- Что вам, Петр Владимирович?
      И он отвечал:
      - Вина, Нюша.
      Это были простые слова, но у Нюши глаза наливались слезами и голос звенел щемяще, как в дни любви, и горестно, как в день разлуки. Петр мял кепку, совал в кошель бутылки, говорил:
      - Пока, Нюша! - И шел, ссутулившийся, не оглядываясь.
      Нюша стояла за прилавком, смотрела на часы: "Пять минут - значит, он дошел до школы... Семь - до охотничьего хозяйства... Десять - он садится в лодку..." И тогда она закрывала изнутри на засов магазин, взлетала, как девчонка, на чердак и смотрела в бинокль на озеро. И видела, как отчаливает лодка, как худенький большеголовый Лешка садится за руль, как белеет старенькая, заласканная ее руками моряцкая рубашка Петра, и еще она замечала, что смотрит он не на поселок, не на озеро, а куда-то вниз, в ноги себе, и сидит так долго, неподвижный и, наверное, печальный. Потом Лешка о чем-то спрашивает его, он поднимает голову и идет к мотору. А потом лодка исчезала за зеленой полосой тресты.
      И Нюша тут же на чердаке роняла бинокль и плакала беззвучно, тяжело, как плачут женщины, много нехорошего испытавшие на своем веку.
      И вдруг вспоминала: "А ведь он, прощаясь, сказал мне: "Пока, Нюша!" Значит, он еще вернется, придет... Значит..." И она спускалась вниз, раздумывая над его последними словами, и в ней теплилась надежда. Она была ласкова с покупателями и даже выставляла на полки дефицитные товары, которые собиралась придержать до праздников.
      1963
      РАННЯЯ ОСЕНЬ
      Деревья еще зелены, но идешь по лесу, и вдруг вспыхнет перед тобой желтое пламя листьев. Таких деревьев пока мало, и потому невольно перед каждым останавливаешься. А когда в низине сорвешь сыроежку и увидишь тоненькие прозрачные льдинки, приставшие к ножке, сразу ощутишь приближение осени.
      Небо синее, оно стало глубже, словно повзрослело за лето. Хорошо лечь на сухую хвою в редком бору и долго-долго смотреть в небо. И тогда особенно поймешь, как волнуется лес, ожидая чего-то нового. Вершины деревьев движутся, то сходятся по двое, по трое, то расходятся в стороны, и все время говорят, говорят... Красные плоды ландышей клонятся к земле, костяника на сухих длинных стеблях пламенеет ало. Я срываю ее и смотрю через ее ягоды на солнце. Ягоды становятся прозрачными, налитыми, багряными, и в серединке их темнеет зернышко. Сосновый кустарник густо зелен.
      Я вижу, как из кустарника на песчаную лесную дорогу выходит женщина: на ней цветной платок, синяя кофта, на полных ногах невысокие сапоги простой кожи. Она идет статно, чуть покачиваясь, с плетеной корзинкой в руках, и ветер обвивает полы ее юбки вокруг ног. Я смотрю на нее и всем своим существом чувствую в этот миг, что ранняя осень - это не увядание, а нечто щедрое и, может быть, щемящее.
      1963
      ВЕЧНОЕ ЭХО ВОЙНЫ
      Бабка Анна жила на отшибе от деревни, возле сосняка, в избе, срубленной еще тридцать лет назад. Но изба была крепкая, бревна добротные.
      Доживала она теперь свой семьдесят пятый год.
      Муж погиб давно, еще в коллективизацию, - чья-то шальная пуля задела в темноте. А сын...
      А сын, молоденький девятнадцатилетний лейтенант, пропал без вести в сорок первом во время ожесточенных боев под Псковом.
      Когда мать получила о том извещение, она не заплакала, она сняла со стены его фотографию, где сын в белой рубашке и с растрепанными волосами выглядел совсем мальчиком, и долго, целые сутки, не спускала с него глаз.
      Когда соседка, узнав, пришла утешить ее на следующий день, Анна все еще сидела за столом с портретом в руках.
      - Что утешаешь? - спокойно сказала она соседке. - Живой он! Пропал так объявится. Смотри, совсем мальчонка! Как же его убить можно, если он не вырос еще!
      Мать продолжала жить так, как будто Ванечка непременно должен вернуться.
      Пол-огорода было у нее маком засеяно. Объясняла:
      - А мой Ванечка так пироги с маком любит. На всю зиму запасу...
      В подполье хранила она и поллитровку.
      - Из дому ушел - вином не умел баловаться. А теперь уже большой стал.
      Как-то собрала она штатскую одежду сына, отправилась за шесть километров в райцентр, пришла в швейное ателье, выложила на прилавок брюки, пиджак, пальтишко, попросила:
      - Расставить бы надо... Сын из дома уходил - мальчонкой был... Не налезет теперь...
      Мастер чуть натянул брюки - материал пополз.
      - Рухлядь, мамаша. Новое справлять пора...
      Мать заплакала, и тогда портной сказал:
      - Ну, вот разве что пальто.
      Он расширил его в плечах и талии, и мать, повесив пальто дома на распялку, обрадовалась - она была уверена, что ее Ваня стал уже таким широкогрудым и кряжистым.
      Прошло пять лет.
      И еще пять...
      И еще пять...
      Ее слепая уверенность в том, что сын объявится, что он еще приедет, не ослабевала со временем, и, может быть, она и жила потому, что ждала и верила во встречу.
      Ночью приходили к ней тревожные мысли. Она считала, сколько лет ныне ее Ванечке, и насчитывала тридцать пять. И она боялась, что за пятнадцать лет он так изменился, что она может его не узнать: а вдруг полысел, усы отпустил или еще что...
      Она никогда не спрашивала себя: "А где он?", ей казалось, что нечто смутное, важное и цепкое держит его, но он обязательно вырвется и приедет к ней.
      В теплые дни она выходила на асфальтовое шоссе, садилась на скамейку у автобусной остановки и часами разглядывала людей. Она смотрела не на женщин, не на молодых парней, а лишь на мужчин и думала: "Вот ведь что такое тридцать пять лет? Самый сок... И Ванечка мой теперь такой". Она гадала, с какой стороны приедет к ней Ванечка. Ей чудилось, что приедет он на автобусе и выйдет здесь на остановке вместе с другими мужчинами, здоровый, сильный, пропахший бензином, сосновой стружкой, махоркой... А иногда мать еще воображала, что приедет он с женой, и они, свекровь и невестка, понравятся друг другу, и мать собиралась сразу подарить невестке синий гарусный платок, который лежал у нее в сундуке со дней молодости.
      Дом ее стоял при дороге, и нередко заглядывали к ней прохожие - попить воды, от дождя укрыться, просто передохнуть. Она всегда принимала приветливо и всегда трепетно вглядывалась в лица: а вдруг сын!
      Однажды в метельный январь раздался топот на крыльце и чей-то мужской голос прокричал:
      - Откройте, кто живой есть!
      Мать вышла в сени, распахнула дверь и увидела на пороге мужчину в кепке, в рабочей куртке.
      - Мамаша, пусти погреться. Отстал от своих, от машины...
      Гость стянул кепку, волосы в беспорядке торчали на голове, лицо осунувшееся, резкие морщины в уголках рта. Он потянулся к печке и прижался ладонями к ней. Мать спросила медленно:
      - Как звать-то?
      - Иваном, - ответил мужчина, не оборачиваясь.
      И все внутри у матери захолонуло.
      Она так давно ждала встречи, у нее не хватало сил больше ждать, и мать в этот миг могла думать только о том, что встреча настает.
      - Подожди, - сказала она пересохшими губами, спустилась в подполье и поставила на стол бутылку, заметенную пылью и паутиной.
      - Да у тебя, мать, вино марочное, - засмеялся Иван. Он налил стакан и выпил, не морщась.
      - Пить научился, - жалостно сказала мать, но тут же спохватилась и добавила: - Да я так. Ведь с мороза ты.
      - Точно, с мороза, мать.
      - А что налегке? - спросила она, трогая куртку.
      - Разве думал, что отстану. На машине - разом до стройки. Нефть, мать, открыли. Скважины бурить будем. Надолго теперь сюда.
      Мать не поняла всего, что он сказал, но одно слово "надолго" встало и затмило все другие слова.
      - Надолго. Значит, и похоронишь теперь меня, - почти весело сказала она.
      - Куда умирать, - всплеснул руками Иван, - вышки поставим, такой город здесь отгрохаем!
      Мать смотрела на него и старалась найти что-то в нем от ее далекого Ванюшки, но ей трудно было уловить связь.
      Через час Иван отогрелся совсем и спохватился:
      - Пора, мать, ищут меня, верно.
      Мать засуетилась, бросилась к сундуку, открыла его скрипучую крышку и достала пальто.
      - Надень, Ваня, стужа-то какова.
      Иван поколебался:
      - И то давай, мать, занесу на днях.
      Он надел пальто, оно оказалось ему впору.
      - Порядок! - сказал Иван. Он уже взялся за скобу двери, когда мать, всполошившись, крикнула:
      - Да я тебе пирогов с маком напеку, приходи скорей!
      - С маком! Да ну! Страсть охота, - широко улыбнулся Иван. - У меня мамка тоже большая мастерица пироги печь.
      Анне стало горько оттого, что какую-то другую женщину он назвал своей матерью, но она уже трезво осознавала, что, конечно, случайный гость не ее сын. А все равно ей было не по-обычному хорошо на душе, - она вдруг ясно представила, что и ее Иван стал таким же большим, сильным, тридцатипятилетним и где-то он так же широко улыбается людям и отзывчиво сидит у чужих матерей. "Ведь не может человек без вести пропасть, - в бесчисленный раз наивно и упрямо подумала она, - люди обязательно находятся".
      - А я леденцов из райцентра привезу! Любишь, мать? - уже с крыльца отозвался Иван.
      И мать вспомнила, что она действительно, когда была помоложе, очень любила леденцы, а потом со сладостями в районе стало плохо, а потом она по старости и вовсе позабыла о леденцах. И мать заплакала счастливо, безудержно, как не плакала уже много лет.
      Она сняла со стены портрет Вани и долго-долго всматривалась в его лицо, простое и юное, и сердце ее было переполнено той фантастической материнской любовью, которая заставляет уверовать в самое несбыточное.
      1964
      ОЗАРЕНИЕ
      По узкоколейке ходил древний паровозик и тащил скрипучие вагоны. Поезд останавливался у каждого переезда, и все они были знакомы пассажирам до подробностей, потому что пассажиры постоянные: рабочие с молокозавода, с лесоразработок. Лишь в летнее время появлялась новая разновидность пассажиров - "дачные мужья" из областного города, обремененные кошелками и свертками.
      И природа тоже уже не поражала ничей взгляд, хотя из окон поезда открывались живописные виды: сосновые боры, шумные речонки в блестящих камнях.
      Но в одном месте дороги, у разъезда шестьдесят семь, глаза пассажиров оживлялись, все льнули к окну и кивали путевому обходчику.
      А дело в том, что звали путевого обходчика на разъезде Настей и считалась она самой красивой девушкой в селе Холмцы, что лежало километрах в двух от разъезда.
      Настя стояла у насыпи, когда проходил поезд, в железнодорожной фуражке, из-под которой выбивались русые пряди. Она была красива той спокойной русской красотой, которая не часто встречается ныне, а если и встречается, то в местах, далеких от больших городов. Свой желтый флажок она держала так доверчиво и добро, словно сама про себя радовалась, что путь открыт и она об этом сообщает людям. Она скользила глазами по окнам и улыбалась знакомым.
      И было так изо дня в день.
      И вот произошло событие, которое привело в волнение постоянных пассажиров этого поезда.
      В конце сентября, в синий и солнечный полдень, подошел поезд к шестьдесят седьмому километру, и вдруг ахнули все, потому что на деревянном настиле у сторожки стояла не Настя, а солдат. Он стоял, расставив ноги, в гимнастерке с распахнутым воротом. Его счастливое лицо пассажиры разглядели до малейших подробностей - и ровные белью зубы, и синие глаза, в которых дробилось солнце, и волосы, упавшие на лоб и рассыпавшиеся по нему. Но больше всего поразило то, что держал солдат в руке флажок, Настин, желтый, и он, солдат, открывал поезду дорогу. А держал флажок неумело, зачем-то руку согнув в локте. Он держал флажок с каким-то наивным торжеством и бесшабашной лихостью, и машинист даже на секунду притормозил, несколько растерявшись от столь необычной картины. А за спиной солдата на пороге сторожки смущенная и взволнованная стояла Настя. Она была все в той же своей фуражке и в тужурке с блестящими пуговицами, но весь вид ее казался таким юным и необыкновенным, что пассажиры покрутили головами, посмотрели друг на друга: "Ну и ну!" За этими словами они словно скрывали свою растерянность и, может быть, ревность. И тогда один выпалил:
      - Да ведь это Колька из Холмца!
      Все разом засуетились, закричали:
      - Точно он!
      А кто-то высунулся и звонко, срывающимся голосом завопил:
      - Привет, Коляня, шуруй!
      Была в этом забубенная удаль, которой часто на Руси прикрывают нежное и чистое, что поднимается со дна души.
      Я знал их историю.
      Еще до армии встречались Настя и Николай на вечеринках. Провожал он ее, целовал у изгороди. О любви ни слова не говорил. А когда в армию призвали, гулял Николай два дня с ребятами.
      А Настя его провожала и подарила ему кисет с махоркой, как всегда и полагалось на военных проводах, и махала ему, заплаканная, когда он уезжал.
      Писем от него не приходило.
      Месяца через три после отъезда Николая посватался к ней телеграфист с вокзальной почты. Он говорил:
      - Вы увянете без мужской любви. А у меня есть и дом под городом, и у мамаши моей корова отелилась.
      Настя расплакалась и в слезах выпроводила его из дома. Он вышел на улицу, стряхнул соломку с пиджака, сказал рассудительно:
      - Вы все-таки поимейте меня в виду.
      Через год осенью приехали студенты на уборку. И один из них - Вася после работы преданно приходил к ней на линию. Он носил очки, щурился близоруко, когда их снимал, из кармана куртки у него всегда торчал учебник математики.
      - Знаете, - говорил он, - с такой интересной теоремой познакомился сегодня!
      Можно было подумать, что он встретил человека удивительной судьбы, Вася говорил о теоремах, как о живых людях.
      Настя плохо знала математику, но Васина горячность ее увлекала, и она слушала о тангенсах и гипотенузах, как рассказ о неведомом, но красивом мире.
      Перед отъездом Вася пришел молчаливый, долго стоял в дверях, потом сказал:
      - Настя, давайте каждый день писать друг другу письма.
      Настя ответила:
      - Вы очень хороший, Вася, но я не могу вам писать.
      Вася протер очки, полистал зачем-то учебник и медленно пошел от сторожки вдоль полотна.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      А Николай просто песню запел, когда к ее дому стал подходить:
      - "Живет моя отрада..."
      И Настя плеснулась к окну и увидела его с деревянным чемоданом в руке. Споткнулась о порог, выбежала, замерла. Колька в канаву бросил чемодан, пилотку зачем-то прямо в небо швырнул, схватил на руки Настю и не в дом понес, а на луг, что возле дома, и целовал ее под солнцем, среди мокрой болотной травы. Она лежала, тихая, у него в руках, потом встрепенулась, прошептала:
      - Поезд восьмичасовой... Надо желтый...
      И Колька бросился в дом, взял желтый флажок и встал у железнодорожной насыпи, такой богатый, словно всех пропускал в счастье.
      Я тоже смотрел из окна.
      - Дождалась, - сказал я, - самого главного.
      - Чего самого главного? - недоуменно спросил сосед.
      - Не знаю... У каждого оно свое, это главное.
      И подумал, что главное - это, наверное, дождаться чувства, которое бы озарило всю жизнь до ее конца. И потом еще подумал с грустью, что совсем не просто его дождаться, ибо жизнь человеческая скоротечна, а человек так не любит ждать!
      1963
      ВАСЬКА
      Ваську так и звали в поселке - Васька-моторист. Ему было лишь девятнадцать, а он уже четвертый год ходил по Ладоге на рыболовецком судне, и старые рыбаки говорили:
      - Добрый капитан выйдет.
      Но по виду оставался Васька - мальчишка мальчишкой. Во-первых, длинный и тощий, никакой представительности; во-вторых, в веснушках лицо, а это уж совсем не солидно; и, в-третьих, рыжие Васькины волосы торчали вихрами в разные стороны, словно их разметал ветер в шторм, и они так и застыли.
      Да и вел себя на берегу Васька не как взрослый: таскал яблоки с дружками у деда Анисима и даже один раз поздно вечером ходил с огольцами на кладбище, там они выли, наводя страх на прохожих.
      И вот этот самый Васька влюбился. В Зинку-буфетчицу. Она была лет на пять старше его, жила самостоятельно, одна, и зорко следила за ленинградской модой. А еще она обожала лузгать семечки, и осенью у нее на прилавке лежали желтые круги подсолнуха.
      В буфете продавались бутерброды, запыленные от времени конфеты и пиво. Главное, конечно, пиво. И наливать его Зинка умела с шиком: она чуть наклоняла голову, кудри спадали на одну сторону, оттопыривала мизинчик, открывала кран. Потом она говорила:
      - На здоровьице!
      Разумеется, так она наливала не всем, а только начальству и тем, кто симпатичней.
      Васька приходил в буфет и просто стоял у прилавка. Сначала Зинка не обращала на Ваську внимания, а однажды спросила:
      - Тебе чего? - И удивилась, что он покраснел до корней волос.
      Зинка воспринимала его любовь равнодушно и только когда в буфете собиралось много народу бросала Ваське:
      - Отойди, мешаешь!
      Вот почти все их разговоры и были.
      Однажды приковыляло к берегу рыбацкое судно. Не местное. Дальнего колхоза. Поволокла его волна по камням, попортила. В поселке был судоремонтный завод, и решил капитан подправить судно, чтобы до дома добираться.
      Команда - пятеро моряков, молодые ребята, - поселилась в доме для приезжих. Они ходили по поселку все вместе, чуть покачиваясь, и изображали на лицах грусть, - ведь они потерпели кораблекрушение. Заводилой у них был Семен. Плотный и чернявый, он выделялся тем, что у него на каждом пальце было вытатуировано по якорю.
      В буфет они тоже пришли все пятеро.
      - Зиночка, - сказал Семен, - пострадавшим на море по одной большой и одной маленькой.
      Зина наливала пиво, оттопыривая мизинчик, а когда подавала Семену, то посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Моряки не уходили. Они пили пиво еще и еще... Семен, освоясь, уговаривал Зину "не бросать его на произвол судьбы, как морская стихия". Зина раскраснелась. Семен ей нравился. Она говорила воркующе:
      - Ну "на произвол"! Да такие, как вы, в каждом поселке девушек имеют!
      - Моя жизнь - море! - уже бил себя в грудь Семен. - Может, я из-за него и несчастлив...
      В этот момент дверь раскрылась и вошел Вася. Он до боли сжимал кулак, в кулаке - два билета в кино на "Трех мушкетеров". Ему было страшно, потому что он в первый раз отважился пригласить Зину. Он подошел к прилавку и выпалил:
      - Два на "Мушкетеров", пойдем на семь!
      Зина сначала не поняла, потом рассмеялась и, возбужденная мужским вниманием, жеманно прищурила глаза:
      - На "Мушкетеров" мне никак нельзя, Васенька. - И желая сказать что-то необыкновенное, что поразило бы всех, она протянула: - А хочешь я тебя поцелую в губы?.. А ты мне лосося добудь... Ну, лосося!..
      Все сперва опешили, но, предчувствуя забавную игру, закричали:
      - Лосося, Васька! И целуй ее до одури!
      И Семен тоже кричал:
      - Лосося, Васька!
      А Зинка вдруг действительно почувствовала себя королевой, она повела бровью и спросила:
      - Ну как, миленький?
      Васька повернулся и выбежал из буфета. В ушах звенело: "Лосося!", но он уже трезво соображал, что над ним издеваются, что сейчас не рыбий сезон и лосось разве что приснится. Но ноги сами несли к берегу. Отвязал свою моторку, прыгнул в нее и, скорее подчиняясь желанию куда-то ехать, бежать, чем на что-то рассчитывая, рванул на остров Княжно к знаменитому на все озеро рыбаку Николаю.
      Гнал на полном газу, подлетел к острову, чуть на берег не выбросился. Николай стоял у прибоя.
      - Дядя Коля! Выручи - лосося надо! - крикнул он.
      - Ты что, парень, лыка не вяжешь? Опохмелки у меня нет.
      Они вошли в дом, сели за стол, обо всем рассказал Васька.
      - Крутит баба. Ломается. Плюнь, - отрубил Николай.
      Васька твердил:
      - Ну и пусть крутит. А все равно целовать должна, при свидетелях говорила. Лосося только за то просила...
      - Васька, угомонись!
      - Эх, дядя Коль, мне все одно, поцеловать ее, а там что будет...
      Васька встал, пошел к выходу:
      - Махну через озеро, там рыбы богаче.
      Николай вытащил из-под лавки высокие резиновые сапоги, сказал:
      - Чаль свою лодку. На моей едем.
      Они плыли вдоль тресты, и Николай пристально вглядывался в озеро, словно отыскивал какое-то место.
      - Подведешь меня под статью, ведь браконьерим.
      - Дядя Коль, сам сяду, помоги...
      ...Часа через три в доме на острове Васька плясал вокруг стола. Лосось килограмма на полтора лежал на лесенке, еще слабо шевелил жабрами.
      - Сказка! - кричал Васька. - Дядя Коля! На всю жизнь...
      Васька не стал ждать рассвета. Завернул лосося в полотняную тряпицу, прыгнул в лодку и опять на полном газу - в поселок. За час доплыл.
      От берега до Зинкиного дома бежал стремглав, но на углу перевел дыхание и пошел медленно. Дом темнел на бледном по-рассветному небе, и густая ветка отцветшей сирени коснулась Васькиного лица. Он подошел к самому окну и стукнул тихо, три раза. Послышался шорох, и снова все замерло. Тогда он подождал еще немного - и снова стукнул, осторожно, одним пальцем. И сразу шторка откинулась, и Зинка, в одной белой рубашке, горячим ночным шепотом спросила:
      - Чего тебе?
      - Лосося привез...
      - Утром, утром, - торопливо и чуть испуганно сказала она.
      И в этот миг где-то в глубине комнаты, за Зинкиными плечами, возник голос: "Я тебе дам лосося!" Зинка захлопнула форточку и отпрянула от окна.
      Васька стоял минуты две, не понимая, откуда он слышал этот голос - с неба ли, из-под земли, из зарослей сирени... И вдруг с такой щемящей болью почувствовал - из дома, из Зинкиного дома голос, и он не знал, что ему делать, разбить ли дом на щепки или самому разбить себе голову. Он прижал к себе тряпицу с лососем и снова бросился к лодке...
      Васька причалил к острову, разбудил Николая и, ни слова не говоря, положил лосося на стол...
      Николай хмуро оделся, сел в Васькину лодку и, лишь когда отъехали от острова, сказал: "Ну, парень", и Васька не мог понять, что этими словами хотел сказать Николай.
      Когда они причалили к берегу, Николай велел сидеть Ваське в лодке, а сам взял лосося и пошел в поселок.
      Уже светало, песок потемнел от росы, и шаги были не гулкими, но тяжелыми. Николай взошел на крыльцо Зинкиного дома и постучал в дверь твердо и властно. Зинка отперла дверь.
      - Позови! - Он сказал это так, что Зинка нырнула в комнату и через несколько минут вышел на крыльцо Семен.
      - Ведь не любишь, - медленно сказал Николай и чуть сдавил Семеново плечо. Семен поморщился, ничего не ответил. Зинка стояла за его спиной, бледная и непричесанная.
      - Ты меня знаешь?
      Семен кивнул.
      - Когда судно будет готово? - спросил Николай.
      - Завтра, - сказал Семен.
      - Сколько денег есть?
      Семен, не переча, порылся в карманах, вытащил вместе с табачной трухой два рубля и серебряные монеты.
      - На еще три. Хватит. Шагай на станцию вон той тропой, чтобы люди тебя, паразита, не видели.
      ...Через пять минут Семен, стукнув калиткой, пошел по дороге. Заплечный мешок спустился и бил его при каждом шаге по ногам, но он не обращал внимания и шел, втянув голову, молча.
      - Лосося готовь, - сказал Николай Зине. - И вина пошарь. Мы ночью не на пуховике валялись.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      - Дубина ты, - говорил он Ваське, когда они шли от берега к Зинкиному дому. - Ну кто лососем ночью в окно тычет? Перепугал девку до смерти... А теперь она чай кипятит...
      И Васька шел и думал счастливо, что голос ему почудился, что действительно он дурак - так перепугать ночью! - и он обязательно попросит у Зины прощения.
      Они сидели за столом, Зина разлила по стопкам и сама села, молчаливая и грустная. А потом, как-то до странности не похожая на себя, строгая, она подошла к Ваське и словно в раздумье, без улыбки, перепутала ему рыжие волосы и снова налила по стопкам - ему и себе. Николай не обиделся - себе он мог и сам налить.
      1963
      ЕВДОКИМЫЧ
      Всю жизнь проработал Евдокимыч рядовым служащим. Он сидел в большой комнате и сверял счета, а потом проверенные документы передавал в окошечко.
      Когда он проработал больше двадцати лет, его стали по праздникам приглашать в президиум, и тогда руководитель учреждения называл его "наши старые кадры".
      Евдокимыч привык к своей жизни, к ее однообразному ходу, но порой ему вдруг так хотелось командовать, приказывать, решать. В одно из таких мгновений взял он да и поставил свою подпись под проверенным счетом. Счет сочли недействительным, а Евдокимыч получил выговор.
      Но такие вольности он позволял себе редко.
      И вот наступил день, когда начальник отдела сказал торжественно:
      - Вы честно потрудились на своем веку, Павел Евдокимович, пора и на заслуженный отдых. - И протянул ему подарок сослуживцев - будильник. - Чтоб всегда вы были на часах, - сострил начальник.
      Так Евдокимыч стал пенсионером. Сначала он несколько растерялся, но, подумав, решил: "Ну ничего, теперь-то я и начну жить человеком". Он и сам себе ясно не представлял, как жить человеком, но ему мечталось, что это значит быть на виду и обязательно выражать свои мысли обстоятельно и серьезно.
      У него были скоплены небольшие деньги, и жена его всплеснула руками и чуть не заголосила, когда он твердо сказал, что ему необходима моторная лодка и без нее он дальнейшей жизни не представляет. А потом он поехал на рынок и приторговал поношенный бушлат и фуражку с "капустой".
      Однажды Евдокимыч встал на рассвете, сунул в мешок соли, хлеба, консервов, разбудил жену: "Жди, мать, с рыбой" - и пошел на Неву, где у причала стояла его моторка, голубая с красным нарисованным якорем на корме.
      Это было удивительное утро. Он плыл Невой у берега, и ему казалось, что люди на набережной все до одного смотрят на него и думают: "Не иначе, как старый морской волк, вот ведь и пожилой уже, а все в море тянет". И ему от этих мыслей становилось томительно сладко, он ухарски сдвигал набекрень фуражку и приосанивался.
      Город кончился. Пошли вдоль берега поля, рощицы, деревеньки. К полудню Евдокимыч пристал к небольшому поселку и отправился в чайную обедать. В чайной было душно и многолюдно. Он встал в очередь, но в этот миг раздалось:
      - Батя! Капраз! Не побрезгуй нашим моряцким столом - чего тебе в очереди стоять!
      В углу столовой, тесно облепив стол, сидели ладожские рыбаки, на клеенке стояли бутылки вина, закуски. У Евдокимыча радостно кольнуло в груди: "Они назвали меня капразом - капитаном первого ранга! Да я, наверно, и впрямь так выгляжу!"
      Он подошел к столу, ребята сдвинулись, налили Евдокимычу вина.
      - Отплавал я свое по большим морям! - сказал Евдокимыч и звонко добавил: - За море!
      И все закричали:
      - За море! - И чокались с Евдокимычем, и лезли целоваться.
      Через час Евдокимыч тронулся дальше. Он плыл к Новой Ладоге. Никогда еще не было ему так хорошо, и почти счастливый он пел, сжимая руками руль:
      - "Я, моряк, бывал повсюду..."
      В Ладоге он решил остановиться в доме для приезжих. Оказалось, что паспорт оставил дома, но он протянул старушке дежурной удостоверение ДОСААФ и сказал внушительно:
      - Запишите, капитан первого ранга... в отставке... - И от этой немудреной лжи ему снова стало томительно сладко.
      В общем номере он жить не стал, не пожалел полтинника и занял койку в двухместном номере, но поскольку приезжих было мало, жил в комнате один.
      Проснулся он оттого, что услышал голос за стенкой:
      - Отнеси чай капитану, пока горячий. - И сразу в дверь постучали. И Евдокимычу сделалось необыкновенно приятно, потому что "капитаном" назвали его.
      Целый день он гулял по городу, разговаривал с местными жителями, спрашивал, где лучше рыба клюет, куда ему отправиться на рыбалку, и уже к середине дня как-то сам собой возник в городе слух, что приехал на рыбалку знаменитый капитан, гроза фашистов в Отечественную войну, и мальчишки издали почтительно смотрели на Евдокимыча.
      Ехать он надумал на остров Княжно, где рыбачил от колхоза известный всей Ладоге Николай. Новые знакомые - ладожане провожали Евдокимыча, и он, прощаясь, взял под козырек и сказал скупо, по-мужски:
      - До встречи.
      Николаю по рации передали, что Евдокимыч едет, и когда услышал Николай шум мотора, вышел на берег и встретил Евдокимыча у самой воды.
      - Поярков, - четко представился Евдокимыч, и его немножко покоробило, что Николай ответил просто:
      - Здорово.
      Но это в конце концов было сказано сердечно, и Евдокимыч успокоился.
      Потом они сидели в доме, пили за знакомство, Евдокимыч хмелел и становился все разговорчивей.
      - А однажды, - говорил он, - вел я китобойное судно. И вдруг льды справа, слева... Затерло, одно слово... Выключили машины - в дрейфе, значит. Стоим. Думаю, что предпринять. А тут, поверишь, медведи откуда-то взялись, белые, значит, и прямо к кораблю идут. Ну что делать? Оружия нет. А медведь зимой злой. Беда. Командую: "Гарпунеры! К пушкам!" И сам тоже за пушку встаю. Как дали гарпунами по медведям, три на льду остались, остальные деру!
      Он говорил, захлебываясь, увлекаясь, почти сам веря в свою фантазию, и одно смущало его, что Николай не охает, не перебивает, а только глядит и улыбается. И эта улыбка словно подстегивала Евдокимыча, и он снова говорил, говорил... Погасла трубка. Он выбил золу, набил.
      - Трубку курите? - спросил Николай.
      - Трубку... В Бостоне подарили... Докеры...
      - Докеры? Почему докеры?
      Евдокимыч и сам не знал, зачем он помянул докеров, и, закашляв, объяснил не очень ясно:
      - Это, значит, бастовали они. Ну, а нас, как советских людей, уважили, разгрузили. И трубку подарили. За мир, значит, одним словом.
      - А что в Бостон возили?
      Евдокимыч снова сбился с плавного разговора, но потом сказал:
      - А помидоры, значит... Поскольку мы с Америкой промтоварами не торгуем.
      Они сидели допоздна, и Евдокимычу только одно не нравилось, что Николай все время улыбается, хотя, если подумать, улыбка ведь у него хорошая, без обиды.