Глава восьмая

О приглашении Елизаветы Генриховны я, естественно, не забыл, очень любопытствуя, чем оно вызвано. Смущало меня только, уместно ли за поздним часом будет появиться в ее комнате. То, что я остался вместе с генералом, она видела, и не могла быть в претензии, что я не зашел к ней раньше.

Я решил потихоньку проверить, закрыта ли ее дверь, и если она уже спит, отложить визит на следующий день. Однако сразу сделать это мне не удалось. Меня самого у двери покоев ждал незнакомый сонный лакей.

– Тебе чего надо, братец? – спросил я его.

– Я теперь ваш камельдинер, барин, – ответил он, – жду вас раздеваться.

– Спасибо, иди себе, я сам разденусь.

Однако «камельдинер», не слушая, прошел за мной в комнату.

– Мне велели, я и делаю, – угрюмо сообщил он. – Пожалуйте, чистить платье и сапоги.

О такой услуге я как-то не подумал. Отдав лакею свои вещи, я останусь не совсем одетым для визита к даме. Однако, чтобы не вызывать лишних разговоров пришлось подчиниться правилам. Лакей сгреб мое платье в кучу и удалился.

Решив, что Елизавета Генриховна всё равно уже спит, я набросил на плечи халат и босиком прокрался к ее комнате. Дверь, чуть скрипнув, отворилась от легкого нажима. Я заглянул в комнату.

В ней было темно, но из смежной с гостиной комнаты пробивался свет. За спиной послышались чьи-то шаги, и чтобы меня не застали у чужой двери, я вынужден был войти в темную комнату и прикрыть за собой двери. После чего оказался в совершенно глупом положении. Женщина не могла не слышать, что я вошел, поэтому просто так уйти было нелепо, а идти к ней в спальню в халате на голое тело – слишком двусмысленно.

Постояв истуканом, я решил просто заглянуть в ее спальню, извиниться, что не одет, и отправиться восвояси. Я дошел до приоткрытой двери и просунул туда одну голову, сам оставаясь в темной гостиной. Возле кровати на туалетном столике горела свеча в подсвечнике. Леди Вудхарс уже лежала в постели и напряженно смотрела на меня.

Я открыл было рот, чтобы объясниться, но она, не дав мне произнести ни звука, прижала палец к губам, и жестом попросила подойти к кровати.

Я перестал беспокоиться за приличия и повиновался. Шторы на окнах были опущены. Женщина плясала на высокой подушке, укрывшись до подбородка одеялом.

– Простите… – начал было я, но она прервала меня предупреждающим жестом и показала рукой на стены и потолок. Я догадался, что в деревянном доме хорошая слышимость, и нас могут засечь. Мы затаились. Я понял, как она права, услышав легкое похрапывание за стеной, а потом даже причмокивание спящего соседа.

Елизавета Генриховна попросила знаком приблизиться ухом к ее губам. Я попытался, но для этого мне пришлось сначала сесть на кровать, а потом скрючиться. Я навис совсем низко над ее лицом и ощутил запах ее волос и тепло дыхания.

– Мне нужно с вами переговорить наедине, – сказала она мне в самое ухо. – Только я боюсь, что нас услышат.

– Давайте заберемся под одеяло, – прошептал я, касаясь губами щеки, ощущая ими нежность и аромат женской кожи.

Миледи кивнула и накрылась с головой. Лезть к ней в моем шершавом парчовом халате под теплое одеяло было неудобно, и я, тихонько сбросив его, как был «а-ля-натураль» забрался в тесную духоту, полную живого тепла.

Если вы меня спросите, думал ли я в эту минуту о жене, скажу честно, думал, но только о том, что ей о моем ночном приключении лучше будет никогда не узнать.

Для того чтобы сориентироваться в темноте, мне пришлось обнять красавицу, после чего наши головы сблизились. Вопреки ожиданию, она лежала севершенно неподвижно, никак не реагируя на то, что я прижался к ее телу. На ней, в отличие от меня, была длинная полотняная рубашка.

– Мне нужно поговорить с вами, господин Крылов, – сказала Елизавета Генриховна, когда я, удивленный ее поведением, чуть ослабил хватку.

Голос был ровный и совершенно лишен эмоций. Я подумал, что делаю что-то не то, убрал руку с ее груди и лег так, чтобы ничем не упираться в ее ноги.

– Слушаю, вас миледи?

– Я думаю, что вы меня презираете, и у вас есть для этого основания, – начала Вудхарс свой монолог. – Однако позвольте мне оправдаться и объяснить свои поступки. Я очень люблю своего мужа, но, судя по многим признакам, его уже нет в живых. Бог не дал нам ребенка. Я была беременна, но у меня случился выкидыш. Мы с Джоном решили, что если он не вернется, я рожу ребенка от другого мужчины, чтобы его род получил продолжение. Мой муж последний мужчина в старшей ветви своего рода, и по аглицким законам, его имя и состояние перейдут к младшей ветви Вудхарсов, с которыми они пребывают в столетней вражде. По этой причине я живу в глубокой провинции, чтобы никто ничего не узнал, и его соотечественники не помешали нашему ребенку предъявить право на имя и состояние Джона.

Елизавета Генриховна замолчала. Я не торопил ее.

– Вы человек не от мира сего, вы любите свою жену, и на вас мне указали карты и предсказания. Поэтому я и осмеливаюсь вас просить стать отцом будущего лорда Вудхарса.

Теперь мне стало понятно странное поведение грустной красавицы.

– Думаю, что я смогу вам в этом помочь, – так же светски холодно прошептал я. – Однако для этого как минимум вам нужно снять с себя рубашку.

– Пусть вас это не волнует, – ответила миледи. – В моей рубашке для такой цели есть специальная прорешка.

Я бесцеремонно пошарил по подолу и действительно отыскал маленькую дырочку. Судя по ее величине, лорду было очень не много дано от природы.

– А с чего вы решили, что у вас будет мальчик?

– Мне было предсказание.

– Миледи, когда у вас в последний раз были месячные?

– Сударь, вы забываетесь! – невольно подняла она голос, но тут же заглохла.

– Я вас спрашиваю не из праздного любопытства. От сроков вашего цикла зависит, в какой день вы сможете забеременеть. Только не говорите мне про предсказания и гадания. Дети от предсказаний не рождаются.

– Не помню, несколько дней назад… – растеряно ответила миледи.

– Вы хотите, чтобы у вас был красивый, здоровый ребенок?

– Конечно.

– Тогда нужно любить его еще до рождения, как и мужчину, который поможет вам его зачать. Можно любить своего мужа в этом мужчине, можно думать в момент зачатия о муже, можно представлять, что вы делаете это с мужем, а не с донором. Короче говоря нужно научиться кого-нибудь любить. Вы же хотите родить ребенка не во имя любви, а во имя чужой ненависти к младшей ветви рода, с представителями которой вы, вероятно, даже никогда не встречались. И последнее. Делать это нужно в голом виде и в порыве страсти. С этим позвольте откланяться.

Я сбросил одеяло и встал с кровати. Елизавета Генриховна лежала в своей холщовой рубашке, закрыв лицо руками. Я посмотрел на нее, и мне стало жалко, что так резко ее отчитал. То, что придумали они с мужем, была, скорее всего, чистая, наивная романтика, как и его дурацкое путешествие неизвестно куда и непонятно зачем.

Однако можно было понять и меня: выдержать такой облом в самый последний момент мало кому понравится.

Я наклонился над лежащей женщиной. Из-под ее ладоней текли беззвучные слезы. Меня начала мучить совесть. В конце концов, я вспылил под давлением эмоций, когда она обрубила мое «либидо» своими бесполыми речами.

Мне стало обидно, что меня собираются использовать, ничего не давая взамен. Я не искал благосклонности миледи, и ее прагматичное предложение показалось мне оскорбительным больше потому, что она не увидела во мне мужчину и достойного любовника.

С другой стороны, я начинал ей сочувствовать. Я представил, каких нравственных усилий стоило порядочной женщине и любящей жене осмелиться на такой неординарный шаг. Сколько она пережила, пока решилась пригласить малознакомого мужчину в свою постель.

Первым импульсивным желанием было ее успокоить. Но как это сделаешь свистящим шепотом в ухо? Я не придумал ничего лучшего, как ласково погладить вздрагивающее плечо, после чего тихо вышел из спальни. У нас с ней для выяснения отношений было еще две недели, пока не придут ответы от генеральских приятелей.

К завтраку моя ночная «собеседница» не вышла, и я получил повод, с благословения губернаторши, нанести ей профессиональный визит.

В нашем флигеле, довольно густо населенном не переводящимися гостями, в дневное время бывали только слуги. Я переждал у себя, пока ленивая, медлительная челядь кое-как приберется в комнатах, и направился в апартаменты миледи. Двери мне отворила камеристка, женщина лет тридцати пяти, со светлыми, прикрытыми кокетливо повязанным платком волосами и цепким, холодным взглядом очень светлых глаз.

– Я доктор, – зачем-то объявил я, хотя нам уже приходилось сталкиваться в коридоре, – мне хотелось бы переговорить с Елизаветой Генриховной.

Глаза камеристки из холодных стали ледяными, она презрительно оглядела меня с головы до ног, ничего не ответила и молча, повернувшись спиной, пошла в спальню хозяйки.

От такого «теплого» приема я даже слегка растерялся. Никаких конфликтов у меня с этой женщиной не было, мы лишь пару раз проходили мимо друг друга в коридоре, и такое странное поведение было ничем не мотивировано. Подумать, что миледи пожаловалась служанке на мое ночное поведение, и та, обиженная за хозяйку, внезапно возненавидела меня, я не мог. Осталось ждать, чем кончится ее уход в спальню хозяйки.

– Госпожа Вудхарс просят подождать, они скоро выйдут, – сказала она, вернувшись и не глядя мне в глаза.

Я поблагодарил и уселся в кресло у окна. Камеристка поместилась в другое такое же кресло так, чтобы я был в поле зрения. Так мы и сидели рядком. Я искоса наблюдал за ее поведением, а она смотрела на меня неотрывно ненавидящим взглядом и нервно вздрагивала, когда я менял позу. Наконец из спальни в сопровождении горничной вышла хозяйка.

Лицо ее было бледнее обычного, и она старательно не встречалось со мной взглядом.

– Марья Ивановна беспокоится, не заболели ли вы, сударыня, и просила меня навестить вас, – сказал я, немного переиначив действительность. Навестить миледи была моя собственная инициатива.

– Благодарю вас, я чувствую себя хорошо, – безжизненным голосом ответила Елизавета Генриховна.

– Простите, но мне кажется, что вы нездоровы. Не соблаговолите ли вы дать мне руку.

– Зачем? – быстро спросила миледи Вудхарс.

– Хотелось бы проверить ваш пульс, – церемонно заявил я.

– Извольте.

Миледи нерешительно протянула мне руку. Я машинально взглянул на камеристку. Та, оскалив мелкие зубы и сощурив глаза, ненавидела уже нас обоих.

«Может быть, она сама имеет виды на Вудхарс?» – подумал я. Эта баба начинала меня нервировать.

– Нельзя ли нам остаться наедине, – спросил я, обхватывая пальцами тонкое запястье Елизаветы Генриховны. – Медицинский осмотр принято проводить без посторонних.

– Я не посторонняя! – с плохо скрытым бешенством, сказала камеристка.

– Вас, если будет такая нужда, я также буду осматривать без свидетелей, – холодно ответил я этой странной женщине.

– Оставьте нас, Лидия Петровна, – попросила миледи. – Доктор прав.

Лидия Петровна сначала вспыхнула, потом побледнела, порывисто вскочила и, величественно ступая негнущимися ногами, прошла в спальню, не закрыв за собой дверь.

– Ах, полно, доктор, пусть ее слушает, – слабо улыбнувшись, прошептала Елизавета Генриховна и сделала предостерегающий жест.

– У вас не было сердечных болей? – задал я двусмысленный вопрос.

– Нет, сердце у меня здоровое.

– Откройте рот, – попросил я, – и скажите: а-а-а. О, у вас воспаление миндалин. Это очень опасно, при осложнении может начаться чахотка. Лидия Петровна! – позвал я камеристку. – Будьте любезны, принесите из кухни стакан горячего молока и, если есть, малиновое варенье.

Лидия Петровна, подслушивающая наши переговоры, тут же возникла в комнате. Она вперила в меня «проницательный взор», словно пытаясь проникнуть в тайные, коварные замыслы.

– Извольте выполнять! – рявкнул я, теряя терпение. Эта нереализованная лесбиянка начала действовать мне на нервы. – Не то велю выдрать вас на конюшне, – добавил я, видя, что она не собирается двигаться с места.

Лидия Петровна побледнела и отшатнулась, как от удара. Если бы ее взгляд мог испепелить, я бы тут же сгорел дотла.

– Ну… твою мать! – закричал я и замахнулся рукой на эту предтечу феминизма.

Лидия Петровна отпрянула и выскочила из комнаты.

– Зачем вы так… – укоризненно сказала Елизавета Генриховна. – Она по-своему заботится обо мне…

– Оставьте, – довольно резко ответил я, – она заботиться не о вас, а о себе. Ваша камеристка просто в вас влюблена.

– Конечно, – согласилась миледи, – она меня, как говорили у нас в институте, «обожает», мы так давно живем вместе, что это не удивительно.

– По-моему, ваша Лидия Петровна типичная лесбиянка.

– Нет, она русская, из псковских крестьян. У моего батюшки там имение…

Я с интересом посмотрел на эту «крепостницу», но ничего объяснять не стал.

– Мне хотелось бы поговорить с вами о нашем давешнем рандеву.

– Я знаю, что вы меня осуждаете, – произнесла красавица, отводя взор. – Умоляю, забудьте то, что я вам вчера наговорила.

– Говорили вы не такие уж глупые вещи, только не совсем так, как их стоило бы говорить. В тех местах, откуда я прибыл, искусственный отец не такая большая редкость. Это вы извините меня, я сам вспылил и наговорил вам гадостей. Вы слишком хороши, чтобы отнестись к вам не как к прекрасной женщине, а как к случайной связи.

Комплимент миледи польстил, и у нее слегка порозовели щеки.

– Но ведь вы любите свою жену!

– Люблю, – сознался я, – и очень о ней беспокоюсь. И вместе с тем… И вы ведь тоже любите своего мужа?

– Да, – быстро сказала она, – всё это я хотела сделать во имя нашей любви.

Господи, как сложно оставаться верным, добродетельным супругом, глядя на хорошенькое женское личико!

Как-то сама собой ручка, которую я так и не отпустил с начала нашего разговора, оказалась у моих губ, потом моя ладонь нечаянно скользнула под широкий рукав ночного капота и стала поглаживать нежную кожу тонкой руки.

– Барыня, можно я уйду в людскую к сенным девушкам? – прервал нас голос горничной.

Елизавета Генриховна вздрогнула и убрала свою руку из моих ищущих пальцев.

– Конечно, Аглая, иди.

Горничная, радостно блеснув глазами, убежала к подружкам.

– Мы, кажется, теряем голову, – виновато сказала миледи.

– Приходите ночью ко мне, – торопливо прошептал я, услышав шаги камеристки. – Мои комнаты угловые, соседей не слышно, мы сможем поговорить…

– Я право не знаю… – начала говорить Елизавета Генриховна и замолчала. В комнату влетела Лидия Петровна.

– Вы принесли то, что я просил? – спросил я, глядя на полупустой стакан с молоком в ее руке.

– Вот молоко, – с ненавистью прошипела она и со стуком поставила стакан на стол.

Я подошел и взял его в руку. Молоко было холодным.

– Мне неудобно вмешиваться, миледи, но на вашем месте я не стал бы терпеть такого к себе отношения, – проговорил я, равнодушно глядя в окно.

– Право, Лидия Петровна, доктор имеет резон…

– Так-то вы, Елизавета Генриховна, платите за мою вам преданность! Мало я для вас сделала! Мало ночей не спала, оберегая ваш покой! Мало вас покрывала! Да захоти я, такого бы насказала про вас!..

Дело приобретало неконтролируемый оборот. Камеристка совсем сбрендила и пошла на прямой шантаж. Мне было, честно говоря, совсем не интересно, что такого может насочинять злобная эта баба. Я читал, что отношения слуг с господами часто бывали сложными, но здесь налицо была чистая дискриминация наоборот.

Миледи с ужасом смотрела на распоясавшуюся наперсницу, и было видно, что она просто боится ее.

– Не пойти ли нам прогуляться для моциона, – невинным тоном предложил я, – погода, по-моему, просто чудесная.

Обе женщины оторопело уставились на меня.

– Вы, госпожа Вудхарс, переоденьтесь для выхода, а вы, любезнейшая, пришлите сюда горничную, пусть поможет барыне.

Лидия Петровна взяла себя в руки и воспользовалась предлогом, чтобы прервать опасный для них обеих разговор, пойдя даже на то, чтобы оставить меня наедине с хозяйкой.

– Извините ее и меня, Алексей Григорьевич, но Лидия Петровна последнее время стала такой нервной…

– Почему вы терпите ее? – спросил я напрямую. – Она что, знает о вас что-нибудь такое, что вам может повредить?

Елизавета Генриховна покраснела и смутилась.

– Ничего особенного, только то, что знаете и вы, о правах наследования моего мужа. Возможно, это оттого, что она уже давно при мне и считает себя вправе…

Как и большинство своих фраз, эту миледи не договорила. У нее эти недоговоренности получались многозначительными и очень симпатичными. Впрочем, с такими глазами и фигурой она могла позволить себе много недостатков, которые делали ее еще милее.

– А почему вы не отошлете Лидию Петровну назад в отцовское имение. Я понимаю, это не мое дело, но стоит ли терпеть несносный характер вздорной бабы.

– Я уже пыталась, но она отказывается уезжать. Не жаловаться же мне губернатору на собственную крепостную.

– А вы ей дайте вольную, – посоветовал я.

– Как вольную?

– Да так. Она станет свободной и пусть делает, что хочет. Если будет докучать вам, пожалуйтесь на нее в полицию, губернатору, в конце концов.

– Я подумаю, – сказала Елизавета Генриховна. – Вообще-то раньше мы с ней ладили. Она стала такой нервной и несносной после вашего приезда. Я даже подумала, не связывает ли что-нибудь вас?

– Мне кажется, я здесь увидел ее впервые в жизни. Хотя чем-то мне ее лицо кажется знакомым.

Про себя же я подумал, что в этом времени я встречал не так уж много людей, чтобы не запомнить такую колоритную личность. И не лицо Лидии Петровны мне показалось знакомым, а странное, ничем не мотивированное высокомерие и ледяное, замораживающее величие.

– Вы знаете, Алексей Григорьевич, может быть, вы и правы, я думаю, действительно стоит отпустить Лиду на волю.

Идея ей, кажется, понравилась. Я вышел в общую гостиную и ждал, пока миледи не будет готова к прогулке. Она вышла в новом нарядном платье из голубого ситца. Я в первый раз увидел ее не в черном, и был совершенно очарован. Голубой цвет оттенял ее глаза и делал их еще более выразительными. Глубокое декольте подстегивало воображение. Я пытался быть джентльменом и не запузыривать скользящих взглядов за пазуху спутнице, хотя там и было на что посмотреть.

Мы вышли из гостевого флигеля и углубились в парк, окружающий резиденцию.

Я был здесь впервые и с интересом рассматривал искусственные гроты, беседки, павильончики разных стилей и эпох.

Все постройки содержались в отменном порядке и не напоминали заплеванные парка культуры и отдыха времен недоразвитого социализма и недоделанного капитализма, в которых развлекалась наша непритязательная публика.

Мы с Елизаветой Генриховной молча шли по аллее обсаженной толстыми вязами. Оставшись наедине, оба испытывали смущение и не знали, как перевести отношение в новую, более интимную плоскость. Наконец я решился прервать молчание и попросил:

– Расскажите, как вам здесь живется?

– О, первое время, после отъезда мужа, было очень тоскливо. Потом я познакомилась со здешним обществом, вошла в курс отношений и как-то свыклась. Губернаторская чета – очень милые люди…

– Что вы думаете обо мне? – решился я задать прямой вопрос. – Давеча вы обмолвились, что я не от мира сего.

Упоминание о ночном рандеву миледи смутило, и у нее порозовели щеки.

– Вы, наверное, меня презираете… – начала говорить она.

– Напротив, я восхищаюсь вами, – перебил я. – Решиться на такое… Меня немного задело то, что вы… как бы это сказать, не испытывали ко мне никакого интереса…

– Но вы ведь любите свою жену и не скрываете этого…

– Вы так хороши, что я не могу категорично сказать этого в данную минуту. Мы всего лишь люди, и наши слабости и несовершенства…

– Почему же вы ушли ночью? – спросила она, не глядя на меня.

– Потому, что я не могу любить женщину через прорешку в рубашке. Вы, кстати, не устали? Может быть, присядем, отдохнем?

В этот момент мы как раз проходили мимо очень симпатичной, увитой хмелем беседки, и я указал на нее.

– Если только вы тоже хотите… – Я, конечно, хотел, и очень…

Мы вошли в беседку. Внутри ее стояли друг против друга два широких дивана, обитых сыромятной, крашенной в желтый цвет кожей. Стенки беседки были высоки, и то, что делается внутри, можно было увидеть только через входной проем. Я подвел красавицу к дивану и ненавязчиво попытался усадить рядом с собой.

Елизавета Генриховна попыталась отнять у меня свою руку и сесть напротив меня. Я ее не отпустил и, притянув, поцеловал в губы. Поцелуй у нас не получился. Миледи не сопротивлялась, но и не ответила мне. Я не стал настаивать на ответной ласке и опустился на диван, заставив Елизавету Генриховну сесть ко мне на колени.

Думаю, что такого с ней не проделывал никто, и она явно не знала, как реагировать на такую «фамильярность».

– Отпустите меня, вам, наверное, тяжело… – сказала миледи типичную для такого случая оправдательную банальность и попыталась встать с моих колен.

– Полноте, какая же тяжесть, – пробормотал я, чувствуя через тонкую ткань мягкую упругость ее тела.

Руки сами собой обняли ее задрожавшее тело, и губы припали к ее безучастным губам. Теперь я был настойчив и целовал ее по-настоящему. Сначала она только позволяла делать это, но постепенно начала оттаивать, и ответила на мои ласки слабым ответным движением.

Поцелуй затягивался и делался из нежного страстным. Рука моя, теребя подол длинной юбки, добралась, наконец, до голой, без чулка ноги, и я обнаружил, что под платьем на миледи ничего не надето. Это меня окончательно завело, и я стал еще настойчивее.

Елизавету Генриховну забила нервная дрожь. Я совсем обнаглел и начал дерзко ласкать ее нежные бедра и касаться пальцами мыска с волосками на соединение ног. Миледи попыталась вырваться и встать с моих колен, но я не отпустил ее и принялся целовать шею, плечи и полуобнаженную грудь. Постепенно сопротивление женщины слабело, и она как бы в изнеможении прижалась ко мне.

– Что вы хотите, сударь? – задала она шепотом риторический вопрос.

– Я хочу вас! – задыхаясь, проговорил я.

– Но это же, это же неправильно, так делать нельзя, я порядочная женщина…

– Вы великолепны, – шептал я ей в самое ухо. – Какие у вас потрясающие ноги! Какая великолепная грудь!

– Только не сейчас! – умоляюще попросила Елизавета Генриховна. – Вдруг нас увидят… Хорошо, я приду к вам ночью… Зачем это вам! – удерживая сквозь юбку мои настырные руки, продолжала твердить она прерывающимся голосом.

Милые дамы! Если бы на такие вопросы можно было дать однозначный ответ!

Затем, что мы – части живой природы. Затем, что стремимся к продолжению рода. Затем, что у вас такие замечательные, влекущие тела. Затем, что мы мужчины, а вы женщины, и у нас разные роли в любовных играх…

Бог весть, чем бы кончился наш отдых в беседке, если бы вблизи не послышались голоса парковых служителей.

Елизавета Генриховна вскочила с моих колен и молниеносно привела себя в порядок, вновь став холодной, респектабельной дамой.

Я еще пылал, не в силах преодолеть нервическую инерцию, а она уже сделалась спокойна и внешне равнодушна. Всё-таки женщины – это тот космос, который нам, мужикам, никогда до конца не понять.

Теперь мы сидели на разных диванах, друг против друга, и для любого любопытного взгляда выглядели вполне пристойно и невинно.

– Как в это лето тепло, – сказала миледи. – В прошлом году об эту пору были сплошные дожди…

Мимо, не заглянув в беседку, прошли, громко разговаривая, три мужика. Когда их голоса стихли, я встал с дивана, но Елизавета Генриховна опередила меня и легко выскользнула наружу. Я, слегка разочарованный, вышел вслед за ней. Мы медленно пошли по аллее, беседуя о разных пустяках. Любопытно, что ни о ее муже, ни о моей жене разговор как-то не заходил. Мы, не сговариваясь, начали избегать этой темы.

Время близилось к обеду и, проводив спутницу в ее комнаты, я, чтобы скоротать время, зашел в бильярдную к знакомому маркеру. Сто рублей, которые я вернул ему за выигранную партию, сделали хитрого мужика моим лучшим другом.

Мы сердечно поздоровались и разыграли несколько партий. О денежных пари маркер больше не заикался. Теперь его интересовала только мой стиль игры. После нескольких победных партий, я распрощался с ним и отправился в большой дом обедать.

Обед проходил при большом сборе местной знати. Сергей Ильич второй раз вышел на люди. Я скромно поместился в конце стола и наблюдал за подхалимскими вывертами чиновников допущенных «к телу» владыки. Картина на свежий глаз была весьма и весьма поучительная.

Наша долгая прогулка с Елизаветой Генриховной была замечена, но на первый раз не вызвала нареканий. Миледи вышла к столу в традиционно черном платье и вела себя совершенно естественно. Сидели мы довольно далеко друг от друга, и общаться не имели возможности.

Антон Иванович продолжал настойчиво ухаживать за Анной Семеновной, кажется довольно успешно.

Во время торжественного обеда на такую мелкую сошку, как мы с предком, никто не обращал внимания. У присутствующих были свои интересы и приоритеты, сходящиеся к вершине стола. Каждый старался привлечь внимание шефа к своим душевным страданиям во время его болезни. Сергей Ильич, видимо привыкший к всеобщей любви, благосклонно слушал признания своих подчиненных.

Рядом со мной сидел какой-то титулярный советник, которому никак не удавалось обратить на себя высокое внимание, что его очень огорчало.

– Ваше высокопревосходительство-с… – несколько раз начинал он, но каждый раз более шустрые и удачливые подхалимы его перебивали, и тайна его любви к губернатору так и не была услышана и оценена.

– Всё, знаете ли, интриги-с, – печально поделился он со мной своей бедой. – Как если человек честный и преданный, так беда-с, обойдут-с, и пропадешь ни за понюх табаку-с.

Где-то к середине обеда, губернатор вспомнил обо мне и, найдя глазами, предложил тост за «своего спасителя».

Все охотно выпили, как охотно пили за всё, что тестировал граф. Мой титулярный сосед, увидев такое ко мне внимание, совсем заиндевел и начал так отчаянно льстить, что мне стоило большого труда не послать его куда подальше.

После затянувшегося обеда большинство гостей осталось на грядущий ужин. Мне всё это порядком надоело, и я отправился к своим заброшенным приятелям. Встретил меня Иван, дуреющий от скуки в своем лакейском ничегонеделанье. Мой приход его обрадовал, и мы по-приятельски распили прихваченную в буфете бутылку.

В закуток, где мы с ним засели, периодически заглядывали дворовые, но при виде «барина» тут же исчезали.

Часам к семи вечера вернулся Костюков. Он обрядился в мещанское платье и очень неплохо играл свою роль. Мы втроем довольно быстро усидели губернаторскую бутылку водки, и я послал дворового мальчишку за следующей. Однако вместо бутылки в людскую явился дворецкий с просьбой графа пожаловать в большой дом.

Сергей Ильич ждал меня в кабинете. Кроме него там находилось еще три лица из ближайшего окружения. Я встревожился, увидев их озабоченные лица – решил, что возникли какие-то осложнения, связанные с Алей или со мной.