Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Шекспировские чтения, 1977

ModernLib.Net / Шекспир Уильям / Шекспировские чтения, 1977 - Чтение (стр. 21)
Автор: Шекспир Уильям
Жанр:

 

 


      К самым неожиданным результатам относятся количественные характеристики пьесы "Укрощение строптивой", которая имеет отрицательное значение Кш индекса группы Шекспира. Является ли этот результат следствием ошибок методики, или правы были те шекспироведы, которые склонны были приписывать авторство пьесы другому лицу, пока сказать трудно, но несомненно то, что по употребительности лексических единиц, и прежде всего "функциональных" слов, пьеса "Укрощение строптивой" нехарактерна для Шекспира.
      Ввиду необходимости проверить методику на текстах, не участвовавших в формировании жанрово-стилистических групп и выделении диагностирующих признаков, аналогичной статистической обработке были подвергнуты еще три пьесы, одна из которых, "Два знатных родственника", в течение вот уже почти ста лет является предметом разногласий между литературоведами.
      Автор пьесы неизвестен. Титульный лист ее первого издания 1634 г. украшали имена Шекспира и Флетчера, но тот факт, что Хеминдж и Кондэлл не включили ее в фолио 1623 г., свидетельствует против возможного участия Шекспира в создании пьесы.
      Впоследствии пьесу обычно включали в сборники Флетчера, но иногда издавали вместе с шекспировскими творениями, и в конце XIX в., когда проблема канона особенно занимала умы шекспироведов, появилась целая серия работ с доводами за и против сотрудничества Шекспира и Флетчера. Одной из самых обстоятельных была работа Сполдинга {Spalding W. A letter on Shakespeare's authorship of "The two noble kinsmen". London, 1876.}, где на основании сюжетных и лингвистических параллелей доказывалось, что Шекспир был одним из авторов "Знатных родственников".
      В предисловии к одному из лучших изданий пьесы, 1885 г., Литтлдэйл {Shakespeare W., Fletcher J. The two noble kinsmen/Introduction by N Littledale. London, 1876-1885.} детально разбирает взгляды сторонников и противников этой гипотезы и утверждает, что по крайней мере два пункта можно считать несомненными, это: а) что пьеса написана двумя авторами и б) что одним из них был Флетчер. По мнению Литтлдэйла, вторым скорее всего был Шекспир.
      Участие Флетчера в написании "Знатных родственников" никем не оспаривалось, но Шекспир был не единственным кандидатом в соавторы. Кроме него, на эту роль предлагались Мессинджер {Sykes H. D. Sidelights on Shakespeare. Stratford-on-Avon, 1919.}, Бомонт {Gray H. Beaumont and "The two noble kinsmen". - Phylological quarterly 1923, v. 2, N 2.} и даже Чапмен {Knight Ch. Studies of Shakespeare: Forming a companion volume to every edition of the text. London, 1849.}.
      А. Торндайк {Thorndike A. The influence of Beaumont and Fletcher on Shakespeare. Worcester, 1901.}, заметив различие в употреблении Шекспиром и Флетчером форм "them - 'em", принял это местоимение за диагностирующий признак и, проанализировав тексты "Знатных родственников" и "Генриха VIII", пришел к выводу, что обе пьесы написаны Шекспиром совместно с Флетчером.
      За включение "Знатных родственников" в шекспировский канон ратовал также А. Харт {Hart A. Shakespeare and homilies. Melbourne, 1934.}, который, подсчитав отношение числа слов, впервые использованных Шекспиром в той или иной пьесе, к общему числу слов текста, выяснил, что для Шекспира характерно употреблять "новые" слова, почти до него не встречающиеся, или новые сочетания слов. Харт считал полученную величину мерой поэтической активности автора. Сравнив части пьесы, приписываемые Флетчеру, с частями, которые, как думают, написал соавтор, Харт пришел к заключению, что соавтором был Шекспир.
      К. Мюир {Muir К. Shakespeare's hand in "The two noble kinsmen". Shakespeare survey, 1948, v. 11, N 9.}, суммировав все доводы за и против, пришел к решению, что отдельные сцены "Двух знатных родственников" принадлежат если не Шекспиру, то его подражателю и что пьеса имеет не меньше прав быть включенной в канон, чем "Тит Андроник", "Перикл" и I часть "Генриха VI".
      Этой проблемой занимался также М. Минков {Minkov M. The authorship of "The two noble kinsmen". - English studies, 1952, 33; Idem. "Henry VIII" and Fletcher. - Shakespeare quarterly, 1961, v. 12, N 3.}, который утверждает, что авторство "Генриха VIII" и "Двух знатных родственников" - одна неразделимая проблема и что ошибка большинства критиков в том и состоит, что они рассматривают две пьесы независимо друг от друга. Минков анализирует некоторые версификационные особенности, употребление местоимения "уе", форм "them - 'em", как и то, что он называет "флетчеризмами" в текстах этих двух пьес, и, присоединяя к этим данным выводы Харта и Партриджа {Partridge A. The problem of "Henry VIII" reopened. Cambridge, 1949.}, исследовавшего грамматические формы, считает несомненным, что Шекспир сотрудничал с Флетчером и в том, и в другом случае. Признавая, что в "Двух знатных родственниках" (так же, как и в "Генрихе VIII") стиль повествования не слишком типичен для Флетчера, Минков замечает, что в пьесах, созданных в соавторстве с Бомонтом, он меняется почти до неузнаваемости.
      Заслуживает внимания также работа Э. Ораса {Oras A. Extra-monosyllables in "Henry VIII" and the problem of authorship. - Journal of English and German philology, 1953, v. 52, N 2.}, который подверг статистической обработке тексты "Генриха VIII" и "Знатных родственников" и сравнил их с текстами последних пьес Шекспира и нескольких пьес Флетчера. Орас подсчитал односложные слова и женские рифмы. Его вывод совпадает с мнением Минкова.
      Против версии об участии Шекспира высказывались Максвэлл {Maxwell B. Studies in Beaumont, Fletcher and Massinger. Chapel Hill, 1939.}, также прибегавший к помощи статистики, и Армстронг {Armstrong E. A. Shakespeare's imagination. Lincoln, 1963.}, в чьей работе основой служил анализ образности.
      В настоящем исследовании пьесы получили следующие значения индексов в авторских группах:
      Кш Км Кч Кл Кдж
      Генрих VIII +70,0 +26,5 +23,5 -61,7 +46,0
      "Два знатных
      родственника" +16,0 +5,0 +36,0 +11,6 +18,3
      где Кш - индекс группы Шекспира, Км - Марло, Кч - Чапмена, Кл - Лили, Кдж - Бена Джонсона.
      "Генрих VIII" входит в группу с преобладанием Кш, но положительные значения трех других индексов наводят на мысль, что, возможно, здесь имело место сотрудничество с другим автором или просто эта пьеса мало характерна для Шекспира. "Два знатных родственника" во всех группах имеют положительные, хотя и невысокие, значения индексов. Как следует из этих данных, пьеса вряд ли принадлежит кому-нибудь из этих пяти авторов, и Шекспир здесь не имеет никакого преимущества перед другими.
      На следующем этапе анализа появилась необходимость сравнить текст "Знатных родственников" с текстами пьес Флетчера примерно того же периода. Для этой цели были отобраны пять пьес, написанных предположительно до 1615 г. и без участия Бомонта, - "Верная пастушка", "Укрощенный укротитель", "Месье Томас", "Валентиниан", "Безумный влюбленный".
      После подсчета жанрово-стилистических индексов были получены следующие данные:
      К1 К2 Кa Кb Кc
      "Верная +106,0 -149,6 +22,4 -56,0 -3,2
      пастушка"
      Укрощенный -130,0 +91,6 -1,4 -169,0 +86,6
      укротитель"
      "Месье Томас" -149,0 +115,8 -50,6 -187,0 +115,8
      "Валентиниан" -50,0 +84,6 -15,8 -45,1 +41,2
      Безумный -147,0 +67,1 +3,9 -53,3 +58,3
      влюбленный"
      Стилистически пьесы Флетчера распределились следующим образом: "Верная пастушка" примкнула к группе с преобладанием K1 ("высокого", поэтического стиля), причем значение K1 чрезвычайно высоко, все остальные - к группе 2, составленной из текстов, написанных разговорным стилем. Жанровая классификация пьес Флетчера оказалась несколько неожиданной и требует более подробного рассмотрения.
      "Верная пастушка" получила положительное значение индекса только в группе А (поэтической), хотя и недостаточно высокое, чтобы встать в один ряд с поэмами. Для сравнения заметим, что похожие результаты были у "Метаморфоз любви" Джона Лили. Ян Флетчер {Fletcher Jan. Beaumont and Fletcher. London, 1967.} считает "Верную пастушку" пасторалью, а по мнению Эпплтона, ""Верная пастушка" - ни комедия, ни трагедия, ни пастораль. Она бы смутила даже такого мастера драматургических дефиниций, как Полоний" {Appleton W. Beaumont and Fletcher. London, 1956, p. 17.}.
      Четыре остальные пьесы вошли в группу С (комедий), и если "Месье Томас" и "Укрощенный укротитель" не вызывают в этом плане никаких недоумений, то два других результата требуют объяснения, поскольку "Валентиниан" был написан как трагедия, а "Безумный влюбленный" - как трагикомедия. Значения Кс у этих текстов значительно ниже, чем у двух первых, но все же достаточно высоки, чтобы можно было объяснить их простой случайностью.
      Известно, что ни Флетчер, ни Бомонт вкуса к трагическому не имели, и во всем флетчеровском поэтическом наследстве насчитываются лишь две трагедии "Валентиниан" одна из них, - но они, по замечанию Эпплтона, "не подходят под категорию традиционной трагедии, и можно предполагать, что даже не слишком придирчивая публика тех времен находила их странными".
      Если учесть, что группа В в основном составлена из текстов елизаветинского периода и выделенные положительные и отрицательные признаки характерны более всего для елизаветинской трагедии, можно заключить, что лингвистически по крайней мере "Валентиниан" Флетчера ближе к традиционной комедии, чем трагедии. Не исключено также, что в данном случае мы имеем дело с эволюцией жанра, но этот вопрос требует дальнейших исследований.
      Учитывая, таким образом, влияние жанра и стиля на употребительность лексических единиц, можно установить признаки, типичные и нетипичные (положительные и отрицательные) для Флетчера.
      Положительные признаки: beseech, blow, business, even, fellow, fly, goodness, great, pray, take, virtuous, way, work, young, I, me, thou, ye, am, must, yet, above, up, -ly.
      Отрицательные признаки: answer, forth, Madam, send, dis-, his, is, might, will, of, in.
      На основании соотношения этих признаков в тексте вычисляются индексы групп Флетчера:
      "Верная пастушка" Кф = + 98,8
      "Укрощенный укроти- Кф = +92,7
      тель"
      "Месье Томас" Кф = +109,7
      "Валентиниан" Кф = +106,2
      "Безумный влюбленный" Кф = +93,3
      Как видно из вышеприведенного, значения индексов достаточно высокие.
      В то же время для "Двух знатных родственников"
      Кф = +44,9
      Если вспомнить результаты для этого текста, а также для "Генриха VIII" по всем авторским группам, то видим, что:
      Кш Км Кч Кл Кдж Кф
      "Два знатных +16,0 +5,0 +36,0 +11,6 +18,3 +44,8
      родственника"
      "Генрих VIII" +70,0 +26,5 +23,5 -61,7 +46,0 +29,11
      Судя по вышеприведенным результатам, лингвистически текст "Двух знатных родственников" ближе всего к манере Флетчера, хотя значение индекса меньше, чем для остальных флетчеровских пьес. Это наводит на мысль, что Флетчер был не единственным автором. Исходя из данных нашей классификации, претендовать на эту роль мог бы Чапмен (Кч = +36,0), так что гипотеза Найта {Knight Ch. Op. cit.} оказывается не такой уж необоснованной.
      Следует, однако, помнить, что статистический анализ не ключ к шифру, который скрывает тайну авторства литературного произведения. Количественные характеристики не могут указать на истинного автора и тем более не могут дать ответ на вопрос, является ли лингвистическое сходство текста с манерой, того или иного писателя результатом сотрудничества, подражания или стилизации. Статистический анализ позволяет лишь установить сам факт сходства или различия между текстами и тем самым свидетельствует за или против той или иной гипотезы, но и только.
      Исследование текста пьесы "Два знатных родственника" позволяет сделать следующие выводы: 1) стилистически пьеса близка манере раннего Флетчера, и, вероятно, он был одним из авторов; 2) скорее всего он был не единственным автором; 3) количественные данные не подтверждают гипотезы участия Шекспира.
      Что касается "Генриха VIII", то полученные результаты не, дают никаких указаний на то, что Флетчер приложил руку к этой пьесе. Возможно, Минков прав в своем утверждении, что при сотрудничестве стиль Флетчера меняется до неузнаваемости. Дальнейшая работа над текстами Бомонта и Мессинджера, вероятно, позволит получить ответ на этот вопрос.
      МАЛЫЙ ТЕАТР ИГРАЕТ ШЕКСПИРА...
      Статья первая
      А. Штейн
      Нами был сыгран почти весь Шекспир.
      А. Южин
      На столе у Марии Николаевны Ермоловой стоял бюст Шекспира. Об ее отношении к Шекспиру внук великой артистки писал: "Объективно она ставила Шекспира выше Шиллера, считая Шекспира средоточием человеческого гения, но субъективно Шиллер давал ей больше творческих стимулов..." {Мария Николаевна Ермолова. М.; Л.: Искусство, 1955, с. 408-409.}. Это относится не только к Ермоловой, но и к Малому театру вообще.
      Гуманитарный пафос пьес Шиллера и либеральное свободолюбие романтических драм Гюго оказывались ближе театру, чем трагедии Шекспира.
      Из этого не следует, что у Малого театра не было великих достижений и в шекспировском репертуаре. Шекспир на сцене Малого театра - яркая страница истории русской культуры. Почти беспримерный в XIX в. интерес к великому драматургу выразился в том, что пьесы Шекспира систематически шли на его подмостках. Иногда одновременно шло до восемнадцати пьес.
      Известна формула Достоевского о всемирной отзывчивости русской культуры. Основные общественные вопросы не были в России решены. И это побуждало передовую русскую мысль жадно приникать к опыту Запада. Высокий уровень русской литературы и искусства, возникших на гребне демократического подъема, позволял выбирать в культуре Запада самое значительное и ценное.
      Шекспир оказал огромное влияние на русскую литературу и искусство XIX начала XX в. {См. монументальный труд: Шекспир и русская культура/Под ред. академика М. П. Алексеева. М.; Л.: Наука, 1965. Особенно значительны в нем главы самого М. П. Алексеева и Ю. Д. Левина.} Но театральные интерпретаторы Шекспира порой постигали только отдельные стороны его художественной манеры или переводили реализм Шекспира в иное качество. Вопрос заключается в том, способны ли артисты, художники XIX-XX вв. адекватно раскрыть Шекспира.
      Они смогли выразить психологическое богатство и сложность его характеров. Но титанизм героев Шекспира, который опирался на ренессансную веру в безграничные возможности человека, оказывался часто недоступным артистам нового времени.
      Сами эти характеры воспринимались как далекие от современной жизни. Отсюда романтический аспект, в котором обычно выступали они в искусстве Малого театра. И вся линия постановоки Шекспира вместе с постановками Шиллера, Лопе де Вега, Гюго именовалась романтической.
      Шекспир был кумиром артистов Малого театра. Он был тем великим писателем, которого надо постигнуть, до которого надо возвыситься. Отсюда абсолютное доверие к тексту, подчинение себя Шекспиру. Но хотели ли того артисты XIX в. или нет, они толковали Шекспира в духе своего времени, отвечали своей интерпретацией на запросы своей эпохи.
      И когда благодаря их искусству образы Шекспира оживали на русской сцене, великий английский драматург становился полноправным участником русской идейной жизни.
      Анализ спектаклей и актерских работ прошлого имеет свои непреодолимые трудности. Это анализ из вторых рук, разбор спектаклей, которых я не видел.
      От блестящей полосы развития русской театральной шекспирианы остались рецензии, затерявшиеся в пожелтевших газетах и журналах, фотографии в театральном музее, да немногие пластинки. Конечно, среди рецензий есть такая, как "Гамлет, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета", столь же глубокая и знаменитая, как сам Мочалов в роли Гамлета.
      Но Белинский исключение. Многие рецензенты, на которых приходится полагаться, люди поверхностные и банальные. Часто их статьи написаны с той развязной насмешливостью, с которой бойкие журналисты считали возможным писать о театре. К тому же сегодняшний спектакль мог быть не равен завтрашнему. Дело не только в том, что один и тот же актер мог сегодня сыграть лучше, а завтра хуже. Большие мастера не переставали работать над ролью и после премьеры. Образ видоизменялся, рос, обретая новые краски, все это делает те характеристики, которые мы даем, условными и относительными.
      Мы стараемся их уточнять и корректировать. Приводим подлинные высказывания. Сталкиваем противоположные мнения. Опираемся на отзывы авторитетных ценителей - больших людей искусства. Там, где возможно, подключаем голоса наших современников.
      При работе над статьей мы использовали большой газетный и журнальный материал. В каждой характеристике спектакля или отдельного исполнителя мы опираемся на твердые и зафиксированные фактические данные. Но, чтобы не загромождать статью и не превращать ее в собрание ссылок и отсылок к источникам, мы даем ссылки только в том случае, когда высказывание или сообщенные факты исходят от известного критика или деятеля культуры,
      ЛЕГЕНДАРНЫЙ МОЧАЛОВ
      Мочалов - легендарный русский трагик, самый знаменитый русский исполнитель Шекспира.
      Со времен Белинского возникло противопоставление Мочалова Каратыгину. Каратыгин - представитель холодной, статуарной, точно выверенной игры. В своем искусстве он воплощал казенный и строгий классический Петербург.
      Мочалов играл в московском Малом театре. Сын актера, выходца из крепостных, он был далек от господ и казенной дворянской цивилизации, душой и образом жизни принадлежал народу.
      Конечно, романтическая эстетика и ее идеи были для Мочалова книгами за семью печатями. Но он гениально улавливал веянья эпохи и выражал их в доступной каждому форме.
      Неверно, что Мочалов небрежно относился к своему искусству, не учил ролей и умышленно бездействовал большую часть спектакля.
      Мочалов не мог лгать на сцене. Если материал роли совпадал с его собственным чувством, возникала вспышка и образ освещался ярким светом. Если не совпадал, подъема не получалось. Отсюда знаменитая неровность игры Мочалова. Он играл не спектакль, а отдельные моменты роли. Он не фиксировал образ, и каждый раз одни и те же места играл по-разному.
      И все же он не в меньшей степени, чем Щепкин, заложил основы русского сценического искусства.
      Мочалов играл Шекспира в тот период, когда переводы-переделки в духе классицизма заменялись переводами, более близкими к подлинному Шекспиру.
      В 1823 г. он сыграл Отелло в переделке Дюссиса, в 1837 г. в переводе Панаева, пускай сделанном с французского оригинала и прозаическом, но неизмеримо более точном.
      Недостатки пьесы Дюссиса были усилены русским переводчиком, передавшим ее напыщенными стихами.
      Герой трагедии был превращен в эффектного французского рыцаря, некоего бравурного трубадура, прославляющего войну и любовь.
      Но и эту пьесу Мочалов играл вне традиционной манеры. В чем же была особенность его исполнения? "Натуральность игры г. Мочалова казалась иногда впадающею в излишнюю простоту (тривиальность). Но причиною сего, нам кажется, напыщенный тон других действующих лиц и слог перевода, дико и неприятно отличавшийся какою-то надутостью от простоты его игры, к тому же, когда все декламируют по нотам, странно слышать одного говорящего по-человечески" {Павел Степанович Мочалов / Сост. Ю. Дмитриев и А. Клинчин. М.: Искусство, 1953, с. 120 (статья подписана "Любитель русского театра"). В этой книге собраны все основные материалы о Мочалове. Наш анализ строится только на этих материалах.}.
      Эта простота игры, поражавшая в напыщенном создании Дюссиса, проявилась еще сильнее, когда Мочалов сыграл настоящего Шекспира.
      По словам современников, Отелло Мочалова был человеком крупного масштаба, личностью, наделенной глубокой и могучей душой, способной чувствовать сильно и пламенно. Да и внешне Отелло Мочалова был значителен и величав - царственная поступь, манеры, полные достоинства.
      Белинский называет его "Великий Отелло". И одновременно "младенец" {Там же, с. 241.}. Итак, большой и яркий человек, но человек наивный, способный непосредственно и искренне воспринимать открывающуюся перед ним жизнь.
      "Повесть своей любви в сенате перед лицом дожа Мочалов, передавал просто, скромно, но необыкновенно нежно. Задушевный голос и теплое чувство мирили с похищением Дездемоны, и зрителю становилось ясно и понятно, за что и как эта скромная и нежная молодая девушка полюбила пожилого, толстогубого, чернокожего мавра" {Там же, с. 338 (статья Кублицкого).}.
      Белинский особенно выделяет вторую половину спектакля. Он вспоминает искаженное мукой черное лицо Отелло-Мочалова, его глухой, внешне спокойный голос {Там же, с. 240.}. "Блестящий монолог прощания со всем, что должно быть дорого воинственной: душе мавра, Мочалов читал с грустным отчаянием" {Там же, с. 339 (слова Кублицкого).}.
      Белинский перечисляет и те моменты, когда под влиянием страсти и муки Отелло "засверкал молниями и заговорил бурями". Но при этом в сцене удушения Дездемоны "было видно какое-то колебание, какая-то искра сожаления" {Там же.}. Замечателен был спор Отелло с Эмилией, в котором до сознания мавра доходит: страшная истина. Не позы, эффектные сцены и фанфары, а разительная правда в обрисовке Отелло и обуревающих его страстей характеризует игру Мочалова.
      Как замечает Белинский, Мочалов давал не только верный список с действительности. Он изображал жизнь в широкой перспективе, укрупнял и преображал ее.
      Белинский писал: "Я не пойду смотреть в роли Лира ни Мочалова, ни Каратыгина, потому что в первом, может быть, увижу Лира, но только Лира, а не короля Лира, а во втором - только короля, но не Лира-короля" {Там же, с. 257.}.
      Мочалов впервые сыграл Лира в 1839 г. Великий критик верно указывает те места, которые особенно удались Мочалову. Лир король был мало интересен. Артист вырастал в этой роли с того момента, когда возникает возмущение Лира неблагодарностью детей.
      Проклятие преступным дочерям Лир произносил с крайней раздражительностью, за которой предчувствовалось помешательство. Безумие Лира артист передавал в трогательной сцене, когда Корделия сидит над больным отцом. В сознании Лира происходит борьба между безумием и отцовским чувством.
      Наконец, современники запомнили последнюю сцену - Лир держит на руках труп дочери.
      Роль Ромео Мочалов сыграл сравнительно поздно - в 1841 г., артисту было сорок лет. Но и в этой роли были места, поражавшие зрителей искренностью и правдой. Так играл Мочалов первую вспышку страсти к Джульетте. Так играл он и сцену с Лоренцо, когда говорил, что может жить только рядом с Джульеттой и, взглянув на спокойное лицо старца, добавлял:
      Старик, ты не поймешь меня.
      Выразителен был и разговор с аптекарем. Грусть Ромео была окрашена едкой горькой иронией.
      Иначе черты своего дарования раскрывал Мочалов в роли Ричарда III. Белинский отмечал, что Мочалов обладал способностью, не прибегая к гриму, выражать суть персонажа. Мочалов "умеет переменять и свой вид, и лицо, и голос, и манеры, по свойству играемой им роли" {Там же, с. 240.}.
      Так менял он свой облик в роли Ричарда. Роль эта живо опровергает распространенное мнение о том, что Мочалов не обладал настоящим мастерством. Он был мастером, и мастерство его служило глубочайшему раскрытию пьесы и характера.
      Мы позволим себе привести довольно большое описание сцены обольщения леди Анны, сделанное талантливым пером Аполлона Григорьева. Интересно, что описание это подтверждает другой очевидец - Кублицкий.
      "Из-за всего этого вырисовывается мрачная зловещая фигура хромого демона с судорожными движениями, с огненными глазами... Полиняло-бланжевый костюм исчезает, малорослая фигура растет в исполинский образ какого-то змея, удава, именно змея: он как змей-прельститель становился хором с леди Анною, он магнетизировал ее своим фосфорически-ослепительным взглядом и мелодическими тонами своего голоса.
      - Боже мой, что это был за голос... В самой мелодичности было что-то энергическое, мужское... Нет, это была мелодичность тонов все-таки густых, тонов грудного тенора, потрясающих своей вибрацией..." {Там же, с. 330.}
      Аполлону Григорьеву вторит Кублицкий. "Здесь он мастерски пускал в дело свой чудный голос: его нежные, вкрадчивые звуки ласкали слух, как бы охватывали все существо слабой женщины, и она покорялась обаятельному влиянию искусителя".
      О другом эпизоде спектакля Кублицкий пишет:
      "Лицемерная сцена отказа принять корону передавалась московским актером тоже очень хорошо. Игра физиономии была замечательна; у него в этот момент было два лица, одно для представителей парламента, другое для публики..." {Там же, с. 339.}
      Так сыграть эту сложную сцену мог только тонкий мастер.
      Декорации спектакля были убогими и доморощенными. Меньше всего они были способны создать иллюзию. Но достаточно было появиться Мочалову, как на подмостках возникала правда.
      Так было в последней сцене, особенно плохо обставленной театром.
      "...Лишь раздавался еще за сценой крик Ричарда "Коня, коня, полцарства за коня", - все изменялось. Мочалов взбегал на сцену усталый, рассеянный; правая рука крепко сжимала рукоятку меча, ноги его путались, как будто шли по неровному полю... он приносил с собой всю бурю брани, весь ужас поражения. Зритель чувствовал, что в эту минуту королю дороже всего конь. Он утомлен, он хром, армия его разбита: королю нужней всего убежать с поля битвы. На другой день он способен отомстить за поражение десятками побед; но теперь ему нужен только конь" {Там же, с 340.}.
      Центральной ролью Мочалова не только в пьесах Шекспира, центральной ролью всего его творчества был Гамлет. Именно он сделал Мочалова властителем дум своего поколения.
      Первое представление "Гамлета" (Мочалов играл его в переводе Н. Полевого) состоялось 22 января 1837 г, Белинский описывает игру Мочалова на девяти представлениях. Оба они - и артист и критик - представляют свое время: Мочалов - юность нашего театра, Белинский - юность литературной критики.
      Главный критерий, с которым Белинский подходит к исполнению Мочалова, то, насколько соответствует оно пьесе Шекспира. Ведь Белинский начинает свою статью просто с разбора шекспировского "Гамлета".
      Гамлет как раз и был той ролью, которая в решающих моментах совпала со сферой собственных страстей и дум Мочалова. Грусть, любовь, негодование и презрение, переходящее в оскорбленность за человека, тоска и потеря веры в него - все это было стихией Мочалова {См.: Марков П. А. Малый театр тридцатых - сороковых годов - В кн. Московский Малый театр. М.: Госиздат. 1924. с. 167-247.}.
      Стиль исполнения, как и стиль самого критика, стиль поэтический, восторженный, особенно сказался в описании того, как играл Мочалов на первом представлении сцену мышеловки.
      Уходят король и его свита. "Наконец остается один Горацио и сидящий на скамеечке Гамлет, в положении человека, которого спертое и удерживаемое всей силою исполинской воли чувство готово разразиться ужасною бурею. Вдруг Мочалов одним львиным прыжком, подобно молнии, со скамеечки перелетает на середину сцены и, затопавши ногами и замахавши руками, оглашает театр взрывом адского хохота... Нет! если бы по данному мгновению вылетел дружный хохот из тысячи грудей, слившихся в одну грудь, - и тот показался бы смехом слабого дитяти в сравнении с этим неистовым, громовым, оцепеняющим хохотом, потому что для такого хохота нужна не крепкая грудь с железными нервами, а громадная душа, потрясенная бесконечною страстию... А это топанье ногами, это махание руками, вместе с этим хохотом? - О, это была макабрская пляска отчаяния, веселящегося своими муками, упивающегося своими жгучими терзаниями... О, какая картина, какое могущество духа, какое обаяние страсти!.." {Павел Степанович Мочалов, с. 221.}
      Мы нарочно привели этот большой отрывок. В нем удивительно отразилось время актера и критика.
      Но стиль исполнения еще не решает проблемы трактовки характера Гамлета во всей ее полноте. Подводя итоги своему впечатлению от первого спектакля, Белинский отмечает, что "мы видели Гамлета не столько шекспировского, сколько мочаловского, потому что в этом случае актер, самовольно от поэта, придал Гамлету гораздо более силы и энергии, нежели сколько может быть у человека, находящегося в борьбе с самим собою и подавленного тяжестью невыносимого для него бедствия, и дал ему грусти и меланхолии гораздо менее, нежели сколько должен ее иметь шекспировский Гамлет.
      И добавляет:
      "Словом, он был великим творцом, но творцом субъективным, а это уже великий недостаток" {Цит. по: Там же, с. 228.}. Правда, в дальнейшем Белинский оговаривает, что это относится отнюдь не ко всей роли, а к отдельным ее местам. Говоря о следующих представлениях, он отмечает, что многие сцены были сыграны Мочаловым более верно. Тем не менее оценка эта очень важна.
      Ведь и Аполлон Григорьев отмечает в Гамлете Мочалова "излишек энергии и сил" {Там же, с. 332.}.
      Да, Мочалов играл Гамлета в соответствии с требованиями своего времени. Это был Гамлет эпохи Лермонтова, эпохи субъективного и действенного отрицания.
      Сам Лермонтов сказал: "Мне нужно действовать". Исследователи давно установили своеобразные переклички между трактовкой Мочалова и высказываниями о Шекспире Лермонтова. Правда, письмо Лермонтова написано пятнадцатилетним мальчиком. Но оно тем более интересно, ибо предвосхищает Мочалова и Белинского. "Вступаюсь за честь Шекспира. Если он велик, то это в Гамлете, если он истинно Шекспир, этот гений необъемлемый, проникающий в сердце человека, в законы судьбы, оригинальный, то есть неподражаемый Шекспир, - то это в Гамлете".
      Лермонтова увлекает образ одинокого, но внутренне сильного Гамлета, осыпающего своих противников язвительными насмешками. Лермонтов так передает слова принца, обращенные к Гильденстерну и Розенкранцу: "Ужели после этого не чудаки вы оба? когда из такой малой вещи вы не можете исторгнуть согласных звуков, как хотите из меня, существа, одаренного сильной волею, исторгнуть тайные мысли?.." {Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. М.; Л.: ОГИЗ, 1948, т. 4, с. 400-401. Последний по времени серьезный анализ этой проблемы дан Ю. Д. Левиным в кн.: Шекспир и русская культура, с. 241-245.}.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26