Все идет к тому, чтобы сравняться со Штирией – остаться без прав, без голоса, только повиноваться? Да, к тому и шло! Во главе Хорватии стоял Джюро Драшкович, бан и епископ, военная же власть находилась в руках Гашпара Алапича. Слава о Драшковиче разнеслась по всему христианскому миру с тех пор, как благодаря своему красноречию он победил отцов церкви на Тридентском соборе; учен был Драшкович, разве не о том свидетельствовали его полные мудрости книги; однако будучи скорее придворным, чем хорватским баном, в погоне за славой Драшкович сговорился с двумя магнатами, которые замыслили превратить старое королевство Хорватию в военную колонию и немецкую окраину. Вот почему лучшим помощником эрцгерцога Карла являлся бан Хорватии. Но Драшкович действовал не открыто. Он был умен и лукав. Бан расставлял свои сети в мутной воде и ловко заманивал в них вельможей, владык церкви, славных воинов или горожан. Драшкович всех знал как свои пять пальцев. А Гашо Алапич? В изуродованном теле воина таились благородное сердце, пылкая душа и недюжинный ум. А расчет, хитрость? Сабля, сабля была его последним словом. Но он, словно сквозь мрак, предугадывал, к чему идет дело. «Я не вмешиваюсь, – говорил он, – пусть знать держит ответ перед богом!» Драшкович трудился, писал, отдавал приказы, расследовал и утешал, обещая, что не ляжет в могилу до тех пор, пока останется хоть один турок между Савой и Дравой. И вдруг, точно гром среди ясного неба, пронесся по королевству слух, что князь Джюро Драшкович уже не бан Хорватии и не загребский епископ, князь Джюро Драшкович – архиепископ калочский и королевский канцлер! «Почему?» – вопрошало взволнованное дворянство. Разве Хорватии не нужен законный правитель, именно сейчас, когда со всех сторон ей грозит беда? Почему же Драшкович отрекся от своего поста? И кто будет баном? Никто! Разве его светлость эрцгерцог Карл не губернатор всего королевства?! Не пришлось ли умному епископу отстраниться, чтобы предоставить эрцгерцогу свободу действий? И сабор ни к чему! Ведь сто голов – сто желаний! Легче управлять, когда у кормила одна воля!
Взволновалась страна. Этого еще недоставало! Ко всем бедам еще и смута в собственном доме. Что значит стадо без вожака? Нет, не бывать этому! Нашлись, конечно, услужливые сторонники и у Драшковича, уверявшие народ, что все хорошо и прекрасно, и выдававшие черное за белое. Но коли дело идет о жизни, краснобайством не поможешь. Все отлично понимали что к чему. Хорваты народ решительный, но не безрассудный, и когда подбан, господин Лацко Буковацкий, расписал им все наилучшим образом, они ответили: «Нет, брат. Так не пойдет! Знаем, что нам готовится!» Начались собрания в замках, и, несмотря на то что снег был глубок, а дороги непроезжие, дворяне зачастили друг к другу, держали совет, братались и клялись дружно и согласно следовать древним обычаям.
Слух об отставке Драшковича застал Гашо Алапича за обедом.
– Ха, ха, ха! Ужели так, domine collega? – спросил горбун, вытирая салфеткой жирные усы. – Bene! Это бы означало: ступай и ты подобру-поздорову, кум Гашо! Откажись от своей должности и не стой на пути его светлости эрцгерцога Карла. Уйду, уйду! Но прежде хоть недолго, да вволю похозяйничаю. Да, и покажу этим господам, что я еще хорватский бан, клянусь саблей, покажу! А там видно будет.
И Гашо написал приказ прабилежнику королевства Ивану Петричевичу созвать сабор всех сословий королевства в Загребе в 1577 году в кантатную неделю, дабы держать совет о сугубо важных делах родной земли.
Наступило кантатное воскресенье, кончилась литургия. По залу епископского замка города Загреба беспокойно разгуливал взад и вперед, сунув руки в карманы, чернобородый человек в шелковом епископском одеянии и красной шляпе – Джюро Драшкович. Архиепископ хмурил лоб, видно было, что он не в духе, У окна стоял крупный мужчина почтенного возраста в темно-синем бархатном кафтане с большими серебряными пуговицами – подбан Буковацкий.
– Ну, как дела, spectabilis?
– спросил архиепископ. – Я ничего не понимаю. Вот уже два дня сижу в Загребе, а никто ко мне не является. Или, может, хорватское дворянство позабыло, кто такой князь Драшкович! Ну, господин подбан, каким вы оказались апостолом, много ли рыбы в ваших сетях?
– Ваше преосвященство, – ответил подбан с кислой миной, – трудился я денно и нощно, использовал всю силу авторитета своей власти, чтобы склонить на нашу сторону как можно больше голосов среди дворянства, но тщетно!
– Значит, дело плохо, как же это получилось?
– Не знаю, они все как истуканы, а чуть заденешь за живое, тотчас кричат: «Ага, и этот хочет немцам заделаться!»
– Глупцы! Не понимают, что государство должно быть сильным. Разве мы сможем одни противостоять тем дьяволам? Мало ли полегло людей! Глупцы!
– Argumenta
тут помогают слабо, ваше преосвященство, – ответил подбан. – С того дня, как ваше преосвященство сложили с себя сан бана, у них только одно на уме, знай себе кричат: «Пусть скажет свое слово сабор!» Подавай им сабор, и все тут.
– Сабор! Ох, в жизни не прощу господину Вуковинскому, – он угрожающе поднял кулак, – что он обманом созвал сословия! А как можно отказать, если таков закон? В будущем найдется средство и против него, но сейчас? Во всяком случае, удалось ли вам склонить на свою сторону хотя бы мелких дворян?
– Их-то меньше всего. Лишь кое-кого из турополъских, и то лишь потому, что они враги Грегорианца, но их тоже немного. А прочие точно взбесились. Одних заманил в свою партию господин Алапич, а других, дворян Моравча, привлек на свою сторону господин Борнемиса.
– И этот тоже?
– Да, и этот! Дворяне негодуют на немецких солдат sa грабежи.
– Этого еще недоставало. Черт! Неужто господа немецкие бароны не могут обуздать своих солдат! Об этом я им заявил открыто в присутствии его величества короля.
– Больше всех беснуется Грегорианец из Медведграда. С тех пор как он выиграл тяжбу у загребчан, он подкапывается и под ваше преосвященство.
– Знаю, – продолжал архиепископ и, остановившись перед подбаном, взял его за серебряную пуговицу, – но хорошо ли вы знаете Грегорианца? Ведь если заполучить его, за нами пошло бы большинство!
– Думается, знаю его хорошо.
– А можно ли как-нибудь привлечь его на нашу сторону?
– Полагаю, нет.
– А я думаю, да! Разве он не жаден, не честолюбив? Впрочем, оставим это! Я сам им займусь. Все-таки, может…
– Но, ваше преосвященство, до открытия сабора осталось всего два часа!
– Достаточно сказать ему два слова!
– Сомневаюсь. Он тверд как кремень.
– Оставим это. Знаю, что вы далеко не друзья после того, как заставили его отца отказаться от подбанства. А сейчас, прошу вас, ваша милость, пригласите ко мне господ цесарских комиссаров Тойфенбаха и Халека. Они в том конце замка.
Вскоре подбан возвратился с известным нам Сервацием Тойфенбахом и с Видом Халеком – генералом Славонской Краины, угрюмым, закованным в панцирь великаном.
– Садитесь, ваши превосходительства господа генералы! – предложил им владыка. Генералы уселись. – Как я понял только что из слов его милости господина подбана, наши дела обстоят неважно. Сабор выскажется против нас. Хорватским и славонским господам наплевать на цесарскую милость, они борются за свои привилегии.
– Им бы вот что показать! – И Тойфенбах хлопнул по мечу.
– Это ложный путь, – возразил лукавый отец церкви. – У вашего превосходительства слишком горячая кровь! Не грози палкой – собака не залает, – говорит старинная поговорка. Придется ждать. Если мы заявим, что явились добиваться, чтобы Хорватия стала вотчиной Римской империи, они восстанут все до единого, и мы уйдем ни с чем. А нам нужны деньги для Копривницы, кстати потребуем их! В этом они не могут нам отказать. Пусть Алапич еще некоторое время, для отвода глаз, управляет, но мы разделаемся и с ним, тем более что он только субан и не присягал сабору.
– Подобный путь покажется слишком долгим его светлости эрцгерцогу, – заметил Халек.
– Не беспокойся, за это отвечаю я, – бросил архиепископ. – Тише едешь – дальше будешь, вот что мы должны взять себе за правило.
– Тише едешь – дальше будешь, – повторил подбан.
– А что проку в подобных ухищрениях, ваше преосвященство? – возразил Тойфенбах. – Я быстро справился бы с этим делом! Дайте мне две-три роты, и даю голову на отсечение, через месяц я укрощу этих бунтовщиков.
– Ошибаетесь, генерал, – промолвил Драшкович, гордо подняв голову, – ошибаетесь! Я знаю, какая кровь течет в жилах этих людей. Она и во мне. Хоть у наших дворян и горячая кровь, они не трусы, мой генерал. Они отлично владеют и саблей и ружьем. Мечом вы их но запугаете. Только все дело испортите. Найдет коса на камень и точка. Однако наш народ отличается непостоянством. Вдруг загорится, а потом снова остынет. И пусть себе горит, а как только остынет, мы его и обуздаем. Сейчас нам нужны только деньги.
– Склоняюсь перед мудростью вашего преосвященства, – ответил Тойфенбах, – сам вижу, что иначе ничего не получится. Пусть Алапич остается тем, кто он есть, то есть баном, а правильнее сказать ничем. Окончится сабор, разъедутся эти крикливые господа по своим деревянным замкам, и светлейший эрцгерцог сумеет растолковать им, кто хозяин и чьи приказы следует исполнять, избери они хоть десять банов! Потому что в конце концов нужно навести порядок и прекратить это вавилонское столпотворение, вырвать с корнем давнишние беззакония, которые они называют своими вольностями. Это ясно каждому христианину. Одна голова, одна воля должна стоять над всеми, а прочие пусть повинуются! Знаю, на нас посматривают косо из-за того, что мы не говорим на их языке и не одеваемся по ихнему. Впрочем, будь эти господа поумней, они благодарили бы бога за то, что мы пришли сюда очистить и населить их несчастную землю, которая без нас давным-давно бы стала добычей турецкого султана.
– Ого-го, полегче, господин генерал! – остановил его задетый за живое Драшкович. – Говорите, навести порядок? Отлично! Я тоже за порядок, я тоже выполняю волю его светлости эрцгерцога и неизменно поддерживаю его так же, как и вы, господа. Однако забавно слышать, что нам следует учиться порядку у вас. Не обижайтесь, но я скажу вам прямо: больше всего беспорядка учиняете в стране вы, и вы же преднамеренно создаете его светлости основные препятствия.
– Мы? – Халек вскочил.
– Да, – отрезал Драшкович, – потому что ваши солдаты грабят, жгут, подобно туркам, даже хуже, чем турки, и народ видит в нас не друзей, а врагов.
– Ваше преосвященство, – протянул, подымаясь с места, Тойфенбах, – где? когда?
– Да вот как раз сейчас мне стало известно, что ваши солдаты истязали и грабили дворян в Моравче.
– Сущая правда, – подтвердил подбан.
– Клевета! – грубо прервал его Тойфенбах.
В этот миг отворилась дверь и вошел Рингсмаул.
– Ваши превосходительства, – промолвил он, – господин Гашпар Алапич только что отрекся перед сабором от байского сана.
– Гром… прости, господи, мои прегрешения! – Драшкович топнул ногой. – Господа, пойдемте на сабор!
13
В кантатное воскресенье, а именно на восьмой день месяца мая лета 1577, в обычно тихом именитом городе на Гричских горках народ кишмя кишел. Даже весеннее солнышко улыбалось, видя, как множество умных и благородных мужей, кто верхом, кто пешком, все в к?лпаках с перьями, с верными подругами-саблями на боку, собирались в старый Грич. Конский топот, разговоры, звон оружия, приветствия и брань. Вот рыцарь в серебряных доспехах, остановив коня, нагнулся, чтобы дружески пожать руку толстому всаднику; вот усач из дружины какого-то князя честит городских старейшин за то, что его конь уже третий раз спотыкается об острые камни загребской мостовой. Вот группа мелких дворян с короткими сабельками в руках, покачивая головами, рассуждают о том, что их ждет, а прелестные загребчанки фланируют перед домами и смотрят во все глаза. А крика, шума больше, чем на храмовом празднике, впрочем, все это по душе почтенным горожанам. Солнце улыбалось по-весеннему, народ веселился, только вельможи не смеялись и мрачно глядели в землю. «Лига вельмож, дворянства и прочих сословий королевства Далмации, Хорватии и Славонии» стекалась на великий сабор в королевский город Загреб держать совет, как спасти отечество.
С тяжелым сердцем собирались вельможи в Загреб. Да и как иначе? Все они знали, что эрцгерцоги Эрнест и Карл всячески стремятся изменить и сломать старые порядки Хорватии. Знали, что в их намерение входит упразднить пост бана, отобрать у него право созывать сабор и стоять во главе народного войска. Известно было также, что первый бан отрекся, а тот, которого величали еще баном, то есть Гашо Алапич, не имел подлинной власти. Судачили еще о многом другом, но больше по углам, причем резко и зло. Маленький Гашо, у которого внутри все кипело, обманул своего прежнего друга, изворотливого Драшковича, и созвал в Загребе сабор, видя, какая каша заваривается среди дворянства, и понимая, что сабор ни в коем случае не обратится в стадо кротких овечек. Светлейшие Эрнест и Карл от подобного самоуправства пришли в ярость; еще Максимилиан II всячески противодействовал старому закону, согласно которому бан по собственному почину созывает сабор, эти же два наместника стремились во что бы то ни стало прибрать к рукам хорватское дворянство. Особенно разъярился сидевший в Граце Эрнест.
Он задумал одним ударом разбить замысел маленького подбана. Однако мудрый Драшкович, отлично зная благородный, но изменчивый нрав хорватов, успокоил разгневанного наместника, убедил его благословить ради общего блага, хотя бы для видимости, созыв хорватского сабора. Иначе, конечно, рассудила королевская палата в Пожуне, ибо те, кто занимается деньгами и счетами, обычно люди хладнокровные. В пожунском казначействе цехины были наперечет. Половина Венгрии стонала под турецким ярмом, и государственные налоги платить было некому. Хорваты? Хорваты, говоря правду, сами определяли и собирали налоги, сами содержали войско, но поскольку турецкие нехристи грабили, жгли и уничтожали добро, часто случалось, что у королевского казначея Славонии не было и дырявого динара, и пожунской палате приходилось волей-неволей помогать им, давать же деньги, когда их нет, очень трудно. Умудренная опытом палата еще в феврале месяце лета 1577 высказала свои опасения его светлости господину эрцгерцогу Эрнесту. Узнав о его согласии на созыв сабора и обсудив всесторонне этот вопрос, палата пришла к убеждению, что имеется серьезное затруднение, которое может помешать загребскому сабору. «Ибо без бана, – писала государственная палата, – нет в Хорватии сабора, если же его светлость эрцгерцог милостиво пожелает заменить пост бана каким-либо другим, то палата сомневается, сохранят ли сословия покорность наместнику, так как, по древнейшему обычаю Хорватии, главный сабор собирается лишь по требованию бана. Следовательно, в первую очередь его королевскому величеству необходимо назначить законного бана. Но поскольку его преосвященство господин архиепископ калочский и загребский ныне именуется канцлером двора, а укрепление Копривницы и прочие весьма важные дела не терпят отлагательства, поскольку хорватские господа уже созваны на сабор, то государственная палата всепокорнейше заявляет, что на встрече комиссаров с дворянством будет вынесено лишь предварительное соглашение, покуда нет законного бана, который собрал бы законный хорватский сабор».
– Прочтите, ваше преосвященство, что пишет премудрая государственная палата, – сердито сказал еще в Граце эрцгерцог Эрнест, протягивая Драшковичу бумагу.
Лукавый отец церкви принялся за чтение всепокорнейшего и осторожного послания пожунских казначеев. Прочитав, он улыбнулся и положил бумагу на стол со словами:
– Эти нищие крезы, ваша светлость, кажется, превратились в премудрых папинианцев,
рассуждающих о законе с подлинно фискальским буквоедством, хотя кому, как не им, лучше всего должна быть известна старая поговорка: «Нужда закона не знает».
– Ну, а мы что будем делать? – спросил наместник.
– Ad acta, ваша светлость, ad acta,
– промолвил, усмехаясь, Драшкович. – Пусть себе мудрствуют!
– А наш план?
– В целом он еще не созрел! Придется ждать. «Chi va piano, va lontano»,
– говорят итальянцы. В будущем году плод созреет. Ведь мои хорваты нынче львы, завтра овцы. Пускай сейчас порычат на турок, а мы подождем, пока они не станут кроткими. Нам необходимы деньги, и немедленно, на постройку крепостей и на солдат. Они должны их дать!
– А если они начнут крохоборствовать подобно палате?
– Если это случится? – Драшкович задумался. – Ха, ха, ха! Я вспомнил своего дражайшего коллегу Гашпара! Он попадется в собственную ловушку – и отлично! Клянусь богом, он ведь бан наполовину, да и то лишь по названию, а считает себя полновластным баном. Не он ли созвал сабор? Пусть останется баном pro forma,
вот и законный сабор! Как видите, ваша светлость, палата in puncto juris
явно ошиблась! – Драшкович улыбнулся. – К тому же Лацко Буковацкий действует, и я надеюсь, что за мной пойдет большинство. – И Драшкович снова улыбнулся.
– Прекрасно, – промолвил радостно Эрнест, вскочив с места, – разум вам, reverendissime, никогда не изменяет. Однако если вы уверены, что за вас большинство, то почему бы нам не пойти и дальше?
– Пожалуй, что так, ваша светлость! – ответил Драшкович.
Через несколько месяцев владыка уехал в Загреб.
Гашо Алапич, узнав о прибытии в Загреб королевских комиссаров Драшковича, Халека и Тойфенбаха, диву давался, как это они признают его законным баном. «В чем дело? – думал он. – Я рассчитывал на сопротивление, а тут все тихо-мирно!».
За день перед началом сабора Гашо долго просидел во дворце Николы Желничского, там же был и Врамец. Покинул их горбун чрезвычайно веселым.
В зале сабора в королевском городе Загребе царит необычайное оживление. Вокруг длинного, покрытого зеленым сукном стола с толстенными книжищами, бумагой, чернильницами и разукрашенным ларем, где хранились буллы, подтверждающие вольности королевства, толпятся депутаты сабора, все в богатых доломанах, расшитых серебром и золотом, в к?лпаках, на которых поблескивают жемчуг и самоцветы, с чеканными саблями на боку. Казначей Мийо Коньский подшучивает над крошечным судьей Мато Црнковичем из Црнковца, то и дело фыркая в свои длинные русые усы. Посланцы Вараждина Кашпар Друшкоци и Иван Забоки наседают на господина Петара Раткая Великотаборского и ведут бурный разговор о том, что господин Мато Кеглевич, пользуясь силой, отнимает и убивает у них кметов. Господин Раткай, поглаживая черную бородку, удивляется такому насилию и упоминает мимоходом, что Мато Кеглевич большой друг бывшего бана Драшковича. Господин Нико Алапич Калничский, брат бана, собрав вокруг себя калничских дворян из бывших крестьян, расхваливает брата до небес. Преподобный настоятель Нико Желничский угодливо кланяется светловолосому господину Степко Тахи и одновременно украдкой подмигивает Фране Столниковичу, который всячески уверяет дворян из Моравча, что будет защищать их от насилий, чинимых солдатами Халека. Чуть подальше стоит жилистый старик лет шестидесяти, в голубом доломане. У него черные горящие глаза и небольшие усики; это Блаж Погледич, туропольский жупан, он оживленно разговаривает с высоким, худым, одетым в темные одежды литератом Иваном Якоповичем, посланцем именитого города Загреба. В углу одиноко сидит мрачный, задумчивый Грегорианец Медведградский, опираясь на свою широкую саблю. А дворянство все валит и валит, разговаривая, крича, бряцая оружием. Среди дворян кое-где чернеют длинные сутаны преподобных отцов церкви.
Несмотря на сутолоку и шум, господин Иван Петричевич Микетинский, помощник прабилежника, сидя за столом, разбирает бумаги с большими печатями, листает параграфы закона, чинит перья; лишь изредка поднимает он свою лысую голову и щурит живые синие глаза в сторону главного входа, словно поджидает кого-то.
Стоило вглядеться в это бурлящее море, в хмурые молчаливые лица мелких дворян, в их метавшие молнии глаза, как сразу становилось ясно, что в глубинах этого моря поднимается буря.
Прошло полчаса, прошел час, колокол на церкви св. Марка пробил одиннадцать раз. Шум все усиливался.
– Бап! Где бан? – слышалось со всех сторон.
– Пошлите за баном, – раздался откуда-то возглас. Желничский медленно подошел к Петричевичу.
– Где господин подбан? – спросил настоятель.
– У комиссара, преподобный отец! – вполголоса промолвил Петричевич, улыбаясь.
Желничский шепнул Петричевичу что-то на ухо, и тот закивал головой.
Настоятель поднялся на возвышение.
– Слушайте! Слушайте! – раздалось одновременно из сотен уст.
Шум стих.
– Пречестные, честные, именитые, вельможные, благородные, высокие, мудрые и уважаемые господа сословий королевства Далмации, Хорватии и Славонии, – начал настоятель. – Вельможный и уважаемый господин Гашпар Алапич Вуковинский и Калничский, бан и военачальник, с согласия его светлости князя Эрнеста, эрцгерцога Бургундского, графа Тирольского и наместника его святейшего королевского величества, созвал на сегодняшний день лигу вельмож, дворян и прочих сословий королевства на славный сабор в этом королевском городе, дабы, выслушав пожелания господ комиссаров его королевского величества, посоветоваться и вынести на благо отечества решение. Согласно обычаям и законам королевства, главный сабор испокон веку возглавляет бан, поэтому я почтительно предлагаю нарядить от всех четырех сословий, а именно: от вельмож, дворян, духовенства и горожан, – посольство к его высокородию бану с тем, чтобы препроводить упомянутого господина бана на сабор.
– За баном! Vivat banus! – заревела сотня глоток.
Покуда Желничский держал речь, в зал вошел молодой дворянин Михайло Войкович, торопливо приблизился к Петричевичу и передал ему письмо.
– Вскройте и прочтите, ваша милость! Приказ бана! – промолвил юноша.
Петричевич распечатал письмо. Он читал, и лицо его бледнело, письмо сразило его, точно громом.
Едва настоятель закончил свою речь, Петричевич вскочил и, нарушая все правила и обычаи, закричал во все горло:
– Господа, прошу внимания!
– Что такое? В чем дело? – послышалось отовсюду.
– У нас больше нет бана! – крикнул Петричевич дрожащим голосом.
Грохот прошел по залу. Рев и крики разбушевавшегося собрания не давали ничего понять. Возгласы удивления смешались с бряцаньем сабель, смехом и бранью. Дворяне столпились вокруг Петричевича, который стоял точно истукан, зажав в руке злосчастное письмо.
– Пускай читает! – крикнул Раткай.
– Послушаем, послушаем! – крестясь, промолвил Иван Забоки.
– Ха! Лиха беда начало! – весело бросил Борнемиса.
– Что, что случилось? – волновались дворяне.
– Abdicavit! Отрекся! – ответил Петричевич.
– Почему? – крикнул во все горло Блаж Погледич, протиснувшись к зеленому столу.
Петричевич пожал плечами, а Нико Алапич злорадно улыбнулся, как бы любуясь общим смятением. Только Степко Грегорианец не двинулся с места, спокойно наблюдая за волнующимся вокруг Петричевича морем султанов. Его, казалось, не удивила эта весть. Желничский, стоя на трибуне, немного подался вперед, вслушиваясь в общий говор, и, когда до его ушей долетело, что Алапич отрекся от поста бана, покачал удивленно головой и подошел к Петричевичу, но в этот миг его взгляд скрестился со взглядом угрюмого Грегорианца, и тонкая улыбка скользнула по губам хитрого каноника. Посланцы, позабыв о порядке и своем дворянском достоинстве, кричали, ругались без зазрения совести и диву давались, откуда этот гром средь ясного неба. Немало Алапичевых друзей, для которых Драшкович был бельмом в глазу, принялись громко укорять вуковинского господара за то, что в такое трудное время он бросил дворянство на произвол судьбы. Хитрый горбун поделился своим замыслом лишь с немногими, оттого и наступила такая растерянность. Но шум внезапно утих, все вздрогнули. Громкие трубные звуки перед дворцом привели посланцев в себя. – Цесарские комиссары! – крикнул Петричевич, и господа дворяне поспешили занять свои места.
В самом деле, перед дворцом остановилась большая застекленная карета, окруженная десятком конных немецких латников.
В скупщину вошел архиепископ Драшкович в шелковой сутане, с сверкающим смарагдами крестом на груди. Несмотря на все усилия казаться спокойным, он был бледен и хмур. За ним шагал Серваций Тойфенбах в широкополой, украшенной перьями шляпе, с заносчивым видом держась за свой длинный меч, и Вид Халек, генерал Славонской Краины, в блестящей кирасе, опоясанный бело-красным поясом – цветами краинского войска. Шествие замыкал весьма растерянный подбан Буковацкий.
Драшкович поклонился собранию, а дворянство, столько раз встречавшее его бурными приветствиями как главного столпа отечественных вольностей, точно окаменев, безмолвствовало. Комиссары молча прошли на свои места, и архиепископ начал свою речь сдавленным голосом, выдававшим, что в душе у него все кипит и бурлит.
– Пречестные, именитые, вельможные, мудрые и уважаемые господа всех сословий королевства Далмации, Хорватии и Славонии! Его светлость князь Эрнест, эрцгерцог австрийский, наместник его цесарского и королевского величества предложили в письменном виде с приложением печати его высокородию, господину Гашнару Алашгчу Вуковинскому, бану королевства, созвать лигу вельмож и дворян на главный сабор и держать совет о нуждах несчастной нашей родины. А дабы славным сословиям и чинам было ясно, каково милостивое желание его светлости, он послал меня и благородных господ генералов Сервация Тойфенбаха и Вида Халека в качестве комиссаров объявить вам из уст в уста, милостивые государи, его светлую волю и приказ, а также мудрый и обстоятельный совет, как сохранить королевство под славным скипетром и защитить его от кровного врага христианства. Достославные сословия…
– Простите, ваше преосвященство, а также и вы, достославные сословия, – вскакивая, яростно перебил архиепископа Столникович, – что прерываю речь господина королевского комиссара…
– Говори! Послушаем! – заволновались дворяне.
– Пусть говорит королевский комиссар! – крикнул Нико Тахи, покраснев от гнева.
– Нет, пусть говорит Столникович! – закричали дворяне из Моравча.
– Столниковича! – загремело собрание.
Драшкович гневно сжал губы и опустился в кресло.
– Достославные сословия, – продолжал Столникович, – хоть человек я маленький и недостойный и, видимо, нарушаю порядок, осмеливаясь указывать достославным сословиям путь, по которому следует идти, но все же полагаю, что каждый хорватский дворянин должен стоять на страже законов и обычаев отчизны. Потому моя душа понуждает меня спросить, где наш глава, наш бан?
– Где наш бан? – заревел зал.
– Достославные сословия! – пролепетал в страхе подбан Буковацкий.
– Мы не спрашиваем о подбане, где бан? – стукнув кулаком по зеленому сукну, крикнул Петар Раткай.
– Милостивые государи, – вмешался Петричевич, – высокородный господин Гашпар Алапич объявляет в этом послании достославному собору вельмож и дворян, что он отказывается от банского сана и посылает свою отставку, его королевскому величеству в Прагу.
– Позор! – загорланил было Мате Кеглевич. Но в тот же миг вскочил Степко Грегорианец, в бешенстве схватившись за саблю. Кеглевич тут же умолк.
– Достославные господа! – раздался проникновенный голос из толпы дворян, и на трибуну поднялся никем до сих пор не замеченный горбун.
– Vivat Алапич, vivat! – закричали дворяне.
– Достославные сословия, – продолжал Алапич. – От всего сердца сожалею, что взволновал почтенное собрание своим сообщением, но еще больше сожалею о том, что некоторые высокие господа укорили меня в трусости. Что я не трус, знает все королевство, мне приходилось бить не только взбунтовавшихся кметов Загорья, но и турецкие нехристи не раз испытали на себе остроту моей сабли. А почему я больше не бан, почему вернул светлой короне свой сан главы королевства, я объясню славному собранию позже и, надеюсь, обелю себя в глазах дворянства. И если моя нескладная речь вызывает в вашем сердце еще искру почтения и любви ко мне, то заклинаю вас, милостивые государи, выслушать прежде всего мудрые речи благородных господ комиссаров, ибо верю, что речи их будут подобны целебному бальзаму для наших тяжких ран. – И со злорадной улыбкой на устах Алапич поклонился Драшковичу, тот даже вздрогнул, точно его змея ужалила.
– Vivat Алапич! – воскликнуло дворянство. – Послушаем комиссаров!
Внезапно поднялся Драшкович, глаза его сверкали, улыбаясь, он начал:
– Где любовь да совет, там и горя нет, достославные сословия нашего гордого королевства. Больше чем когда-либо, милостивые государи, мое глубоко встревоженное сердце принуждает меня повторить эти избитые слова. Истинный бог, я выступаю здесь не от своего имени; его светлость господин наместник послал меня сюда, но если мое звание обязывает меня быть лишь передатчиком его пресветлой воли, то душа велят говорить от чистого сердца то, что думаю. Разве я могу иначе! Разве я не родился среди вас, разве я не сын этой земли? Разве в бурные годы не стоял с крестом и жезлом во главе сего несчастного королевства? Не ломал бессонными ночами голову, как бы отвратить чуму изуверства от этой земли, не проводил с вами дни, радея о том, чтобы лютые ненавистники креста не опустошили бы наше правоверное испокон веку королевство? Да вспомните тот день, когда, по милости всевышнего, я стоял здесь среди вас провозглашенный баном, положив правую руку на Евангелие, и клялся защищать отечество, вспомните, как бурно взыграло у вас сердце, как громко звучали ваши голоса, как молодецки звенели сабли! Клянусь богом, если бы вас увидела в тот момент турецкая рать, она разбежалась бы от страха, подобно филистимлянам перед Гедеоном! На весь христианский мир прославилось хорватское дворянство, когда под водительством блаженной памяти Фране Слуньского и присутствующего здесь вельможного господина Гашпара Алапича вы дружно рубили турок, когда, подобно железным утесам, противостояли их адскому натиску. Никогда банское знамя не видело подобной славы! Нынче же, о горе, когда вечный промысел испытывает вас еще большими страданиями, истые ли вы воины крови Иисуса? Теперь, когда благодать святого духа должна бы парить над вами и вливать в сердца отвагу, враг сына человеческого посеял среди вас куколь раздора, и если милосердие господне не вернет на эту печальную землю согласие, меч неверных опустошит ее, а дьявольская сила закует в цепи!
