Глава восемнадцатая

К пяти часам следующего вечера, сменив, чтобы оторваться от погони, две машины, они забрались в Дарьенские горы и медленно поползли сквозь плотный туман. Видно было не дальше нескольких футов, да и то если постоянно протирать запотевавшее ветровое стекло. Наконец Минголла сдался, съехал с дороги и встал. Дебора спала на заднем сиденье, а сам он вглядывался сквозь туман в смутные зеленые кольца лиан, в листву, что напоминала фрагменты витиеватого росчерка, подпись – как ему представлялось – под конституцией, еще не провозглашенной на этой земле.

В тумане изредка слышались крики, такие же сложные и странные, как закорючки листвы. Птицы, наверное. Но, вспоминая истории брухо и призраков, что рассказывал об этих краях Тулли, Минголла почти видел маленьких смуглых человечков, сидящих в своих хижинах и рассылающих по округе крылатых духов; потом взошла луна, туман в ее свете заиграл проблесками, и теперь вокруг машины почти явственно ощущалось их трепетание, однако стоило повернуть голову, как духи проваливались в воронки и растворялись в дымчатых струях. Минголла почти не боялся духов – воспоминания и мысли о будущем были страшнее. Через полчаса он заклевал носом и проснулся несколько минут спустя от жуткого и тревожного чувства. Что-то произошло – что-то плохое. Он хотел списать это на сонную дурь, но ничего не вышло. Сердце колотилось, пот тек ручьями, а когда на заднем сиденье заговорила Дебора, Минголла подскочил от неожиданности.

– Какое-то жуткое чувство, – сказала она. – Может, приснилось что-то.

– Угу... у меня тоже.

Она села.

– Может...

– Что?

– Просто подумала, вдруг что-то в городе.

Это было очень похоже на правду, но Минголле не хотелось думать ни о городе, ни о чем угодно из оставленного позади.

– Может быть, – сказал он.

– Посиди со мной... а?

Он перелез через спинку кресла, сел, и она положила голову ему на колени.

...Дэвид...

– Я здесь, – ответил он, отвергая то легкое утешение, которое предлагала им близость.

...Я тебя люблю...

Послание было приправлено тоской, словно Дебора пыталась воскресить прежнее чувство.

– Я тебя люблю. – Голос ровный и жестяной, как магнитофонная запись.

Она шевельнулась, устроилась поудобнее, его рука рефлекторно скользнула вниз, легла на грудь. Минголла подумал, что мог бы, наверное, не прикасаться к ней годами, ладони все равно бы до мелочей помнили эту тяжесть и форму. Прикосновение расслабляло.

...мой отец любил такие места...

...ты говорила...

...высоко и туманно...

...тебе тоже нравится...

...ничего не могу поделать, он слишком часто возил меня в такие вот места... мы ездили в Кухаматанские горы, деревня называлась Кахуатла, так странно, мужчины носили рубахи с большими вышитыми воротниками, еще все время хлопали, и шляпы из обезьяньей кожи, они и сами были похожи на обезьян, маленькие и все в морщинах, даже молодые... а когда появлялись прямо из тумана, можно было подумать, это духи обезьян... мы ездили туда каждый год, в мае, на праздник, отцу ужасно нравилось, но слишком часто он не мог...

...что за праздники...

...ничего особенного, мужчины скакали на лошадях из одного конца деревни в другой, и каждый раз, перед тем как поворачивать, пили кашасу, а на другом конце опять, так и набирались все больше и больше... ну, и кто дольше всех усидит на лошади...

Она рассказывала о празднике, и Минголла почти видел этих тощих, похожих на обезьян человечков, их полосатые рубашки с красными и пурпурными воротниками, переливчатыми, словно бархат, как они пьяно карабкаются на своих костлявых кобыл, и некоторое время ему этого хватало: слушать ее, слышать ее, видеть, как разворачивается ее память, – но недолго. Сквозь мозаичность воспоминаний проступало чуть раздраженное внимание, Минголла чувствовал ее возбуждение, видел, что ей хочется заняться любовью, знал, что она открыта, влажна, но эта готовность казалась ему сейчас неприличной, ибо произошло что-то страшное, что-то, что не сможет загладить никакая любовь. Но потом он решил, что нет смысла пережевывать и что, кроме как потрахаться, им все равно нечего делать. Дебора стянула джинсы, трусы, села на него верхом и принялась опускаться и подниматься, держась, как за рычаг, за переднее сиденье, Минголла тоже завелся, глядя, как опускаются и сжимаются ее ягодицы. Крик ее в самом конце показался ему жутковатым и далеким, словно зов заблудившейся в тумане птицы.

Потом они немного поговорили, но уже без души, и вскоре Дебора опять уснула. Минголла старался не спать и смотреть, что происходит. Погони не было, это его беспокоило, и он подозревал, что за ними следят с вертолетов через термические камеры. Однако потом до него дошло, что если это действительно так, то, сколько ни смотри по сторонам, все равно не спасешься, и он поддался дреме.

Во сне он выбрался из машины, оставив там посапывающую Дебору, и сквозь туман полез еще выше в гору, прокладывая себе путь через лианы и папоротники; штаны оттягивала накапавшая с листьев влага. Вскоре он заметил в тумане неясное поблескивание, которое постепенно превратилось в овальное световое пятно над дверью хижины. Безо всякого страха Минголла подошел к хижине – похоже, именно ее он искал уже очень давно. Нырнул внутрь, сел и повернулся лицом к скрюченному, как старый корень, человечку с черными волосами, сморщенным лицом и медной кожей; над стариком еще витала энергия молодости. Одет он был в свободную рубашку с красно-пурпурным и черно-желтым узором и полотняные брюки. Три подвешенные на колышках лампы освещали хижину, а свежие выщербины на стенах блестели в их лучах, как золотые жилы.

Брухо – откуда-то Минголла знал, что это он, – приветливо кивнул и вернулся к изучению сложного узора, нарисованного на земляном полу хижины. Минголла тоже стал рассматривать странный набросок. Его глазам он показался разрезом, чертежом лабиринта, и Минголла понял, что это и есть корневой узор мира и времени, тот самый, в который сливаются узоры мыслей и поступков всех живущих в этом мире существ. Проследив за его линиями, он нашел точку, где в ткань вплелись он и Дебора, и понял, что в его видениях будущего – части узора – не было ничего загадочного или магического, он просто вошел в узор, слился с его потоком и увидел лежащие впереди точки. Он уже почти заглянул в то будущее, что наступит после встречи с Исагирре, но брухо взмахнул рукой, стер узор и улыбнулся.

– Зачем ты это сделал? – спросил Минголла.

Брухо дотянулся до Минголлиного лба, тронул его и заговорил на гортанном наречии, похожем на язык ворон, полный твердых «хр» и придыханий, – но Минголла понимал все.

– У меня не было выбора, – сказал брухо. – Он мне для этого дан.

Ответ получился совсем невнятным, но Минголлу удовлетворил, он и не подумал задавать новые вопросы.

– Скажи мне, чему ты научился, – проговорил брухо.

Сначала просьба показалась Минголле невозможной – он научился слишком многому; но потом он вдруг обнаружил, что ответы получаются сами собой, короткие и правильные, как если бы брухо разыскал у него в голове нужный пласт и теперь выбирал оттуда ровно столько знаний, сколько было необходимо.

– Я научился тому, что людские устремления смехотворны, – говорил Минголла. – Они иллюзия. Простая прихоть способна разрушить все то, в чем люди видят суть вещей, действие не имеет цены, мир и война неотличимы друг от друга, красота и истина – предрассудки глупцов, и эти же глупцы правят миром от имени той мудрости, что подобна музыке или дыму: существует мгновение, а после исчезает.

– И зная все это, – изумленно сказал брухо, – ты печален? – Он зазвенел колокольчиками смеха, и клубившиеся в дверном проеме струи тумана стали похожи на танцующих девушек.

– А с чего мне веселиться? – спросил Минголла. – Это, черт побери, весьма печально.

– А печально оно потому, что ты в него не веришь, – сказал брухо. – Ты не хочешь, чтобы оно было правдой. Но стоит лишь признать, что так оно и есть, как и другие правды станут вполне выносимыми и ты увидишь, что все не так плохо.

– Сомневаюсь.

– Сомнение – это хорошо, – согласился брухо и затем, отлично подражая голосу Минголлы, добавил: – Что угодно, лишь бы работало, ага?

Минголлу это начинало раздражать.

– Что я здесь делаю?

– Просто я решил проверить, как далеко ты продвинулся, – ответил брухо.

– Кто же ты, черт побери?

– Твой кузен. – Брухо бессмысленно хихикнул. Потом чуть повернулся и сорвал травинку с крошечными цветками, сиреневыми по краям и ярко-красными в центре; помахал ею у Минголлы перед носом. – Об этой штуке знают не только идиоты из Панамы, и уж точно не они первые... они первые решили на ней нажиться. Вот и поплатились.

– Там что-то произошло? – спросил Минголла.

– Скоро узнаешь, – сказал брухо. – Что толку тратить время. Но когда узнаешь, не забывай, что ты не огонь, а только искра.

Минголла не нашел что ответить.

– Ты многому научился, – сказал брухо. – Запомни и это тоже.

Что-то обнадеживающее звучало в его словах, в голосе, и Минголла всмотрелся в его лицо, готовясь к хорошим новостям, но больше ничего не последовало.

– Сначала становится плохо, потом лучше, – говорил брухо; вместе с хижиной он растворялся, терял телесность, сливался с туманом. – А когда в конце концов становится лучше, то что за разница, как и почему. И уж точно все будет не так, как тебе хочется сейчас.

Несмотря на магию, сон казался живым настолько, что, очнувшись на заднем сиденье машины, Минголла принялся искать талисман, доказательство того, что он действительно встречался с брухо. Кусочек папоротника на штанине или пучок травы. Ничего похожего он не нашел, но доказательство существовало. Знание о катастрофе в Панаме. Реальное и осязаемое, как монета в ладони.

Дебора еще спала, посапывая в углу сиденья. Он провел рукой по ее спине – он любил ее и хотел, чтобы любовь значила сейчас для них больше, чем там, в Панаме. Она пошевелилась, моргнула.

– Что такое?

Он наклонился, убрал со щеки волосы, поцеловал.

– Ничего, спи.

Она резко села, оглядела затянутые туманом окна, словно попала в незнакомое место.

– Что-то еще случилось? – спросила она.

Серым утром они поехали по дороге сквозь холмы к горной гряде, откуда открывался вид на долину. Трес-Сантос располагался на ее дальнем конце, между двумя поросшими джунглями утесами; они почти сходились, образуя естественную арку, и казались с высоты замотанными в сутаны фигурами, глядящими вниз на деревушку, которой выпал столь неудачный жребий: маленькие белые домики с черными тенями окон и дверей. Вокруг долины во все стороны бесконечно тянулись горы, дороги сквозь них напоминали красные нити. Постоянно меняясь, над утесами клубились пузатые облака, опускались все ниже и все сильнее нагоняли тоску.

Машина спустилась с гребня по грунтовке, усыпанной серыми чешуйчато-слюдянистым и валунами, и остановилась у кантины; выцветшая фреска на фасаде изображала закованного в латы всадника – кантина называлась «Кортес». Дверь была открыта, люди у стойки сгрудились вокруг портативного телевизора. Низкорослые кривоногие мужчины с невозмутимыми индейскими лицами, одетые в пончо, белые хлопковые штаны и соломенные шляпы. Когда, сжимая под мышками автоматы, Минголла с Деборой вошли в бар, мужчины обернулись, кивнули в знак приветствия и опять вперились в телевизор; из динамика несся возбужденный голос, на экране дрожали развалины.

– Бомба? – воскликнула Дебора. – В Панаме... бомба?

– Да, – подтвердил бармен, он был старше других, в волосах седые пряди. – Атомная бомба. Ужасно.

– Должно быть, очень маленькая, – сказал кто-то. – Пострадало только одно баррио.

– Но в других тоже народ погиб, – возразил третий. – Кто это сделал?

Минголле стало плохо от новостей, они давили на него своей тяжестью.

– Я ищу одного человека, – проговорил он наконец, – большой и черный, зовут...

– Сеньор Тулли, – подхватил бармен. – Приехал сегодня утром. Следующий поворот налево, он будет в третьем доме по правой стороне.

Минголла с минуту послушал, как голос в телевизоре расписывает подробности катастрофы, весь кошмар Карлитовой кары, вспоминает кару Тель-Авива, – такой иронии Минголла, кажется, не ожидал. Выйдя из бара, он увидел сидевшую на капоте Дебору.

– Тулли здесь, – сказал он. – Может, он знает, что произошло.

– Я без него знаю, что произошло, – воскликнула Дебора. – Исагирре взорвал всех к ебене матери! – Она спрыгнула с капота и отфутболила комок красной земли. – Я вела себя как последняя идиотка. Нельзя было им верить! – Она отошла на пару шагов и резко повернулась к Минголле. – Мы перестреляем всех, кто еще остался! Иначе они перестреляют нас. Эти твои сны, видения будущего... наверное, они правильные. Я раньше не понимала, зато теперь все становится на места.

Ее злость поразила Минголлу больше, чем само известие о бомбе. Дебора готова была взорваться, она размахивала автоматом, словно выискивая подходящую цель.

– Пошли к Тулли, – приказала она.

Пока они шагали, он наблюдал за ней уголком глаза, видел ее гнев... нет, не гнев, скорее убежденность, из ее глаз уходили слабость и тревога, эта женщина становилась еще красивее, чем прежде.

В ее лице, в его ясной суровости Минголла видел все безумие их связи. Один толкает, второй тянет. Как далеко может их завести ее жажда убежденности и как его гнев будет поддерживать их до тех пор, пока она не отыщет новую веру. Они питают этот обман и зовут его любовью. А может, он и есть любовь, может, безумие подразумевает любовь. И даже понимая все это, он любил ее, любил их любовь. Любил до той точки, где отторжение становится немыслимым. Чтобы отвергнуть Дебору, он должен перестать любить себя, и если в другой обстановке Минголла сделал бы это без капли сомнения, то сейчас подобная честность была просто непозволительна.

Тулли сидел перед домом, держа на коленях автомат; когда они подошли, помахал рукой – вялое, бескостное движение.

– Молодец, Дэви, – сказал он слабеющим голосом. Глаза налиты кровью, а сам он до предела истощен и вымотан.

– Где Корасон? – спросил Минголла.

– В доме, – ответил Тулли. – Наверно, поймала дозу. Наверно, я тоже.

– Радиация? – Минголла виновато вздрогнул.

Тулли кивнул.

– Вы вроде выбрались чисто.

– Что там было? – спросила Дебора.

– Черт их знает. Началось во дворце, я так и не понял что. Весь день сплошные драки. Знай молотят друг друга. Прямо на улицах. Мы с Корасон целый день чего-то ждали. Я так и не понял. Наверное, заряд артиллерийский или чего-то вроде, а то бы нас по стенке размазало. – Он закашлялся, вытер рот, посмотрел на руку, что там такое. – Мы поехали вдоль берега и вот забрались. А вы, наверное, блудили в тумане.

– Ага, – подтвердил Минголла.

Тулли задохнулся и приходил в себя так долго, что Минголла испугался, что это уже навсегда.

– Друг, – сказал Тулли, – я тут все думал, может, будет лучше, а теперь, – он стрельнул в Минголлу взглядом, – что-то душит, Дэви.

– Тулли, я...

– Вали отсюда, Дэви. Не надо мне этой херни про то, как тебе меня жалко и про старые добрые времена. Раз так вышло, ничего не попишешь. Не самое плохое место для похорон. – Он рассмеялся и от смеха закашлялся. Потом пришел в себя и заговорил снова: – Знаешь, что делают эти дураки – мажут тело лаймовым соком, заворачивают в белые тряпки и поют над ним песни. Лаймовым соком! Они думают, он на все годится. От дизентерии, от простуды и для Христа тоже, ему понравится. – Тулли пошевелил автоматом. – Идите вон туда. Этого ручья на карте нет, увидишь в конце улицы. Ищите тропинку от берега. По ней на восток через два больших холма как раз попадете в деревню, я тебе рассказывал.

Минголла боролся с желанием ляпнуть какую-нибудь глупость, например что они останутся здесь. Именно этого подспудно хотел Тулли, и хуже всего было бы пойти у него на поводу. Минголла позволил себе сказать лишь:

– Я буду скучать без тебя, Тулли.

Затем развернулся, оставив Дебору позади и не желая ни ответа Тулли, ни новых знаний, ни мук совести. Но, проходя мимо окна, он услыхал щелчок предохранителя. Минголла перекатился через плечо, автомат застрекотал, пули пролетели мимо, он упер свой автомат в окно и за короткий миг до того, как открыл огонь, разглядел Корасон: пустое лицо, ни единой эмоции, налитые кровью лепестки глаза. Пули отбросили ее от окна и выдавили из груди тяжелый хрип.

Он неуверенно поднялся. Дебора направила автомат на Тулли, тот пытался встать, но у него плохо получалось. Минголла подошел к окну, всмотрелся в темноту комнаты. Корасон отбросило к кровати, распластало на белом покрывале, темные угловатые тени и алые пятна крови рисовали на нем абстрактный узор. Автомат валялся на полу. Тулли проковылял в комнату и застыл пораженный.

– Что?! – закричал он. – Что ты наделал?!

– Она в меня стреляла, – сказал Минголла. – У меня не было выбора. Я не успел даже подумать.

– Зачем ей в тебя стрелять!

Тулли упал рядом с кроватью на колени, руки парили над телом Корасон, кровь еще текла у нее изо рта, из груди, и казалось, Тулли просто не знает, куда пристроить руки, какую прикрыть дыру.

За спиной у Минголлы послышались голоса. Он обернулся – Дебора объясняла, что произошло, собравшимся на выстрелы мужчинам. Снова обернувшись к окну, Минголла увидел, как Тулли поднимает автомат и прижимает его к груди.

– Будь ты проклят, Дэви! – воскликнул он. – Души у тебя нет, и не было никогда.

– Послушай, – сказал Минголла. – Она чуть меня не убила. Что еще мне оставалось делать?

– Зачем ей тебя убивать, черт побери? – Тулли трясся, палец дрожал на курке. – Какой смысл?

– Я не знаю, друг. Может, кто вложил ей что-то в голову специально... или она просто свихнулась от болезни. Откуда мне знать?

– Ты хочешь сказать, что она такая, как все эти пустые коробки, в которые Сотомайоры накачивают свое говно? Даже не думай! Я ее знаю. Она не такая!

Минголле вдруг захотелось, чтобы Тулли нажал на курок и неопределенность кончилась.

– Что мне было делать? – закричал он. – Ждать, пока она меня убьет? Чтобы ты потом причитал над моим трупом? Херня, старик! Хочешь стрелять – стреляй! Ну! Хуярь курок! Может, в твою мудацкую голову вбили то же самое. Может, вся эта херня про Трес-Сантос тоже сотомайорское говно! – Он прижимался грудью к окну и отталкивался от него, словно дразня Тулли. – Стреляй, ну!

– Думаешь, не выстрелю? – крикнул Тулли. – Я одного себе не прощу – что это я тебя таким сделал.

Вместо Тулли Минголла теперь видел черную тень, творение тьмы, пустоту ненависти, пустоту с мускулами, потным лбом и налитыми кровью глазами.

– Хуй с тобой, Тулли, – сказал он и, собрав весь свой гнев в поток ядовитой энергии, заставил Тулли завертеться волчком. Автомат разрядился. Бессмысленные слепые выстрелы буравили потолок, стены, пол. Тулли хотел выставить автомат в окно, уронил его, схватился за голову, зашипел, и шипение обернулось криком. Упал на кровать, перекатился на бок, пальцы дрожали на висках, словно он силился затолкать мысли обратно в голову, но они лезли наружу, вспухая гневом у него под черепом. Затем все кончилось. Мигнуло и опустело, слепые глаза уставились на стену и на черный деревянный крест – словно щель в страну темноты.

Минголла плакал. Он знал это по тому, что мокрым стало лицо, еще по каким-то знакам, но ничего не чувствовал. Слезы были излишеством – как если бы от переполнения в нем просто открылся кран. Минголла отвернулся от окна, и маленькие кривоногие человечки отодвинулись подальше; они смотрели безразлично, не выказывая ни страха, ни каких-либо еще сильных эмоций. Ничего интересного, понял Минголла, они не увидели. Слезы и убийства были для них рутиной, и, не вникая в ситуацию, они понимали, что дело их не касается; слез и смертей им хватало собственных, к чему разбираться в несчастьях чужих людей и тем более влезать в их моральные заморочки. Все это Минголла прочел на их лицах, все это понял, оценил и даже восхитился.

У подножия холма, на берегу узкого ручья стоял Минголла и, оглядываясь назад, меньше чем в сотне ярдов видел окраину деревни. Безмятежность, бугенвиллеи в оконных горшках, кудрявый дым из коленчатой латунной трубы, по колее бредет старик. Панораму ничего не заслоняло, но Минголла знал, что это иллюзия. Двери закрыты, пути назад не было. Он посмотрел на зеленый склон, внушительный, как холм на Муравьиной Ферме. Только этот подъем казался еще более зловещим. Пустая молчаливая громада сулила пять жестоких лет, но не обещала ни высокой цели, ни счастливого финала, и Минголла не решался сделать шаг вперед.

– Ты думаешь о Тулли? – спросила Дебора.

– Нет, – сказал он.

Она удивилась.

– Не знаю почему, – объяснил Минголла. – Просто не думается.

– Я знаю, как это... сразу не получается думать о важном. Нужно, чтобы отстоялось.

– Может быть, – сказал он. – А может, это не важно.

– Неправда.

– Откуда ты знаешь, что для меня правда?

– Знаю. – Глаза у нее были широко раскрыты, рот сжат, словно она пыталась что-то спрятать. – Я точно знаю.

Они сидели у ручья на большом камне, собирая силы для подъема. Во всем пейзаже только этот ручей и обладал энергией. Чайного цвета поток бежал по каменистому дну, вспениваясь на преградах белыми кружевными нитями; над водой торчали рыжие с железными прожилками валуны, под ними танцевали мальки. Берег окаймляли заросли мелких цветов, бледно-желтые бутоны с брызгами красного в центре, темный волокнистый пух на стеблях. Куда бы ни смотрел Минголла, глазам открывалась бесконечность деталей, замысловатая мозаика жизни с узором слишком изощренным и запутанным – эта сложность мешала верить в то, что он понимает хоть что-нибудь, напоминала, как безрассудны его суждения, как слепы бывают ненависть и любовь. Остаться тут, думал Минголла, сидеть и ждать тех, кто совсем скоро откроет на них охоту.