Женщина загоняет пса в сарай и приглашает меня на свою половину.
      В комнате полумрак: тёмные тяжёлые гардины, тёмный, почти чёрный ковёр на стене, такие же покрывала на кроватях.
      – У вас горе? Почему так грустен Микаил? – спрашиваю я.
      Галаева молчит, глядя в одну точку. И я вдруг понимаю, что зря потеряла время, что могла бы проверить партию тетрадей, отдохнуть или поесть…
      Но вдруг в помертвевшем взоре появляются живые искорки, и женщина жалуется:
      – Когда-то я была счастливой… Любил муж, и мальчики были весёлые… Муж купил молодую жену, редко приходит на мою половину…
      Больно мне… Не хочу жить…
      – Как помочь ей? – думаю я. – Может, поговорить с Галаевым, чтобы он пожалел жену, поддержал её, дал глоток воздуха… Но станет ли он слушать русскую?
      Не знаю, что и сказать… Протягиваю руку, беру в ладони высохшие пальцы, ласково глажу их и шепчу:
      – Я буду приходить к вам… Надо жить: у вас такие золотые дети…
      Чувствую, как теплеет её взгляд: тяжело одной переносить беду, а несколько добрых слов могут спасти душу. А кто помог бы мне? Совсем запуталась… Чего ищу, не знаю… Часто копаюсь в прошлом… Порой становится страшно: что-то случилось со мной после встречи с Игорем: могу общаться с мужчинами, но только общаться: мысль о близости с кем-либо приводит меня в ужас… А я ведь так люблю детей! Не брать же их в детдоме! Сказать бы этой женщине, что она по-своему счастлива: сама любила и её любили, родила таких сыновей, так что утешать надо меня, да некому…
      Отпускаю ладони Галаевой: пора идти. Опаздываю: надо замещать уроки…
 
      – Почему вы работаете в Маринином классе? Где моя девочка? – испуганно спрашивает меня женщина, без разрешения заходя в класс.
      – Вы Маринина мама? – догадываюсь я: те же огромные карие очи, тот же высокий лоб, толстая коса удавом сжала голову. Значит, коллега наврала: не было никакой аварии, а я, дура, работаю в две смены, замещаю в школе всех гуляк, не пишу отцу писем, валюсь с ног.
      – А вы не лежали в больнице? – задаю почему-то этот бессмысленный вопрос, заранее зная на него ответ.
      – Как видишь, жива и здорова… Да что же случилось с моей девочкой?
      – Уехала лечить вас… – грустно шепчу я, вдруг вспомнив, что идёт урок, что нас слушают дети…
      – Ребята! – приказываю я школьникам. – Отпускаю вас сегодня рано, но если кто в коридоре от радости закричит, то просидит у меня в кабинете ещё четыре часа…
      Видно, угроза моя подействовала: дети без шума покинули школьное здание.
      – Скоро привезу Марину… Догадываюсь, где она… Думаю, опять бывший муженёк дорогу ей перешёл: любит она его проклятого… Чуть поманит её пальцем – она за ним, как собачонка, ползёт… Помилуются месяц-другой – потом зятёк напьётся, наговорит ей гадких, пошлых слов, подерутся и опять расстанутся на год… Вот такое нам наказание… – со слезами на глазах рассказывает огорчённая женщина.
      – Не может быть, – удивляюсь я. – Марина такая сильная, боевая…
      – Все мы боевые до поры до времени, а счастливых видела немного… – прощаясь со мной, горько говорит Маринина мама.
      Сажусь за учительский стол, заваленный тетрадями. Тетради – это самое страшное в моей работе. Сколько их? Всё время, вся жизнь уходит на них. Может, что-то бы создала своё, а я каждый день испещряю красными чернилами сотни страниц и не знаю, нужно ли это детям?
      – Спасибо тебе за всё! – громко говорит кто-то, и на стол падает коробка шоколадных конфет.
      Приподнимаю голову: рядом в шикарном костюме стоит молодой человек, стройный, гибкий, юный… Тонкие черты лица. Славно выточенный нос, искусно вырезанные губы, не знаю, какой талантливый художник создал эти чудные глаза и брови…
      – Это наш красавец Али пожаловал, – догадываюсь я, и мне становится весело уже потому, что его красота абсолютно не волнует меня, что у меня уже выработался иммунитет на таких мужчин. Отдаю ему его тетради и как ребёнок радуюсь, что стопок стало меньше. Всё: не хочу больше проверять. Лучше пойду к Наташе в роддом. Там я нужнее.
      Подруге плохо – к ней не пускают… Стучу в окно – мне передают записку. На клочке бумаги корявым почерком нацарапано:
      "Верочка! Большое спасибо за передачу! Чувствую себя еще неважно, но мой Русланчик здоров, похож на Сулеймана, такой же красавчик…
      Сообщи, почему он не приходит? Что случилось? Я так волнуюсь…
      Наташа."
      Знаю, что надо рассказать подруге о женитьбе Сулеймана, но пусть немного окрепнет. Не хочу добить её этой новостью: горькая правда не всегда полезна.
 
      Настойчиво звенит будильник. Открываю глаза: вокруг темнота.
      Зачем так рано проснулась? Ведь сегодня воскресенье… Наконец, вспоминаю: вчера на перемене Рамзан мне вручил письмо и ехидно заметил:
      – Тебя, Верочка, как и Али, знают на Кавказе…
      – Ты преувеличиваешь мои возможности, – парирую я и жду, когда завуч покинет классную комнату.
      Открываю конверт. На меня с фото смотрит Алик. Пронзительный взгляд… Сжатые в усмешке губы… На обратной стороне мелким витиеватым почерком написано:
      "Здравствуй, Верочка! Меня забирают в армию. Жду тебя в
      Орджоникидзе на вокзале до 11 часов… Приезжай!!! Целую. Алик".
      Так не хочется вставать… Но ведь обещала… Стягиваю себя с кровати, одеваюсь и выхожу на улицу.
      Луна тускло освещает аул. Страшно. Одиноко. Только собаки лениво тявкают за заборами.
      За аулом дышится легче. Спешу, почти бегу по шоссе, чтобы подняться в город к вокзалу. Вдруг из переулка выворачивает машина.
      Как испуганная птица, мчусь с дороги, чтобы спрятаться за тополем.
      На обочине тормозит скорая, и шофер, высовываясь из окошка, зовет:
      – Девушка! Не прячься, выходи! Подвезу.
      – Наш, русский! – радуюсь я, подходя к машине.
      – Тебе куда? – спрашивает шофер.
      – Иду на вокзал, потом поеду в Орджоникидзе…
      – Я тоже еду в ту сторону… Можешь составить мне компанию и сэкономишь время. Вот только заеду в два – три места, загружусь – и вперед. Согласна?
      Несколько минут я размышляю. Вроде бы парень не вызывает тревоги.
      Добродушный. Разговорчивый. Не пристает. А главное русский! Неужели он обидит меня? И так не хочется плестись еще несколько километров к вокзалу… И сэкономлю время…
      – Да, – принимаю я приглашение юноши.
      Мы колесим по улицам города. Шофер что-то грузит в скорую, а потом разворачивает машину назад, к аулу.
      – Сейчас возьму друга и поедем по прямой дороге через горы. По ней почти никто не ездит, только шоферы-ассы… Там так красиво, да и короче она намного, – сообщает водитель.
      Чувствую себя обманутой: в скорую садится парень, он что-то по-своему бормочет другу – тот сердито ему отвечает.
      – Девушка! – приглашает меня кавказец. – Иди сюда: угощу тебя спиртом. Мы приятно проведем время…
      Он назойливо стучит в окно, требуя, чтобы водитель остановил машину и пересадил меня из кабины к нему…
      Я сжимаюсь от страха и взглядом умоляю шофёра, чтобы тот не слушал своего товарища.
      – Всё, – думаю я при каждом торможении на повороте, – сейчас изнасилуют и выбросят меня в пропасть… И почему именно со мной происходят подобные истории?
      А горы всё круче и круче. То над нами нависают лысые скалы, то с пологих склонов сползают леса. Дорога бежит у самой пропасти, и, кажется, ещё мгновение – и мы полетим в бездну…
      Но вот машина преодолела перевал и легко покатилась вниз.
      Водитель изо всех сил пытается сдержать этот бег.
      Дружелюбно гляжу на него: он мой спаситель. Рыжеволосый.
      Светлоглазый. Хорошо говорит по-русски… Что было бы, если бы на его месте оказался кто-то другой…
      А за окном мелькают леса. Прохладно. Сказочно. Сквозь зеленые, жёлтые, пурпурные кроны едва пробиваются лучи солнца. К небу тянутся дубы, грабы, ясени, кое-где плющ и дикий виноград удавом сжал их стволы, пытаясь сбросить с древесины изумрудные моховые шубки. В раскрытое окно ветки протягивают мне жёсткие ладони блестящих листьев.
      Внизу появляются следы пребывания человека: заброшенные сады, полуразрушенные овчарни, сваи – остатки от моста на перегородившей дорогу горной речке.
      – Тут мелко. Мой вездеход пройдет, – утверждает шофёр, направляя машину через поток.
      Скорая легко преодолевает препятствие, но на середине реки фыркает, чихает и захлебывается. Парни дружно прыгают в воду и, ругаясь, уходят, чтобы найти какой-нибудь транспорт и вытащить из воды машину.
      Сижу в кабине и смотрю на стрелки часов. Всё… Можно уже не спешить: опоздала… Да… Судьба вертит мной, как хочет. Значит, не суждено мне быть с Аликом: жизнь приготовила мне другой сюрприз…
      А внизу бурлит и злится вода, бьётся о колёса машины, тщетно пытаясь вытолкнуть её из потока. Смотрю на этот водоворот, вспоминаю другую речку и думаю уже в который раз:
      – Зачем я здесь?
      Вынимаю из сумки блокнот и ручку и пишу отцу:
      "Здравствуйте, дорогой мой папочка Федечка! Я жива, здорова и очень скучаю… Наверное, зря не послушала Вас и не осталась дома…
      Теперь так часто вспоминаю Краснодар, и Чёрный Ерик, и нашу славную
      Кубань и понимаю: нет её краше на всей Земле. Как хочется пронестись в лодке по каналу, поехать на рыбалку на лиманы или Азовское море!
      Сейчас мечтаю лишь о том, чтоб быстрее прошло время и я возвратилась домой…"
      Гортанные крики кавказцев отвлекают меня от письма. Горцы, стегая волов кнутами, пытаются загнать скотину в речку, чтобы вытянуть из воды машину. Быки, упрямо расставив ноги, ревут, изо всех сил упираются, словно их гонят на убой… Мои спутники тоже что-то кричат и бьют животных. Мокрые, забрызганные водой и грязью, они выглядят измученными.
      – Им уже не до любви, – с ехидством думаю я. – Теперь бы только добраться до любого населённого пункта – и в обратный путь…
      Побывала в Орджоникидзе… Что буду завтра врать на работе?..
      Мне повезло: ребята, выбравшись на шоссе, остановили автобус, и к вечеру я была уже в ауле.
      Меня удивил свет в окнах и чей-то гомон.
      Захожу: в комнате на табуретке сидит Марина и о чём-то говорит с
      Пятимат. Она, как мусульманка, закуталась в платок, и только карие очи печально глядят на меня. Ни о чём её не расспрашиваю: и так всё ясно: муженёк украсил лицо фонарями…
      – Ты только погляди… – приоткрывает она край платка, после того как нас покидает Пятимат. – Только не испугайся…
      Распухший нос. Синие вздутые губы. Царапина на правой щеке…
      – Да, поработал на совесть, – шепчу я. – А как же ты пойдешь в школу?
      – Что-нибудь придумаем… Ты всем расскажешь, что у меня страшная зубная боль, а пока будем лечить зубы, синяки сойдут…
      В понедельник я не стала героиней дня: все только и говорят о
      Марине, расспрашивают о здоровье её матери, да и о ней самой.
      Неумело вру о бессонной ночи, о страшной зубной боли, и все верят… И только Рамзан с улыбкой на устах слушает наши страшные истории и с сарказмом в голосе спрашивает:
      – А что ж ты, Верочка, не в платке? Всё прошло нормально?
      Ох, как злит меня его вечная ирония и его всезнайство. Иногда кажется, что он следит за мной. А это так раздражает…
 
      После занятий иду в общежитие к Наташе: надо ей помочь. Она так беспомощна с ребёнком: ни приготовить, ни постирать… Её одно спасает: в груди есть молоко, так что малыш выживет… Наташа спит на кровати, рядом с ней, у груди, лежит Русланчик, держит во рту сосок и лениво сосет. Подруга так худа, так бледна, что на неё больно смотреть…
      Присматриваю и себе уголок… Здесь поставлю раскладушку и буду помогать Наташе. Так не хочется жить на старой квартире: Хусейн каждый день мечется по двору: начал строить новый дом для молодой жены. Ему помогают мужчины всего аула. Везде строительный материал, чужие люди, грустная Пятимат – дом-корабль уже не привлекает.
      А если к Наташе приедет Сулейман? Тогда на ночёвку придётся возвращаться на старую квартиру, к Марине.
 
      Последний день занятий в первой четверти совпадает с днем моего рождения. Рамзан, широко улыбаясь, зазывает меня кабинет, вручает мне духи "Красная Москва" и взволнованно говорит:
      – Поздравляю, поздравляю, Верочка, с Днем твоего рождения…
      Счастлив работать с тобой…
      Надо бы поблагодарить его за внимание и заботу, но я почему-то всегда боюсь оставаться с ним наедине и открываю дверь в коридор.
      Рамзан замечает мой страх и тут же переводит разговор:
      – Пойдем, Вера, в пятый "А": тебя ждёт сюрприз…
      Входим в классную комнату: Микаил играет на гармошке "Лезгинку", а Ваха, стройный, красивый мальчик, не танцует, а словно плывет в танце, гордо расправив плечи, вскидывая руки, как крылья, то влево, то вправо, то надвигаясь на Милану, то вновь уходя от неё…
      Мы садимся за стол и аплодируем детям. Танцы сменяются песнями, и я удивляюсь, как живо здесь народное искусство. Если бы сейчас ребята попросили меня исполнить народный танец, то я бы опозорилась…
      После уроков приглашаю детей в лес: дома ведь у меня нет… Вот там раздам им конфеты, побегаем, поиграем, чтобы не замерзнуть…
      Пообщаемся часа два и разойдемся. По дороге к нам присоединяется Али.
      – Я сам люблю бродить по лесу, когда всё надоест, но сегодня,
      Верочка, ничего у тебя не получится: вон гляди: лес оцепили военные, милиция… Кого-то ищут…
      – А, может, пропустят?
      Подхожу к офицеру со своей просьбой…
      – Ты что с ума сошла? – грубо отвечает он. – Из тюрьмы бежал убийца… Где-то тут прячется в лесах… А ты со своими детьми…
      Марш отсюда по домам… Всё вас, русских, на приключения тянет…
      Мне неловко перед ребятами: они ведь всё понимают…
      Извиняясь, раздаю ребятам конфеты, и они неохотно расходятся по домам.
      В центре аула многолюдно. У сельсовета на корточках сидят в белых одеждах древние старики, которых раньше я никогда не видела. На площади стоят чёрные "Волги", рядом с ними – высшее начальство
      Чечено-Ингушской республики.
      – Можешь мне объяснить, что здесь происходит? – спрашиваю Али.
      – Ты же сама всё знаешь… Один житель из нашего аула несколько лет назад вырезал семью в соседнем ауле. Его бросили в тюрьму…
      Теперь он на свободе… Кто-то из наших ему помогает.
      Не выдадим преступника – соседи вырежут наш аул… Вот старейшины и решают… И начальство к ним с поклоном приехало… Что старшие скажут, то и будет…
      – Замолчи, Али. Ты специально меня пугаешь?
      – Не бойся, – успокаивает меня коллега. – У нас старики мудрые: не станут из-за убийцы жертвовать всем аулом…
      Прощаюсь с Али и иду к Наташе: погибать будем вместе.
      Но у подруги настоящий праздник. Ей не до событий в ауле: наконец-то явился Сулейман, и она то плачет, то смеется от счастья, рассматривая подарки. Сулейман же прижался к животику Русланчика и тоже шепчет что-то нежное… Я вижу только его черную блестящую шевелюру и слышу его приятный голос. Понимаю, что им сегодня не до меня… Ухожу… И так обидно: они меня даже не заметили…
      Возвращаюсь в дом-корабль. А здесь идет стройка: Хусейн, подобный высохшему пауку, бегает по двору и покрикивает на всех. Повеселевшая
      Пятимат пытается помочь мужу: видно, угар любви ко второй жене прошёл, и Хусейн стал бывать и у первой жены.
      В нашей комнате беспорядок. Марина валяется на неразобранной постели: у неё хандра, и она притворяется, будто спит. Я молча тоже падаю на кровать, отворачиваюсь к стене и вскоре засыпаю.
 
      Вторая четверть… Днём веду уроки, вечером проверяю тетради или нянчу Русланчика. Обожаю этого малыша: люблю его купать, пеленать, кормить, люблю носить его по коридору общежития или по двору, прижимаясь к его мягкой, бархатной щёчке, и целую, целую малыша, понимая, какое это счастье – родить ребенка… Сейчас я завидую
      Наташе: Сулеймана она не потеряла: он часто теперь приезжает к ней и заботится о Руслане… Пусть у него есть настоящая жена, но любовь не убьёшь и не скроешь: она в их взглядах, в диком влечении друг к другу, в их сыне… И, когда приезжает Сулейман, чувствую себя лишней и ухожу.
      Одиноко бреду по коридору общежития. В какой-то из комнат шум, гвалт, звучат песни, кажется, Муслима Магомаева…
      – Что там за праздник? День рождения или заранее отмечают Новый год? – думаю я.
      Открывается дверь, и меня приглашают войти коллеги.
      – Мало нас, мужчин, в коллективе, но я вас хотел познакомить еще с одним. Кубанскому гостю наш рог, – приподнимаясь из-за стола, весело приветствует меня Рамзан.
      Вспоминаю, как на просьбы завуча проводить его, утверждала, что я казак, и отправляла с ним "жен своих", Марину или Наташу… Так что теперь отпираться нечего… Ну, казак так казак… Казаки никогда не сдаются… Беру стакан и медленно тяну отвратительную, горькую жидкость.
      – Быстрей пей! Меня скоро замутит! – брезгливо скривившись, кричит Марина.
      – Не пей глотками – иначе свалишься, – сочувственно советует мне
      Али.
      Глотаю и глотаю, как отраву, проклятую водку… Наконец, стакан пуст, и я демонстративно переворачиваю его вверх дном.
      – Вот это казак, – смеется Рамзан.
      Удивляюсь ему: сам не пьет, пытается жить по своим законам, а нас, русских, спаивает… Или это делает специально, чтоб я свалилась… Но ничего у него не выйдет…
      – Только б не опьянеть! Пора уносить ноги! – мысленно приказываю себе, чувствуя, как мгновенно деревенеет язык и немеют губы.
      – Бежать… Бежать… – шепчу я, пытаясь выбраться из этой комнаты, и натыкаюсь на чью-то фигуру.
      – Рамзан… – обреченно думаю я. – Все: поймана птица…
      – Верочка, разреши пригласить на танец? – это приглашение звучит как насмешка, потому что мужчина прекрасно знает, что ни отказать ему, ни оттолкнуть его я не в состоянии. Водка парализовала мою волю, мое тело, и, если бы не сильные руки Рамзана, я бы упала…
      Он изо всей силы прижимает меня к себе, и мы сливаемся в одну фигуру. Танцуя, Рамзан подносит меня к двери, в коридоре впивается в пытающиеся сказать "не надо, отпусти" губы и несет в свою комнату…
      Он долго и страстно целует меня, что-то говорит о любви, но я уже ничего не понимаю и не чувствую… Мне все равно…
      Очнулась я на рассвете и не сразу поняла, где нахожусь. Чьи-то волосатые руки змеями обвивают мою фигуру и судорожно прижимают к себе…
      – Рамзан! – молнией поражает меня мысль. – Прославилась… Да, недаром нас чеченцы называют гулящими… Хотела быть другой, хотела всем что-то доказать – а очутилась в постели у завуча…
      Пытаюсь потихоньку выползти из мужских объятий, но вскоре понимаю, что сделать это незаметно невозможно: при каждом моем движении его руки удавом сжимают мое тело до боли. Значит, уйти не попрощавшись не смогу…
      – Рамзан, отпусти, – подаю я голос. – И так опозорилась…
      Мужчина прикрывает ладонью мои губы и шепчет:
      – Молчи, пожалуйста, молчи… Я об этом мечтал с нашей первой встречи… Люблю тебя… Готов на любые безумства… Хотел даже украсть тебя… Прости, что пришлось поступить так по-зверски…
      По-другому не смог к тебе подступиться. Давай жить вместе, – целуя мои руки, говорит он.
      – Это невозможно, – возражаю я. – Твои родные никогда не примут меня, а жить так, как Наташа с Сулейманом не хочу…
      – У нас все будет по-другому… Уговорю мать, поженимся, будем растить детей… – горячо убеждает меня Рамзан, и в его темно-карих глазах появляется надежда на счастье.
      И мне жаль разрушать его мечту, но я прекрасно знаю, что летом возвращусь на Кубань к отцу, что поиски личного счастья окончены: просто я в эту ночь поняла, что ни мужчины, ни секс меня больше не интересуют… Если такой парень, как Рамзан, не смог разбудить во мне женщину, то, видно, это сделать невозможно…
      – Тебе надо забыть меня, – советую я Рамзану, одеваясь.
      – Нет, не смогу…
      – Сможешь… Всё со временем проходит…
      Я тихонько выскальзываю в коридор, надеясь, что меня никто не увидит. Но мои старания напрасны: сначала сталкиваюсь с директором школы и съеживаюсь от его улыбки, как от удара, потом ко мне подходит Сулейман и просит зайти к Наташе: у Русланчика заболел животик.
      Несмотря на ранний час, подруга с ожесточением трясёт коляску и никак не может успокоить ребенка.
      – Господи! Не могу больше! – увидев меня, по-бабьи стонет Наташа.
      – Одна… Кругом одна… Он уехал, и никто мне не поможет…
      – Сейчас всё будет в порядке, – успокаиваю её. – Нагреем утюжком пеленочку, приложим её к животику, и Русланчик засмеётся… А ещё мы нашего малыша возьмём на ручки, и он будет счастлив… Вот видишь: твой сынок уже не плачет…
      – Как это у тебя получается? – удивляется Наташа.
      – Я же казачка… А у нас бабы всё умеют делать: и дрова рубить, и траву косить, и детей растить… Это у нас в крови.
      – А как ты очутилась в такую рань в общежитии?
      Чувствую, что краснею, и не знаю, как ответить на этот вопрос…
      Врать не умею, да и скоро моё поведение станет обсуждать весь педколлектив. Здесь каждая новость развлекает надолго.
      – Смотри, девка! Повторишь мою судьбу… – назидательно говорит мне Наташа. – Вижу, что нравишься ты Рамзану… И хороший он, и добрый, но женится, уж поверь мне, на чеченке… И будешь, как я, делить его с женой и ждать редких свиданий…
      – Нет, я здесь не останусь: летом возвращусь на хутор…
      – Эх, дуреха… Да кто ж тебя отпустит? Трудовую книжку тебе
      Рамзан ни за что не отдаст… Два года надо еще отработать по направлению, – сочувствует мне подруга.
 
      Новый год не принёс мне радости. При виде меня все шушукаются и даже не прячут ухмылок: видно, людям приятно ощущать, что кто-то ещё хуже их. Даже Али осуждающе качает головой:
      – Не ожидал… Недолго же ты продержалась… Теперь никогда не женюсь: женщинам нельзя верить… Все вы одинаковые…
      – Ты разочарован в русских женщинах, так что не обобщай: жениться
      – то будешь на чеченке… – дерзко отвечаю я.
      Избегаю Рамзана, но сделать это в школе почти невозможно: он повсюду: и в учительской, куда захожу за журналами, и в коридоре, и в классах, где я работаю…
      Несколько раз в неделю посещает уроки, чего раньше не делал, а потом разбирает их, каждый раз говоря одно и то же:
      – Прекрасный урок, Верочка… Ох, извиняюсь, Вера Фёдоровна. Как интересно ты опрашиваешь! Ещё лучше объясняешь новый материал: доступно, понятно… Слушал бы тебя и слушал… Жаль, что у тебя нет желания слушать меня…
      – Рамзан, не позорь меня, не преследуй, не ходи на уроки: мне и так не сладко… Я к тебе хорошо отношусь и даже не обижаюсь на то, что ты сделал со мной… Летом уеду домой: там ждут меня мой отец, мой дом, мой хутор, моя родина.
      – Нет! Никогда не отдам тебе трудовую книжку! Не отпущу… – злится завуч.
      Думаю, что Рамзан понимает, как мне сложно теперь работать в коллективе, и по-своему пытается защитить меня: но от этого не становится легче.
      Я побледнела и похудела, меня начало поташнивать. Значит, вновь беременна. Я даже не расстроилась от этой новости, как когда-то в
      Краснодаре. Ну что ж, привезу отцу живой подарок из Чечни, выращу, воспитаю… Лишь бы малыш был здоров, и тот проклятый стакан водки не сказался на нём… Буду надеяться на лучшее: Рамзан не пьёт, я и отец тоже, может, Бог простит меня, грешницу, не буду же я убивать дитя вновь. Теперь самое главное для меня – скрыть беременность от всех, а это сделать так трудно.
      – Что с тобой, подружка, уж не влипла ли ты? – беспокоится Наташа.
      – Ах, эта сухомятка… Желудок за год испортила, – жалуюсь я.
      – Да, ты тут не одна такая: нет столовой, нет буфета, а в школе работаем в две смены… Откуда здоровье, – сочувствуют мне коллеги.
      Я рада, что меня не рвет, а тошнота хоть неприятна, но незаметна для окружающих.
 
      Весна. Тепло. Часто с детьми ухожу в лес: там так красиво. Всё зеленеет и цветет. Пахнет подснежниками. Дети рвут черемшу и едят её, отыскивают под прелой листвой прошлогодние груши, дарят мне весенние цветы, девочки плетут венки и украшают мои волосы… В лесу так хочется молчать и слушать…
      – Вера! Где же ты? – вдруг слышу голос Рамзана.
      – И здесь нашел! Нигде от него не скроешься, – сердито думаю я.
      Услышав его голос, дети радостно кричат что-то по-своему.
      – Вот и отдохнула…
      Рамзан о чём-то разговаривает с детьми, а потом переводит для меня:
      – Попрощайтесь с Верой Фёдоровной и идите по домам. Мне нужно поговорить с вашим классным руководителем.
      Хочу остановить ребят, но Рамзан меня обрывает:
      – Не о любви я пришёл говорить… У тебя, Верочка, горе… Вот телеграмма…
      Беру её трясущимися руками и не могу читать: слёзы застилают свет, ничего не вижу…
      – Бедный папочка! – кричу я. – Не выдержал одиночества… Зачем я
      Вас оставила?
      – Успокойся, Верочка… – обнимает меня Рамзан. – Может, твой отец поправится: у него инсульт… Сейчас ты поедешь домой и поможешь ему. Я дам тебе отпуск без содержания… Пойдем – помогу тебе собраться и отвезу в Грозный.
 
      Все было как во сне: и поездка в столицу, и расставание с
      Рамзаном в аэропорту, и возвращение домой: я плачу и корю себя за то, что редко писала письма, что оставила отца одного… Не помню, как добралась до хутора. Кажется, на попутных машинах…
      Останавливаюсь и озираюсь: ночь, Чёрный Ерик спит, нигде ни огонька, только у клуба на столбах горят несколько лампочек, тускло освещая белое здание, ряд акаций и чей-то забор. Со страхом тороплюсь домой: не могу представить отца больным и беспомощным… В волнении не могу открыть калитку – а Моряк, узнав меня, жалобно воет на цепи. На двери замок – исчезла надежда на то, что в телеграмме написана неправда. Значит, всё плохо… И, хотя не раз приезжала из
      Краснодара в дом, где никого не было, и ночевала одна, но никогда не испытывала такого жуткого страха…
      Зажигаю свет во всех комнатах: в зале на столе записка:
      "Верочка, сегодня вечером Федя скончався в Славянске в больнице.
      Отмучився, бедный… Если приедешь ночью и буде страшно, приходи.
      Твоя крестная мама".
      Машинально сажусь на диван. Ни плакать, ни кричать уже не могу.
      Перебираю лежащие на тумбочке бумажки, нахожу начатое отцом письмо:
      "Здравствуй, дорогая моя доченька! Замучив почтальоншу… Жду от тебя весточку. Что с тобою? Разрывается сердце от боли…"
      Смотрю на ещё живые строчки и ругаю себя за редкие письма, за то, что чужим отдавала больше времени, чем близким, за то, что не осталась с отцом, за то, что не родила от Игоря сына, за то, что исковеркала себе жизнь… Единственный тот, кто меня по-настоящему любил, ушёл навсегда. Вот теперь я одна… одна…
      – Простите меня, папочка Федечка, – скорбно шепчу я. – Никогда больше не оставлю Вас… Буду жить в Вашей хате, как и Вы, буду растить своего ребёнка, буду работать…
      И вдруг мне кажется, что кто-то там, внутри, толкает меня ножкой, чтобы напомнить, что я не одинока в этом мире. *Эпилог*
 
      Придвинув кресло к телевизору, я напряженно слушаю "Новости".
      Меня интересуют вести из Чечни: там офицером служит мой сын, Руслан.
      Когда показывают фото или документальные кадры, надеваю очки и вглядываюсь в лица и русских, и чеченцев, ищу знакомые черты.
      Называют фамилии погибших, и я радуюсь, что среди убитых нет моего сына и моих учеников.
      Давно уже не сплю без снотворных лекарств, но и они не помогают мне: как только закрываю глаза, вижу один и тот же сон.
      Ночь. Луна освещает скалистые горы. По извилистой дороге, вдоль ущелья, гуськом идут солдаты – впереди – мой сын. Они держат автоматы на взводе и готовы в любую минуту выстрелить… А на верху скалы, за огромным камнем, с оружием в руках притаился Рамзан. Вот он целится в Руслана.
      – Рамзан! Не стреляй: это твой сын! Руслан! Брось оружие: это твой отец! – истерично кричу я и просыпаюсь от своего же крика.
      Вновь пью лекарство и долго думаю о том, как быстро мы, люди, потеряли то доброе, что было в нас… Вспоминаю Чечню, своих ребят,
      Джахара, Рамзана, Али, Сулеймана, Пятимат и прошу у Бога:
      – Господи! Спаси нас, грешных! Отучи от ненависти – научи любви…
      Молюсь каждый день:
      "Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю! Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы. Перьями своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен, щит и ограждение – истина
      Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень… За то, что он возлюбил
      Меня, избавлю его, защищу его, потому что он познал имя Мое".
      Молитвами и живу: они дают надежду на спасение сына.