Шамшурин Валерий Анатольевич
      Каленая соль
      Глава первая
      Год 1608. Начало зимы
      (Балахна. Нижний Новгород)
      1
      Пересохший коневник и пижма, стойко торчащие охвостьями среди забеленных первыми снегами пожней, с хрустом ломались под копытами, сапогами и лаптями. За беспечно разбредшейся по обочьям дороги ратью тянулась оголенная неровная полоса земли, усыпанная мятыми клочьями соломы, трухой, конским навозом, обрывками веревок и прочим сором. Будто неприглядную грязную изнанку оставляла после себя напоказ лихая поспешливая орава. - Гу-л-ляй! Погу-л-ливай!.. - Была не была - пошла такова!.. По малоснежным звонким долам валила окаянная балахонская вольница, ведомая беспечальным казачьим атаманом Тимохой Таскаевым. Зычноголосый и плечистый, с громадной серьгой в левом ухе, взблескивавшей из-под бараньей шапки, с мокрыми от похмельной медовухи усищами, он отважно красовался на буланом жеребце впереди разномастного воинства. Наспех собрал он его по указке новоявленного Дмитрия, вставшего табором в подмосковном Тушине и оттуда насылавшего на ближние и дальние города своих гонцов-возмутителей. Улещенная многими соблазнами, сермяжная1 Балахна доверчиво переметнулась к тушинцам. И Тимоха по легким декабрьским снегам, чуть присыпавшим землю, лихо повел за собой одурманенных прелестными речами балахонцев прямо к Нижнему Новгороду, помышляя вероломным налетом застать его посады врасплох. Но порох не загорался на заиндевелых полках пищалей, закостеневшая на морозце тетива луков потеряла упругость, и при первом же внезапном столкновении со стрелецкими сторожевыми заставами у пригородных селений Козине и Колосове Тимохино войско повернуло вспять. Пытаясь задержать его и ободрить, резво вступил в стычку лишь один жиденький отряд казаков, но, завидев, что к нижегородцам поспешает подмога, тоже пустился наутек. На переломе тускнеющего дня, взметывая сухую порошу, конные ратники воеводы Алябьева достигли Балахны. Въезжали на рысях по ямщицкому зимнику. Над распластанным трехверстно вдоль берега Волги городом суматошным звоном частили колокола высокой каменной Никольской церкви, заглушая набаты, вопли и конское ржание. Пепельными клочьями в мутно-белесом небе метались вороньи стаи. Сдержав распаленных коней, ратники зрили, какую они вызвали суматоху. Как в огромной воронке, библейским хаосом крутило людей, лошадей, повозки, вздрагивающие прапоры и Копья, срывало рядно и рогожи с обозов, вытряхивало на снег шапки, голицы, попоны, берендейки, обрывки одежды, бочонки с пороховым зельем и самопалы. Ушедшее от напористой погони балахонское войско не успело изготовиться к отпору и, переполошив смятенным отступлением жителей, вместе с ними искало спасения. Охваченная паникой толпа ломила через дворы и загороди, скапливалась у ворот деревянного острога, спотыкалась, падала, рвалась в ворота. - Таракашки. Право, таракашки, - брезгливо бросил, подъехав к воеводе, стрелецкий голова Андрей Микулин. Воевода искоса глянул на него. Он еще плохо знал Микулина. Только вечор голова прибыл из Казани с шереметевской подмогой. В его скуластом сухощавом лице с кудлатой черной бородкой жесткость закоренелого вояки. И брезгливая усмешка у него вышла тоже жесткой, вызвав в памяти воеводы свирепые времена опричнины. Алябьев поморщился, но не от слов Микулина: он умел сдерживать себя и не выказывать без нужды благорасположение или неприязнь. У него снова заломило поясницу: не молодые лета - с рассвета скакать сломя голову и махать саблей. Тяжелому телом, обрюзгшему и утомленному бессонницами, ему уже неусадисто было в седле, тесно в доспехах, непереносимо мутило от запаха едучего пота, густым паром исходившего от лошади. Досадуя на себя и с натугой распрямляя одеревенелую . спину, он небрежно махнул боевой рукавицей. - С богом! Довершай, Андрей Андреич! Гонкой стаей, увлекаемые лютым Микулиным, ратники бросились к еще не закрывшей ворота крепости. Толпа враз подалась перед ними, порскнула в разные стороны. Словно угадывая скорый исход, один за другим замолкали колокола.
      2
      Вломившись в острог, часть ратников спешилась у воеводского двора, застучала в ворота. Никто не открывал. Подтащили бревно, с маху ударили. - Погодите, вражьи дети,- послышался дребезжащий старческий голос за тыном. - Погодите, отопру ужо. Вам бы, охальникам, все ломати да крушити... Слышно было, как, тяжело дыша и не переставая ворчать, старик снимал перекладину, двигал засов. - Входите ужо,- дряблыми руками толкнул он створы. - Токмо неугомон от вас, едина суета. Ако памятую, все воюют и воюют. Еще при покойном Иване Васильевиче... - Ты нас погудками не корми. В дому ли хозяин? - спросил стрелецкий десятник. С непокрытой, в бурых пятнах, облысевшей головой, в длинной домотканной рубахе и затасканных войлочных отопках, ссохшийся, как гороховый стручок, старик мотнул изжелта-белой бороденкой, язвительно хмыкнул. - Куды ж ему сгинуть, лешему? Тута хоронится. Не от праведных деяний. Толковал ему, дурню, что изменушку творит,- воротил рыло. Их вон, Дмитриев-то, сколь развелося, собьешься, поди! Да сколь бы ни было, любое семя от Ивана Васильича злое, антихристово... Старику не внимали, обходили краем, сторожко поднимались на высокое крыльцо хором. Подъехавший Алябьев мешковато сполз с коня, прислушался к стариковскому бормотанию, усмехнулся в густую бороду. Потом неторопко прошествовал мимо расступившихся стрельцов в светлицу. Сняв с головы мисюрку, а за ней шерстяной подшлемник, он размашисто перекрестился на киот с погасшей лампадкой, опустился на лавку у слюдяного оконца и только после этого взглянул на балахонского воеводу Голенищева. Тот развалисто сидел за неприбранным грязным столом, серое одутловатое лицо было потным, волосы слиплись, висели спутанной куделью. Густо несло винным перегаром. Встретившись глазами с Алябьевым, он хотел что-то сказать, но тут, словно треснув, замолчал последний колокол на церкви. Кончилася твоя обедня, Степан, спокойно произнес Алябьев. - В Нижний-то добром звали тебя, не захотел пожаловати. Мы уж сами к тебе, не обессудь. Вот и узрели, каково править. Пропади все пропадом,- вяло тряхнул тяжелой головой Голинищев. - Узрели - худо у тебя,- словно не услышав его, продолжал Алябьев.- Без почета нас встретил, без пальбы. Где ж твой пушечный наряд? Где ров-то перед острогом? - Наряд? - смурным взглядом посмотрел балахонский воевода.- Ужели у меня наряд? Старые пушчонки, а к ним и зелья-то нет. - А ров? - Какой ров, прости господи! - заперебирал пухлой рукой схватцы-застежки на мятом кафтане Голенищев. - Небось ведаешь сам, что на низах, на болоте стоим. Все ямы водой всклень заливает. Застыла вода, и заместо рва - гладь. - Пошто же войной на нас пошел, раз кругом поруха у тебя? Голенищев потянулся к ковшу, судорожно отхлебнул из него. Пот катился мутными градинами по лицу. - Пью, а не пьянею,- то ли подивился сам себе, то ли подосадовал балахонский воевода. - Всюду смута, даже челядь от рук отбилась. Вот вы Шуйскому, а мы Дмитрию крест целовали. Ано веры ни у вас, ни у нас нет. Все едино - смута. Тяжко душе-то... - Оно и не диво, - гнул свое Алябьев. - Поспешил Тимоха, - впадая в хмельную сонливость, скрежетнул зубами Голенищев.- А то бы по-иному дело стало. Поспешил, первым хотел славу добыть. Нет бы обождал дни два... Понеже бы он с одного боку, а князь Вяземский с другого навалилися... Поди, князь-то днесь уж к Нижнему подходит. - Брешешь! - резко оборвал воеводу Алябьев и поднялся с лавки. Голенищев хрипло, с издевкой засмеялся. Шумно протопали по сеням, распахнулась дверь. Алябьев подслеповато взглянул на вошедшего, не разглядел в скудном свете. - Кто таков? - Али не признал, Андрей Семенович? Ждан я, Болтин. Молодой рослый ратник, лихо примяв меховую шапчонку на пышных волосах, с простодушно молодцеватым видом шагнул к воеводе. Алябьев сразу вспомнил, как тот горячил коня, вырываясь из рядов в погоне, - петушист, неосторожен дворянчик, того гляди - голову сломит. - С какой вестью? - Казанские люди с нашими сцепилися. Беды бы не вышло. У самой двери Алябьев обернулся к Голенищеву, сказал сурово: - В Нижний готовься, на правеж за измену твою государю. На крыльце наказал стрельцам: - Стеречь пуще глазу!
      3
      В дальнем конце посада, куда поскакал Алябьев с Болтиным, перед скопищем избенок, покрытых соломой да лубьем, тесно сомкнулся десяток мужиков с копьями. Чуть впереди них дюжий круглолицый детина без шапки, в распахнутом нагольном тулупе выставил перед собой рогатину. Обочь него твердо, будто врос в землю, стоял русобородый коренастый ратник с пронзительными бесстрашными глазами, держа на весу боевой топор. - Не замай! - баском кричал встрепанный детина теснившему его вертким конем Микулину. Стрелецкий голова явно потешался над неуклюжим по-медвежьи юнцом, словно затеял с ним игру, которую, изловчившись, мог закончить молниеносным ударом сабли. Позади него, привставая на стременах, вытягивали головы улыбающиеся стрельцы. - Уж я тебя угощу,- обещал Микулин детине. - Погоди, угощу, прыткий!.. Помаши, помаши орясиной-то. Сведаешь, каково вступаться за изменников. - Неужели их воевати? - уверенно вышел вперед, отстраняя плечом детину, ратник с топором.- Их?! - Он кивнул на избенки, из-за которых высовывались испуганные лица баб и ребятишек.- Побойся бога, удалец, да норов безумный укроти. Кого зорить вздумал? Взгляд встретился со взглядом, как сталь ударилась о сталь. Микулин отвел глаза. Не раз ему приходилось лицом к лицу встречаться с супротивником: и в астраханских прокаленных степях, и под Царицыном, и под Казанью, где он под началом воеводы Шереметева недрогнувшей саблей утихомиривал смутьянов. Всякий, кто осмеливался перечить ему, разрубленным падал под хряским, с оттяжкой нанесенным ударом. Рука уже напряглась для замаха, но сперва захотелось все же чем-то унизить жертву. Он сызнова тяжелым взглядом вперился в ратника и сызнова словно ударился о неустрашимый ответный взгляд. - С переметчиками заедино, - зарычал, брызгая слюной, разъяренный Микулин. - С ворами! По Ивашке Болотникову заскучал, пес!.. Но вместо того чтобы взмахнуть саблей, бешено развернул коня. - А ну запаливай солому, ребята! Поджигай воровское гнездо да зараз и оных таракашек поджарим. Алябьев с Болтиным подоспели в самую пору, когда уже задымились труты. Нижегородский воевода властным жестом остановил поджигателей и, утишающе посмотрев на Микулина, подъехал к мужикам. Те торопливо поснимали шапки. - Чей будешь? - обратился он к ратнику с топором, углядев в нем зачинщика. - Кузьма Минин сын Анкудинов,- полным именем назвался тот. - Наш человек, нижегородский,- заторопился известить воеводу открытая душа Болтин,- из торговых людей. - Пошто торговлю оставил? - строго спросил воевода. - Не время торговать, - рассудительно отвечал ратник, - зане ты сам, воевода, на Соборной площади охотников скликал: некому-де Нижний оборонить. - Верно! Обаче смуту затеваешь. - К чести ли нам разбойничать, коль сами супротив воровских лиходеев поднялися? - потвердел голос Кузьмы. Воевода оглядел смиренно стоящих мужиков, кособокие избенки за их спинами, жавшихся к бабьим подолам замерзших ребятишек - ох, голь да беднота. - Твоя правда, торговец, - вздохнул он. - Твоя правда... Токмо гляди у меня: никто не праведник, покуда не попал в рай. Знай сверчок свой шесток. Кузьма нахмурился и склонил голову. - Тимоху ведут! - раздался крик. Между избами медленно двигалась кучка всадников, волоча на веревке крепко связанного воровского атамана. Красный кафтан его был изодран, перекошенное лицо побурело до черноты, изо рта его вилась загустевшая струйка крови. Тимоха прерывисто дышал и, верно, давно бы упал, если бы не принуждала его идти стянувшая горло колючая вервь, которую он пытался ослабить вспухшими от натуги руками. - В лесу уже настигли, жеребец у него ногу в колдобине подломил, возбужденно говорил шагающий сбоку копейщик. Уразумев, что надо отступиться от подлого мужичья, но не совладав со своей яростью, Микулин подскочил к атаману, ткнул в него, будто в мешок с отрубями, саблей. Скорчился, застонал атаман от боли. Микулин низко склонился к нему с седла, прошипел: - Уж тебя-то, падаль, я сам на куски изрежу. Тимоха с усилием распрямился и харкнул кровавым сгустком в лицо стрелецкого головы.
      4
      После отъезда воеводы и его людей мужики не сразу пришли в себя. Подавленные и взъерошенные, переминались с ноги на ногу, только снег под лаптями похрустывал. Никак не могли опомниться: время такое, на суд да расправу скорое, ан пронесло. - Ох, нечистая сила, - проговорил наконец детина, отпыхиваясь. От его пропотевшей жаркой груди клубами валил пар. - Экой ты, племянничек! - залюбовался Кузьма. Хмурость сошла с его лица, как только он обернулся к рослому молодцу.- Право, Илья Муромец! - Дак чего уж,- засмущался детина.- Ежели бы не твоя подмога, дядя Кузьма... - Вишь, как свидеться довелось, Фотинка, - прервал его нижегородец. - А силен же да пригож ты стал, куда с добром! Почитай, зимы две я в Балахну не заезживал, тебя не видывал. - Три уже, дядя. То-то мамка обрадуется!.. Они отошли к возу, который оставил Кузьма, когда поспешал на выручку к мужикам. Туда же один за другим потянулись и остальные. Молча, не мешая, следили, как их недавний заступник деловито поправлял упряжь на лошади, распутывал вожжи. - А что, Минич,- вдруг по-свойски обратился к нему шадровитый рыжий старичонка в прожженной шубейке,- чай, не признаешь меня? Кузьма пригляделся, покачал головой. - Не признаешь, залетный,- осклабился старичонка. - Да и где признать! Чадом голопузым ты был, ак мы с тятькой твоим вкупе солеварили, из единого колодца рассол черпали. Однако ж не к тому веду. Раз ты нашего корню и ныне, верно, не последний человек в Нижнем, расповедай нам, черным людишкам, по всей правде-истине, сколь еще мыкаться-то, до коих пор смуту терпеть? Толпа разом загудела, сомкнулась теснее: задето было самое болезненное. Кузьма замешкался: не его ума дело - царское да воеводское. Вот если б о ценах на убоину або мучицу речь зашла - тогда просто. Однако отвечать надо, мужики надеются: смог, мол, подсобить - смоги и утешить. Ждут, смотрят не мигаючи, шеи вытянули. - Кабы знать,- сокрушенно вздохнул Кузьма.- Все в шатости: не надо своего царя - подавай чужого. Вы и сами... - Куды уж мы! - шустро вскинулся старичонка, и толпа согласным шумом поддержала его.- Нам все едино кто в царях, абы лад был. А где он, лад-то? Ждали его, ждали - терпежу нет... Вот и зашаталися. - Истинно молвит, податься некуда,- иерихонской трубой загудел длинный и тощий мужик в сером войлочном колпаке. - Поборами замучены. Ямские, стрелецкие, полоняничные - за все плати. По мосту проехал - денежка, в торговый ряд встал - друга. Дух не перевести. На вольных наших землях поместья нарезают, господ сажают. Юрьева-то дни ровно и не было, единые заповедные лета покатилися: беги - не убегешь, на место воротят. А государь Дмитрий Иваныч, слышь, полную волю сулил... - Чья бы корова мычала, - прервал жалобщика задорный насмешливый голос из толпы. - Тебе-то, Миколаха, чего жалиться, чай, и так вольный, черносошный? - Эва вольный! - возразила иерихонская труба.- Где воля-то: всяк запрягат, кому охота? Намеднись казачки тимохински со двора выманили, лошадку велели вывесть да за ратью к Нижнему поспешати: мол, у нижегородцев добра много, озолотишься. - Озолотился? - спросил с улыбкой Кузьма. - На руках, поди, то золото налипло. Мужик невольно глянул на свои темные от въевшейся земли корявые руки. Толпа колыхнулась от смеха. - Оплошал, Миколаха, - раздался тот же задорный голос. - А ведь вправду бают: стоит Балахна, полы распахня! - Вон оно каково обернулося,- заговорил снова Кузьма, как только затих смех. - Свой на своего пошел. Мужик, аки приблудный лях, стал: токмо бы татьбой промышлять да честный люд зорить. На слезах да крови разживатися... - По твоему разумению, Минич,- прервал его рыжий старичонка, - пущай своя плеть хлещет, хоть и лютее - зато своя. - Богу виднее, - смешался Кузьма. - То-то и оно, убитися лопатой, - тряхнул бороденкой рыжий. - Пошто же ты за нас вступился?..
      5
      Не распрягая лошади, Кузьма наведался к сестре. Дарья кинулась ему на грудь, заплакала. С блеклым лицом, простоволосая, в застиранной поневе, она показалась ему такой жалкой и слабой, что ему самому впору было прослезиться. - Побойся бога, Дашутка,- ласково утешал он.- Перестань влагой кропить. Аль я не в радость тебе? - В радость, в радость, Кузема,- отвечала она, вытирая ладонями мокрые щеки.- В кои-то веки пожаловал, ужель не в радость!.. Ой, да что же я,засуетилась тут же, - чай, голоден? Хоть и рождественное заговенье ныне, для тебя согрешу. Фотинка, ну-ка лезь в погребицу за медвежатинкой!.. - Кто медведя-то завалил, неужто Фотин? - полюбопытствовал Кузьма. - С товарищем родили, на рогатину взяли. Да то уж не первый у него, - как о чем-то обычном, сказала Дарья. За оконцами смеркалось. В честь Кузьмы сестра поставила на стол две толстые сальные свечи. Их ровное мерцание успокаивало, умиротворяло. В истопленной по-белому избе было уютно, тесовый стол и лавки сияли чистой желтизной, умиленно смотрела богородица из красного угла. Все тут было для Кузьмы пригоже. Староват дом, да прочен, невелик, да приветен. И старые стены крепко срубленного отцовского дома, в котором теперь жила сестрина семья, напоминали Кузьме о давней поре, чудесных ребяческих снах, мягко шуршащем веретене в руках матери. Оглядывая родной приют, Кузьма заметил висящий на крюке у двери летний азям. - А где же Еремей? - спросил он о хозяине, садясь на лавку. Перестав уставлять стол глиняными и деревянными чашками с моченой брусникой и пластовой капустой, медом и рыбными пирогами, Дарья снова чуть не заплакала. - Уехал непутевый,- горько отозвалась она. - Как ни умоляла, уехал. Еще по осени с монастырской да своей солью подался в Троицку обитель. Вон уж сколь прошло - ни слуху ни духу. А время-то ныне страшное... Лоб ее с крупными оспинами наморщился, только что расторопно двигавшая посуду, она обессиленно опустилась на лавку, устало сложила руки на коленях. - Иван-то с Федором куда подевалися? - спросил Кузьма о старших братьях. - Куды им подеватися: добытчики своего не упустят! В лесу, чай. Самая пора для них вдосталь дровами запастися для варни. В лесу и пребывают, от всякого лиха в стороне. Смута их не касаема... В словах сестры Кузьме послышался укор, словно она винила братьев за безучастие ко всему, опричь своего промысла. А ведь братья, поставив себе новые хоромы, отказали ей отцовский дом, не обошли заботой. Неустанно бы благодарить должна, однако вот оставили же ее без защиты в такую злую пору, когда она оказалась одна, и Дарья, верно, была обижена на них. - Со двора не выхожу,- продолжала она. - Шумят, палят кругом. Так бы и затворилася в погребице. Что деется - не разумею. И Фотинку пытаюся удержать, а он, бес, все наружу рвется, отца искать норовит. Бычище бычищем, осьмнадцатый год, а в полный разум-то не вошел. Женить бы его... Ты-то, братка, к нам с какой оказией? - С войском я тут. При обозе, при кормах поставлен. - Никак не уймутся наши. Ай поделом им! Но и суди сам, тяжкое настало житье. Промысел бросили, варни пустеют. Мыкаются мужики, а тут на них побор за побором... Дарья говорила и говорила, а перед глазами Кузьмы мерцали, колебались огоньки свечей. И мнилось: мелькают тяжелые бадьи с густым едучим раствором, скрипят ржавые, залепленные соляной сыпью цепи на колодезных воротах, и стекает по краям прочерневших колод жижа, которая выплескивается из бадей. Одна за другой виделись продымленные, душные клети-варницы, где над огромными закопченными цренами с кипящим рассолом густо клубятся испарения, и работный люд в таких же прожженных зипунишках и шубейках, как у недавно спорившего рыжего старичонки, суетится у огня, поправляя горящие плахи и задыхаясь от ядовитого смрада и дыма. Виделся ему среди варщиков и его отец, с измазанным озабоченным лицом, большими, в язвах хваткими руками, успевавшими все делать ловко и сноровисто. Адом отец называл свою работу, адом виделась она и Кузьме с малых лет. - Да что ж я! - вдруг всплеснула руками Дарья.- Все толкую да толкую. А ты и не ешь ничего. - Нет ли у тебя, сестрица, каленой соли, - попросил Кузьма. - Зело ее маманя любила... - Как не бывати! Вон в солонке-то. В страстной четверг нажжена. Кузьма взял щепоть, круто посолил краюху, откусил - прижмурился, как в детстве. Не зря каленая соль считалась лакомством. Готовили ее из обычной, заворачивая в тряпицу, смоченную квасной гущей, и помещая в старый лапоток. Лапоток клали с краю на поленья в печь. После обжига соль становилась черно-серой, пропадали в ней жгучая острота, горечь и едкость. Никуда она особо не была годна, только на свежую краюху, но, собираясь в дальнюю дорогу, русский человек обязательно совал в котомку вместе с хлебом и коробушку с этой несравнимой ни с чем по вкусу домашней солью. Ответ душеньку,- наконец сказал Кузьма, дожевав кус.- Слаще сольцы балахонской, сестренка, ничего нет. А уж у тебя она самая сладкая. - Неужто уходить собрался? - догадалась сразу сникшая Дарья. - Не моя воля. - Порасспрашивай, где будешь, о моем непутевом-то. Не вовсе же запропал. Поусердствуй, порасспрашивай. Ежели бы не Фотинка, извелася бы я напрочь. - Порасспрашиваю, - пообещал Кузьма, загодя жалея сестру за ее простоту и обманную надежду: уже наслышан он был о печальных событиях в тех местах, куда отправился отважный балахонец. Фотинка со слюдяным фонарем проводил Кузьму к возу. - Дядя Кузьма,- пробасил он, неуклюже потоптавшись у розвальней,- не забудь про меня, покличь, коль нужда случится. - Мать береги,- уклончиво ответил ему Кузьма. - Али тоже за недоумка меня почитаешь? - обиделся детина. - Добро, - сдался дядя. - Токмо, пока не покличу, жди. Тятьку, слышал, искать замыслил. - До Суздаля съезжу, порасспрашиваю. - Не ездил бы, обождал. - Я сторожко. Не мог же тятька бесследно пропасть. - Днесь все может приключиться. А мать надолго не оставляй. - Чай, разумею. - Гляди, Фотинка, не балуй. Ныне-то едва за свою удаль головой не поплатился. - Волком не буду, токо и агнцем тож. - Гляди!.. В навалившейся темноте, чуть подсвеченной снегами, тускло помигивал красноватый свет в волоковых оконцах, у острога метались огни смоляных факелов. До полночи было еще далеко, и никто не спал в переполошенном городе. Кузьма ехал к своим обозникам, и думалось ему о рыжем старичонке, вспоминались язвительные слова: "Пошто же ты за нас вступился?" А как же можно было иначе, если все мужики тут, в Балахне, для Кузьмы свои? Одна соль всех единила, та самая солюшка, что, губастой волной настывая, инеем сверкала на стенах варниц, мутными сосульками свисала с остывших цренов. Та самая, без которой и хлеб - не хлеб. Та, что кормила и одевала. Ради нее работные людишки вековечно надрывались. И, замотанные непосильным трудом, изнемогшие от тягла и поборов, все годы жили одной надеждой на лучшую долю и потому легко поддались на словоблудство посулыциков. Велик ли грех обманутых, чтобы их наказывать? И вовсе не кривил душой Кузьма, вступаясь за мужиков. Но все же была в словах старичонки обидная для Кузьмы правда. Залетный он тут, мимоезжий, и напасти мужицкие ему что снег налипший - отряхнул и был таков. Хошь не хошь, все так, все верно: едина земля, а дороги на ней врозь.
      6
      Первый воевода Нижнего Новгорода князь Александр Андреевич Репнин нисколько не подивился привезенной Алябьевым вести о новой угрозе. Ведая, что, не сумев в начале лета с ходу взять Москвы, тушинский царик стал захватывать окрестные города и даже проник в глубинную Русь, чтобы отсечь столицу от питающих ее земель и лишить ее всякого сношения с ними, воевода был уверен: великое столкновение с тушинцами неминуемо. Взяв Нижний, им легко было бы утвердиться на всей Волге, ибо тут сходились ключевые пути восточной части Руси, отсюда можно протянуть захватистую длань к просторам, лежащим перед Каменным Поясом2, и дальше - к Сибири. Дерзкие ватаги постоянно рыскали в округе, притягивая к себе всех, кто еще не утишился после недавнего бунта Болотникова. Они скапливались и ниже по Волге, где их никак не мог разогнать воевода Шереметев, и выше, захватывая ярославские и костромские пределы, они надвигались с востока из глухих черемисских лесов, а тем паче с запада, опьяненного лихими налетами и разгулом. Стычки с ними не прекращались с той поры, как после осенних непролазных хлябей установились дороги. Все ратные люди, которых сумел призвать Репнин, были измотаны до предела в этих непрестанных стычках, устройствах засек, в многоверстных сторожевых объездах, когда приходилось не слезать с седел по многу дней. Кое-кто из служилых дворян сбежал и отсиживался в своих поместьях, а иные примкнули к вражескому стану, и если бы не своевременно присланный Шереметевым на Казани отряд, то нечего было бы и помышлять об усмирении переметнувшейся к тушинцам Балахны - лишь бы суметь отразить все нападения под своими стенами. Надеяться было больше не на кого. Польские сподвижники царика Ян Сапега и Александр Лисовский, разметав в сентябре государево войско и осадив Троице-Сергиев монастырь, вот-вот должны были взять его приступом и тем самым развязать себе руки для окончательного разгрома сторонников Шуйского. В смятенном ожидании тушинцев царь со своим полком недвижно и с великим бережением стоял у самой Москвы на реке Пресне, уповая только на божью милость. И уже самые близкие бояре - кто явно, а кто впотай отрекались от него... Несмотря на все неприятности, первый нижегородский воевода был спокоен. Алябьева даже удивило, что еще не отудобевший от недавней простудной хвори Репнин тревожную весть принял без всякой опаски. Прижимаясь спиною к горячим изразцам печной стенки, болезненный и тщедушный Репнин грел и не мог согреть свое костистое тело. Его продолжало знобить, и он, верно, не замечал, что в теремных покоях, обитых красным сукном, было чересчур душно и угарно. Вся горница словно бы полыхала огнем в утреннем свете, напористо пробивающем золотистые слюдяные пластины трех узких решетчатых окон. Явившийся в доспехах прямо с дороги, Алябьев сразу взмок и чувствовал себя, как в мыльне. - Да присядь ты, Андрей Семенович,- наконец разомкнул коркой спекшиеся бледные уста первый воевода.- Дело успеется. Да ты уж все и уладил, поди. - Как бы не уладил,- проворчал его верный помощник, сбрасывая на ларь медвежью шубу и присаживаясь на нее. Оба немало повидавшие, в преклонных летах, свыкшиеся с тем, чего уже не думали менять в своей жизни, они питали приязнь друг к другу и не знали меж собой ни соперничества, ни уловок, ни лести. Тщета уже не владела ими, почести не дразнили их. В общении были просты, как это бывает у людей, добросовестно тянущих единый воз тягот и забот. - Молодцам-то шереметевскнм на постой бы надобно, а я их без роспуску держу,- деловито заговорил Алябьев.- С нами до Балахны и обратно сходили, духу не перевели. Спешно у Оки на Слуде теперь должен их ставить. А иного не примыслишь. Страшуся, никак взропщут. - Микулин, чаю, в строгости их блюдет, воли не даст. - Ныне не токмо стрелецкого голову, а и царя не признают. Микулин-то вон схватился с мужиками в Балахне - еле рознял. Без краев смута. Даже я, ако на духу тебе, Александр Андреевич, признаюся, даже я в шатости. - Нам с тобой в узде держать себя пристало. - Оно так, а все ж не зря людишки баламутятся. Не мил им, не угоден Шуйский. Дворянам неприбыльно, крестьяне вопят. Ивашку Болотникова он еле угомонил, а новых Ивашек наплодилось - не счесть. Не опростоволоситься бы нам с Шуйским-то... Ни с кем другим не затевал таких разговоров до Нижнего пребывавший дьяком в Москве и умевший держать язык за зубами Алябьев, но Репнину доверялся. В отличку от своих крутых предков Репниных-Оболенских был Александр Андреевич незлоблив, сдержан, уживчив, никому не заступал дороги и никого открыто не порицал. А ведь свежа еще память о том злосчастном времени, когда родич его Михаил Петрович восстал против самого Ивана Грозного. На одном из своих диких разгульных пиров царь повелел напялить скоморошью личину на гордого боярина. Михаил Петрович в негодовании сорвал и растоптал мерзкую харю, громко приговаривая: "Ужель я, родовитый русский боярин, позволю насмехаться над собою, ужель я стыда не ведаю!.." Седмицы не прошло, как строптивца убили в церкви. Вот какие были Репнины! Но Александр-то Андреевич отличался усердием, нынешнему царю с твердой верой служил. И говорить обидное о Шуйском при Александре Андреевиче - мало что дерзость, крамола явная. Однако первый воевода лишь слабо шевельнулся у горячих изразцов, переступил с ноги на ногу. "И печь-то не греет его",- сочувственно подумал Алябьев. Узкое, с глубоко запавшими глазницами лицо Репнина оставалось бесстрастным. Он стоял с закрытыми глазами, будто вслушиваясь в какие-то свои мысли, вяло поглаживал короткую сивую бородку. Могло подуматься, что он засыпает, а Алябьев ведет разговоры сам с собой. С недавним приходом Репнина на воеводство в Нижний стали кругами расходиться нелестные слухи о нем, как они распространялись о всяком, кто в прежние лета не избежал опалы. Алябьев мог подтвердить, что лет десять назад, при Годунове, был Репнин унижен по службе перед боярином князем Иваном Сицким. И тогда кем-то из Оболенских, не стерпевших такого посрамления своего рода, была подана челобитная царю, что-де сделано это по злому умыслу брата жены Сицкого Федора Никитича Романова. Сделано для порухи и укора от рода Романовых роду Оболенских. И что же? Годунов тогда не воспользовался случаем местнического раздора, чтобы укротить своего завистливого врага Никитича, метившего на престол, затушил опасную искру, а Репнин безропотно стерпел обиду и даже виду не подал. Перекидывали его, терпеливца, воеводой сторожевого полка из городка в городок: то в Переславль-Рязанский, то в Калугу, то в Епифань. А он мог бы по родовитости и в престольной с любым боярином потягаться. Не пожелал, подальше держался от царского двора - все на отшибе, все с войском на ветру и холоду, в пыли и слякоти. Велика ли честь? И все же Алябьеву, изрядно наторевшему в хитрых службах при дворе, пришлась по нраву доброчестивость своего нынешнего начальника в те поры, когда другие алчно делили меж собой жирные куски. И не мог он найти вины, за которую Годунов наложил на Репнина опалу, в конце концов все-таки затеяв дело против злокозненных Романовых. - Что же ты молчишь, Александр Андреевич? - спросил Алябьев. - Правда твоя,- помедлив, словно давая себе время отвлечься от своих дум, тихо промолвил первый воевода. - Может, горько тебе было слушать мои грубые речения? Не суди уж строго. - Али попрека ждешь, Андрей Семенович? Нет, битый я и терзаный, потому одной праведностью дорожу. И не утаю от тебя, что я тоже в смятении был, да рассудил иначе. - Откройся, коли так. - Поистине, не высок, а низок Василий-то Иванович Шуйский.