Последующие дни распались на хаотические отрезки, которые, казалось, можно было измерить лишь с помощью стробоскопа. Начать с того, что фрау Шёнтелер запихнули в специализированную клинику — лечить от алкоголизма. Вопившую от ужаса Бабетту с трудом оторвали от Ильдирим и отправили в детский приют в Мангейм. Ильдирим тоже рыдала, но тем не менее попыталась записать странные откровения своего ночного посетителя, чтобы потом в них разобраться.
      Далее застопорились дела у группы Тойера. Гаупткомиссар, медленно приходивший в себя после яростного припадка мигрени, сначала вообще ничего не понял, да и потом тоже. Зато Зельтманн неожиданно проявил оперативность, и Ратцер был объявлен в розыск. Но нет, пресса ничего не должна была знать.
      В эти смутные дни рыжая голова Вернца маячила словно большое, злое солнце над уничтоженной планетой, так как Ильдирим совершенно забыла про встречу, назначенную с его любимым доктором Дунканом.
      В районе Хандшусгейма в парке была застрелена очередная собака, и никаких следов злодея, никаких следов Ратцера, ничего нового о Вилли. Погода: без перемен, слишком холодная для весеннего сезона.
      — Витамины, господин Тойер. Нужно пользоваться всеми преимуществами, какие нам дает современная профилактическая медицина общего профиля. Я имею в виду, что, как бы это выразиться, вы выглядите, ну, бледновато, невзирая на ваш… да… импозантный вид…
      Гаупткомиссар устало кивнул. Он должен заставить себя думать только о том, ради чего попросил о встрече. Они сидели вдвоем в кабинете Зельтманна, в шикарных креслах, располагающих к разговору по душам. На низком столике стояла чаша с отшлифованными камешками, которые можно было перебирать толстыми пальцами, если в голову больше ничего путного не приходила Человеческое тщеславие и суета показались сейчас Тойеру такими бессмысленными и никчемными, что его так и тянуло в сон.
      — Я согласен с вами, — продолжал Зельтманн. — Утопленник, по-видимому, явился жертвой преступления. Это мы, установили с большой долей вероятности в отношении маленького человечка — простите такую смелую антитезу, — то есть наличие насильственных действий в отношении пострадавшего, а вы, дорогой мой, по халатности едва не положили это дело на полку. Фраза получилась длинная, но смысл ее ясен, не так ли?
      — Установили это мои люди и я сам, — запротестовал сыщик, — причем я считаю, что мы так ничего и не установили.
      Зельтманн с ехидной улыбкой посмотрел на него:
      — Вы что-то установили, чего вы не установили. Вы сказали именно так. Вот почему я вам советую, дорогой мой Тойер, почаще принимать витамины! Не станем забывать и о том, что вы действовали и вели расследование вопреки моему приказу, в то время как бедные собаки и дальше гибнут от руки злодея мучительной смертью. Но все же вы — согласен, не без некоторого успеха, как говорится, — пошли наперекор. Ладно, забудем об этом, сотрем из памяти.
      — Иногда мы не должны забывать то, что должны забыть, — сухо возразил Тойер. — У меня часто возникают сомнения в том, что наш язык вообще годится для того, чтобы на нем разговаривать.
      — Послушайте, дружище! — Зельтманн грубо схватил его за колено, верней, чуть выше колена, за бедро, и это придало его жесту оттенок грубой эротики. — И это я слышу от уроженца Гейдельберга! Города, побуждавшего поэтов одолевать высочайшие планки!
      Тойер представил себе поэта, прыгающего с шестом через Старый мост.
      — Жил-был карлик Перкео на Театральной площади, — не преминул процитировать директор, — ростом был он маленький, зато пил как лошадь… Язык, язык, — бубнил он дальше, — вероятно, это то, что отличает нас от животных. Да, кстати, — к нам поступила жалоба. Это случайно не вы на прошлой неделе лаяли в телефон?
      Тойер едва не подавился собственным языком.
      — Кроме того, нам сообщили… — сейчас Зельтманн напоминал крадущегося хищника, который готовится к прыжку, — что некий усатый мужчина, предъявивший служебный жетон сотрудника полиции, выпил во время опроса большую кружку пильзенского. Не ваш ли Хафнер? Как говорится, служба службой, а шнапс шнапсом, хотя лично я, позвольте на минутку отвлечься от дел, предпочитаю роскошные вина с Бергштрассе, но и те умеренно. Итак, служба есть служба, и наш гражданин это прекрасно знает. Как и то, что полицейские не лают. Гражданин теряет доверие к своей власти.
      — Все это, — Тойер тщательно подыскивал слова, — побочные факторы в работе следователя.
      — И лаять? — почти печально напомнил Зельтманн. — И лаять?
      Тойер гордо вскинул голову:
      — Совершенно верно, если потребуется, то и лаять.
      Директор полиции презрительно взглянул на него:
      — Я знаю, вы считаете себя оригиналом. Я знаю также, что вы иногда помогали деньгами отпущенным заключенным и считаете такие вещи правильными. И что вы как-то подложили папку с делом под ножку письменного стола, чтобы тот не качался, и забыли про нее. Такому неординарному человеку, как вы, это можно, конечно, простить. Мы едва не упустили убийцу.
      — Моя жена погибла от несчастного случая, — тихо проговорил Тойер и представил себе, как он сейчас влепит Зельтманну пару горячих оплеух. — Кроме того, я в конце концов снова нашел папку.
      — Папку Мецнера. Вы шли по совершенно ложному следу и обвинили школьного учителя.
      — Я уже это исправил, — повысил голос Тойер. — И вообще, что значит «мы»? Ведь тогда вы еще были в Брухзале, занимались велоспортом, вы…
      — Я велосипедист, да, занимался велоспортом, — повторил Зельтманн почти мечтательным тоном; когда-то он был членом Гражданской инициативы и голосовал за свободных демократов. — Вы, гротескная фигура, хотите поставить под сомнение мою карьеру. Так вот, я приказываю вам наконец-то заняться собачьим убийцей в Хандшусгейме. — Снова овладев собой, он выглянул в окно и вздохнул. — Ведь это случаи немыслимой жестокости по отношению к животным.
      — Я все же предполагаю, что этот Ратцер не станет ключом к преступлению, — мучительно выдавил из себя Тойер без всякой надежды. — Одно дело — ворваться в квартиру одинокой женщины и пугать ее, и совершенно другое — бросить человека в реку. По словам фрау Ильдирим, он был искренне поражен, когда узнал про смерть Вилли. Мы должны больше узнать про Вилли, должны заняться комичными намеками Ратцера…
      — Вы ничего не понимаете. Ратцер живет где-то, прячется, он не профессионал. Это означает, что мы его поймаем. Когда он окажется в наших руках, мы рано или поздно узнаем, я в этом не сомневаюсь, что он поссорился с Вилли из-за какой-нибудь его махинации и, воспользовавшись подходящим случаем, столкнул в воду. Ведь именно так совершается большинство убийств, и вы должны это знать.
      — Я знаю, — простонал Тойер. — Обычно ревнивый муж бьет свою жену по голове кастрюлей-пароваркой, а затем с рыданиями является к нам. Но такие преступники никогда не бубнят про Омегу, Сигму, Тау и не произносят загадочные английские имена, вот что я знаю! Они не являются к сотруднице прокуратуры, ведущей дело, не ведут себя там как бандиты-четники, а потом не убегают, испугавшись маленькой девочки.
      — Допустим, — Зельтманн изобразил на лице такое терпение, словно объяснял монголоиду про полоски на крупе зебры, — что этот Ратцер испугался содеянного и, дабы избавиться от чувства вины, искал оправдания в своих неполных теологических познаниях. Он не первый такой. И немного смутился, когда прозвучало упоминание об этом преступлении. Так тоже бывает. Вспомните студента философского факультета, который в восемьдесят девятом разрезал на куски свою квартирную хозяйку. Сначала он тоже якобы ничего не знал. Потом тут же изобрел теорию, оправдывающую его свинство. Теперь пишет за решеткой историю евгеники.
      Тойер отметил, что шеф уже на удивление глубоко влез в архивы их ведомства, и постарался не думать о том, как, вероятно, часто он натыкался там на маленькие безумства коллеги Тойера. Вслух он произнес лишь:
      — Но даже тогда мы не узнаем, что представлял из себя Вилли.
      — Мы узнаем это очень быстро, — снисходительно улыбнулся Зельтманн. — Ведь Ратцер наверняка не заманивал его на мост, чтобы там убить. Он следил за ним, мой дорогой Тойер, поэтому, вероятно, видел, как тот вышел из своего дома, либо преследовал, когда тот возвращался домой. Он обязательно расскажет нам обо всем. Это маленькая азбучная истина для полицейского, смею вас уверить.
      — А как же выглядит большая? — мрачно поинтересовался Тойер.
      Их изолировали от всех дел. Какие-то коллеги разыскивали Ратцера, а им даже не сообщалось, что и как. Прокурор тоже больше не показывалась. Они принимали звонки по поводу собачьих дел и уныло составляли портрет злодея. Мужчина, хорошо знает район, абсолютно не боится собак и хороший ходок, так как до мест преступления всякий раз приходилось долго добираться пешком. Тойер приписал от руки, что этот мужчина с вероятностью, граничащей с уверенностью, не житель Тасмании, так как таковых в Гейдельберге нет.
      В остальном их оставили в покое. В ведомстве ползли слухи, что одна из новых групп неугодна шефу, и многие из тех, кто в обычной ситуации наверняка относились бы к ним по-дружески, теперь не хотели засветиться как друзья Тойера. Между тем случился скандал — на компьютерной заставке у Лейдига произошли изменения, и вместо «Carpe diem» на мониторе неожиданно замелькал призыв «Не забудь про День матери». Хафнер долго и упорно отпирался, но потом все-таки признал, что это его рук дело.
      Штерн читал в свободные минуты журналы, посвященные различным строительным ипотечным программам. Тойер погрузился в состояние полного безразличия. Его приятельница больше не звонила, и постепенно он привыкал к мысли, что так оно и должно быть. К своему ужасу, он быстро с этим смирился. Иногда внутри у него что-то болело, но он уже не мог определить, от каких именно воспоминаний — то ли о платье в цветочек, то ли о черных брючных костюмах доктора Хорнунг и ее длинных черных волосах, разделенных на прямой пробор, которые она иногда забывала подкрашивать. Тогда ее голова с седой полосой напоминала енота. И даже кого-то из его любимых медведей из придуманной медвежьей страны, где к вечерней трапезе в церкви подавали живого лосося.
      Всеобщие жалобы на отвратительную погоду в эту весну его не трогали. Общая лицемерная радость, что обошлось без половодья, его тоже не волновала. Как-то случилось, что в их отдел долгое время никто не звонил. Тойер, не скрываясь, взялся разгадывать кроссворд и в поле из пяти букв, обозначавших приток какой-то реки, не задумываясь, написал «Фаунс». Некоторое время он смотрел на слово, пока не вспомнил. И тотчас схватил листок бумаги, который долго не убирал со стола, — записи Ильдирим, сделанные сразу после прихода Ратцера. Он прочел их, затем посмотрел на своих приунывших подчиненных:
      — Не попытаться ли нам еще раз?
      Никому не понадобилось переспрашивать, что он имел в виду.
      Ильдирим получила от шефа дешевый букет цветов, открытку с видом Гейдельбергского замка, на которой были нацарапаны слова извинения, но, самое главное, она безоговорочно получила отпуск, когда Вернц понял, почему не состоялась ее встреча с Дунканом. Замкнутый доктор из Новой Зеландии тоже не преминул выразить ей по телефону сочувствие в связи с неприятным случаем. Они на этот раз условились встретиться в ближайшую среду. Ильдирим пришлось вычислять, когда это будет. Она с трудом сообразила, что теперь утро вторника. Ее внутренний календарь почему-то застрял на том вечере, почти неделю назад, когда к ней домой наведался Ратцер. Слова «Фаунс» и «точка Омеги» не давали ей покоя; она чувствовала, что непременно должна их понять.
      Управляющему дома она хладнокровно направила предупреждение в письменной форме, так как он уже целый год не мог заменить периодически отказывавший дверной замок. Уже на следующий день замок был новый, а через двадцать четыре часа Ильдирим, последняя в доме, получила и два новых ключа.
      Теперь она ехала в трамвае компании ОЕГ в Мангейм и предавалась главному чувству, посещавшему ее в районе Рейн-Неккар: досаде, что эта колымага тратит на двадцать километров до Мангейма почти целый час. Напротив нее сидел турок в феске и с бородой, один из тех, кто понимает Коран буквально — как справочник следопыта в духе Утенка Дональда, как пожизненную инструкцию поведения. Она стойко выдержала его скептический взгляд и невольно хихикнула, когда он сошел с трамвая на остановке с забавным названием «Оксенкопф» . Лишь на несколько минут трамвай по-настоящему разогнался. Гейдельберг и Мангейм почти срослись. Ильдирим наслаждалась недолгой поездкой по пустой, намокшей под дождем Рейнской равнине. Она представила себе, что подъезжает к морю, холодному северному морю, где можно в одиночестве позавтракать под серым небом, захватив с собой из столовой тарелку с едой. Под громкие крики чаек она сидела бы потом на скамье в парке и в конце концов снова соскучилась бы по своей работе. И снова стала бы втолковывать безработным гулякам в присутствии увешанного золотом элитного повара, сколь предосудительно их поведение, а автомобильных воришек предупреждать о том, что в следующий раз они окажутся за решеткой.
      Эдинген. Вокзал. Смена водителей длилась десять минут, сменившийся парень оставил двери открытыми, и в салоне стало холодно. В Мангейме-Секкенгейме она сошла на Пфорцгеймской улице и быстрым шагом направилась в детский приют «Шиффер».
      Бабетта стояла с собранными вещами и, увидев Ильдирим, бросилась к ней:
      — Теперь я останусь у тебя навсегда?
      Ильдирим улыбнулась и покачала головой, постаравшись, чтобы это вышло как можно ласковей:
      — Нет, вряд ли. Однако управление по делам молодежи дало согласие, чтобы ты жила у меня, пока не поправится твоя мама. Ну, а потом мы все равно останемся соседками.
      Малышка разочарованно вздохнула.
      Ильдирим полезла в карман и протянула ей маленькую пачку:
      — Открывай.
      Бабетта неумело возилась с упаковкой. Она похудела, даже очки стали великоваты. Они стояли, крепко обнявшись, и Ильдирим чувствовала маленькие грудки девочки. Это ее растрогало. Свою собственную грудь она считала красивой и гордилась ею, но тут неожиданно она показалась ей до нелепого огромной.
      — Что это? Ключ? — неуверенно спросила Бабетта.
      Действительно, в упаковке оказался ключ.
      — От моей квартиры, — сказала Ильдирим. — Теперь тебе больше не нужно звонить в мою дверь. Никогда.
      Всю обратную дорогу Бабетта была радостной и оживленной, какой Ильдирим еще никогда не видела девчушку. Вероятно, из-за того, что они вместе, и из-за подарка. Прокурор даже порозовела при мысли, что кто-то может так сильно ее любить. Малышка беспрестанно болтала про бессонные ночи в приюте, про бешеных девчонок, из которых, впрочем, некоторые были и хорошие. Одна воспитательница так много курила, что у нее губы были синие, но она хорошая.
      — Теперь я много всего вспомнила про Старый мост. Помнишь, я еще получила плохую оценку за реферат… В воротах моста раньше была тюрьма, наверху для людей, которые не смогли отдать свои долги, а внизу, где темнота, для настоящих преступников. Ты ведь ловишь преступников, это же интересно.
      Ильдирим кивнула и с серьезным видом подтвердила, что ей очень интересно. Сама-то она знала все это с собственных школьных лет и тотчас представила себе Ратцера. В башне, в ее нижней части.
      Он сидит напротив идиота. Наблюдает, как глупость сочится из каждой поры на рыхлом носу картошкой. И с трудом себя сдерживает, чтобы не схватить его за этот толстый нос.
      — Нет, господин доктор Дункан, тут я не могу вам помочь. Не исключено, что мы займемся этим делом, если появятся достаточно веские подозрения. Но, честно признаться, мне даже не приходило в голову, что та находка может породить какие-либо сомнения. Таких случаев у нас еще не было… В Штутгарте есть свое отделение нашей местной полиции; вероятно, они бы сообщили, если бы там появилось что-то подозрительное. Да, действительно, друг мой, меня удивляет, что вы знаете об этом…
      — Подобные случаи — мой конек… У каждого свои увлечения. А Интернет… — Он разочарован. Он ожидал большего от этого провинциального болвана. Не слишком многого, но все же больше, чем он получает. Разочарование — серый купол в большом пустом зале неудач. Но одновременно он испытывает и радость. О, еще многому можно научиться, очень многому, и можно делать это все лучше и лучше, и он будет это делать все лучше и лучше.
      — Интернет, тут вы правы… Глобализм, а-а, глобализация. Это мой конек. Мои любимые случаи…
      Неужели этот идиот-прокурор не замечает, насколько он сейчас жалок? Перед ним сидит первый в его скудной карьере более-менее глобально действующий преступник, а он ради дешевого отпуска готов целовать ему ботинки.
      — …впрочем, встречаются у нас не слишком часто.
      — Ну, доктор Вернц, может, вы позволите мне немного познакомиться с этим делом? Я уже сказал, это у меня вроде хобби, и, может, я продвинусь немного дальше благодаря наработкам прокуратуры…
      Идиот думает. Видно, как он это делает, словно у него в черепной коробке находится логарифмическая линейка, очень тугая. Зашевелятся ли у него подозрения, удивят ли его весьма специфические интересы чужеземца, который еще только собирается изучать немецкую правовую систему? Он уверен, что этого не случится. Если бы люди умели думать правильно, мир выглядел бы совсем по-другому. Его ненадолго огорчает мысль: мир умных никогда не станет его миром, — ведь только глупость способна привести его в бешенство. Он — это он, пока движим ненавистью. Но затем к нему возвращается оранжевая радость: мир — это то, чего ты хочешь, а не то, что есть. То, что есть, лишь инструмент.
      — Ваш философ Хайдеггер был великим мыслителем.
      Идиот озадаченно таращит глаза.
      — О да, он писал чудесные книги… Подождите-ка, как бы мне немного утолить вашу страсть? Как частное лицо… — Идиот размышляет, насколько он может пойти ему навстречу, чтобы не нарушить какой-нибудь параграф. — Да, это я могу сделать. Я прикажу выдать вам документ, что вы официальный гость гейдельбергской прокуратуры. Возможно, это откроет для вас некоторые двери в учреждениях. Устроит вас?
      Признательность, улыбки, рукопожатия. Он насвистывает, напевает. Рассказывает о завтрашней встрече с турецкой мочалкой, человечно и с благодарностью.
      — Бедная фрау Ильдирим уже немного оправилась от шока и на этот раз вспомнит о вашем уговоре, я в этом уверен. Вы уж простите бедняжке ее промах, ведь она сидела напротив настоящего убийцы… Впрочем, ладно, господин Дункан. Вы сами разберетесь.
      Ну конечно, он разберется. И добьется того, чего хочет.
      Тойер и его подчиненные ломали голову. Ничего не скажешь: Зельтманн, возможно, был прав.
      — Предположим, он невиновен… — некурящий Штерн тер себе виски.
      Хафнер прикуривал вторую сигарету, хотя первая еще прыгала между его бессмысленно чмокавшими губами.
      — …тогда хотелось бы знать, что его заставляет портить себе жизнь и сажать себя в дерьмо. Он нарушил закон, еще когда ворвался к Ильдирим, а теперь вообще исчез.
      — Мы должны это выяснить. — Тойер вдруг подумал, что часто повторяется. — Возможно, есть радость и в падении. — Если она, радость, вообще существует на свете, добавил он мысленно. — Возможно, он не убивал Вилли, но вся эта история позволяет ему теперь подвести черту под неудавшейся жизнью. Так или иначе, но его жизнь уже никогда не будет такой, как прежде.
      — Итак, допустим, — тут же встрял в разговор Хафнер, — кто-то укокошит мать Лейдига, просто так…
      — Просто так, — язвительно повторил Лейдиг. Остальные молчали, пораженные бестактностью Хафнера.
      Но Тойер поспешил вмешаться, чтобы тупой комиссар не придумал чего-нибудь и похлеще, и стал довольно сумбурно рассуждать вслух.
      — Кто был Вилли? Что нам известно про него? Почти ничего. Если принять версию о Ратцере как подозреваемом, у нас появляется возможный мотив. Студент-лодырь, да еще явно с легкой придурью, был недоволен — Вилли в чем-то его надул. Поэтому Ратцер его и убил. Но попробуйте себе это представить конкретно! Он столкнул его в воду либо со Старого моста, либо с плотины, что напротив Карлсторского вокзала. Столкнул, несмотря на реальную опасность, что его кто-нибудь увидит. Есть ли в этом смысл? Если да, то не относится ли этот случай к разряду тех, когда преступники немедленно во всем признаются. Но, возможно также, что Вилли сделал нечто противоположное для кого-то другого…
      — Что? — озадаченно спросил Лейдиг. — Отказался писать за него реферат?
      — Нет, нет… — Тойер нервно замахал рукой. — Я имею в виду, что, возможно, наоборот, написал слишком хорошо. Ведь если я закажу какую-нибудь научную работу, для меня одинаково плохи оба варианта — если ее забракуют профессора либо если я с помощью этой фальшивки выскочу в число лучших студентов. Понимаете?
      Все задумались над таким вариантом: не исключено, что кто-нибудь прославился благодаря работе, написанной Вилли, а тот начал его шантажировать. Или он просто не хотел рисковать, опасаясь шантажа с его стороны.
      — Из-за этого я скорее мог бы кого-нибудь прикончить, — сумрачно согласился Хафнер. — Вообще-то я и хотел сказать именно об этом, то есть о другой стороне медали… — Он просто запутался, взяв для примера мать Лейдига, он хотел сказать, что в таких случаях не рассуждают про точку Омеги и не употребляют иностранных имен. Никто ничего не понял из его слов, а Тойер уловил слабый запах ацетона, исходивший от Хафнера. Неряшливый сотрудник вряд ли удалял с ногтей остатки лака, так что запах означал лишь одно — он снова пытался замаскировать запах шнапса. Неужели он пил на работе и с утра? Прятал бутылку в сортире? Ну и что, пусть пьет, раз все так и так не ладится. Ведь он, Тойер, и сам часто сбегает в страну медведей. Или все-таки поднять скандал и взяться за плетку?
      Тут заговорил Штерн:
      — Давайте подумаем теперь про подозрения Ратцера. По каким-то своим причинам он навел нас на след некоего Фаунса. Возможно, он просто нес чепуху. Ведь существует бесчисленное множество мотивов, по которым Вилли могли прикончить.
      — Их я вообще предпочел бы не касаться. — Тойер снова взял себя в руки и вернулся к действительности. — Даже если бы нам официально позволили вести расследование. Вся наша громоздкая машина не поймает этого Ратцера, хотя тех, кто его ловит, не интересуют его странные заявления: Фаунс, точка Ипсилон…
      — Точка Омеги, — робко поправил его Лейдиг.
      — Да, — кивнул Тойер, — абсолютно верно… Зельтманн просто не считает их достойными внимания. И мы обречены копать дальше… — Гаупткомиссар устало хлопнул себя по ляжкам. — Остается род смерти! Ведь, опасаясь шантажа либо того, что Вилли испортит ему хорошую репутацию, человек не станет спихивать его в воду в центре города. Остается то, что мы не знаем, кто он такой и где жил, остается, что, возможно, он — тут Штерн прав — прыгнул сам или его столкнул какой-то идиот за две с полтиной марки — ну да, ведь у него были при себе деньги… И откуда он упал — со Старого моста или с плотины? Или еще откуда-то? Нам нужно время, однако у нас даже нет права действовать по своему усмотрению. Дерьмовая ситуация.
      Такое оптимистическое резюме подчиненные восприняли единодушно: все молчали. Тойер посмотрел в окно на новостройку, которая росла напротив не по дням, а по часам, и помрачнел. Метеосводка обещала на ближайшие дни улучшение погоды. Когда наступит весна и люди в Старом городе выползут из своих квартир, у него с Хорнунг наступит долгожданный «час икс», это он знал.
      — Итак, — проговорил он, наконец, не отрывая глаз от надвигавшейся темноты, — если мы продуманно распределим работу, то, возможно, сумеем выяснить, что означали намеки Ратцера. Точка Омеги явно взята из области теологии, я сомневаюсь, что этот говнюк знал что-нибудь еще. А Фаунс, вероятно, член какой-нибудь организации. Сам я пройдусь завтра утром возле церквей в Старом городе. Остальные могут обойти еще раз питейные заведения, днем и вечером. Нужно узнать о Вилли все — в том числе и о его характере. И потом магазины 4- что он чаще всего в них покупал. Лейдиг, ты ведь разбираешься в таких вещах. А один из группы останется тут и будет выполнять роль фигового листка — в собачьем деле. Может быть, съездит разок в Хандшусгейм и лично побеседует с парой заявителей, по-моему, это всегда оставляет хорошее впечатление. Может, нам даже удастся поймать виновника.
      — Мне все равно, собаками заниматься или пивные обходить. — По лицу Хафнера было видно, что он солгал. — Вообще-то я люблю собак.
      — И пивные, — добавил Штерн. — Не-е, брось, Хафнер, в Хандшусгейм поеду я. В конце концов, я ведь там живу. Моей жене не нравится, что вечерами меня постоянно не бывает дома.
      Без большого восторга, но, как всегда, старательно Штерн положил в портфель материалы по делу об убийстве собак.
      Бабетта сгрызла пять «Риттеров», а потом заснула на софе в гостиной. Ее старшая подруга неожиданно оказалась в затруднительном положении. Какое спальное место выделить девочке? Эту софу? Но Бабетта рано ложится, значит, Ильдирим останется вечером без телевизора и стереоустановки. Отдать ей широкую кровать в спальне? Тоже неудобство — молодая женщина раскидывалась во сне, принимала позу, похожую на свастику, и только так могла спать крепко. Если она уступит малышке кровать и переберется в гостиную — не избежать ей бессонницы.
      Без сна, поэтому не в такой сомнительной позе, а просто лежа на спине, она глядела в потолок и обдумывала, как ей организовать дни и недели, когда у нее будет жить Бабетта. Что ей приготовить утром? Нужно ли пригласить няньку, когда она пойдет на встречу с этим проклятым Дунканом? Кого попросить об этом?
       Онотправляется на прогулку. Недовольство гложет его, онмерзнет в ночной прохладе. У негоничего не ладится. Тупость этого города давит на него. Впервые случилось так, что от невежества дойных коров онполучает больше неприятностей, чем пользы. Неужели тут никто не понимает, что речь идет о миллионах? Что представляют собой этнические махинации, если на местном сыре снят адрес производителя? Неужели немцы и дальше будут хвастаться тем, что стали выдающимися поборниками прав человека? Как холодно. Если люди чем-нибудь хвастаются, то это быстро превращается в свинцовый ком, который бессмысленно висит над землей.
      В паре метров от неготоропливо шагает по синусоиде молодой стройный парнишка. Один из тех маленьких говнюков, которых ловят на автомобильных кражах. Один из тех, кто винит общество в том, что не может освободиться из тупых оков своей личности. Какого наркотика он набрался?
       Ондогоняет парнишку. У того волосы смазаны, словно он бармен или служащий отеля, а не шляется по улицам, чтобы наблевать в ближайшей подворотне. Мальчишка что-то бормочет, хихикает. Что пил, дружок? Не горит ли у тебя желудок? Не желаешь ли прогуляться по городу, где каждая улочка, каждый переулок носят кукольное название? Где мы сейчас? На Пфаффенгассе . Чудесно, замечательно, с каким изгибом дома вписываются в улицу, очень забавно; кованые вывески под старину. Волосы пахнут кокосовым жиром. Может, у него есть подружка, которую он брутально трахает, делает ей больно, а она сквозь боль думает о кокосовых пальмах? Видит ли она пальмы, когда этот мерзавец ее мучает?
       Онвидит эти пальмы, видит их перья на фоне голубого неба, длинные белые пляжи, на которых только он один. Голубое небо, почти черное в зените, неожиданно, в минутном ослеплении становится огненно-красным, пылающим, потом бледно-розовым и белым.
       Оннаносит удар.

      Внезапно все переменилось. Солнце сияло на голубом небе, намокший город курился паром, будто белье под горячим утюгом, у метеозависимых горожан голову сжимало тисками. Тойер шел пешком к Старому городу, голова у него гудела, и он решил не звонить на работу. Кто-нибудь из его парней должен туда заглянуть; они что-нибудь придумают, если кто-то спросит его.
      Переходя через реку, наверху, на Кёнигштуле, он заметил остатки снега; а на мосту ему повстречались первые полуголые подростки на роликовых коньках и оттеснили в сторону. Ему казалось, что все слишком спешат, погода и остальные. На берегу Неккара ковыляла стая серых гусей, сверху казалось, что они занимаются какой-то сложной хореографией. Во всяком случае, их было так много, что первые солнцепоклонники сунули под мышку одеяла и конспекты и постыдно бежали. Это они стояли внизу, когда Вилли запихнули в пластиковый мешок и увезли. Всего пару недель назад.
      Тойер не без труда дозвонился в университет, впавший в зимнюю спячку, но в конце концов профессор Бендт, начинавший все свои фразы с торжественной заставки «Я, как теолог», согласился побеседовать с ним о Ратцере. Временем комиссар располагал и, поскольку терпеть не мог Главную улицу, Хауптштрассе, самую длинную в Европе пешеходную зону и самую изысканную в мире беговую дорожку для идиотов, протопал мимо площади Бисмарка по шумной Софиенштрассе, а затем, пройдя по маленькой улице Плёк, очутился у подножья дворцового холма, перед достопочтенным факультетом протестантской теологии.
      Тойер считал Старый город небольшим; хотя он был вытянут в длину и зажат между холмами и Неккаром, его можно было быстро пересечь неторопливым шагом. Вот только трудно было ходить по Гейдельбергу между семью утра и двенадцатью ночи. Японские и американские туристические группы закупоривали все площади, до тридцати тысяч человек в день устраивали на Хауптштрассе непрерывную демонстрацию в честь развитого капитализма, а по узким боковым улочкам пробирались своими тайными путями местные жители, отчего там тоже становилось тесно. Так что будни коренных обитателей омрачались своими специфическими проблемами — одна из причин, почему Тойер жил в Нойенгейме. Так, Лейдиг однажды рассказал, что в Старом городе можно без проблем купить тряпки от дизайнеров — там всегда большой выбор, несмотря на то, что почти каждую неделю разоряется какая-нибудь лавка из-за немыслимо высокой арендной платы. Гораздо трудней, если служащему со средним окладом требовалась, к примеру, электрическая лампочка, шурупы или сетка апельсинов и он не хотел переходить на японские гибриды яблок с грушами. В этом районе Гейдельберга не было практически ни одного крупного супермаркета.