинул кафтан и рубаху. Оставшись обнаженным до пояса, он с тигриной грацией шагнул к ней, играя мускулами. Олицетворение силы и мощи. Зульфия в упоении подняла лицо навстречу его поцелую. Но вместо этого Джафар положил ей руки на плечи, повернул к драгоценному подарку, который сделал ей прошлой весной — большому, во весь рост, зеркалу — и через голову стянул полупрозрачную рубаху, обнажив гордую высокую грудь. В серебристом лунном свете ее кожа переливалась всеми оттенками перламутра.

Зульфия прерывисто вздохнула. Сейчас, в столь непристойно обнаженном виде, она чувствовала себя последней грешницей, но такой желанной и даже любимой… Нагота Джафара, жар его тела, мускулистые бедра, касавшиеся ее мягкой кожи, с каждой минутой волновали ее все больше.

Его бронзовые ладони накрыли ее белоснежную грудь и слегка сжали.

— Так прекрасна, — пробормотал Джафар. Глаза его, затуманенные желанием, завораживали, околдовывали ее. Он мучительно медленно провел большими пальцами по розовым вершинам, и Зульфия тихо вскрикнула.

— Тебе нравится, несравненная? — раздался над ухом вкрадчивый шепот.

— Да… очень…

Она, обессилев, откинулась назад, пока он осыпал ее бесстыдными ласками, не сводя глаз с их отражения в зеркале. Длинные загрубевшие пальцы терзали чувствительные соски, и Зульфия, не выдержав, тяжело задышала.

— Мне тоже нравится. Во мне вспыхивает желание при одной мысли о тебе, — признался Джафар.

— И сейчас тоже? — прошептала она, краснея от собственной смелости. Глаза Джафара нестерпимо ярко блеснули.

— Убедись сама. — И когда Зульфия заколебалась, прошептал ей на ухо: — Аллах милосердный, женщина! Ну коснись же меня, сколько мне ждать этого? Мне уже порядком надоело выполнять всю работу одному.

Зульфия повернулась к нему лицом и дрожащими руками принялась развязывать затейливый узел его кушака. Еще миг, и шаровары упадут на пол… Наконец ей это удалось, и теплая ладонь дерзко скользнула вдоль его бедра и сомкнулась вокруг его плоти.

— Любуйся, ласкай, играй со мной, — простонал Джафар, прикрыв веки.

Зульфия с готовностью повиновалась и содрогнулась при виде его мужского естества, огромного, пульсирующего, жаждущего. О Аллах, как бы узнать, что почувствует Джафар, когда погрузится в нее?

Скорей бы ощутить, как его великолепное орудие заполняет ее до отказа! Ошеломленная, одурманенная, робеющая, она ласкала источник неизмеримого наслаждения.

— Еще немного, — охнул он, — и я изольюсь прямо тебе в руку.

— Я бы хотела этого, — робко произнесла Зульфия.

Его горящий взгляд обещал так много, но, к ее удивлению, Джафар отстранился.

— Зато я не хочу. У меня кое-что другое на уме.

— Что же, о повелитель?

— Наказание. Я не мог дождаться, когда закончится этот бесконечный вечер, а ты все болтала и болтала, несносная девчонка!

— Но я не…

— Не спорь, глупышка. Мне пришлось вытерпеть долгий тоскливый обед, пока ты смеялась и болтала с подружками, не обращая на меня ни малейшего внимания.

— Я не болтала…

— Но и меня не замечала. Да тебе, можно сказать, повезло, что я не начал любить тебя у всех на виду! Представляю, какой бы это был скандал! — ухмыльнулся Джафар.

Зульфия безмолвно наблюдала, как он выдвигает обитое дамастом кресло, свое последнее приобретение и гордость, и усаживается. Сбросив туфли, он лениво откинулся на спинку, обнаженный, жаждущий. Мужская его гордость чуть подрагивала, гордо восстав из поросли завитков между мускулистыми раздвинутыми бедрами.

— Помнишь, как я учил тебя ездить верхом?

— Да, — хрипло прошептала она.

— Подойди поближе! Сейчас увидим, способная ли ты ученица.

Не отрывая глаз от его возбужденного мощного орудия страсти, Зульфия как зачарованная медленно направилась к нему, притягиваемая невидимой, неодолимой силой.

Джафар ткнул пальцем в жемчужное ожерелье.

— Сними. Я хочу видеть тебя полностью обнаженной.

Зульфия покорно расстегнула крошечный замочек. Его жаркие глаза оценивающе оглядели ее. Джафар обнял жену за талию и посадил себе на колени. Напряженная плоть прижималась к ее бедрам, обжигая их необыкновенно, но Джафар не торопился. И оставался неподвижным. Зато Зульфия нетерпеливо двигалась, стараясь покрепче прижать к его груди свою, жаждущую ласк. Джафар, едва прикасаясь, провел кончиками пальцев по ее рукам, от плеч до кистей.

— Джафар, — пролепетала она.

— Что?

— Не мучь меня. Пожалуйста…

— Что ты хочешь, прекраснейшая?

Его руки скользнули вверх и коснулись груди жены. Перед ее глазами замелькали разноцветные искры. Джафар слегка ущипнул тугие соски. Зульфия ахнула, выгибая спину, и принялась тереться о него, безмолвно умоляя взять ее. Она согласна на все, лишь бы… и Джафар это знал. Однако отказывал ей в том, чего так жаждало ее тело.

— Тебя… хочу тебя.

— И получишь… со временем. Когда по-настоящему изголодаешься.

Его пальцы запутались в густых локонах, но, вместо того чтобы поцеловать, он обвел языком контуры ее губ. Желание-боль с новой силой ужалило ее. Зульфие хотелось кричать, бить кулаками своего мучителя. Только он способен положить конец этой безбожной пытке.

— Джафар! Я уже… уже голодна.

— Но недостаточно. Совсем недостаточно.

У Зульфии перехватило дыхание, когда его рука поползла по внутренней стороне ее бедра. Длинные стройные ноги словно по волшебству раздвинулись, и его пальцы медленно-медленно пробрались сквозь кружево волос. Там, в потаенном местечке, она была будто влажный шелк, истомившаяся, изголодавшаяся по ослепительной радости его обладания. Он легко раскрыл пухлые створки ее раковины, и Зульфия судорожно вздрогнула, когда Джафар отыскал маленькую чувствительную горошину, пульсирующую в ожидании его прикосновения.

— Я хочу слышать, как ты молишь меня, красавица, — потребовал Джафар, легко играя вспухшим бугорком.

Зульфия бессильно откинула голову. Из полуоткрытого рта с трудом вырывался воздух. Этот бархатный голос возбуждал не меньше осторожных касаний!

— Ты сходишь по мне с ума? — допытывался Джафар, еще сильнее разжигая ее желание. Она с каждой минутой все больше слабела от неумолимой потребности почувствовать его в себе и в отчаянии стала извиваться, пытаясь взять в плен твердую разбухшую плоть.

— Пожалуйста, Джафар, возьми меня.

Он ответил ей ленивой улыбкой.

— Нет… не сейчас. Я еще не готов.

— Неправда… готов, и давно.

Как он может утверждать такое, когда еще чуть-чуть — и разорвет ее своей гигантской плотью!

— Дотронься до меня, — велел он. — Сделай так, чтобы я тебя захотел!

Зульфия пыталась повиноваться. Непослушными пальцами она погладила жесткие волосы на его груди, опустившись ниже, нашла средоточие его желаний, но не смогла удержать: рука соскользнула вниз.

— Неумеха, — нежно поддразнил Джафар.

— Джафар… прошу тебя…

— Не печалься, крошка, я позабочусь о тебе.

Он подхватил ее под мышки, приподнял и усадил верхом на свои колени.

— Я устрою тебе самую безумную скачку в жизни, — пообещал Джафар, потирая бархатистую вершину о мягкий холмик, заставляя Зульфию беспомощно содрогаться. И только потом рывком насадил на возбужденное жало.

Потеряв голову от страсти, Зульфия прижималась ягодицами к бедрам мужа, пытаясь вобрать его целиком. Прикрыв глаза, она смаковала каждое восхитительное мгновение их соития.

— Так лучше? — пробормотал он, зная наперед ответ. Он довел ее до предела: еще один выпад — и она забьется в судорогах наслаждения.

Но когда Зульфия стала раскачиваться, давая ему проникнуть еще глубже, Джафар решительно сжал ее талию.

— Не смей, — скомандовал он. — Я не разрешал тебе двигаться.

Зульфия невероятным усилием воли повиновалась, чувствуя, как внутри спиралью раскручивается отчаянное напряжение.

Запрет шевелиться невыразимо обострил каждое ощущение! Но Джафару, казалось, было безразлично, что он сводит ее с ума. Он беззаботно откинул голову на спинку кресла. Его плоть пульсировала в такт биению сердца жены, заполняя ее до отказа.

Немного подождав, Джафар неторопливо припал губами к ее соску. Она вздрогнула, как от укуса, инстинктивно подавшись вперед, вдавливая грудь в его жадный, алчущий рот. И когда он стал сосать, вздохнула с глубоким, почти болезненным удовлетворением. Ее руки вцепились в его волосы, притягивая голову Джафара еще ближе. С каждым скольжением языка по бутону соска она ощущала внизу живота тянущий, невыразимо приятный отклик.

И тут Джафар вдруг сделал выпад вверх, вонзившись в нее до основания.

— О да… О Аллах… Джафар… — выкрикивала, задыхаясь, Зульфия.

— Мне нравится слушать, как ты стонешь, Зульфия. Еще. Хочу насладиться твоими криками.

Он стиснул нежные бедра, приподнял и почти вышел из нее. Зульфия протестующе пробормотала что-то, но когда он снова впился губами и в без того распухший сосок и с силой потянул, вновь охнула. Жалобный возглас превратился в пронзительный крик, когда он с силой насадил ее на себя. Зульфия, рыдая, льнула к нему, стискивая руками и ногами, пытаясь удержать его в себе. Он продолжал терзать ее утонченно-медленными толчками, вонзаясь глубоко, чтобы сразу же выйти. И с каждым рывком присасывался еще сильнее, обжигая исступленными ласками.

— Джафар…

Он крепко взял ее за плечи, и она принялась двигаться, поспешно, бесстыдно, лихорадочно.

— Вот так… скачи, детка… быстрее, сильнее…

Он поднимал ее вверх и почти швырял вниз, в унисон с собственными толчками, и вскоре Зульфия уже не помнила себя. Стремясь в бешеной скачке достичь пика наслаждения, она напрягалась изо всех сил. Сейчас беспощадное пламя поглотит ее, сожжет и ничего не останется, кроме рук Джафара, подгоняющих ее, вскидывающих в безжалостном, непрекращающемся ритме.

Ее тело пылало и вздрагивало, плоть словно приобрела собственную жизнь, дрожа, трепеща, растворяясь и плавясь. Крик наслаждения рвался из горла: долгий, бесконечный миг наслаждения наконец настиг Зульфию, изнурительный, неистовый, яростный, ожесточенный, отчаянный.

Джафар сжимал жену в объятиях, ловя губами ее всхлипы, но вскоре понял, что больше не может сдерживаться. Охваченный безумным возбуждением, граничащим с помешательством, он стиснул зубы, но сладость ее жаркого тугого тела лишила его остатков самообладания. Джафар исступленно вонзился в нее в последний раз, выкрикивая что-то несвязное, уносимый волнами буйной жажды, захлестнувшей его. Даже в судорогах освобождения он смутно ощущал восхитительные захваты-сжатия ее тесных ножен вокруг его меча.

Джафар, обессилев, обмяк в кресле, все еще сжимая льнувшую к нему Зульфию. Прошла не одна минута, прежде чем он наконец смог пошевелиться. Она все еще обнимала его, и тела их до сих пор не разъединились. Джафар с трудом поднялся, отнес Зульфию на кровать и вновь подмял под себя. Все еще погруженный в ее влажное теплое лоно, он придавил жену к ложу и осыпал поцелуями раскрасневшееся лицо с нежностью, такой же опустошительной, как пролетевшая над ними буря страсти.

— О звезда моя…

У Зульфии едва хватило сил улыбнуться. Как можно не простить его за изощренную атаку, если она сама с такой готовностью и радостью отдается этой бесконечной игре!

— Мужчина любит, — пробормотал он, — когда его любимая женщина становится неистовой и безудержной.

Зульфия мгновенно замерла.

— А я твоя любимая женщина, Джафар?

Он устало опустил ресницы.

— Ты моя жена…

Макама седьмая

Зульфия подсыпала горячих углей в жаровню и собралась готовить мужу бодрящий напиток. Она представляла, что сейчас появится Джафар, поцелует ее возле уха, как она любит, и скажет что-то ласковое.

Вот послышались шаги любимого. Но слова, которые он произнес, были вовсе не ласковыми.

— О Аллах, опять это молоко… Глупая женщина, ну сколько раз можно говорить, чтобы ты меня не поила этой гадостью!

— Но, Джафар, свет очей моих, ты раньше мне никогда этого не говорил…

— Не спорь с мужем, несчастная… Ладно уж, сейчас я выпью эту дрянь, но запомни — больше никогда не готовь для меня молоко!

— Повинуюсь, мой любимый…

— И не смей называть меня так! У меня есть имя, слышишь ты, имя, данное мне моими почтенными родителями! А ты, должно быть, совсем их не уважаешь, если не хочешь меня называть так, как придумали они!

— Ну что ты такое говоришь, лю… то есть Джафар! Ты же знаешь, что я уважаю твоего почтенного отца и, словно собственную, люблю твою матушку, несравненную Асию!

— Ну ладно уж… — недовольно сморщился (ибо это было чистой правдой) Джафар. — Что ты там приготовила?

— Молоко и лепешки… Ну, как всегда. Ты же утром не любишь много есть…

— Я?! Это я не люблю по утрам много есть?! Ты с кем-то путаешь меня, низкая тварь! Я обожаю утром плов и мамалыгу, и барашка, и оливки, и… О, я могу съесть целого быка!

Зульфия с ужасом смотрела на кричащего мужа. «Аллах милосердный! Разве не было у нас сегодня волшебной ночи, о которой может мечтать любой под этим небом? Кто он, этот гигант, который кричит на меня? Разве за него я выходила замуж всего три года назад? Тогда это был веселый и спокойный мужчина, стройный и привлекательный… А теперь…» Женщина с отвращением смотрела на того, кого только недавно назвала любимым, но муж этого отвращения не увидел, ибо был очень занят — он кричал.

1

Сим-сим (сезам, кунжут) — масличное растение в жарких странах, разводимое для добывания масла. Из жмыхов кунжута приготовляется халва. В качестве пряности используются семена кунжута, они имеют сладковатый ореховый аромат.