Амаль сосредоточенно переворачивала страницы толстого колдовского учебника. Сегодня, о чудо, у нее получалось все. Легко, почти без усилий, ей удалось удержать на ладони язычок огня, который она извлекла из мизинца другой руки. Шелковые одеяния, разбросанные по всей комнате, сами аккуратно сложились в стопку и улеглись в сундук. Ветки жасмина в высокой вазе вновь зацвели.

– Здесь же все так понятно написано! – с некоторым недоумением пробормотала Амаль. – Но почему же раньше я не понимала ни слова? Что мне мешало?

– Ты сама мешала себе, моя девочка, – проговорила Маймуна, отделяясь от стены, вернее, выходя из нее. О, теперь почтенная джинния не летала, словно ветер, не превращалась в невидимое облако. Сейчас ей это казалось детскими глупыми забавами. Ведь она ничего не лишилась, а обрела дом, любимого, красавицу дочь. И потому от всей магии, доступной детям колдовского мира, она оставила себе лишь малость. Хотя, пожалуй, этой малости любому магу-человеку хватило бы на сотню жизней. Но для дочери Димирьята, царя джиннов, это были просто безделушки.

– Я сама, матушка?

– Конечно! Думаю, ты вбила в свою неразумную голову, что влюблена в какого-то юношу. И все свои силы тратила на то, чтобы добиться от него взаимности…

– Да, матушка, ты, как всегда, удивительно права. Я и вправду вбила этакую глупость себе в голову. Я действительно все силы тратила на ерунду: вспоминала каждое слово единственной встречи, пыталась увидеть потаенный смысл этих пустых слов. И, мамочка, я была столь безумна, что за простыми вежливыми словами увидела неземную любовь…

Маймуна улыбалась. О, как отрадно слышать эти слова дочери. Хотя она совершенно не понимала, что же столь решительно изменило взгляды малышки Амали за последние несколько дней. Должно быть, это непонимание чуткая девушка разглядела в глазах матери.

– Ах, мамочка, ты же ничего не знаешь…

– О чем ты, малышка?

Маймуне очень хотелось сказать дочери, что она все знает, все понимает и очень ей сочувствует. Но джинния подумала, что будет куда лучше, если Амаль поведает ей эту историю сама. В противном случае пришлось бы раскрыть девочке глаза на ее колдовскую природу… Пришлось бы объяснять, почему сын рода человеческого вовсе не пара для нее, Амали, дочери мастера Дахнаша.

Девушка на миг замолчала, прикидывая, с чего лучше начать свой рассказ.

– Несколько дней назад я познакомилась с Нур-ад-Дином, женихом Мариам, моей доброй подружки. Удивительно – ведь я знаю ее всю жизнь, но до сих пор не видела ее суженого.

Маймуна кивала. Да, она тоже этому удивлялась, даже подозревала Мариам в каком-то удивительном, неизвестном ей, джиннии, колдовстве. Амаль же продолжила:

– И показался мне жених Мариам столь прекрасным, что я придумала целую любовную историю. Придумала, мамочка, к стыду своему, и то, что я влюбилась в жениха подруги, и то, что он влюбился в меня. О, я стократно вспоминала те несколько вежливых слов, которыми обменялась с красавчиком Нур-ад-Дином. И каждый раз находила в этих словах все более глубокий и лестный для себя смысл, все более прекрасные чувства.

– Ох, малышка, это случается со всеми юными девушками…

– Какой ужас, мамочка! И неужели все девушки потом вешаются на шею этим юношам?

– Вешаются на шею?

– О да, мамочка, представь, как далеко зашла моя глупость. Я прислушивалась ко всем шагам на нашей улице, пытаясь услышать его шаги… Я, словно тигрица, затаилась у калитки, чтобы, будто случайно, встретить его и убедить, что лишь я, дурочка, могу составить его счастье.

– Малышка моя…

– О да, сейчас мне стыдно даже рассказывать тебе об этом…

– Продолжай, маленькая. Клянусь, больше этого не узнает ни одна живая душа.

«Не узнает этого и ни одна душа неживая. Уж я-то сделаю так, чтобы ни Дахнаш, ни даже сам Иблис Проклятый не проник сегодня за наши стены!»

– О, я даже боюсь вспомнить, какие глупые слова я говорила. Мне стыдно перед самой собой, мамочка. Счастье, что Нур-ад-Дин оказался куда более решителен. Его жестокую отповедь я сначала восприняла как удар, удар в самое сердце. Но пришла домой и…

И поняла, что сама наворожила себе все, от первого до последнего слова и взгляда.

Маймуна укоризненно покачала головой.

– Девочка, я же много раз тебе говорила, что в нашем роду были колдуны и ведьмы! Ты могла причинить юноше большие беды! И навлечь множество неприятностей на себя.

– Да, мамочка, ты говорила мне это. Но… Но как только я поняла, что никакой любви не было и в помине, я сразу стала соображать куда лучше. Словно пелена глупости спала с моих глаз. Я увидела в истинном свете и его, и Мариам, и себя, недостойную.

– Увы, дорогая, так иногда бывает. Но сейчас ты уже не влюблена в Нур-ад-Дина, верно?

Амаль усмехнулась, и Маймуна со страхом поняла, что ее девочке уготована более чем необычная судьба, что столь сильной ведьмы, сочетающей мудрость колдовскую и человеческую, мир еще не рождал.

– Нет-нет, к счастью. Ибо еще, должно быть, не родился тот человек, который будет достоин моей любви.

– Малышка моя!

– Все в порядке, мамочка, клянусь! И теперь я смогу выучиться по этой книге и стать такой же прекрасной и умелой колдуньей, как ты, моя прекрасная и добрая!

Маймуна поцеловала дочь и вышла из комнаты, как простые люди, через дверь. Ей нужно было о столь многом подумать…

Свиток первый

Увы, мир устроен не так, как этого хочется простому смертному. И даже не так, как это кажется существам, рожденным магией самого Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими… Ибо не зря говорят, что не следует делиться планами с Аллахом всесильным – он лишь рассмеется тебе в лицо… Одним словом, мир устроен несправедливо. Более чем несправедливо для любого под этим небом, каким бы умелым колдуном он ни был.

Маймуна, дочь Димирьята, царя джиннов, любила Дахнаша, ифрита. Сколько веков длилась их любовь, сказать затруднительно. Однако, поняв, что жить друг без друга они не могут, дети колдовского народа в человеческом облике осели в древнем городе у слияния великих рек. Дочь их, Амаль, была такой же, как другие девочки: играла с котятами, училась печь пирожки, помогала матери по дому… И Маймуна стала привыкать к мысли, что жизнь ее устроилась, а судьба дочери известна от первого дня до последнего.

Могущественная джинния учила свою малышку колдовским премудростям, но неустанно повторяла, что делает это лишь потому, что «в роду твоего уважаемого деда были колдуны».

Девушка выросла и стала, подобно всем дочерям рода человеческого, заглядываться на своих сверстников-юношей. И тут Маймуна поняла, что совершила ошибку, ибо Амаль была уверена, что она обычный человек. И потому как же ей, дочери ифрита, теперь втолковать, что не следует соединять свою судьбу с судьбой простого смертного, пусть и трижды прекрасного юноши?

О нет, не совсем так – судьбу-то соединять можно. Можно жить семьей, рождать детей, радоваться жизни, непозволительно долгой для сына человеческого. Но лишь до того мига, пока сей сын не захочет освятить брак в мечети или костеле… Ибо никто из детей огненного народа не может представить судьбы той несчастной, которая станет венчанной женой…

Однако сейчас, казалось, до всех этих забот еще более чем далеко. Амаль просто выросла в высокую красавицу и проводила почти каждый день с дочерью соседей, красавицей Мариам.

Вот и сейчас девушки устроились под корявым карагачом, что не столько украшал, сколько уродовал двор соседей.

– Как у вас уютно, подружка, как спокойно…

– Амаль, но ведь ваш двор похож на наш. И у вас уютно, тепло, тихо… Совсем как у нас.

– Ты знаешь, не так… И деревья одинаковые, и ручеек так же бежит. И стены толстые… А все равно – у нас все иначе. Даже я, о, ты знаешь, как я люблю тепло, даже я с трудом дышу – воздух словно из печи.

– Быть может, тебе это только кажется?

– Не знаю… Наверное, кажется. Вот только папа все время маму то ведьмой, то духом огня дразнит. А она не обижается. Даже смеется.

– Завидую я тебе, Амаль. И у нас так было, пока Аллах всесильный не призвал к себе мою маму. И остались мы с папой теперь вдвоем.

– Да, тетю Бесиме жалко. Она такая добрая была, заботливая. А какие пирожки пекла…

Мариам улыбнулась. Амаль всегда была сластеной, да и поесть очень любила, даже когда они совсем маленькими были. Бывало, мама специально звала в гости тетю Маймуну с дочкой – чтобы и ее, Мариам, накормить, приговаривая:

– Смотри, доченька, как хорошо кушает Амаль. И ты тоже так… Вот Амали пирожок, а вот Мариам. Вот Амали молочка, а вот тебе, малышка.

И тетя Маймуна всегда улыбалась и гладила ее теплой рукой.

Воспоминания на миг вернули обеих подружек в то доброе и славное время. Когда-то давно, когда Бесиме и Нур-ад-Дин только появились в этом квартале ремесленников, матушка Амали приняла живейшее участие в обустройстве дома. И потом множество раз появлялась на пороге то с кувшином молока – почему-то всегда теплого, то с горячими, словно только что из печи, лепешками. Бесиме была рада такой помощи и сама частенько баловала соседей разными яствами, творить которые была великой мастерицей.

Ничего удивительного, что девочки росли, словно сестры. Быть может, они были даже ближе, чем настоящие сестры, потому что на ночь матери их все-таки разводили по домам, и потому до утра все ссоры забывались, и утро начиналось с новых проказ.

Девочки росли, превратившись из милых крошек сначала в гадких утят, а потом в необыкновенных, пусть и совершенно разных, красавиц. Мариам – тоненькая, невысокая, с милым лицом и золотым сердцем, была, казалось, полной противоположностью своей подруге. Ибо та вся была «слишком». Слишком рослая для девушки, слишком крепкая, с громким голосом и ярким румянцем. Похоже было, что из нее получились бы две обычные девушки. Но Амаль не стеснялась ни своего роскошного тела, ни своего яркого румянца, ни своего громкого голоса. О Аллах всесильный, она была не просто громкоголоса, она была шумна… И даже слегка бравировала этим.

– Но почему, скажи мне, Мариам, – как-то спросила она подружку, – почему я должна всего этого стесняться? Я такая, какая есть. И надеюсь, что найдется юноша, которому понравятся и мой рост, и мои формы, и мой голос. Даже мое пение он полюбит!

Действительно, полюбить пение Амали мог только юноша с сердцем столь же пылким, сколь и безрассудным, ибо девушка пела ничуть не лучше молодого ишака. И столь же громко… И как Маймуна ни наставляла ее, как ни просила оставить в тайне ее занятия в магии, но порой желание Амали похвастать необыкновенными умениями все же пересиливало.

– Мама меня чуточку учила. Она говорила, что все женщины в нашем роду владеют удивительными способностями и раньше или позже к каждой из нас приходит великая колдовская сила.

Да, добрая матушка Амали ничуть не лгала. Как не лгала и Амаль – она лишь повторяла слова матери, немного жалея о том, что не знает, когда именно эта колдовская сила придет и к ней.

Ни Маймуна, ни Дахнаш, как мы знаем, не были людьми. Маймуна, матушка Амали, была джиннией, а ее любимый, отец Амали – Дахнаш, родился ифритом, и сила его была известна каждому из потомков Иблиса Проклятого. Некогда они решили подшутить над всем человеческим родом и вызвали великую любовь в сердцах юноши, холодного, как снега в горах, и девушки, гордой, как сами эти горы. Шутка оказалась столь удачной, что и самим детям колдовского рода стало недоставать одного их пылкого чувства и они возжелали обзавестись наследниками[1].

Когда же родилась Амаль, Маймуне показалось, что воспитывать ее должна добрая и нежная матушка, а не дочь огненного рода, язык пламени и торжество жара. Вот так и случилось, что Маймуна и Дахнаш сменили свои огненные сущности на человеческий облик и поселились в тихом городском квартале ремесленников, неподалеку от шумного в любой день и любой час богатого базара.

О, конечно, ни джинния, ни ифрит не собирались навсегда оставаться лишь людьми. Но это было настолько удобное обличье и настолько уютная, спокойная жизнь, что превращение в нечто иное уже стоило им немалых трудов. Должно быть, поэтому Амаль и не подозревала, как на самом деле выглядят ее обожаемые родители, и о том, что ее будущее – бессмертная жизнь и вечный жар огня.

О да, Маймуна делилась с дочерью лишь крохами удивительных умений колдовского народа, но этого вполне хватило девушке для того, чтобы решиться заколдовать двух «несчастных» и заставить их броситься в объятия друг друга. И, быть может, ей бы это преотлично удалось, если бы не свойственная всем девушкам впечатлительность и желание принять то, что кажется, за истину.

Как и сейчас, тогда перед ней лежала толстая книга, которую давным-давно, быть может, уже год назад, когда отца не было дома, ей дала матушка, добрая Маймуна. (О, как бы удивилась эта самая Маймуна, узнав, как дочь мысленно называет ее!) То был воистину колдовской учебник, учебник по магии… Вернее, по самым ее начаткам.

Ибо Маймуна и хотела вырастить дочь волшебницей, и опасалась этого. Да, она понимала, что девочка все равно, раньше или позже, ощутит свою колдовскую силу и все то, что дали ей родители при рождении. Но побаивалась, что усиленные занятия Амали внесут немало беспокойств в их такую спокойную и устоявшуюся жизнь. О, это удивительно, но факт – даже для детей магического народа иногда так сладок покой!

Но прежде чем мы увидим, что же стало со столь достойными мечтаниями уважаемой джиннии, оглянемся назад, дабы увидеть, каким был урок, который преподал высокой и громкоголосой Амали любимый ее лучшей подруги Мариам, уважаемый купец Нур-ад-Дин.

Свиток второй

Амаль тщетно пыталась преодолеть раскрытую на самом начале четвертого урока страницу. И, как она ни тщилась понять, что значит «трансмутация внутреннего в человеческом существе сопоставима с трансмутацией первичных элементов, составляющих все мироздание», у нее ничего не получалось.

Девушка снова и снова скользила глазами по этим строкам, но с каждым разом понимала все меньше. Более того, она удивлялась, как ей удалось преодолеть первые три урока. Говоря по чести, мысли Амали сейчас были заняты вовсе не магией. Вернее, не магией из учебника. Ибо она вспоминала совсем другую магию. Магию человеческого общения, магию слов Нур-ад-Дина, магию его бархатного взгляда, кажется, говорящего все, что только желает услышать женщина.

Вновь и вновь девушка вспоминала слова, которые говорил Нур-ад-Дин. Возвращаясь мысленно к каждому из них, она находила новый, все более манящий, все более радующий смысл.

Но что же еще, кроме правды, я могла бы ему поведать? Просто честно рассказала, что сделала с утра, хотя не успела даже вспомнить, о чем мы беседовали с его невестой, моей подружкой. Но как он взглянул на меня в ответ! Столь теплый, мягкий, обволакивающий взгляд. И сколь прекрасные глаза…

Должно быть, вспомнив о том, что у него есть невеста, он пытался усмирить собственные желания. Но, конечно, не смог этого сделать, ибо глаза его куда яснее слов говорили о его истинных желаниях.

Хотя более всего я бы хотела, чтобы мы с Мариам беседовали о моем женихе… О тебе, удивительный, желанный…

Дурачок, ну о ком же еще мы могли беседовать? Конечно, о лучшем из мужчин, о прекрасном, чудном женихе.

Но как же еще я могла показать ему, что совершенно свободна? Что моя душа открыта для любви, а мое сердце жаждет ее более всего на свете? Ты улыбнулся, и я подумала, что лишь о таком женихе, как ты, я мечтала всю свою жизнь.

Должно быть, он меня понял правильно, ибо его ответ был ответом настоящего мужчины.

И тут я увидела, что ты все понял! Ты не просто понял, ты увидел, насколько я лучше всех вокруг и насколько хорошей женой я стану в будущем…

Амаль наверху мечтала о несбыточном, невидящими глазами уставясь в книгу. А внизу, потчуя поздним ужином мужа, Маймуна делилась своими тревогами с Дахнашем.

– Наша девочка меня тревожит… Она вернулась от Мариам сама не своя. И вот уже который час смотрит пустыми глазами на первый лист урока, даже не делая попытки перевернуть страницу.

– Но почему это вдруг тебя встревожило? Быть может, попался трудный урок?

Маймуна вздохнула. Дахнаш был замечательным отцом – он защищал дочь даже тогда, когда никакой опасности не было вовсе. Вот и сейчас он бросился на помощь своей маленькой девочке.

– О нет, дело здесь совсем не в уроке. Ведь она даже не читает… Она просто думает о своем, и глаза ее полны такими мечтаниями, что я опасаюсь самого худшего.

Далее можно было Дахнашу не объяснять. Ибо и он, и его жена прекрасно знали, что для их дочери будет самым худшим. Да, они всегда опасались, что девочка влюбится в сына человеческого рода. Увы, в тайной истории магического народа было множество случаев, когда дети этой бессмертной расы влюблялись в отпрысков рода человеческого. О, дальнейшая их судьба была воистину ужасна – они теряли бессмертие, превращаясь в пыль вместе со своими возлюбленными. Но случалось и то, что много хуже смерти – во имя вечной жизни они теряли саму душу, которая и дарила им то, что они называли любовью.

Не стоит говорить, что ни Дахнаш, ни Маймуна не желали подобной участи своей прекрасной, любимой доченьке. Вот почему ифрит так испугался слов своей жены.

– Но когда, скажи мне, о наилучшая из всех, эта глупая девчонка могла влюбиться?

– Любимый, для этого бывает достаточно и мига… Я бы беспокоилась куда меньше, если бы она влюбилась в юношу колдовского рода. Но боюсь, что тот, о ком она мечтает, разобьет ее сердечко, даже не заметив этого. И что это всего лишь человек, обычный мальчишка, какими полон этот огромный и в то же время такой маленький город.

Сейчас и джинния, и ифрит были людьми куда больше, чем бывают сами люди. Ибо никакой другой матери не пришло бы в голову беспокоиться о разбитом сердце дочери лишь оттого, что мечтательной пеленой подернулись глаза девушки.

– Ты уверена, Маймуна?

– О да, мой прекрасный. Ибо те мысли нашей девочки, которые я подслушала, никак иначе понять нельзя. Она влюбилась в жениха своей подружки и мечтает о том дне, когда сможет назвать его своим мужем.

Если бы Дахнаш мог вознести Аллаху всесильному хоть слово мольбы, он возопил бы, подобно самому истовому верующему. Но, увы, ифрит не может просить повелителя правоверных о помощи. И потому он должен полагаться лишь на свои силы. И, конечно, на силы своей жены, которых куда как немало.

– Так что же нам теперь делать, Маймуна?

– Я думаю, мой любимый, что единственным выходом будет сделать так, чтобы жених этой девочки, Мариам, подружки Амали, как можно скорее стал ее, Мариам, мужем.

– Но что будет, если наша крошка впадет в черную тоску? Если она от горя сойдет с ума?

– Наша девочка? О нет, скорее она от злости испепелит весь дом… Или взлетит над городом ослепительным сиреневым облаком… Или… Ну, не тебе рассказывать, на что способна джинния в гневе…

Конечно, Дахнашу можно было не рассказывать, на что в гневе способна джинния. Ибо он это преотлично знал, любя собственную жену уже не одно столетие.

Утро следующего дня застало Амаль за деятельными приготовлениями. Как бы то ни было, сколь бы прекрасен и желанен ни был Нур-ад-Дин, но она обещала подружке помочь поворожить, чтобы ее, Мариам, отец увидел наконец, сколь прекрасна матушка Нур-ад-Дина, и влюбился в нее.

В том же учебнике для начинающих магов она прочла о любовном напитке. И теперь собирала по дому необходимые для любовного зелья ингредиенты. Сначала все было хорошо, легко нашелся и аконит, и черная пыль тоски, и белый камень радости. Амаль брала всего по капельке, понимая, что мать в любой момент может ей помешать. Маймуна же, сразу определив, какое зелье собралась варить ее неугомонная дочь, из-под ресниц весьма внимательно за ней следила, не пытаясь, впрочем, как-то помешать девушке.

Но дальше в списке пошли такие странные компоненты, которым неоткуда было взяться даже в доме Маймуны. Вот поэтому и пришлось Амали придумывать, чем бы заменить палец висельника и черных египетских тараканов, зерна из плодов с дерева познания добра и зла, белую глину Лемурии и золото полуденных восходов.

Должно быть, настоящей колдунье все это добыть не составило бы ни малейшего труда, но… Увы, Амаль была колдуньей начинающей, и потому вместо черных тараканов она надумала взять инжир, вместо пальца – скрученный капустный лист, вместо зерен с дерева познания добра и зла Амаль прихватила зерна горчицы, белую глину нашла в собственном дворике, а за золото восходов решила выдать мамалыгу, приготовленную Маймуной только вчера вечером.

Та лишь посмеивалась про себя. Вот ее дочь поспешила к подружке, пробормотав:

– Мамочка, я у Мариам. Мы такое придумали…

Не успела захлопнуться за девушкой калитка, как Маймуна накинула темно-зеленый чаршаф, столь шедший к ее зеленым глазам, и последовала за дочерью, на всякий случай пробормотав заклинание, отводящее взгляд.

Безусловно, она собралась присмотреть за чудесами, которые намеревается творить Амаль, и уберечь от последствий город, если чудеса ее неумелой дочери удадутся с избытком.

Амаль же вовсю хозяйничала у соседей.

– Ну что, Мариам, ты готова?

– Готова? К чему?

– К сотворению снадобья, что навеки соединит твоего батюшку и матушку Нур-ад-Дина?

О да, чуткое ухо Маймуны уловило необыкновенную мягкость, с которой дочь произнесла имя чужого жениха. И в который уж раз порадовалась своей наблюдательности и умению делать выводы. Хотя, быть может, следовало бы ругать себя за желание уберечь крошечную доченьку, вместо того чтобы еще в раннем детстве раскрыть ей глаза на истинную природу ее происхождения.

Предмет же размышлений чрезмерно заботливой матушки, Амаль, не без натуги вытащила из кладовой ближе к очагу тяжелую миску с затейливыми узорами у ободка.

– Вот… Теперь мы зальем туда воды… Три гарнца. А потом положим белый камень радости, аконит и вот это… – Темно-серый порошок, похожий на мелко молотый перец, комком упал в закипающую воду.

– А что это? – спросила Мариам. Ей становилось все страшнее. Но она держала себя в руках, ибо любопытство было сильнее страха.

– Это черная пыль тоски… ее надо сварить, чтобы… ну, чтобы тоска сварилась вместе с ней и больше не досаждала влюбленным. – Амаль, конечно, все это только что придумала. Ибо в книге не было сказано об этом ни слова, а спрашивать у матери она не решилась.

Пока закипала вода для удивительного зелья, подруги молчали. Амаль про себя четырнадцать раз должна была произнести первую из волшебных фраз, переписанных тоже из учебника, а Мариам со страхом смотрела, как наливается темно-зеленым цветом вода в миске.

– Ну вот, – проговорила Амаль, закончив бормотать первое заклинание. – Теперь мы должны добавить палец висельника…

Мариам вздрогнула.

– Вот… Теперь дюжину черных египетских тараканов, накормленных заповедной травой чинь-иним…

Мариам передернуло.

– Ну, остались мелочи… Вот это, а теперь вот это… Теперь белую глину Лемурии, вот… теперь золото восходов и алую кровь закатов…

Мариам почувствовала дурноту.

– Ну вот, теперь эту безделицу… – Амаль вытрусила над кипящей водой узелок. – Теперь шесть раз вместе прочитаем вот эти слова, а потом…

– А что потом? – с дрожью в голосе спросила Мариам.

– А потом остудим напиток. В книге сказано, что он будет совершено безвкусным и его можно будет вливать куда угодно.

– И что, папа должен будет выпить эту вонючую гадость?

Тут Амаль смешалась. Ибо закипающее зелье было темно-зеленого цвета, отвратительно пахло и не думало становиться бесцветным и приобретать, как учила книга, едва ощутимый аромат жасмина.

– Но в книге же сказано, что оно будет без цвета… – пробормотала она.

Мариам молчала и уже сожалела, что согласилась ворожить, чтобы уговорить отца жениться на матушке Нур-ад-Дина.

– А, знаю, – радостно вскричала Амаль. – Надо же прочитать заклинание! Шесть раз прочитать! Вот тогда все получится!

Мариам, вздохнув, начала бормотать вместе с подругой непонятные слова, более всего похожие на скверные ругательства, которыми столь любили изъясняться рабы с полуночи при виде женщин, пришедших за покупками на базар.

Вот заклинание было произнесено четыре раза, вот пять, вот шесть. Зелье почти почернело, и запах стал просто оглушительным[2].

– О Аллах всесильный! – прошептала Мариам. – И что теперь?

Амаль растерянно молчала. Она была уверена, что все исполнится именно так, как это описано в волшебной книге, конечно, забыв, что всякий рецепт, все равно – лепешек ли, волшебного ли зелья, требует точного соблюдения и умелых рук.

Тем временем зелье действительно стало бледнеть. По его поверхности пошла пена, потом пена спеклась в ярко-зеленые комки… А потом с шипением варево стало проедать медь миски и капать в огонь, отчего пламя окрасилось сначала в ярко-желтый, а потом в светло-голубой цвет.

– Амаль, что мы наделали?!

О, как же здесь было Мариам не закричать. Ибо под кухней находился обширный подвал с припасами, не терпящими дневного жара. Варево же, как было девушкам прекрасно видно, добралось уже до камней под очагом и вот-вот грозило пролиться сквозь толстые плиты пола.

К счастью, каменные плиты оказались вареву «не по зубам», и оно, пошипев еще немного, темными лужами стало остывать у погасшего очага.

Свиток третий

– Ох, подружка, ну и натворили мы дел! Хорошо, если батюшка не заметит этого безобразия…

– Но отчего он должен что-то замечать? Вот мы сейчас развеем в воздухе то, что осталось от медной миски, а потом… Потом уложим новые камни. И все станет как было!..

– Развеем? – с нескрываемым страхом спросила Мариам.

– Ну да. Это совсем просто, я такое давно умею. Мама всегда говорит, что ломать не строить. Ну, не бойся…

– А может, все-таки не надо?

Но Амаль, отвернувшись от подруги, уже решительно зашептала. Миг – и медная миска без дна побледнела и в самом деле исчезла.

«Воистину, доченька, ломать не строить», – подумала Маймуна. Она готова была помочь юной колдунье, но оказалось, что с такими чудесами девушка умеет справляться совсем недурно.

Одного движения брови Амали было довольно, чтобы под очагом появились новые камни.

– Ну вот, теперь все как надо!

Мариам только кивнула – и в самом деле, теперь все было как надо, даже вонь рассеялась. А вот страх еще не прошел.

– Аллах великий, – проговорила девушка, – уже и солнце клонится к закату. Скоро закроются все лавки, батюшка вернется домой. А у меня ничего не готово… Да и Нур-ад-Дин может заглянуть…

Амаль очень хотела увидеться с Нур-ад-Дином (быть может, вчерашние мечтания сегодня окажутся отрадной истиной). И потому она просительно посмотрела на Мариам и предложила:

– А давай я помогу тебе печь лепешки? Ты же знаешь, они получаются у меня вкусными-вкусными.

Мариам кивнула – лепешки Амали действительно получались удивительно ароматными и пышными. И никогда не пригорали. Быть может, здесь и крылось истинное волшебство?

Вскоре девушки уже вдвоем хлопотали у печи. Мариам резала овощи, а под руками Амали поспело тесто. Ей было достаточно всего лишь дюжины минут – и вот уже первые лепешки опустились на дно глубокой сковородки с кипящим маслом.

Да, на этот раз чудо было подлинным. Амаль что-то напевала над сковородой, на блюде рядом росла гора румяных лепешек. Но… Но руки Амали были пусты – она ничего не переворачивала и не складывала. Все это делала за нее толстая глиняная сковорода: когда лепешки были почти готовы, с двух сторон этого привычного предмета появлялись две тоненькие трехпалые ручки, которые аккуратно приподнимали лепешку, чтобы лишнее масло стекло, а потом так же осторожно укладывали ее на блюдо. Мариам даже показалось, что она слышит, как сковорода тихонько подпевает Амали.

Девушка тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения. Но ничего не изменилось. Румяная лепешка легла на блюдо, а тоненькая ручка, выросшая откуда-то из-под дна сковороды, спряталась обратно.

– Ну вот, – проговорила довольная Амаль, – лепешки готовы.

– Подру-ужка, – протянула Мариам, – это же настоящее чудо!

Девушка зарделась.

– Да, а мне казалось, что ты тоже так умеешь… Мариам отрицательно покачала головой. Увы, ей приходилось вооружаться инструментами, более похожими на инструменты лекаря, только для того, чтобы зажарить в масле лепешки или целый кусок мяса, как любил отец.

Стукнула калитка – и отец, Нур-ад-Дин-старший, вернулся домой. Амаль, неловко кивнув, поспешила ретироваться, так и не дождавшись прекрасного жениха Мариам.

В полуоткрытую калитку за ней скользнула и Маймуна – она была невидима, но отнюдь не бесплотна, и потому порадовалась рассеянности дочери.

Свиток четвертый

Вновь и вновь, мысленно погружаясь в тот вечер, Амаль перебирала слова Нур-ад-Дина и свои ответы, как красавица перебирает разноцветные украшения, любуясь игрой камней и благородным отблеском золота.

Да, он назвал меня красавицей! Для него я и стала красавицей с первого взгляда, а быть может, и с первого вздоха… Быть может, он почувствовал, что я самой судьбой предназначена ему… Быть может, его тонкая душа сразу разглядела мою, сразу потянулась к ней, сразу ответила на неслышном языке нарождающейся любви…

О, с каким бы удовольствием, с какой бы радостью я начала свой рассказ с того, что описала бы свои мечты о нем, желанном! Но и тут обычай сдержал мое признание, уже почти готовое прорваться наружу. Однако его ответный взгляд был столь пронизывающим, столь знающим! Он сразу услышал, чего я не сказала ему! Черные глаза осветили мой разум, согрели мою душу первыми лучами надежды… Мне даже показалось на миг, что с уст его готово уже было сорваться пылкое признание.

Да, этим вопросом он пытался усмирить свои желания – не зря же вспомнил об этой дурочке Мариам. Но пытаться усмирить желания столь же глупо, как пытаться окриком остановить мчащегося коня, и потому я поняла все, что он хотел мне сказать. Поняла и взглядом же ответила, что пылаю к нему неземными чувствами и согласна на все. Но вслух пришлось ответить совсем просто… И лишь для того, чтобы простушка Мариам не поняла, что наши души уже обо всем договорились.

Он сразу понял, что я просто поддразниваю его, что давно уже готова отдать ему и свою душу, и свое тело. Нур-ад-Дин прекрасно меня понял, но, чтобы эта легковерная девчонка ни о чем не догадалась, делано удивился:

Я улыбнулась и ответила так, как должно было ответить малознакомому юноше. Но не так, как желала бы ответить тому, кто влюблен в меня и в кого безумно влюблена я.

Наш разговор был совершенно разным для того, кто слушал и кто смотрел. Тому, кто слышал нас, было ясно, что мы всего мгновение назад познакомились. Тому же, кто видел наши взгляды, кто понимал наши улыбки, было ясно, что мы беседуем лишь для того, чтобы Мариам ничего не поняла. Но еще сильнее отличалась наша болтовня от того, что кричали, о нет, пели друг другу наши души.

Думаю, он, умнейший, понимал меня так же легко, как я понимала его. Ибо простая благовоспитанная улыбка говорила куда яснее всяких слов.

О, как я его понимала! Как легко расслышала восхищение мною, моим голосом, моей грацией, моим телом. Как понимала его сдерживаемое желание! О, если бы можно было, я бы насладилась его долгожданными объятиями немедленно. Но приличия, о, как страшна их сила, требовали скромного и осторожного поведения, и потому мне пришлось ответить лишь то, что они, эти страшные тиски для душ, допускали:

Я увидела, что он понял меня прекрасно. Ибо глаза Нур-ад-Дина радостно блеснули. Теперь он знал, что я смогу быть не только прекрасной возлюбленной, сильной и пылкой, но и заботливой женой, умелой и аккуратной. Он сразу понял, что подобного бриллианта ему более не найти, и восторг этот смог скрыть лишь отчасти.

Да, нам не нужны были иные слова. Те слова, которыми всегда обмениваются влюбленные. Ибо он понял меня даже без них. Как я поняла его, лишь единожды взглянув в это прекрасное лицо, погрузившись в бездны черных глаз, коснувшись своей, жаждущей любви душой его души…

К сожалению, Маймуна не решилась вновь подслушать мысли дочери. Быть может, тогда бы она смогла отвлечь Амаль или заставить ее думать о другом. И тогда ничего бы из того, что произошло далее, не случилось бы. Или случилась бы лишь малая часть. Но снежный ком так и растаял бы, не превратившись в лавину, которая погребла под собой и Амаль, и ее пылкие мечты о грядущем.

Не в силах избавиться от своих все более радужных мечтаний, а вернее, погружаясь все более в их сладкий плен, она решила, что сможет доказать «прекрасному, как сон» юноше, жениху Мариам, что мечтает лишь о нем. Для этого она избрала путь весьма простой и, как ей казалось, единственно верный. Она решила приоткрыть калитку и следить за каждым, кто покажется на их улице. И как только в дальнем ее конце она увидит Нур-ад-Дина, то выскочит за порог и сделает вид, что куда-то очень и очень торопится. Но как она ни торопится, врожденная благовоспитанность велит ей потратить несколько драгоценных минут на беседу.

Так оно и случилось. О, сколько раз за этот вечер замирало ее сердечко! Ибо стоило лишь в дальнем конце улицы показаться мужской фигуре, как Амаль лихорадочно закалывала шаль, столь же лихорадочно осматривалась и хватала в руки корзинку с рукоделием. Но лишь стоило ей присмотреться – и разочарование захлестывало ее с головой, – ибо то был не он, не ее любимый, не Нур-ад-Дин.

Наконец, когда она уже почти устала ждать, когда несчастное рукоделие превратилось в грязный комок, ибо побывало с десяток раз в дорожной пыли, когда шаль из снежно-белой стала серой, юноша, олицетворение ее мечты, ступил на камни родной улицы.

Куда только девалась ее усталость, куда девалась застенчивость?! Должно быть, пережив не один раз ту, первую, столь волнующую встречу, Амаль уже и сама уверовала не только в сладчайшие из своих грез, но и в то, что знакома и близка с прекрасным Нур-ад-Дином долгие годы.

Она с независимым видом шла навстречу юноше, делая вид, что чем-то сильно озабочена. И, лишь поравнявшись с ним, проговорила:

– Да хранит тебя во веки веков повелитель всех правоверных!

– Здравствуй и ты, красавица, – ответил чуть удивленный Нур-ад-Дин.

Он еще из-за поворота заметил неловкие ухищрения Амали: увидел, что она выглядывала из калитки, обратил внимание на то, как она вдруг засуетилась, а потом поспешила навстречу ему с таким видом, будто прошла уже сотню сотен шагов по всем улицам города. Его не удивило странное поведение девушки, нет. Ибо после размолвки с любимой он уже в который раз убедился: он не в силах понять, что же движет прекрасными, но такими странными женщинами. Да и потом – ну мало ли почему выглядывала на улицу Амаль?

Говоря откровенно, Нур-ад-Дина вовсе не занимала эта высокая и неловкая подруга любимой. Того единственного разговора юноше хватило с лихвой, чтобы понять – девушка не очень умна, не очень тактична… Если бы он хотел отомстить Мариам, он, быть может, и попытался бы обратить свой взор на другую девушку, хотя вряд ли в этом качестве избрал бы Амаль. Однако он, Нур-ад-Дин, решил сторониться всех женщин вообще. И теперь усердно претворял в жизнь свое решение.

Не ответить на приветствие Амали юноша не мог, но при этом не хотел и сдерживать удивления, ибо не пристало благовоспитанной девице поджидать мужчину и первой заговаривать с ним.

– Благодарю тебя за добрые слова, прекрасный Нур-ад-Дин! Был ли удачным твой день?

– Сегодняшний день был не хуже и не лучше других.

– Это отрадно слышать. Был ли твой день богат встречами?

– Ты спрашиваешь об этом у торговца, Амаль, – устало усмехнулся Нур-ад-Дин. – Весь мой день – это встречи с разными, зачастую более чем неприятными людьми. Встречи и попытки договориться к взаимной выгоде. Или разойтись, не ущемив ничьих интересов.

– О Нур-ад-Дин, – ответила Амаль, почувствовав насмешку в голосе юноши, – я всего лишь не очень умная и не очень опытная девушка. И потому могу иногда ошибаться…

– О да, – учтиво согласился Нур-ад-Дин, – умение ошибаться свойственно всем. Но не все умеют осознавать свои ошибки…

– Быть может, если бы ты, прекрасный Нур-ад-Дин, указал мне на мои ошибки, помог бы их исправить, я бы стала чуточку умнее…

Нур-ад-Дина удивили эти слова. Его невеста ни за что не позволила бы себе даже помыслить о чем-то подобном! И, только вспомнив о Мариам, Нур-ад-Дин сообразил, что у него нет никакой невесты, что он сам не так давно отказался от всех женщин… И в первую очередь от той, которую вспоминал теперь и всякий день, и, что тут греха таить, каждую ночь.

– Увы, прекрасная Амаль, мне не под силу быть чьим-то наставником… Да и не люблю я кого-то чему-то учить!

– Даже меня, о Нур-ад-Дин? Ведь я всего лишь юна и глупа…

Амаль захлопала глазами. Возможно, если бы она этого не сделала, ее попытки очаровать Нур-ад-Дина увенчались бы успехом. Но после слов о собственной глупости девушка и вовсе перестала существовать для Нур-ад-Дина. Ибо он превыше многого ценил в женщине то, что наблюдал у собственной матери, – самоуважение, умение не пасовать перед трудностями, опираться на собственные силы… Конечно, его матушка никогда бы не стала никого просить помочь ей, поучить ее. Она всегда была уверена в собственных знаниях и, как это прекрасно, готова была помочь делом и словом всем, кто в этом нуждался.

– Даже тебя, Амаль. Я же сказал – не люблю и не умею учить. Нет у меня ни терпения к чужим глупостям, ни снисхождения.

– Как жаль… – протянула девушка.

– А мне нисколько не жаль. Я не люблю тех, кто унижает себя ради какой-то выгоды. Я не люблю тех, кто не ценит собственный разум. И, о Аллах всесильный, я не люблю женщин, которые готовы на самоуничижение ради того, чтобы удостоиться внимания мужчины.

Разговор принимал совсем не тот оборот, на который рассчитывала Амаль. Прекрасный юноша вдруг исчез, и рядом с ней оказался грубый мужлан, не способный понять потаенной сути ее слов. Да разве она не ценит себя? Разве не уважает собственный разум? Разве унижается перед кем-то?

– О Нур-ад-Дин, мне не хочется верить своим ушам, но… Неужели ты говоришь обо мне?

– Увы, добрая Амаль, я говорю о тебе… разве достойно уважающей себя девушке столь унизиться, чтобы просить об уроке мужчину, причем мужчину малознакомого, жениха другой девушки?

– Но мне казалось, что тогда, у Мариам, ты меня понял… Ты… Ты ответил на мои чувства…

Амаль лепетала еще что-то, с каждой секундой все больше унижая себя в глазах Нур-ад-Дина.

– Аллах всемилостивый, девушка! Что ты такое говоришь?! Какие чувства?!

– Мне показалось, что ты воспылал ко мне столь же сильно, сколь я воспылала к тебе…

Увы, грезы Амали давно уже стали для нее куда большей реальностью, чем сама жизнь. И теперь, в миг, когда жизнь в пух и прах разбивала ее придуманный рай, девушка выглядела куда глупее, чем была на самом деле.

Нур-ад-Дин, и без того настроенный совсем недружелюбно, теперь был просто полон отвращения к Амали. Причем настолько, что позволил себе слова, каких воспитанный юноша вовсе не должен был говорить девушке, тем более в него влюбленной.

– Я?! Воспылал чувствами?! И к кому – к тебе? К глупой курице, к тому же павшей так низко, чтобы пытаться увести чужого жениха? Неужели я похож на подобного безумца? Ведь воспылать чувствами к подобной женщине может лишь мужчина, который готов взойти на казнь! Любой другой непременно сбежит, едва только попытается с тобой заговорить! Воспылал чувствами! О Аллах всемогущий!

С каждым следующим словом Нур-ад-Дина Амаль все ниже опускала голову. Лицо ее горело, краска заливала шею. Слова эти, злые и, конечно же, незаслуженные, как казалось девушке, впивались сотнями отравленных кинжалов ей в самое сердце. Какая же она была дура! Как мог увлечь ее этот неумный, нечуткий, злой и жестокий человек! Где были ее глаза, как она могла принять этот холодный взгляд за взгляд влюбленного, эти сухие слова за слова друга?

Нур-ад-Дин готов был продолжить, но Амали хватило и услышанного. Она почувствовала, что уже достаточно и грубостей, и унижения. Не очень понимая, что творит, девушка вытащила из корзинки испачканное рукоделие и бросила его прямо в лицо Нур-ад-Дина.

От неожиданности тот захлебнулся собственными словами. И тогда Амаль закричала:

– Да как ты смел! Кто ты такой?! Пустой тюрбан… Безмозглый осел… Ничтожество… Вот и оставайся с ней! Только ее ты и заслуживаешь!

И девушка со всех ног бросилась к калитке своего дома. Слезы душили ее. Счастье, что она не ведала, какую беду могла наслать на любого, кто просто косо бы на нее посмотрел! До этого урока в волшебной книге она еще не добралась.

И уже за одно это Нур-ад-Дину стоило бы ежедневно, да что там, ежечасно благодарить Аллаха всесильного и всемилостивого.

Последние же слова Амали стали для юноши настоящим откровением. Он выпрямился, отряхнул одеяние и проговорил:

– Да, дурочка, ты стократно права! Я только ее, моей прекрасной Мариам, и заслуживаю. Более того, только о ней я и мечтаю. Но вот согласится ли она меня увидеть вновь?

Сей вопрос Нур-ад-Дин адресовал пустой улице и, понятно, ответа не получил.

Свиток пятый

Амаль все еще переживала отповедь, данную ей глупцом и невеждой. Она готова была уже, как раньше, спрятаться у матушки в подоле, а потом со слезами ей все рассказать. Но Маймуна была занята готовкой, и отрывать ее от сего занятия было неосторожно, да и немудро.

И в этот миг раздался неуверенный стук в калитку.

– Наверняка Мариам пришла посмеяться над моим горем, – пробормотала Амаль, но калитку все же открыла.

Это и в самом деле была Мариам. Как ни расстроена была Амаль, но ее подруга выглядела куда печальнее. И потому девушки, не говоря ни слова, обнялись. Все так же, молча, они поднялись к Амали.

Хозяйка уселась на низкую скамеечку возле окна – под окном на черном столике, расписанном невиданными цветами, лежала толстая книга. То был колдовской учебник Амали. Страницы книги были испещрены удивительными рисунками и письменами, разобрать которые Мариам не могла. Амаль же преувеличенно старательно читала, периодически поднимая глаза вверх и повторяя вслух, дабы, вероятно, лучше запомнить.

– Какая ты умница, подружка! Ты учишься и днем и ночью! – проговорила Мариам.

– Ох, красавица! – ответила Амаль, с видимым удовольствием отрываясь от чтения, хоть и приступила к нему всего миг назад. – Быть может, это и хорошо – учиться и днем и ночью, но почему-то я ничего не запоминаю. Слова проскальзывают через мой разум, словно вода через решето. И вновь в голове пустота, какой она была и до того, как я садилась учить урок.

– Бедняжка! Мне жаль тебя!

– Должно быть, я совсем-совсем тупая! Не зря же матушка говорит, что я не похожа ни на кого ни в ее роду, ни в роду отца!

– Зато ты похожа на саму себя! А урок ты обязательно выучишь! Вот успокоишься и выучишь!

– Надеюсь, подружка, ты все-таки права. Мне нужно просто перестать думать о сотне вещей сразу. И тогда, я знаю, моя матушка наконец сможет гордиться мной, как равной.

– Счастливица ты, Амаль! Как бы я хотела, чтобы матушка проверяла мои дела, чтобы она учила меня или даже, о какое это было бы счастье, ругала!

Амаль недоуменно посмотрела на подругу, но, вспомнив, что матушки Мариам давно уже нет на свете, лишь ласково погладила ее по плечу. О да, по сравнению с ней она, Амаль, пусть и отвергнутая любимым, пусть и укоряемая родителями, все-таки счастливица.

– Почему так печальны твои глаза, подружка?

– Увы, Амаль, радоваться-то нечему. Все как всегда, и глупо рассчитывать, что для меня, Мариам, сверкнет когда-то хоть крохотный лучик надежды.

Амаль пристально взглянула в лицо девушки. Та говорила совсем серьезно. Более того, глаза Мариам были полны слез. И лишь огромным усилием воли ей удавалось сдержаться.

– Что случилось, Мариам?

– Я поссорилась с любимым… Аллах всесильный, Амаль, я с ним рассталась! О, я несчастнейшая из девушек!

И Мариам разрыдалась. Амаль сидела рядом с подружкой и тихонько гладила ее по плечу, желая хоть как-то поддержать ее. Увы, их любимый (о, как хорошо, что подружка не знает этого!) оказался суровым, черствым и недобрым юношей. Теперь уже она, Амаль, удивлялась, как же Мариам, доброй и кроткой Мариам, удавалось столь долго быть вместе с ним, столь долго считать его своим избранником. Ведь он должен был, вернее, просто не мог не обижать ее каждый день, каждую минуту!

Мариам, конечно, уже не помнила повода для ссоры! Но зато отлично помнила, как зло сверкнули глаза любимого, когда она, безумная, не стала его удерживать, когда не стала ползать перед ним на коленях, умоляя сменить гнев на милость. «И не буду никогда ползать! – Гордость девушки подсказала ей эти слова, пусть пока произнесенные лишь в глубине души. – Не нравлюсь – не буду и навязываться! Ведь живут же тысячи девушек, не ожидая того мига, когда их любимый предстанет перед ними! И я так смогу!»

– И правильно, молодец! Ну, подумай сама, Мариам, разве он, глупец, достоин тебя? Разве он достоин внимания хоть одной девушки в мире?

– Как ты права, Амаль! Он не достоин даже моего взгляда!

– Более того, дорогая моя девочка, он не достоин даже упоминания о себе. А ты слезы о нем льешь!

– Прости меня, добрая моя подружка, – Мариам подняла голову и улыбнулась Амали. – Ты стократно права! Я не должна ни вспоминать его, ни проливать о нем слезы! Да и шла я к тебе за другим!

– А вот это правильно, подружка! Сейчас мы с тобой спустимся и полакомимся чем-нибудь – матушка уже трижды звала меня, – а потом упросим ее рассказать нам что-нибудь волшебное, удивительное!..

Мариам улыбнулась Амали. О да, именно этого, оказывается, она и хотела с самого утра! Какого-нибудь лакомства и… и сказку! О, как давно она мечтала о волшебной сказке!

Когда же с яствами было покончено, девушки присели у ног Маймуны и впрямь приготовились слушать сказку. Но та увидела, что черед сказок прошел, а вот время бесед с мудрой матушкой уже наступило.

«Бедняжка Мариам, – подумалось Маймуне. – Ее матушка больше никогда с ней не посекретничает, не выслушает ее сбивчивых жалоб. Пусть малышка побудет у нас…»

– Вот так, мои красавицы! Помните – даже самой сильной женщине иногда бывает необходимо почувствовать себя маленькой девочкой, найти подушку, в которую можно выплакаться… Или просто послушать сказку, чтобы хоть ненадолго забыть о собственных заботах, пусть всего на миг, но стать принцессой с далеких островов, или колдуньей, которой ведомы все тайны мира, или смелой пираткой, которой сладок пороховой дым…

– О да, матушка, это понятно.

Мариам же не сказала ни слова. Она просто сидела рядом с доброй соседкой и наслаждалась мгновениями покоя.

Маймуна обожала дочь (что само по себе неудивительно). Но лишь недавно она поняла, вернее, почувствовала, что выросшая дочь перестала быть для нее опекаемой крошкой. Что теперь этой красивой и высокой девушке можно говорить серьезные вещи, с ней можно сплетничать и советоваться, как с подругой. Да, это ощущение, привычное для многих матерей, было для дочери огненного племени подлинным открытием.

Именно сегодня, когда Мариам, торопливо распрощавшись, убежала к себе, мать-джинния наконец решилась открыть Амали истинную ее сущность.

Маймуна нежно погладила дочь по голове. Что-то в этом прикосновении показалось девушке необычным, и она подняла глаза.

– Что-то случилось, матушка?

Маймуна покачала головой.

– Нет, малышка, ничего ужасного не случилось. Просто я поняла, что пришла пора, когда тебе уже можно рассказать всю правду.

– Правду, прекраснейшая? Но разве вы с отцом мне лгали?

– Нет, не лгали. И старались ничего от тебя не скрывать. Однако лишь сейчас я могу открыть тебе глаза на истину. Которая, родившись в далеком-предалеком прошлом, не должна испортить ни твоего будущего, ни будущего твоего избранника…

Амаль встревоженно взглянула на мать. Не только прикосновение руки – и нотки в голосе были столь новы, столь непривычны. И от этого сердце девушки забилось сильнее.

– Помнишь ли, малышка, что я рассказывала тебе о магических корнях нашей семьи?

– Конечно… Ты, наверное, тысячу тысяч раз повторяла, что в твоем роду были сильные колдуны и колдуньи… Что я могу унаследовать сей колдовской дар и потому не должна без крайней на то нужды ни гневаться, ни обижаться на окружающих, ни даже повышать на них голоса – особенно на тех, кто не принадлежит к нашей семье.

Маймуна кивнула. Каждое из этих слов было кристально чистой правдой, но при этом они все были до последней степени лживы. Увы, таковым бывает любое изреченное слово, стоит ему только придать иное значение.

– Да, доченька, это так. В моем роду все были колдунами и колдуньями, никто из нас не принадлежит к роду человеческому. Моим отцом был сам Димирьят, царь всех джиннов.

– Ой…

– Род же твоего отца и моего мудрого мужа не менее древен, ибо твой уважаемый батюшка рожден ифритом, и доселе я не знаю никого, кто может соперничать с ним в его огненных умениях!

– Ой… – вновь прошептала Амаль. Она чувствовала, что пол под ее ногами проваливается, а вместе с ним исчезает навек и та жизнь, которой она жила до этого страшного часа.

Маймуна же не слышала ужаса в голосе дочери. Или предпочла его не слышать – ведь надо же когда-то девочке узнать, каков мир на самом деле. А потому продолжила рассказ с поистине лекарской безжалостностью.

– Умение колдовать, которому ты учишься по древней книге, присуще каждому существу нашего рода с первого дня его рождения. Именно поэтому я и просила тебя быть ровнее и не гневаться без крайней нужды: всего одно слово, сказанное джиннией, способно превратить жизнь обычного человека в бесконечную череду страданий. А гнев, каким дочь ифрита может ожечь неразумного человечка, навсегда лишит его слуха или зрения… Да что там, и самой жизни.

– Матушка, какой ужас…

– Да, красавица, это страшно. Не делала ты этого только потому, что не знала, насколько тебе такое подвластно. Или потому, что боялась ослушаться меня или отца…

– Но почему же я об этом ничего не знала?! Почему лишь сейчас ты мне рассказываешь об этом?

– Дочь, в твоем вопросе кроется ответ: ибо лишь сейчас пришло время, когда слова мои дойдут до твоего разума, а не навеки напугают твою душу. Именно сейчас, когда ты из малышки превращаешься во взрослую де…

И тут Маймуна запнулась. Ибо каждое ее слово противоречило само себе: с точки зрения джиннии, Амаль останется неумелой и неразумной колдуньей еще долгие столетия. Хотя с самого момента рождения уже может представлять смертельную угрозу для всего человеческого. С этой же самой, человеческой точки зрения, она уже пару лет как была вполне взрослой девушкой. Но Маймуна не была бы дочерью самого царя джиннов, если бы не нашла более чем красивый и совершенно правильный выход.

– Да, именно сейчас, когда ты из малышки превращаешься во взрослую девушку… По меркам рода человеческого. Ибо теперь, зная, кто ты есть на самом деле, ты должна более чем мудро подходить к каждому человеку и вдвойне, втройне мудро взирать на каждого приглянувшегося тебе юношу – достоин ли он, пусть и привлекательный, или надежный, или успешный, или яркий, ступать с тобой по одним улицам? Достоин ли он целовать пыль у твоих ног? Достоин ли он того, чтобы стать спутником дочери огненных народов?

Что-то в словах матери показалось Амали неправильным. К счастью, у нее хватило разума не возражать Маймуне, но запомнить свой вопрос. Джинния же продолжала:

– Ибо если он сего недостоин, выяснится это на удивление быстро. И судьба его тогда будет столь печальна, что я не готова дать за нее даже медный фельс…

– Матушка, любимая, прости, что я прерываю твою речь. Но у меня так много вопросов и просьб, что я не знаю, с чего же начать.

– Начни с самой первой… или самой последней… Тебе же очень хочется высказать их все, верно?

– О да… Тогда самый последний вопрос, появившийся у меня только что. Ты говорила, что судьба его будет более чем печальна. Что это значит?

– Ты можешь в гневе превратить его в скорпиона или мышь, к примеру… А если он сильно допечет тебе своей, предположим, глупой ревностью, ты и развеять по ветру сможешь его, не двинув даже бровью, одним только движением души…

– О Аллах великий…

И тут впервые Амаль почувствовала пренеприятнейший укол.

– К сожалению, малышка, – понимающе кивнула Маймуна. – Для нас повелитель всех правоверных – не самый желанный покровитель. Ибо мой древний род и род твоего отца восходят скорее к недругам его, чем к друзьям. Какие еще вопросы ты мне хотела задать?

– Матушка, но ты расскажешь мне теперь все-все о нас? О наших предках? О традициях? О запретах?

– Конечно, моя маленькая…

– И еще одно, матушка. Нет, это не вопрос, вернее, не совсем вопрос. Вот ты говорила, что я теперь должна взвешивать, достоин ли приглянувшийся мне юноша стать моим спутником.

– Да, крошка, говорила.

– Но разве дочери рода человеческого не должны делать то же самое? Разве им их матушки не говорят о том, что их любимый игрок или мот, что он волочится за каждой юбкой или готов ради мечты забросить и дом и любимую? Разве они не должны взвешивать столь же придирчиво, сколь ты велишь это делать мне?

– Да, это так – юные девы действительно должны, как мне кажется, взвешивать все более чем придирчиво. Однако ты забываешь, маленькая, что они лишь дочери человеческого рода. И тот глупец, который окажется недостойным избранником, в любом случае окажется жив. Ему грозит лишь метко запущенный в голову глиняный кувшин… Или пятнадцать палок по пяткам за нарушение супружеской верности. В любом случае он останется жив. А вот что станет с тем, кто прогневит дочь огненного народа… Маймуна пожала плечами.

– Этого ни я, джинния, дочь царя джиннов, ни любой из ифритов, ни даже, клянусь, сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, представить не может…

– Но все же?

– Он может стать скорпионом или ослом, может превратиться в облако или вулкан. Он… В любом случае человеком он быть перестанет… Может уснуть на тысячу лет, может превратиться в камень и оказаться в мраморном карьере…

– Но, быть может, именно таким и должен быть удел сего негодного, недостойного? Быть может, он и должен развеяться по ветру в назидание остальным?…

– Да, быть может, это и есть его судьба. Но вот только о назидании речь не идет. Ибо никто, запомни это, дочь, никто и никогда, хоть он человек, хоть ифрит, хоть джинн, на чужих ошибках не учится. И потому о назидании говорить и смешно и глупо. А род человеческий поберечь все же надо. Ибо как же тогда более мудрые народы огня или льда, эфира или земли будут развлекаться?

Но Амаль услышала лишь первую часть этого более чем пренебрежительного высказывания.

– Никто и никогда, матушка?

– Никто и никогда, увы…

Амаль выглядела озадаченной. Но была не просто озадачена – она была к тому же еще и здорово напугана. Именно так, как этого хотелось Маймуне. Однако следовало закончить урок, каким бы горьким он ни был.

– И помни, малышка, что тебе, дочери колдовского народа, не следует связывать свою судьбу с судьбой человека. Ибо будущего у этого союза нет…

– Нет?! Мне нельзя смотреть на юношей? Нельзя искать себе пару?

Маймуна впервые за весь этот трудный разговор рассмеялась.

– Ох, маленькая… Ну почему же нельзя? Можно! Ищи себе пару, люби… Но помни, что он умрет через лет пятьдесят-шестьдесят. А для тебя годы эти пролетят как минуты. Он станет немощен и слаб, а ты будешь оставаться молодой и сильной. Что рожденные тобой дети унаследуют все твои колдовские знания и умения, твою колдовскую судьбу и потому будут обречены искать себе пару лишь в колдовском мире…

– Так, значит, ты не запрещаешь мне любить простого человека?

– Ну, конечно, не запрещаю, ибо чувство это есть великое благо. Я лишь прошу сто тысяч раз взвесить, сколь сильна твоя любовь и готова ли ты наблюдать за тем, как старится и становится немощным твой избранник.

– Но я могу любить человека? Жить с ним, рождать с ним детей, радоваться простым человеческим радостям?

– Да, дочь. Живи с ним, рождай детей, радуйся и наслаждайся этими радостями…

– Матушка, в твоей речи отчетливо слышно «но». Чего же мне делать не следует?

– Только одного – не следует просить имама освятить ваш союз. Сколь бы он ни был крепок, но, как только сей достойный муж прочитает все свои молитвы, судьба твоя, малышка, неузнаваемо и навсегда изменится. Ты и останешься дочерью колдовского народа и перестанешь быть таковой. Будешь уметь колдовать, не будучи при этом колдуньей… Что может произойти после этого с твоим избранником, а теперь и мужем, я даже не берусь угадывать… Ибо еще Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, говорил, что каждого из детей колдовского народа, кто решится на это, ждет кара. Причем для каждого своя – и знать о том, как будет покаран сей отпрыск, не может никто – будь он хоть сам царь колдунов.

– И все?

– Этого более чем достаточно: какой будет твоя кара – неизвестно никому. Ясно лишь, что ты перестанешь быть собой. Тебя такое не страшит?

– Нет, матушка, меня такое не страшит. Однако я запомню сегодняшний урок…

На самом-то деле Амаль понимала, что она не столько запомнит, сколько никогда сегодняшнего разговора с матерью не забудет. Что она будет мысленно возвращаться к нему раз за разом – и вновь взвешивать каждое из слов Маймуны…

– Да будет так, крошка. А сейчас давай-ка мы с тобой отвлечемся – вскоре появится отец, а ужин мы готовить и не начинали.

Свиток шестой

Это была чистая правда – солнце уже коснулось горизонта, но очаг был более чем холодным. Скажем по секрету, Маймуне вовсе не обязательно было каждый день разводить в нем огонь – иногда ей хватало тепла рук для того, чтобы лепешки подрумянились, а мамалыга превратилась из крупы и воды в изумительное лакомство. Но вечером Дахнаш, достойный муж и обожаемый отец, ифрит и дитя огненного народа, любил подкрепиться основательно – мясом, пловом, пирожками… И тут уж без помощи поленьев и очага было не обойтись.

К тому же Маймуна чувствовала, что сегодня Дахнаш приведет гостей – и, значит, следовало до поры до времени спрятать свою колдовскую сущность подальше. Увы, джинния не возражала бы продолжить вечером урок, который только что преподала дочери – быть может, следовало бы показать, как вовсе без огня приготовить ужин или как одними лишь вулканическими эманациями создать лакомство, достойное того, чтобы им насытилась дюжина ифритов. Но, увы, сей урок приходилось оставить до лучших времен.

Миг – и в печи ожил веселый огонь. Еще миг – и на него сверху сам собой водрузился казан, только вчера вечером вычищенный до блеска усердными магическими руками.

Вскоре зашумело масло и в нем стали подрумяниваться овощи для плова. Да, ифрит Дахнаш оказался необыкновенным лакомкой, а обильные и сытные человеческие блюда пришлись ему по вкусу куда более, чем огненные эманации и мировые эфиры. Вскоре плов уже жил собственной жизнью, нежась в тепле, а сверху высокая гора сладких пирожков готовилась к тому, что и хозяева, и гости воздадут им высокую хвалу перед тем, как поглотят их, обсыпанных кунжутом, источающих неземные ароматы, истекающих сладкими соками.

Амаль помогала матери, как это бывало уже сотни раз. Но впервые она увидела, что именно делает Маймуна. О нет, она и раньше наблюдала за движениями своей обожаемой матушки. Но сейчас она увидела, как собирается тесто, повинуясь едва заметным движениям глаз джиннии – вот раскрылся куль с мукой, вот белая высокая горка на каменной плите на миг окуталась дымкой. Вот в муке угнездились яйца, вот невесть откуда взявшаяся ледяная вода пролилась недолгим дождем, вот крошечные кометы приправ нашли в тесте свое место. Вот груши и инжир, окунувшись в ручеек, улеглись обсыхать на длинном льняном полотенце… Да, это было подлинной магией – драгоценной, ибо невидимой для любого, кроме тех, кто не горит желанием рассмотреть ее, а, увидев мельком, лишь пожмет плечами: «что же здесь волшебного, обычное тесто…»

Чутье не подвело Маймуну: ибо за миг до того, как скрипнула калитка, впуская Дахнаша и гостя во двор, все было готово. Более того, Маймуна не ошиблась и в числе гостей: ее мужа и нежного отца Амали сопровождал всего один человек.

Дахнаш обожал приводить в дом гостей – кузнецу, весь день проводившему в жаре и грохоте, доставляло поистине неземное наслаждение общение со всяким, ценящим волшебство живого огня горна. А таковых находилось более чем много, ибо Дахнаш был подлинным мастером, способным сотворить чудо даже из простой кочерги, не говоря уже об оружии, слава которого гремела за сотни фарсахов от города, давшего приют ему, ифриту, и его семье.

Итак, открылась калитка, и на каменные плиты двора ступил Дахнаш в привычном уже человеческом облике – высокий черноволосый мужчина неопределенных лет, выбритый и сверкающий белоснежными зубами из-под тоненьких усов (Маймуна не раз слышала от мужа, что так будут выглядеть герои непонятных сказаний о бандитах, решившихся торговать запретной «огненной водой» в далекой стране, которую недоучка Колон из Порты примет за дивную заповедную страну Хинд). Если бы не воистину богатырское сложение, Дахнаш более всего походил бы на жулика, сладкими лживыми речами выманивающего последние фельсы из тощих кошелей легковерных.

Следом за ним вошел во двор юноша, необыкновенно похожий на Дахнаша-кузнеца: тоже сложенный подобно каменотесу, более чем высокого роста – быть может, всего на палец ниже самого Дахнаша, настоящего великана по меркам здешнего говорливого базара. Глаза юноши выдавали в нем уроженца полуночных стран, но загар говорил, что свою родину он покинул весьма давно.

– Да будет милостив над этим кровом Аллах всесильный и всемилостивый! – проговорил гость гулким басом.

От Маймуны не укрылась ухмылка, на миг искривившая губы мужа, – увы, упоминание о повелителе всех правоверных все еще отзывалось в нем мучительными уколами где-то под левой лопаткой. Однако со временем терпеть эту боль становилось все легче – быть может, оттого что боль со временем уменьшалась. Или привычнее – Маймуна старалась не думать о подобных мелочах.

– Здравствуй, юный гость! – с поклоном ответила джинния. Она не прятала лица, однако все же старалась соблюдать порой казавшиеся странными местные обычаи и умело повязывала на голову яркие шелковые платки, до которых оказалась большой охотницей. – Входи под наш кров, преломи с нами хлеб, чувствуй себя как дома…

– Благодарю тебя, почтенная хозяйка.

Юноша прошел по каменным плитам и устроился у самой печи – именно там, где обычно любил сиживать и Дахнаш. Услышав же смех хозяев, он неловко вскочил.

– Присаживайся, о достойный гость, – все еще улыбаясь, проговорил Дахнаш и почти насильно усадил юношу обратно. – Это место для таких, как мы с тобой – подлинных любителей огня и жара.

Да, так оно и было – это место действительно более всего любил именно ифрит Дахнаш, хозяин дома и настоящий сын огненного народа.

– Жена, позволь представить тебе нашего гостя. Это Синдбад, сын странника Аль Ас-Синда, коего глупцы альбионцы и ромеи имеют наглость называть пиратом.

– Увы, добрый Дахнаш, это так. Отец же в самом деле куда более любит торговлю и странствия, чем грабежи и насилие. Однако его врагам удобнее считать его убийцей и бандитом, нежели достойным негоциантом.

– Добро пожаловать в наш дом, юный Синдбад, – вновь поклонилась Маймуна, несколько недоумевая, зачем понадобилось звать в дом сына пусть даже сотню раз уважаемого негоцианта, которого лишь недоумки-враги считают пиратом.

Но Дахнаш, словно подслушав мысли жены (хотя, быть может, просто их услышав – ибо рожден был сыном колдовского народа, а не глупым человечком), поспешил развеять сомнения Маймуны.

– Вот уже дюжину дней юный Синдбад помогает мне в кузне, жена. И я более чем доволен таким подмастерьем: он умел, терпелив и воистину по-львиному силен – именно этого я всегда требовал от своих подмастерьев, а теперь наконец получил.

– Благодарю тебя, уважаемый Дахнаш, – гость не поленился встать и поклониться. – Много видел я кузнецов, многим помогал, но лишь у тебя в кузне нашел не только работу и приют, но и подлинное наслаждение от сотворения нужных и прекрасных вещей!

– Но довольно раскланиваться, гость! Жена, мы невероятно голодны! Накорми нас так, как это пристало и как пристало привечать желанных гостей в доме мастеров нашего уважаемого рода!

Маймуна стала подавать ужин, уже в который раз удивляясь тому, как удивительно преображается ее муж, становясь не только умелым мастером, но и радушным хозяином-человеком. Наконец Маймуна убедилась, что ставить яства просто некуда.

– Довольно, достойнейшая! Мы не сможем съесть это и за неделю…

– Вы начните, а уж там мы посмотрим, сможете вы съесть это за неделю или вам понадобится несчастных семь дней…

Маймуна удалилась в кладовую, удивляясь, куда делась Амаль. Однако разума у джиннии все-таки хватило, чтобы не бегать по дому, подобно переполошившейся курице в поисках своего неразумного цыпленка.

Тьма спустилась на город – вечер уступил место ночи. По дому стали зажигаться огоньки – Маймуна не могла отказать себе в удовольствии поселить крошечные огненные души в разных частях своего жилища с тем, чтобы они превращались в светильники, едва зайдет солнце. Она совершенно не боялась глупых разговоров, ибо знала, что никто, хоть трижды ученый человек, не обратит внимания на живущий своей жизнью горящий светильник. Так оно и оказалось – мужчины насыщались и беседовали, светильники разгорались тем ярче, чем темнее становилась ночь.

И лишь когда пришла очередь обязательного кофе – черного, как сама эта ночь, сладкого, как мечта, и горячего, как страсть, – иного Дахнаш не признавал, – спустилась вниз и Маймуна. Мужчины с удовольствием помогли хозяйке найти на столике место для пышущего жаром кофейника.

– Но где же наша дочь, прекраснейшая?

Увы, Маймуна знала лишь, что дочь где-то дома, но вот где – увы, не ведала.

– Должно быть, усердно штудирует науки, – пожала плечами джинния.

– До сих пор? – Дахнаш был по-настоящему удивлен. – Отрадная усидчивость…

– Штудирует науки? – Юный Синдбад не смог скрыть изумления. – Девушка?

– Что тебя удивляет? – недобро улыбнулась Маймуна. – Что, в твоей стране девушки не штудируют науки? Не читают книг? Не учат иноземных языков, дабы знать, сколь огромен мир?

– Зачастую, почтенная хозяйка, они ничего этого не делают, ты права, – кивнул Синдбад. – Ибо считают, что этим могут лишь отвратить от себя будущих женихов.

– Какая дикая страна… – Маймуна готова была высказаться и жестче.

– Увы, достойнейшая, это так. Наша полуночная страна действительно иногда более чем дика. Мои старшие братья частенько жаловались, что не знают, о чем разговаривать с такими девушками. Ибо не только же животная страсть привлекает юношу, но и разумные речи, живые глаза, мудрые поступки.

– Вот я и говорю: дикари. Лишь разумная, образованная женщина может дать достойное воспитание детям, лишь образованная мать сумеет раскрыть им глаза на то, как велик и прекрасен мир…

– Ну-у, жена, не стоит говорить о столь тонких материях…

– Твоя мудрая и прекрасная жена более чем права, достойный Дахнаш, – ответил ифриту Синдбад. В ответе этом Маймуна с удивлением услышала подлинное волнение: юноша, похоже, и в самом деле, не для приличия, был согласен с ней. – Я удивлен тому, сколь созвучны ее слова словам моей, увы, уже почившей матушки. Она, бедняга, родила лишь пятерых сыновей и весьма печалилась, что, собрав знания, кои можно передать лишь дочери, теперь вынуждена сутками молчать.

– Должно быть, твоя матушка нашла для себя отраду во внучках, уважаемый гость? – Маймуна задала вопрос скорее для приличия, но, увидев в глазах гостя настоящую боль, пожалела о своем показном любопытстве.

– Увы, уважаемая. Моя матушка погибла. Как погибли и мои братья. Враги отца решили, что весть о смерти семьи сможет выманить Ас-Синда, призвать его к родному порогу. Но тут они просчитались – ибо в огне пожара удалось уцелеть лишь мне, а достойный Аль Ас-Синд все так же бороздит океаны, не возвращаясь на туманные берега Альбиона. Если еще жив, конечно.

Маймуна почувствовала, какой болью дались юному гостю, с виду такому невозмутимому, столь простые слова. Она жалела и о том, что начала этот разговор. И о том, что позволила себе затронуть больные струны в душе юного помощника своего мужа.

Но еще более жалела Маймуна о том, что слова эти могла услышать Амаль – ибо знала, что к сердцу девушки нет более короткого пути, чем жалость. А то, что дочь тайком прислушивается к беседе во дворе, джинния не сомневалась ни на миг.

– Должно быть, почтенная хозяйка, мне следует рассказать о себе – дабы более не мог я заставить тебя жалеть о неловких словах. И потом, должен же мой уважаемый наниматель знать, с кем имеет дело.

– Я знаю, с кем имею дело, мальчик. Твои руки зачастую говорят куда яснее слов.

– Однако, уважаемый, я все-таки поведаю о том, как оказался в здешних местах. Не хочу, чтобы твоя прекрасная жена считала меня просто неловким варваром, как не хочу, чтобы она подозревала меня в дурных наклонностях или неумных поступках.

Синдбад задумался. Глаза отражали, как далеко он сейчас от теплых лепешек и уюта дома джиннии и ифрита. Он был там, на родных берегах, и голос его выдавал, насколько горько и больно ему это возвращение.

И, наконец, заговорил.

Свиток седьмой

Все замерло без движения, только пролетал ветер и изредка падали последние, замешкавшиеся капли дождя да стекала вода с разрушенной стены. Я долго прислушивался, но других звуков уловить не мог. Мне мерещились враги там, где их не было.

Несколько часов назад это место посетила смерть. Эта куча обугленных развалин была моим домом, и еще прошлой ночью, уставившись в темный потолок своей комнаты, я, как всегда, мечтал здесь о заморских странах. А теперь моя мать лежит в неглубокой могиле, вырытой моими собственными руками, родной дом превратился в руины и дождевая вода собирается лужами в выбоинах древнего каменного пола… пола, выложенного моими предками в незапамятные времена.

Рассвет уже послал небу первую весть о себе. Я покрепче сжал в кулаке нож, выждал еще немного в тени и сказал себе: «Я достану это золото или убью каждого, кто встанет между ним и мной».

Тлеющие угли уже не просвечивали между обрушившимися балками крыши – дождь погасил их, оставив лишь смрад намокшего обгорелого дерева и запах смерти. Я стрелой метнулся из своего укрытия к колодцу, опустил руку внутрь и стал отсчитывать холодные камни.

Два… три… четыре… пять!

Острием великолепного дамасского кинжала я расковырял известку. Несмотря на пронизывающую ночную сырость, пот крупными каплями выступил у меня на лбу. Люди Магеррада могли вернуться в любую минуту.

Наконец камень подался. Я расшатал его пальцами и поднял наверх. Вложил кинжал в ножны и запустил руку в углубление от камня, нащупывая шкатулку, которую спрятал там мой отец. Вот она! Мягко, осторожно я вытащил ее из ниши – маленькую коробочку из дерева со странным, нездешним запахом…

И тут за спиной у меня раздались приглушенные шаги!

Обернувшись, я увидел смутно вырисовывающуюся почти рядом со мной темную фигуру. Таким высоким мог быть только Файталер, наемник, ближайший помощник Магеррада, ветеран грабительских войн.

– Ага-а! – Файталер был доволен. – Я так и знал! Старый волк спрятал сокровище, а волчонок вернулся за ним.

– Это ничего не стоит, – солгал я, – просто пустяки, которые оставил мне отец…

– Вот и отдай мне эти пустяки, – Файталер протянул руку, – и можешь идти своей дорогой. Пускай Магеррад сам охотится за детьми.

Ночь была холодная. Ветер студил мое тело под мокрой от дождя одеждой. Где-то поблизости крупная капля упала в лужу, раздался едва различимый звук – «кап»! Среди тех, кто останавливался в доме моего отца за многие годы, был один тощий, жилистый, свирепый с виду моряк с кожей, покрытой оспинами и ножевыми шрамами. Однажды, впившись мне в плечо твердыми и острыми, как когти, пальцами, он криво улыбнулся на одну сторону и дал мне совет:

– Доверяйся своей смекалке, парнишка, и своей крепкой правой руке.

И, глядя на меня искоса, осушил стакан.

– А если у тебя еще и левая крепкая и есть немного золота – это тоже не повредит!

Моя левая… Моя левая рука еще лежала на камне, вынутом из углубления. Может, я пока и парнишка, но уже сейчас высок и силен, как взрослый мужчина, и, как аравиец, черен от солнца, потому что совсем недавно вернулся с рыболовных банок за Исландией, куда ходил с людьми с острова Брега.

– А ты точно отпустишь меня, если отдам тебе шкатулку? – спросил я и покрепче сжал камень.

– До тебя мне дела нет. Давай ее сюда.

Он потянулся к шкатулке, и тут я ударил его камнем.

Слишком поздно Файталер вскинул руку, чтобы защититься от удара. Он, правда, сумел сохранить в целости череп, но свалился как подкошенный. Я перескочил через неподвижное тело и побежал – во второй раз за последние несколько часов искал я спасения на вересковых пустошах.

Какой мальчишка не изучил вдоль и поперек землю своего детства?! Каждую пещерку, каждый дольмен, каждую рытвину в земле, и каждую дырку в изгородях, и весь безлюдный, зажатый скалами берег на целые мили в обе стороны. Здесь я играл и вел воображаемые войны, и здесь я смогу удирать, прятаться, ускользать. Только сегодня перед вечером я бежал, спасаясь от людей Магеррада, и вот теперь снова приходится спасаться – теперь уж от его подручных.

Позади меня Файталер, шатаясь, поднимался на ноги. Он встал и, еще оглушенный после удара, натолкнулся на стену. Я слышал, как он ругается. Должно быть, наемник заметил меня, потому что громко заорал и бросился вдогонку.

Нырнув в низинку, заросшую кустарником, я прополз по узкому проходу вроде туннеля, известному лишь окрестным волкам да мальчишкам, а когда штормовые облака рассыпались, словно овцы, чтобы попастись на лугах небесных, опять вышел к бухточке.

Там стоял корабль. Команда возилась на берегу, наполняя бочки водой. Увидев, что я приближаюсь, двое моряков выхватили мечи, а третий наложил на лук стрелу; так они стояли и смотрели мне за спину, не следует ли за мной еще кто-нибудь. Судно у них было неуклюжее, плохо выкрашенное, с наклонной мачтой и одним рядом весел – ничего похожего на стройные черные корабли моего отца-негоцианта и корсара.

Матросы с мечами, разглядев, что я совсем еще мальчишка, пришел один и опасаться им нечего, выступили вперед – теперь вид у них стал более свирепым.

– Я желаю говорить с вашим капитаном, – сказал я.

Они указали на приземистого, жиреющего человека в грязном красном плаще. Смуглый, с глубоко посаженными хитрыми глазами, он мне сразу не понравился, и я охотно вернулся бы к руинам, если бы не разыскивающие меня люди Магеррада.

– Мальчишка! – пренебрежительно бросил капитан.

– Но рослый, – заверил его один из подчиненных, – и сильный парень.

– Куда вы плывете? – спросил я.

– Куда ветер несет. – Он оглядел меня недружелюбно, но оценивающе.

– Может, на Кипр? Или на Сицилию?

Капитан посмотрел на меня с интересом – эти места были известны лишь немногим, кроме странствующих купцов или крестоносцев. Но мы, жители побережья Бретани, рождались для моря. В роду моей доброй матушки были венеты – те кельтские мореплаватели, которые вслед за своими жрецами-друидами отказались платить дань Риму и устояли перед легионами Юлия Цезаря.

– Похоже, мальчик, ты знаешь о Кипре? – глумливо усмехнулся толстяк.

– Может быть, там мой отец. Я его разыскиваю.

– Кипр – это далеко. Что ему там делать?

– Моего отца, – гордо сказал я, – зовут Аль Ас-Синд!

Как я и надеялся, они остолбенели – корабли Аль Ас-Синда были известны каждому: они опустошали берега и нападали на суда многих народов, ведущих торговлю за самыми дальними морями. Имя моего отца было сродни легенде.

– Твое путешествие будет напрасным. Пока ты доберешься до Кипра, он уже уплывет оттуда.

Мне еще предстояло получить множество уроков, и один из них заключался в том, что нельзя говорить слишком много.

– Его корабль был потоплен, а отец или убит, или продан в рабство. Я должен разыскать его.

Ни один человек не пожелал бы по доброй воле навлечь на себя гнев Аль Ас-Синда; но после моих слов капитан, видимо, успокоился и теперь знал, что делать. Я был высок, а в плечах шире любого из его команды – кроме двоих.

– Ну так как, если поплывешь с нами, ты будешь работать или заплатишь?

– Если цена не слишком высока, то заплачу.

Тут уже вся команда придвинулась ближе, и мне очень захотелось, чтобы со мной был меч… Но что оставалось делать? Я должен либо бежать с ними, либо стать лицом к лицу с псами Магеррада.

– Я могу заплатить золотой дублон, – предложил я.

– Да ты же сожрешь больше! – презрительно произнес он, однако взгляд недобрых маленьких глаз стал острее.

– Два дублона?

– А где ж такой мальчишка мог раздобыть золото?

Его внезапный жест застал меня врасплох, и, прежде чем я успел шевельнуться, меня схватили и швырнули наземь. Несмотря на мое сопротивление, шкатулку вырвали из-под рубахи и взломали. Сияющее золото потоком полилось на песок, несколько монет раскатилось в стороны, ускользая от жадных пальцев. Капитан отобрал золото – как неохотно разжимались пальцы! – чтобы разделить между командой.

– Ладно, берите его на борт, – приказал он. – Дорогу свою он оплатил, но работать будет все равно, а не то отведает кнута.

Мой кинжал вырвал из ножен какой-то урод с круглым, как луна, лицом и нечесаными волосами, – вырвал и сунул себе за пояс. Уж его-то я никогда не забуду. Дамасские клинки нелегко достать, а этот к тому же был отцовским подарком.

– Ну вот, кое-чему ты уже научился, – сказал капитан, злорадно усмехаясь. – Никогда нельзя показывать свои деньги чужим людям… Ладно, делай послушно свое дело и доживешь до Сицилии. Я знаю там одного турка, который даст отличную цену за такого смазливого мальчика… – Он ухмыльнулся. – Впрочем, когда попадешь к нему в руки, долго ты мальчиком уже не останешься…

Я был избит, весь в синяках, но все равно, стоило ноге моей коснуться палубы, как вдоль спины пробежали мурашки. Однако когда меня подвели к свободному месту гребца на рабской скамье и я увидел, в какой грязи мне придется работать, я попытался отбиваться. Казалось невозможным, чтобы люди могли существовать в таких отвратительных условиях, хотя, надо признаться, жилища у нас на побережье не блистали чистотой – кроме дома моего отца.

Он был родом из Багдада, последним потомком старинной семьи, не один десяток лет путешествовал по странам под рукой Аллаха всесильного и принес в наш дом не только богатые ткани, но и другой образ жизни – среди прочего, любовь к купанию в горячей воде.

Прикованный к веслу, я с отвращением огляделся вокруг. Тогда я не представлял себе, что смогу все это выдержать… хотя со временем мне довелось узнать, как много может вынести человек – и все-таки выжить. Положение рабов на этой галере было жалким, я жалел их, жалел и себя вместе с ними. Их спины носили свидетельства того, что происходит, когда надсмотрщик прохаживается вдоль скамей, а его бич не бездействует.

На нашем судне требовалось по два человека на каждое весло, и рядом со мной был прикован крупный рыжий здоровяк самого разбойничьего вида.

– Недолго ты дрался, – презрительно сказал он. – Неужто кельты так ослабели?

– Это судно держит путь в древний и вечно юный город Искендера Двурогого, а мне туда и нужно… – Я сплюнул кровью и добавил: – А кроме того, на берегу меня ждет смерть.

Его громкий хохот показал, что этот рыжий еще сохранил силу и присутствие духа; видно, плеть пока не сумела сломить его и превратить в настоящего раба.

– Эх, добрались бы твои враги сюда! – цинично произнес он. – Здешний сброд мало что понимает в драке и еще меньше в мореплавании. Будет истинным чудом Господним, если они нас всех не утопят.

Звали его Рыжий Марк.

– Остерегайся, – предупредил он меня. – Этот зверь с плетью, там, на баке, очень скор на руку. Старайся, работай как следует, а не то шкуру спустит.

– Меня зовут Синдбад, – сказал я и, произнеся это имя, почувствовал себя бодрее.

– Это имя кое-что да значит, – согласился он.

Немного высокопарно – по молодости – я рассказал ему о своем отце.

– Мужчины нашего рода вели в бой других венетов против Цезаря, и, говорят, среди монахов, приветствовавших викингов, когда те впервые приплыли в Исландию, был Синдбад, мой прямой предок.

– Вчерашним ветром паруса не надуешь, – ответил Рыжий Марк. – Я знаю, бретонские корсары свершили много дел, но вот сам-то ты чего стоишь?

– Спроси у меня об этом лет через пять. Тогда я найду, что тебе ответить.

Прошло четыре года с тех пор, как отец отправился в свое последнее путешествие – торговать и грабить, ибо пиратством занимались все корабли, когда представлялся случай. Бретонцы были корсарами с тех самых пор, как корабли начали плавать по глубоким морям. Пусть и называли они свои набеги негоциями, но «сколько ни говори „халва“, во рту слаще не станет».

Да я и сам недавно вернулся из путешествия к богатым рыбным полям далеко на закате, куда плавал с людьми с острова Брега. Месяцы, проведенные в море, прибавили мне мускулов и научили, как жить и работать среди мужчин.

Вернувшись домой, я обнаружил, что лошадей наших украли, стада угнали, а на двух старейших вассалов отца напали близ самого нашего замка и убили их. Пока мой отец был дома, Магеррад трясся от страха у себя в замке: отец пообещал в случае чего повесить его за ноги на стене этого самого замка. Но я, как ни старался, не смог поднять людей против этого труса. Они были напуганы и осторожны: «Подождем, пока возвратится Аль Ас-Синд».

Когда потом Магеррад явился к нам, мы с матерью встретили его в воротах; рядом с нами были четверо моих братьев и еще двое слуг с мечами наготове. Мы оказались для него слишком острым блюдом, и он только грозился, требуя уплаты дани и обещая спалить наше жилище вместе с нами.

– Приходи когда хочешь, – гордо сказала моя мать. – Скоро Аль Ас-Синд будет здесь, уж он тебя приветит.

Ядовит и едок был его смех:

– Ты думаешь, я не слышал? Он убит в бою с маврами у берегов Кипра!

Все это я рассказал шепотом Рыжему Марку. Рассказал еще, как однажды, вернувшись домой, я нашел мать убитой, а дом в огне. Как, обезумев от горя, я выскочил из-за изгороди и бросился на Магеррада: только стремительный прыжок спас ему жизнь. Клинок мой лишь распорол негодяю щеку, залив одежду кровью. Ошеломленные внезапностью нападения, его люди не успели спохватиться, и я ускользнул… хотя свобода моя и оказалась такой недолгой…

Свиток восьмой

Маймуна не зря обеспокоилась тем, что Амаль услышала печальную историю юного гостя. Девушка, конечно, пожалела Синдбада, а пожалев, тут же перестала даже вспоминать Нур-ад-Дина, став все чаще и чаще вспоминать гиганта кузнеца.

Более того, она решила, что помощник отца тоже не принадлежит к роду человеческому – не зря же Дахнаш не нахвалится своим подмастерьем.

– Не может быть, матушка, чтобы столь умелый кузнец был обыкновенным человеком. Его манит огонь, ему поклоняется огонь, ему служит огонь – значит, и в его жилах течет кровь колдовского народа, самая крошечная ее часть, но все же…

Маймуна лишь пожимала плечами – дочь могла быть в чем-то права. А если юный богатырь – действительно далекий потомок кого-то из бесчисленных ифритов или джиннов, бэнши или гоблинов, ведь многие из них умели принимать облик человеческий и многие любили дочерей человеческих? Однако родство сие было чересчур далеким, если и было вообще.

Урок, который не так давно преподала Маймуна дочери, уже забылся, и теперь Амаль ежедневно прибегала в кузню отца, чтобы принести свежеиспеченные лепешки или якобы забытый отцом халат, унести посуду, которую забыла захватить вчера, или просто минуту-другую поболтать с всегда доброжелательным Синдбадом.

Не укрылось от Маймуны и то, что как бы ровен и почтенен ко всем вокруг ни был юный Синдбад, при виде Амали в глазах его разгорается пламя, а губы неизменно украшает нежная улыбка. Одним словом, не только Амаль была увлечена юным подмастерьем отца, но и он готов был влюбиться в девушку.

– Не понимаю, прекраснейшая, почему тебя так тревожит это? – как-то вечером пробормотал Дахнаш, когда жена поделилась с ним своими опасениями. – Синдбад славный парень, сильный, мудрый. Отчего бы ему не влюбиться в нашу девочку?

Маймуна лишь глубоко вздохнула. Какой-то частью своего разума, быть может, более присущей джиннии Маймуне, она осознавала, что нет нужды беспокоиться о дочери, что девочка в силах постоять за себя… И что тот скорпион, в которого превратится неудачливый возлюбленный, будет ничуть не страшнее любого иного скорпиона, что… «Не стоит беспокоиться о маленькой ведьме!» – именно это твердила Маймуна-джинния Маймуне-матери.

Однако та уже в сотый раз удерживала себя от того, чтобы вновь войти в комнату Амали, чтобы еще раз напомнить о том, что нельзя ей, дочери колдовского народа, вновь обращать внимание на сына рода человеческого, что ничего хорошего ждать от такого союза не следует, как нельзя ждать чего-либо радостного от встречи холодных океанских вод с горячей душой извергающегося вулкана.

Но все же в комнату к дочери не входила и повторять свои слова не решалась. Увы, пылкая и бесшабашная джинния все чаще уступала место заботливой матери – подобной всем иным матерям, беспокоящейся денно и нощно о благе каждого из своих детей, какими бы взрослыми те ни были. И, увы, прислушивающейся к голосу своих опасений куда усерднее, чем к гласу разума.

Дни пролетали за днями, но интерес двух юных сердец друг к другу не иссякал – скорее наоборот: ни Амаль, ни Синдбад уже не мыслили ни дня друг без друга. Если днем девушка не прибегала в кузню отца, то вечером Синдбад и Дахнаш вдвоем возвращались к уютному очагу и щедро накрытому столу.

Дни незаметно складывались в недели, затем в месяцы. Так прошло более полугода с того вечера, как юный Синдбад в первый раз переступил порог дома своего нанимателя.

В тот вечер (как казалось Маймуне, злополучный) порог дома Дахнаш переступил один. И был вечер этот слишком ранним – до заката оставалось еще несколько часов.

– О муж мой, что случилось? – всерьез испугалась джинния. – Несчастье?

Дахнаш гулко расхохотался.

– Прекраснейшая, ты стала совсем человеком – обычной пугливой девчонкой! Ничего не случилось. И, думаю, не случится в ближайшие дни.

– Но отчего ты в столь ранний час вернулся домой?

– Ибо я получил весточку, что мой названный старший брат – ифрит Бохрам – ищет встречи со мной. Вот я и оставил кузню на Синдбада, а сам прибежал к тебе, дабы ты вместе со мной встретила уважаемого гостя.

Маймуна покачала головой – ее сердце не ликовало в предвкушении этой встречи, но и не печалилось. И это джинния решила счесть хорошим знаком. О, как же сильно она ошиблась – знак то был дурной, но узнала достойная колдунья об этом куда позже.

Сейчас же Маймуна, пожав плечами, лишь порадовалась, что Амаль с самого утра отпросилась вместе с соседкой и ее дочерью – глупой донельзя и донельзя же навязчивой Джамилей, – на ярмарку, которая раскинулась на полудень от главных городских ворот. Теперь можно было, не принимая привычного уже человеческого облика, заняться приготовлениями к встрече уважаемого гостя.

Даже в своей колдовской ипостаси Маймуна едва успела сделать все, чтобы достойно встретить названного брата мужа. Однако тот, против ожиданий, вошел неспешно в калитку именно в человеческом облике. Более того, его сопровождал юноша, чем-то на него похожий и точно так же одетый.

– Да сохранит Аллах всесильный и всевидящий этот дом на дюжину дюжин лет! – воскликнул достойный негоциант, под личиной которого прятался ифрит Бохрам. Воскликнул так, чтобы его слышали все собаки на всех окрестных улицах. Однако от взгляда Маймуны, мгновенно принявшей человеческий облик, не укрылся охранительный знак, которым осенил себя сей тучный гость.

«Защищаешься, толстяк… – С удивлением Маймуна заметила, что гостю она нисколько не рада, как не ждет от его визита ровным счетом ничего хорошего. – Защищаться-то любой неумеха может. А ты попробуй прожить среди людей без всяких амулетов и заговоров… Попробуй терпеть каждый раз боль, что пронзает тебя даже при случайном упоминании повелителя всех правоверных…»

– Брат мой, – Дахнаш раскрыл гостю объятия. – Сколь долгой была наша разлука!

– И сколь сладкой стала встреча! – Толстяк не без опасения нырнул в объятия хозяина.

Маймуна наблюдала за встречей братьев, но почему-то без малейшего умиления. Скорее она чувствовала себя зрителем, который тайком пробрался в балаган и теперь наблюдает за достаточно удачной репетицией.

Наконец гости умостились за столиком, наконец опустился на подушки и сам Дахнаш. Позволила себе присоединиться к мужу и Маймуна. Здесь, за высоким дувалом, вдали от людских глаз, она не считала нужным соблюдать иные, нелепые, на ее взгляд, традиции и обычаи.

– Почтенные хозяева, – с легким поклоном начал толстяк-гость. – Должно быть, вы увидели сходство между мной и этим юношей. Да, это мой сынок, достойный и умелый Джидрис. Не так давно он стал самым успешным выучеником твоего, о прекраснейшая, отца, великого Димирьята.

Маймуна склонила голову так, чтобы ее кивок заметил лишь самый внимательный.

– Он же, о уважаемые, поделился со мной радостью от того, что вы наделили его прекрасной внучкой, умницей и красавицей Амалью.

– Да, – Дахнаш самодовольно кивнул. – Амаль выросла умной и прекрасной дочерью, достойной своей великой матери…

– Тогда, полагаю, не следует нам, почтеннейшие, ходить вокруг да около. Думаю, о нет, я уверен в том, что мой сынок станет прекрасным мужем для вашей дочери. Он просто горит желанием соединить свою судьбу с судьбой дочери самого Дахнаша!

«И внучкой самого Димирьята, великого повелителя колдовского мира! – не без злорадства подумала Маймуна. И тут же вынуждена была одернуть сама себя. – Хотя лучшей пары для Амали нам не сыскать, ибо пусть юноша и обременен столь неприятными родственниками, однако быть выучеником моего уважаемого отца и отпрыском колдовского народа вовсе немало. Вот только как обо всем этом сказать Амали?»

Видимо, сомнение все же пробилось через маску гостеприимства.

– Уважаемая, отчего ты сомневаешься в успешности этого союза?

«Какое счастье, что я сомневаюсь совсем в другом!» – подумала Маймуна.

– О достойнейший. – Маймуна чуть склонила голову. – Я ни единого мига не сомневаюсь в успешности сего союза. Более того, я думаю, что лучшей партии для нашей дочери не сыскать. И дело вовсе не в том, что твой уважаемый сын выученик моего батюшки. Хотя это только хорошо говорит о нем. Дело и в том, что твой сын – дитя колдовского народа. Не мне упоминать сейчас, сколь нечасто могут девушки из колдовских семей встретить юношей, отягощенных той же тайной рождения…

Бохрам часто-часто закивал. О да, он знал, что девушки колдовского рода – явление куда более редкое, чем снег в знойной пустыне. Более того, именно из-за этого он и переступил порог дома «отступника», каким считал Дахнаша только за то, что тот решился жить среди людей и служить им своими удивительными умениями.

– Замечу, почтенный, что на моем лице ты прочитал не сомнение, а скорее удивление. И еще отчасти печаль – ибо если дочь сватают, значит, ее мать уже стара и годится лишь в поварихи или прачки…

О, каким светом полыхнули глаза Дахнаша! Он-то знал, как молода и сильна на самом деле его жена. Знал, что в словах Маймуны сейчас куда больше яда, чем это может услышать любой, будь он хоть трижды маг!

– Прекраснейшая! Позволь не согласиться с тобой! Ибо ты столь же юна, сколь и прекрасна! Позволю заметить, что ты выглядишь сестрой своей дочери, пусть и старшей… Но сестрой, если не сверстницей…

– Не следует льстить мне, добрый гость, – Маймуна улыбалась, но ни грана доброты не было в этой улыбке. – Я лишь объяснила, какие мысли меня сейчас тревожат. Скажи мне, юноша, ты и в самом деле горишь желанием жениться на нашей дочери?

Похоже, ответ на этот вопрос почтенные гости не репетировали, так как юноша откровенно замялся.

Маймуна улыбалась, наблюдая за безмолвными муками юного гостя. Тот же сначала покраснел, потом побледнел, потом пошел пятнами, потом глубоко вздохнул и наконец проговорил:

– Я мечтаю об этом. Ибо она есть мечта моей жизни… Ибо горю дыханием… нет, желанием, соединить судьбу с судьбой этой прекрасной внучки…

Теперь пошел пятнами его отец – достойный Бохрам. Однако старший быстрее справился с собой, вновь окунувшись в облик тучного, но богатого негоцианта и заботливого отца. Он положил руку на плечо сына, и тот замолчал.

– Мальчик волнуется, уважаемая. Полагаю, ты можешь понять его чувства.

– Конечно, почтеннейший. Я понимаю его чувства и уважаю их – войти в дом невесты всегда столь волнительно для жениха…

Теперь часто кивал Джидрис, радуясь подсказке, которую заботливо предложила мудрая Маймуна.

– Воистину, прекраснейшая, ты более чем права – мое волнение так велико, что я даже слов найти не могу.

– Увы, мой мальчик. Я вынуждена тебя разочаровать. Амаль появится лишь на закате – она с подругой отправилась на ярмарку. Так что тебе придется набраться терпения и дождаться завтрашнего дня. А вот завтра, едва наступит полдень, войди вновь в наш дом – и попытайся покорить сердце своей избранницы.

– Да будет так, мудрейшая из джинний, – юному Джидрису удалось склониться удивительно низко. В глазах его читалось нешуточное облегчение.

Маймуне на миг даже стало жалко мальчика. Но лишь на миг. Ибо она прекрасно знала, что ей скажет дочь, когда узнает о визите «жениха». Предчувствовала она и неприятный разговор с мужем, но тут она хотя бы знала, что ответить.

«Казнь не отменена, малыш, – подумала Маймуна. – Она лишь отложена!»

Стократно кланяясь и заверяя в неизменности чувств, гости покинули дом Дахнаша.

– Жена, что это было? Почему ты выгнала уважаемых людей? Отчего не пригласила их дождаться у нас возвращения Амали? Отчего не потчевала со всей возможной сердечностью?

– Любимый, что с тобой? Это же не кади и не глава городской стражи! Это такие же дети колдовского народа, как мы с тобой! Почему я должна их потчевать, если им может быть неприятен вкус человеческой пищи? Отчего я должна приглашать их дожидаться нашей дочери и коротать досуг в неспешной беседе за обильным столом? Они, быть может, уже потеряли свой человеческий облик и для них завтрашнее утро настанет через миг…

(Тут Маймуна оказалась необыкновенно, сказочно права. Ибо почтенные гости, ступив за порог и увидев лишь пустую улицу, тотчас же растворились в тени старого карагача и растаяли среди листвы – дожидаться восхода солнца детям колдовского народа более по вкусу где-нибудь в теплых странах. Например, в жерле вечно живого Везувия…)

– А вот нас с тобой, о мой муж и повелитель, ждет пренеприятнейшее объяснение с дочерью. Я даже знаю слова, с которыми она набросится на тебя. Более того, я готова спорить на тысячу полновесных динаров и уверена, что спор сей выиграю…

– Спорить?… Набросится?… Но почему?

– Посмотрим, Дахнаш. Дождемся дочери… Непонятная Дахнашу уверенность горела в глазах прекрасной джиннии. И ифриту показалось, что куда лучше не спорить сейчас с женой, а и в самом деле дождаться прихода дочери.

Увы, Дахнаш еще не почувствовал, что и сам он уже почти перестал быть ифритом – да, он оставался им по рождению… Но разумом-то давно уже превратился в самого обычного человека! Заботливого мужа, любящего отца – главу семьи, несколько свысока взирающего на «своих девочек»…

Садилось солнце, остывали камни двора, у окна расположилась с иглой Маймуна, уверенная в своей правоте. Тишина, такая, какой бывает она в вечно шумном городе, ненадолго окутала уютный дом Амали.

Когда же на небе показалась первая звезда, калитка наконец открылась.

– Нет, моя прекрасная, сегодня я сюда не войду, – услышала джинния голос юного Синдбада. – Вот завтра, когда сядет солнце, я приду, дабы просить у твоих уважаемых родителей позволения назвать тебя своей женой. Сейчас же простимся…

1

Об этих удивительных событиях повествует книга «Страсть принцессы Будур».

2

Уважаемому читателю лучше не пытаться сварить подобное зелье. А вдруг получится?