В те годы в школах было девять классов. Виктор окончил восемь, а девятого решил не кончать, чтобы скорее погрузиться в науку. Родители целиком одобрили эту мысль и снарядили его в Ленинград, снабдив одеждой и отдав ему все наличные деньги. Вскоре от Виктора пришло письмо. Оно было такой формы и содержания:

       ЗАЯВА
       Гражданину Петру Прохоровичу
       Гражданке Марии Владимировне.
       Настоящим заявляю и удостоверяю своё почтение почтённым родителям и имею намерение сообщить, что благополучно намерен поступить старшим лаборантом-энергетиком в Научный Институт Физиологии и Филологии, где намерен круто продвигаться по научной лестнице и где с моим участием будет крупно протекать и провёртываться научная работа.
       Во второй части своей заявы хочу заявить, что гибридизация и синхронизация в условиях урбанизации и полимеризации требуют аморализации и мелиорации, в связи с чем прошу срочно откликнуться переводом в 50 (пятьдесят) рублей на 86 почт. отд. до востреб.
Ваш талантливый сын — Виктор.

      Родители мои с трудом достали требующуюся сумму и послали Виктору. В целом же письмо их обрадовало. Мать охотно читала его соседям, и те хвалили моего брата за учёность, а на меня поглядывали с укором и сожалением.
      Вскоре пришла ещё одна «заява», а потом ещё и ещё. С деньгами дома стало совсем плохо. Чтобы избавиться от меня как от лишнего едока, а также чтобы хоть немного пополнить семейную кассу, родители нашли мне временную работу.
      Но хоть на работу меня устроили временно, однако в глубине души я чувствовал, что теперь не скоро вернусь в родной дом. Уходя из своей комнаты, последний взгляд бросил я на одно из изображений очаровательной незнакомки, которая красовалась на стенах в количестве 848 экземпляров… «Люби — меня!» — с грустью прочёл я под её изображением и подумал: «Такую, как ты, полюбит всякий, но кто полюбит меня, человека с пятью „не“?»… С этими мысленными словами я поклонился ей и со слезами на глазах вышел из комнаты.
      Должен сознаться, что, покидая родителей, я не испытывал тогда должной грусти. Очень уж огорчали меня попрёки матери и частая ложь отца. Но, оставляя своего лгущего отца, знал ли я, что окунусь в такие события, правдиво повествуя о которых рискую прослыть ещё большим лжецом!

 
 
      Рожденьевск-Прощалинск стоит на реке Уваге, а в восьми километрах ниже по течению этой реки находилась усадьба бывшего помещика Завадко-Боме. После революции помещик сбежал, и земля перешла к крестьянам, а большой барский дом, стоявший на живописном взгорье, поступил в ведение уездного ОНО. В дальнейшем там предполагалось устроить образцово-показательный музей-заповедник отошедшего в прошлое помещичьего быта. Но пока что у ОНО не было средств на экскурсоводов и на содержание музея, и это здание за скромную зарплату сторожила некая Олимпиада Бенедиктовна, женщина пожилых лет. В городке и окрестных деревнях она была известна под именем Тёти Лампы.
      Эта Тётя Лампа была женщина старорежимного склада и даже знала французский язык, но, несмотря на это, она не была какой-нибудь контрой. Наоборот, она до революции служила у Завадко-Боме семейной гувернанткой и отчасти в чём-то пострадала от его помещичьего деспотизма, чем и объяснялись некоторые её странности.
      Мать привела меня к Тёте Лампе в летний день. Они договорились, что я буду помогать Тёте Лампе по хозяйству, взамен чего мне полагается питание и ещё десять рублей в месяц, которые будет получать на руки моя мать без моего постороннего вмешательства. Заключив этот устный договор, мать ушла, пожелав мне на прощанье вести себя прилично и как можно реже проявлять свои пять «не».
      — Явленья имеешь? — по-деловому спросила меня Тётя Лампа, когда моя мать скрылась за воротами.
      — Какие явленья? — удивился я.
      — Какие? Самые обыкновенные! — пояснила Тётя Лампа. — Вот ты идёшь, скажем, а тебе навстречу какой-нибудь там святой идёт, или змий, или мало ли кто.
      — Нет, явлений не имею, — честно признался я. — А это плохо?
      — Плохо. Мне бы с явленьями надо помощника, чтобы вдвоём смотреть и делиться впечатлениями… Ну, может быть, ещё научишься.
      Но смотреть явленья я так и не научился. Зато Тётя Лампа видела их чуть ли не каждый день. С некоторыми явленьями она даже беседовала по-французски, для практики, чтоб не позабыть этот иностранный язык. Первое время мне было немножко не по себе, когда она начинала вдруг разговаривать неизвестно с кем, глядя через мою голову, но потом я привык к такому свойству её характера.
      Вообще же Тётя Лампа была добрая. Она никогда меня не бранила, а по воскресеньям давала 20 копеек на кино (сверх тех денег, что вручала моей матери), и я на попутной подводе ехал в Рожденьевск-Прощалинск и там смотрел картины с Мери Пикфорд, Гарри Пилем и Монти Бенксом. Сама Тётя Лампа в кино не ходила, так как явленья вполне заменяли ей любое кино.
      Работой ома меня не перегружала. В мои обязанности входило помогать ей кормить кур, разнимать петухов, следить, чтобы кошки не воровали цыплят, чтоб собаки не обижали кошек, и вообще поддерживать мирное равновесие между курами, кошками и собаками.
      Дело в том, что Тётя Лампа очень любила животных, а точнее — собак и кошек. Она собирала их со всей округи, обеспечивала трёхразовым питанием и предоставляла им кров — благо жилплощади в бывшем барском доме хватало. Своих подопечных она звала не по кличкам, а давала им звучные имена и от меня требовала, чтобы я каждую кошку и собаку звал полным именем. Помню, были у неё собаки Мелодия, Прелюдия, Рапсодия, Элегия, Мечта; был пёс Алмаз и пёс Топаз, пёс Аккорд и пёс Рекорд. Сейчас такие красивые наименования дают радиолам и телевизорам, но в те годы никакой радиотехники не было, так что Тётя Лампа спокойно присваивала их собакам.
      У кошек тоже были художественные имена: Маргарита, Жозефина, Клеопатра, Магдалина, Демимонденка, Меланхолия. Не были обижены и коты. Был кот Валентин и кот Константин, кот Адвокат и кот Прокурор, кот Фармазон и кот Демисезон. Всех собачьих и кошачьих имён я не запомнил, так как собак у Тёти Лампы имелось девятнадцать персон (это её выражение), а кошачье поголовье перевалило за сорок единиц.
      Вы, наверно, уже заинтересовались: а как же Тётя Лампа, эта бедная одинокая женщина, содержала столько животных? На какие такие шиши? Но я уже упоминал, что у неё было много кур. Под курятник она отвела бывший барский каретный сарай, а корм покупала у окрестных крестьян. Кур и яйца она продавала в Рожденьевске-Прощалинске и на получаемые деньги вполне могла содержать собак и кошек. Налога с её куроводческой фермы не брали, так как Тётя Лампа считалась инвалидом умственного труда, пострадавшим от помещичьего гнёта.
      Жизнь моя у Тёти Лампы текла спокойно, я потолстел и окреп. Конфликты, иногда возникавшие между собаками и кошками, я улаживал мирным путём, никогда не прибегая к побоям и даже не повышая голоса. Я вообще уважаю всяких животных, и они, как правило, относятся ко мне хорошо.
      У всех собак и кошек были разные характеры и свои достоинства и недочёты. Среди собачьего персонала особенно выделялся маленький пёс Абракадабр из породы крысоловов. Это был добросовестный и творчески растущий пёс. Все коты обленились от хорошего питания, а Абракадабр ежедневно обходил комнаты барского дома, вынюхивая, нет ли крыс. Этот обход он делал в порядке профилактики, не надеясь на реальную добычу, так как крысы давно ушли из-за обилия кошек. Кроме того. Абракадабр считал, что он должен добывать себе еду с риском, чтоб не утерять охотничьей инициативы. Поэтому иногда он воровал мясо у кошек, а иногда похищал пищу, готовящуюся для собак, с топящейся плиты, когда Тётя Лампа выходила из кухни. Перед тем как взобраться на горячую плиту, он шёл на берег реки, на глинистый откос, и там погружал лапы в мокрую глину, чтобы она облепила их. Потом он ложился на спину лапами вверх, чтобы глина подсохла. Таким образом у него получались огнеупорные сапожки. В них он забирался на плиту, быстро отодвигал крышку кастрюли, ловко вылавливал кусок мяса, а затем задвигал крышку на место, будто так и было. Я описываю этого небольшого пса Абракадабра так подробно потому, что он послужил как бы детонатором к взрыву дальнейших событий.
      Мирное течение моей летней жизни нарушилось только одним происшествием.
      Однажды, когда Тёти Лампы не было дома, во двор бывшей барской усадьбы пришла цыганка.
      — Мальчик, как тебя зовут? — спросила она, и я назвал своё имя.
      — Значит, тебя, Стёпочка, мне и надо, — обрадовалась цыганка. — Я сейчас встретила твою хозяйку, и она сказала мне: «Приди к мальчику Стёпочке и скажи, чтобы он дал тебе двух кур: одну черненькую, другую рябенькую. Это я тебе дарю за хорошее гаданье».
      Цыганки этой я прежде и в глаза не видел, но сразу же поверил ей. Ведь Тётя Лампа не просто подарила ей двух кур, а указала конкретно, каких именно: одну рябенькую, а другую черненькую. Поэтому я помог цыганке поймать кур, и она положила их в свой мешок.
      Затем цыганка сказала:
      — А теперь я тебе погадаю, и совершенно бесплатно. Предъяви мне левую руку.
      Тут она предсказала мне вот что:
      — Линии говорят о том, что ты очень доверчив, и уже не раз страдал от этого, и даже сегодня, быть может, пострадаешь. А в будущем тебя на этой почве ждут ещё более крупные неприятности, вплоть до казённого дома. Но в конечном итоге эта самая доверчивость сослужит тебе добрую службу. В тот день, когда ты поверишь в то, во что ни один нормальный человек не поверит, и совершишь свой самый дурацкий поступок, — именно в этот день и окончатся твои неудачи и ты найдёшь счастье с бубновой дамой.
      Сделав это заявление, цыганка исчезла, будто её и не было, и мне даже показалось, что это сон. Но, с другой стороны, это был не сон, потому что двух кур всё-таки не хватало.
      Когда вернулась Тётя Лампа и я ей сообщил, что её приказание об отдаче кур выполнено полностью, она рассердилась и сказала, что я поддался на обман, как слабоумный. В первый раз за всё моё пребывание у неё она велела мне стать в угол, стоять там час и думать о том, что люди бывают хитры и коварны. Я же, стоя в углу, размышлял о том, что цыганка хоть и обманула меня с курами, но в основном была права: я проявил доверчивость и влип на этом деле в неприятность, — ведь это самое она и предсказала. Ещё я думал о том, что раз сбылась её сводка на текущий день, то, возможно, сбудутся и её долгосрочные прогнозы.
      Когда настала зима, родители не взяли меня домой, а велели продолжать работать у Тёти Лампы и перевели меня из городской школы в сельскую. Возвращаясь из школы, я приступал к своим обязанностям — носил еду курам, помогал кормить собак и кошек, а в свободное время в сопровождении пса Абракадабра бродил по холодным комнатам огромного барского дома и рассматривал портреты, висевшие на стенах. Там было много красавиц, но ни одна не могла сравниться с «Люби — меня!», которой были украшены стены моей комнаты в родном доме. А иногда я глядел в большие зеркала, стоявшие в простенках, и, видя в них своё невзрачное отражение, с печалью думал, что меня, человека с пятью «не», не полюбит ни одна девочка, а когда я подрасту, то меня не полюбит ни одна девушка, а когда я стану взрослым, то меня не полюбит ни одна женщина. И когда я помру, то, если есть ад и я буду в нём гореть, меня не полюбит ни одна чертовка, а если есть рай и меня туда вселят, меня не полюбит ни одна ангельша.
      Но вот настала весна.
      В одно воскресное утро я проснулся от шума, доносившегося с реки. Это начался ледоход. Наскоро поев, я спустился под изволок и стал смотреть на плывущие льдины.
      Вдруг со стороны усадьбы послышался сердитый кошачий визг и собачий лай. Обернувшись, я увидел, что пёс Абракадбр бежит к реке с куском мяса во рту, а за ним гонятся собаки Прелюдия, Элегия, Мелодия и пёс Аккорд, а также коты Константин, Демисезон и Прокурор, а сзади бегут ещё две кошки — Жозефина и Меланхолия. Я понял, что дело плохо, если против Абракадабра объединились и кошки и собаки.
      Но я не успел ничего предпринять для примирения. Абракадабр в ужасе прыгнул с берега на плывущую льдину, с неё — на другую, с другой — на третью. Собаки же и кошки успокоились и побежали домой.
      Видя, что пса уносит на льдине вниз по течению, я понял, что он погибнет, если я по-товарищески не приду ему на помощь. Тогда я поспешил к нему, прыгая со льдины на льдину. В одном месте я прыгнул недостаточно и выкупался в ледяной воде, но сумел вскарабкаться на следующую льдину и вскоре очутился рядом с Абракадабром, который всё ещё держал в зубах кусок мяса. Только когда я взял пса на руки, он выронил мясо на лёд и стал жалобно выть.
      Оглядевшись, я увидел, что барская усадьба скрылась за поворотом реки. Кругом были одни льдины, и нас уносило неизвестно куда.

 
 
      Нас с Абракадабром сняли с льдины только вечером, когда мы проплывали мимо большого села, которое я условно назову Спасительско-Больничное. В пути я так продрог и простыл, что почти ничего не соображал. Спасшим меня людям я успел сообщить адрес Тёти Лампы и свой домашний, а затем впал в беспамятство, и меня положили в местную больницу. Когда недели через две я очнулся, сиделка мне рассказала, что, пока я лежал без сознания, пёс Абракадабр всё время находился возле меня. Приехавшая Тётя Лампа увезла его силой.
      Ещё выяснилось, что за это же время меня навестил отец. Он рассказал больным несколько охотничьих историй, после чего у них повысилась температура, так что врачи попросили его сократить срок своего посещения. Уехал он в большой обиде.
      Выслушав эти новости, я снова впал в бессознательное состояние, и продолжалось оно два месяца. А короче говоря, я проболел всю весну, лето и всю зиму и чудом остался в живых. Я думаю, что если бы я был болен какой-нибудь одной болезнью, то помер бы наверняка. Но у меня их было целых три: менингит, радикулит и двусторонний плеврит. Пока эти болезни спорили между собой, какая из них отправит меня на тот свет, я взял и незаметно выздоровел.
      Когда настала весна, к главврачу приехал в отпуск его брат Андрей Андреевич. Он прибыл из Крыма, где заведовал детской колонией. Главврач же относился ко мне очень хорошо, и вот он посоветовал Андрею Андреевичу взять меня в Крым, чтобы там я мог окончательно прийти в себя и укрепить здоровье. Андрей Андреевич поговорил со мной, выслушал краткую историю моей жизни и предложил мне ехать с ним. Я с радостью согласился, но честно предупредил его, что я человек с пятью «не». Однако он сказал, что там, в колонии, это не имеет значения, там есть ребята, у которых по пятьдесят «не» — и ничего, живут.
      Вскоре вместе с Андреем Андреевичем я покинул Спасительско-Больничное и очутился в Крыму.

 
 
      Детская колония помещалась в бывшем графском дворце на берегу моря, на окраине маленького городка, который я условно назову так: Васинск-Околоморск. Первое время я только загорал на пляже и купался, а когда настала осень, меня зачислили в школу при колонии. Временно меня поместили в класс для переростков, то есть для умственно отсталых. Но я туда попал только потому, что пропустил учебный год из-за болезни и ещё потому, что в этом классе был некомплект. Учились в нём самые разные ребята: были и моего возраста, а были и много старше — это те, которые долго беспризорничали. Жили мы дружно, и меня никто не обижал и не корил моими пятью «не». Учился я старательно и даже стал первым учеником как по дисциплине, так и по успеваемости, за что меня ставили в пример другим.
      Однажды в колонию привели парня моих лет. Он спустился откуда-то с окрестных гор в голодном состоянии и попал на базар. Там он подошёл к торговке пирожками, взял с лотка пирожок и стал его есть бесплатно. Тогда все торговки хотели его бить, но в дело вмешался милиционер и отвёл парня в детприемник, а оттуда его направили в колонию. Здесь его зачислили в наш класс как недоразвитого. Его посадили за парту рядом со мной и поручили мне взять над ним шефство и дополнительно проводить с ним занятия, так как он не знал русского языка, а говорил на языке, никому не понятном. Когда мы стали ударять сами себя в грудь и называть свои имена, он тоже ткнул себя в грудь и произнёс что-то вроде Ваосаоуууосо, и поэтому мы прозвали его Васей.
      Вася оказался необыкновенно способным и уже через две недели свободно говорил по-русски. Так как обучал его разговорной речи не только я, но и остальные ребята, а среди этих ребят было много недавних беспризорных и несколько бывших малолетних преступников, то попутно Вася освоил и блатной жаргон. Вместо слова «вокзал» он говорил «бан», вместо «дом» — «хавира», вместо «пиджак» — «клифт» и так далее. А ещё недели через две он выучился читать и стал ежедневно прочитывать по нескольку книг — всё больше словари и энциклопедии. Замечу ещё вот что: когда он выучился говорить и писать по-нашему, то сразу выяснилось, что математику, физику и химию он знает отлично. Вскоре он стал первым учеником, оставив меня на втором месте. Но я ничуть не завидовал ему, так как очень с ним сдружился. Вася оказался хорошим парнем, «своим в доску», как тогда говорилось.
      Не знал Вася только географии, и все удивлялись, почему такой культурный ученик отстаёт в этом предмете. Однажды учитель географии принёс на урок большой атлас и стал вызывать нас к кафедре. Каждый должен был показать место, где он родился. Я сразу же нашёл свой Рожденьевск-Прощалинск, другие ребята тоже, хоть приблизительно и предположительно, но всё-таки указали, откуда они родом. Но когда дошла очередь до моего друга Васи, он уставился в карту Советского Союза, помялся немного, а затем сказал, что он здесь не рождался.
      — Выходит, ты иностранец, — улыбнулся учитель и стал разворачивать перед ним страницы с Африкой, Австралией и Америкой. Но Вася всё твердил, что он родился не здесь.
      — Ты, видно, в такой далёкой стране родился, что на неё карты не хватило, — снова пошутил учитель.
      — Он с Луны свалился! — крикнул кто-то с парты.
      — Он с Венеры слетел! — крикнул кто-то другой.
      — Он с Марса скатился! — высказался кто-то третий.
      Других предположений никто не высказывал, так как других небесных тел мы тогда и не знали.
      Учитель, слыша эти голоса с мест, раскрыл страницу с картой звёздного неба.
      — Может, ты действительно где-нибудь на другой планете родился? — в шутку спросил он Васю.
      Вася ткнул пальцем куда-то в звёздное небо и сказал:
      — Кажется, вот здесь.
      Учитель одобрил остроумный ответ Васи, но всё-таки поставил ему «неуд» и прикрепил к нему первого ученика по географии Колю Косого. Этот Коля долго был беспризорным и знал географию на практике, так как на крышах вагонов изъездил всю страну.
      С этого дня моего друга стали звать Васей-с-Марса. Это было тем более уместно, что он стал в нашем классе четвёртым Василием. Кроме него имелись: Вася-псих, Вася-фрайер и Вася-конь. Благодаря прозвищам ни одного Васю нельзя было спутать с другим. Мой друг нисколько не стеснялся своей клички и охотно отзывался на неё.
      Из колонии я несколько раз писал родителям, сообщал подробности своей новой жизни, но ответа всё не было. Наконец пришло гневное письмо отца, в котором он негодовал, что я учусь в классе переростков наряду с беспризорной шпаной и что, в то время как мой талантливый брат Виктор подаёт надежды, я являюсь позором семьи. «Не смей возвращаться в родной дом, пока не изживёшь свои „не“!» — так кончалось послание.
      К своему письму отец приложил очередное письмо Виктора, чтобы я мог почувствовать, как низок мой моральный и умственный уровень по сравнению с братом.

       ЗАЯВА
       Многоуважаемые родители!
       Настоящим заявляю вам и удостоверяю своей подписью, что моё будущее восхождение в научную сферу продолжается с глубоким успехом. Во вверенном мне Институте Терминологии и Эквилибристики будет в широких масштабах концентрироваться и консервироваться обширная научная мысль, в результате чего кривая моего авторитета будет неколебимо двигаться вверх.
       Также сообщаю вам интимно и консультативно, что эротизация гранулированных интегралов и пастеризация консолидированных метаморфоз вызвали во мне высокомолекулярный атавизм и асинхронный сепаратизм, что может привести к адюльтерному анабиозу и даже к инвариантному эпителиальному амфибрахию, во избежание чего прошу вас срочно прислать мне 15 (пятнадцать) рублей на 24-е почт. отд. до востреб.
Ваш талантливый сын Виктор.

      Строгость отца очень огорчила меня, и я ходил как в воду опущенный. Когда Вася-с-Марса спросил, что это со мной творится, я показал ему оба письма. К моему удивлению, мой друг никак не реагировал на отцовское послание, а о Викторе даже сказал одно неприличное слово. Я из-за этого чуть было не полез в драку, но потом догадался, что Вася просто оговорился, потому что он ещё плохо знает земной язык.
      Так как я очень затосковал, то мой друг сказал мне, что он покажет мне мой родной дом. С этой целью он повёл меня в колонистскую баню, которая в тот день не толклась.
      Мы вошли в пустую парилку, Вася-с-Марса взял таз и наполнил его холодной водой из-под крана. Затем он вынул из кармана куртки маленькую бутылочку, а из той бутылочки выкатил на ладонь голубую пилюльку с горошину величиной. Эту пилюльку он бросил в таз с холодной водой. Вода помутнела, потом стала похожей на студень, а затем стала гладкой и блестящей, как металл.
      — Думай о том, что хочешь увидеть, — приказал Вася.
      И вдруг в тазу возникла моя комната, и в ней отец и мать. Отец стоял на стремянке, а мать подавала ему кусок обоев, намазанный клейстером. Мои родители заново оклеивали комнату, и 90 процентов из 848 изображений «Люби — меня!» были уже погребены под дешёвыми зелёными обоями. Оставался только один узкий просвет, откуда на меня глядели ещё незаклеенные портреты красавицы. Казалось, «Люби — меня!» смотрела персонально на меня и просила не забывать её. Но вот отец поднёс к стене последний кусок обоев, провёл по нему тряпкой, чтобы сгладить складки, — и всё было кончено.
      — Комната как новенькая, — удовлетворённо сказал он матери, спускаясь со стремянки. — Теперь мы сможем сдать её жильцам, а деньги будем посылать нашему Виктору, нашей гордости. Пусть он смело двигается по научному пути!
      Факт заклеиванья обоями красавицы «Люби — меня!» настолько огорчил меня, что Вася стал опасаться за моё здоровье.
      — Кореш мой земной! — обратился он ко мне однажды. — Не могу ли я чем утешить тебя? Может, тебе надоело жить в колонии?
      — Увы, — ответил я, — горе моё не поддаётся исправлению. А в колонии жить мне не так уж плохо, и ребята здесь хорошие. Единственно, что меня огорчает, так это то, что некоторые из них любят врать. Ведь ты и сам знаешь, что стоит вечером воспитателю уйти из спальни, как они начинают рассказывать такие приключения из своей жизни, что я краснею за них всем телом. Я с детства не выношу лжи.
      — Попробую помочь тебе, — сказал Вася-с-Марса.
      Как раз в то самое время у нас проводилась силами колонистов побелка потолков. Когда дошла очередь до нашей спальни и в ведре была разведена белая литопонная краска, Вася вынул из кармана маленькую плоскую коробочку, а из коробочки — конвертик с каким-то порошком. Он объяснил, что у них такой порошок примешивают к бумажной массе, но для чего — я так и не понял. Вася же этот порошок высыпал в ведро с краской.
      Едва мы побелили потолок, как выяснилась интересная подробность: теперь, когда кто-нибудь, рассказывая о своих приключениях, начинал лгать, белый потолок нашей спальни моментально краснел. И чем сильнее была ложь, тем сильнее он краснел, вплоть до густо-пунцового цвета. Затем, когда рассказчик переходил к правде, потолок опять становился белым. Благодаря этому мероприятию ребята стали гораздо правдивее.
      Что касается меня, то я ни разу не заставил краснеть потолок.
      Однажды я заметил, что Вася-с-Марса, койка которого находилась рядом с моей, спрятал под матрас пайку сухарей, которую ему полагалось съесть за завтраком. На мой вопрос, зачем ему сухари, он ответил, что скоро собирается домой и поэтому делает заначку на дорогу. Ведь в пути ему понадобится пища.
      Тогда и я стал откладывать для него утренние пайки, и вскоре у моего друга получился довольно солидный запас.
      И вот как-то рано утром Вася тихонько разбудил меня и сообщил, что пора ему в отлёт. Тогда я снял с подушки наволочку, в неё мы уложили сухари и бесшумно вылезли через окно в парк. Вскоре мы поднялись в горы, затем спустились в безлюдную долину, а потом опять взошли на гору, поросшую кустарником. Здесь Вася отыскал пещеру, совсем незаметную снаружи, и мы вошли в неё, раздвигая кусты.
      В глубине пещеры я увидал большой металлический предмет. По форме он напоминал бидон для молока, только очень большой по размеру.
      — Помоги мне выкатить это средство сообщения, — сказал Вася. — В нём-то я и отлечу.