- У нас все по-прежнему, - говорила она, - только сад стал красивее: муж очень следит за ним, с тех пор как родился сын. В будущем году у нас будет даже своя оранжерея.
      Она разговорилась.
      - Вот уже два года, как в городе появился театр; играют всю зиму, до вербного воскресенья. Я бываю там два-три раза в неделю, чаще всего с матерью; это доставляет ей огромное удовольствие.
      Малыш, которого Фридерика вела за руку, воскликнул:
      - Я тоже в театр!
      - Конечно, ты тоже. По воскресеньям, - объяснила она мне, - днем иногда дают детские спектакли, и тогда я хожу с ним. Для меня это тоже праздник.
      Пришлось кое-что рассказать и мне. Про мои занятия и прочие серьезные дела она почти не спрашивала, она больше интересовалась моим досугом и с удовольствием слушала рассказ о столичных развлечениях.
      Нам было весело; о том общем воспоминании мы не обмолвились ни единым словом, хотя оно, конечно, ни у нее, ни у меня не выходило из головы. Гуляли мы долго, несколько часов, и я чувствовал себя почти счастливым. Иногда мальчик шел между нами, и тогда наши руки встречались на его кудрях. Но мы делали вид, что не замечаем этого, и продолжали непринужденно разговаривать.
      Когда я остался один, мое хорошее настроение сразу улетучилось. Я вдруг опять почувствовал, что ничего не знаю о Фридерике. Мне было непонятно, почему эта неизвестность совершенно не мешала мне во время нашего разговора, и казалось странным, что сама Фридерика не чувствует потребности объясниться. Ведь даже если допустить, что в последние годы они с мужем молчали о том часе, не могла же она сама забыть о нем. После моего внезапного отъезда произошло, конечно, что-то очень серьезное - как она могла не говорить об этом? Может быть, она надеялась, что я сам начну этот разговор? Что удерживало меня? Та же робость, которая заставила удержаться от расспросов и ее? Неужели мы боимся коснуться этого? Пожалуй, да. Но рано или поздно нам придется это сделать; до тех пор нас все время будет что-то разделять. И сознание, что нас что-то разделяет, мучает меня больше всего.
      После обеда я бродил по лесу - теми же тропами, что утром с нею. Я тосковал, как можно тосковать только по горячо любимой. Поздно вечером, уже отчаявшись найти ее где-нибудь, я шел мимо ее дома. Она стояла у окна. Я окликнул ее, как и она меня утром:
      - Может быть, сойдете вниз?
      Она холодно, как мне показалось, ответила:
      - Я устала. Спокойной ночи, - и закрыла окно. Когда я думаю о Фридерике, предо мной возникают два совершенно различных образа. Большей частью я вижу бледную, кроткую женщину в белом капоте, которая сидит в саду, обращается со мною, как мать, и иногда треплет меня по щеке. Если бы я нашел здесь только эту Фридерику, мой покой, конечно, не был бы нарушен, и я после обеда лежал бы под тенистыми буками так же, как в первые дни.
      Но она является мне и совершенно иной. Такой я видел ее только однажды - в последний час, проведенный мною в том маленьком городе.
      В тот день я получил аттестат зрелости. Я пообедал, как обычно, вместе с профессором и его женой, и так как я не хотел, чтобы они провожали меня на вокзал, то, встав из-за стола, тут же попрощался с ними. Расставание нисколько не тронуло меня. Лишь потом, когда я сел в опустевшей комнате на кровать и увидел у своих ног упакованный чемодан, а за распахнутым окном нежную зелень сада и белые облака, застывшие над холмами, моей души легко коснулась печаль разлуки. Вдруг открылась дверь. Вошла Фридерика. Я сразу встал. Она прислонилась к столу, заведя руки за спину, оперлась о него и, откинувшись назад, устремила на меня серьезный, внимательный взгляд. Еле слышно спросила:
      - Значит, сегодня?
      Я кивнул головой и в первый раз от души пожалел, что мне надо уезжать отсюда. Она стояла, потупив глаза, и молчала. Потом вскинула голову, подошла ко мне и мягко опустила обе руки на мои волосы, как делала часто и раньше. Но я знал, что сейчас это было совсем другое. Я чувствовал на себе ее бесконечно нежный взгляд. Она ласково гладила меня по щекам и со страдальческим выражением качала головой, словно никак не могла понять чего-то.
      - Неужели ты сегодня уедешь? - тихо спросила она.
      - Да, - ответил я.
      Она вскрикнула.
      - Навсегда?
      - Нет, - ответил я.
      - О, я знаю: это навсегда, - горько улыбнулась она. - Если ты и приедешь к нам когда-нибудь... года через два или три - сегодня ты уезжаешь от нас навсегда.
      Она сказала это с нежностью, в которой не было уже ничего материнского. Дрожь проняла меня. И вдруг она начала меня целовать. Сначала я только подумал: "Она же никогда этого не делала". Но когда она чуть не задушила меня своим поцелуем, я все понял. Смущенный и счастливый, я едва не заплакал. Она обвила мою шею руками, и я, словно повинуясь ей, бессильно опустился в угол дивана; Фридерика - теперь на коленях у моих ног - опять прильнула к моим губам. Потом взяла мои руки и уткнулась в них лицом. Я шептал ее имя и удивлялся, какое оно красивое. Аромат ее волос пьянил меня... Вдруг - я чуть не остолбенел от ужаса - тихо открывается дверь, которая была лишь прикрыта, и на пороге стоит муж Фридерики. Я хочу крикнуть, но звуки застревают в горле. Я впиваюсь глазами в его лицо, но не знаю, дрогнул ли на нем хоть один мускул, - дверь закрылась, и он исчез. Я пытаюсь встать, освободить руки, на которых все еще лежит голова Фридерики, хочу что-то сказать, с трудом заставляю себя еще раз произнести ее имя, но тут она вскакивает - бледная как смерть, - властно шепчет: "Молчи!" поворачивается к двери и замирает, прислушиваясь. Потом чуть приоткрывает дверь и смотрит в щель. Я стою ни жив ни мертв. Она широко открывает дверь, берет меня за руку и шепчет: "Иди! Иди быстрее!" Она выталкивает меня, я торопливо крадусь по недлинному коридору, у лестницы еще раз оглядываюсь и вижу: в дверях стоит перепуганная насмерть Фридерика и нетерпеливо машет: "Уходи! Уходи!" Я пулей вылетаю из дома.
      То, что было дальше, мне вспоминается, как кошмарный сон. Гонимый смертельным страхом, я примчался на вокзал. Я ехал всю ночь, но так и не уснул в купе. Приехав домой, я был уверен, что родителям уже все известно; теплая, радостная встреча почти удивила меня. Много дней я провел в мучительном волнении, ожидая чего-то страшного; меня бросало в дрожь от каждого звонка у двери, от каждого письма. Наконец пришла весточка, которая меня успокоила, - это была открытка с безобидными новостями и сердечными приветами от одноклассника, жившего в том маленьком городе. Следовательно, ничего ужасного не произошло; по крайней мере, скандал не получил огласки. Я мог думать, что объяснение между супругами происходило с глазу на глаз, что он простил ее, а она раскаялась.
      Тем не менее это первое любовное приключение продолжало жить в моей памяти как что-то печальное, почти мрачное; я казался себе человеком, безвинно нарушившим покой семьи. Постепенно это чувство угасло, и только позднее, когда новые переживания научили меня лучше и глубже понимать тот короткий час, на меня иногда находила странная тоска по Фридерике, похожая на печаль о несбывшемся чуде. В конце концов тоска тоже прошла, и я почти забыл молодую женщину. Но вот опять воскресло все, что сделало этот простой эпизод событием, и теперь оно сильнее, чем тогда, ибо я люблю Фридерику.
      Сегодня мне стало ясно все, что еще в последние дни казалось таким загадочным. Поздно вечером мы сидели у моря, вдвоем; мальчик был уже в постели. Утром я попросил ее прийти сюда самым непритязательным образом; я говорил только о ночной красоте моря и о том, какое наслаждение всматриваться с уснувшего берега в непроглядную тьму. Она ничего не ответила, но я знал, что она придет. И вот мы сидим у моря, почти молча, руки наши сплелись, и я чувствую, что стоит мне захотеть - и Фридерика будет моей. Зачем говорить о прошлом, думал я: теперь я понял, что она думала так же со дня нашей встречи. Разве мы остались такими же, как тогда? Мы чувствуем себя так легко, так свободно; воспоминания далеки от нас, как птицы, парящие в высоком летнем небе. Может быть, за эти семь лет и у нее были другие увлечения - что мне до этого? Сегодня мы живем настоящим, и нас влечет друг к другу. Может быть, вчера она была несчастной, легкомысленной - сегодня она молча сидит со мною у моря, держит мою руку и жаждет моих объятий.
      Я не спеша проводил ее домой, надо было пройти всего несколько шагов. Деревья вдоль дороги отбрасывали длинные черные тени.
      - Может быть, покатаемся утром на парусной лодке? - сказал я.
      - Хорошо, - согласилась она.
      - Я буду ждать на пристани, в семь.
      - Куда мы поедем? - спросила она.
      - На остров... вон туда, где маяк. Видите его?
      - О да, красный свет. Это далеко?
      - Час езды, мы скоро вернемся.
      - Спокойной ночи, - сказала она и вошла в дом.
      Я ушел. Через несколько дней ты, может быть, опять забудешь меня, думал я, но завтра будет прекрасный день.
      На пристань я пришел раньше, чем она. Маленькая лодка уже ждала нас; старый Янсен поставил паруса и, сидя у руля, покуривал свою трубку. Я прыгнул к нему в лодку. Покачиваясь на волнах, я упивался минутами ожидания, как утренним нектаром. Дорога, на которую я пристально смотрел, была еще совершенно безлюдна. Минут через пятнадцать появилась Фридерика. Я увидел ее издалека; мне показалось, что она идет гораздо быстрее, чем обычно; когда она взошла на пристань, я поднялся; только теперь она увидела меня и приветливо улыбнулась. Наконец, она подошла к краю пристани, я подал ей руку и помог сесть в лодку. Янсен отвязал канат, и наше суденышко отчалило. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу; Фридерика взяла меня под руку. Она была вся в белом, и ей можно было дать восемнадцать лет.
      - Что интересного на этом острове? - спросила она.
      Я невольно улыбнулся. Она покраснела и сказала:
      - По крайней мере, маяк?
      - Может быть, еще церковь. - добавил я.
      - А вы спросите лодочника...
      Она показала на Янсена. Я спросил его:
      - Когда построена церковь на острове?
      Но он не понимал по-немецки, так что после этой попытки мы еще вернее могли чувствовать себя наедине, чем раньше.
      - А на той стороне, - спросила она, показывая туда глазами, - тоже остров?
      - Нет, - ответил я, - это уже Швеция, материк.
      - Лучше бы поехать туда, - сказала она.
      - Да, - ответил я, - и остаться там надолго... навсегда...
      Если бы она сейчас сказала мне: "Давай уедем в другую страну и навсегда останемся там", я бы согласился. Пока мы плыли на этой лодке, овеваемые прозрачным воздухом - над нами ясное небо, кругом сверкающая зыбь, - мне почудилось, что мы королевская чета и совершаем увеселительную прогулку, а все, что прежде определяло нашу жизнь, перестало существовать.
      Скоро мы стали различать на острове маленькие домики; все яснее вырисовывалась белая церковь на холме, который, постепенно поднимаясь, тянулся через весь остров. Наша лодка летела прямо к берегу. Иногда нам попадались рыбацкие челны; на некоторых были убраны весла, и они лениво покачивались на волнах. Глаза Фридерики почти все время были устремлены на остров, но она не смотрела на него. Не прошло и часа, как мы вошли в гавань, которая была окружена со всех сторон деревянной пристанью и напоминала небольшой пруд.
      На пристани стояли дети. Мы вышли из лодки и не спеша направились к берегу; дети за нами, но скоро они отстали. Перед нами лежала вся деревня не более двадцати беспорядочно разбросанных домов. Мы буквально тонули в рыхлом буром песке, намытом здесь водою. На солнечном пустыре, спускавшемся к самому морю, висели растянутые для сушки сети. Кое-где у дверей сидели женщины и чинили сети. Через сто шагов мы остались совсем одни. Мы вышли на узкую дорогу, которая вела на другой край острова, к маяку. Налево от нас, за жалкой, все сужавшейся пашней, лежало море; справа поднимался холм, по гребню которого вилась дорога к церкви, оставшейся у нас за спиной. Над всем этим нависло солнце и тишина. Мы с Фридерикой все время молчали. Мне и не хотелось разговаривать; было так приятно идти с нею среди этого безмолвия.
      Но она заговорила.
      - Неделю тому назад... - начала было она.
      - Что?
      - Я еще ничего не знала... даже куда я поеду.
      Я ничего не ответил.
      - Ах, как здесь хорошо! - воскликнула она, взяв меня за руку.
      Она была прелестна; мне так хотелось обнять ее и поцеловать в глаза.
      - Да? - сказал я тихо.
      Она промолчала, но сделалась вдруг серьезной.
      Мы подошли к домику, пристроенному к башне маяка; здесь дорога кончалась; надо было возвращаться. На холм вела узкая, довольно крутая тропинка. Я колебался.
      - Идемте, - сказала она.
      Мы вступили на тропинку, и теперь церковь возвышалась прямо перед нами. Мы направились к ней. Было очень тепло. Я обнял Фридерику за шею. Ей не оставалось ничего другого, как покорно идти рядом, иначе она скатилась бы вниз. Рукою я чувствовал, как горят ее щеки.
      - Почему вы все-таки ни разу не написали нам за все это время? спросила она вдруг. - Мне хотябы? - добавила она, подняв на меня глаза.
      - Почему? - повторил я отчужденно.
      - Да!
      - Как же я мог?
      - Ах, поэтому... - сказала она. - Неужели вы тогда обиделись?
      Я был так поражен, что ничего не мог ответить.
      - Что вы, собственно, подумали тогда?
      - Что я...
      - Да. Или вы уже ничего не помните?
      - Конечно, помню. Но почему вы заговорили об этом сейчас?
      - Я давно хотела спросить вас, - сказала она.
      - Так говорите же, - взволнованно попросил я.
      - Вы, должно быть, сочли это за каприз... О, конечно, - с чувством добавила она, заметив, что я собираюсь что-то возразить. - Но поверьте, это был не каприз. Сколько я выстрадала в тот год - и представить себе нельзя.
      - В какой год?
      - Ну... когда вы у нас... Почему вы спрашиваете? Сначала я себе сама... Впрочем, зачем я вам это рассказываю?
      Я пылко схватил ее за руку.
      - Нет, рассказывайте... Пожалуйста... Я же люблю вас.
      - А я тебя! - воскликнула она, взяла мои руки и начала их целовать. Всегда любила, всегда.
      - Продолжай, пожалуйста, - попросил я. - И расскажи мне все-все...
      Мы медленно шагали по залитой солнцем тропинке, и она рассказывала:
      - Сначала я говорила себе: он еще ребенок... я люблю его, как мать. Но чем ближе подходил час вашего отъезда...
      Она остановилась на полуслове. Потом продолжала:
      - И вот этот час наступил... Я не хотела к тебе идти; что привело меня наверх, сама не знаю. А когда я уже была у тебя, я совсем не хотела тебя целовать, но...
      - Дальше, дальше, - говорил я.
      - И вдруг я велела тебе уйти. Ты, конечно, решил, что все это была комедия, не правда ли?
      - Я тебя не понимаю.
      - Так я и думала. Я даже хотела написать тебе... А для чего?.. Так вот... Отослала я тебя потому... Я вдруг испугалась.
      - Я это знаю.
      - Знаешь? Почему же ты тогда не писал мне? - взволнованно воскликнула она.
      - Чего ты испугалась? - спросил я, начиная догадываться.
      - Мне померещилось, что кто-то идет.
      - Померещилось? Но почему?
      - Мне показалось, что я слышала в коридоре шаги. Да. Шаги! И подумала, что это он... Тогда на меня напал страх - было бы ужасно, если бы он... О, я даже думать не хочу об этом. Но там никого не было. Никого. Он пришел домой только поздно вечером. Ты давным-давно уехал...
      Она рассказывала это, и я чувствовал, как что-то холодеет у меня в груди. А когда она кончила, я взглянул на нее так, словно собирался спросить: "Кто ты?" Я невольно обернулся к гавани, где белели паруса нашей лодки, и подумал: как давно, как бесконечно давно мы приехали на этот остров. Я сошел на берег с женщиной, которую любил, а теперь со мной стоит чужая. Я слова не мог вымолвить. Едва ли она заметила это; она взяла меня под руку; мое молчание она, вероятно, сочла за немую нежность. Я думал о нем. Значит, он ничего не сказал ей! Она не знает и никогда не знала, что он видел ее у моих ног. Он неслышно ушел тогда и вернулся лишь через несколько... через много часов и ничего не сказал ей! И все эти годы он прожил рядом с нею, не выдав себя ни единым словом. Он простил ей, а она не знала этого!
      Мы подошли к церкви; до нее оставалось каких-нибудь десять шагов. Я заметил крутую дорожку, которая через несколько минут должна была привести нас в деревню, и свернул на нее. Фридерика последовала за мной.
      - Подожди, - сказала она, - а то я упаду.
      Я, не оглядываясь, протянул ей руку.
      - Что с тобой? - спросила она.
      Я ничего не мог ответить и только крепко пожал ей руку. Это, кажется, успокоило ее. Затем, лишь бы сказать что-нибудь, я заметил:
      - Жаль, можно было осмотреть церковь.
      Она засмеялась:
      Мы прошли мимо, даже не обратив на нее внимания.
      - Может быть, вы хотите вернуться? - спросил я.
      - Нет, нет. Я хочу поскорей обратно в лодку. Давайте как-нибудь покатаемся на парусной лодке вдвоем, без этого старика,
      - Я не умею управлять парусами.
      - А, - сказала она и замолчала, как будто ее внезапно поразила мысль, которую она хотела скрыть.
      Расспрашивать ее я не стал. Вскоре мы очутились на пристани. Лодка была готова. Возле нее опять стояли дети, которые встретили нас, когда мы приехали. Они смотрели на нас большими голубыми глазами. Мы отчалили. Море успокоилось. Закрыв глаза, трудно было заметить, что находишься в движении.
      - Я хочу, чтобы вы легли у моих ног, - сказала Фридерика, и я устроился на дне лодки и положил голову Фридерике на колени.
      Я был доволен, что мне не приходится смотреть ей в лицо. Она говорила, а мне казалось, что ее слова звучат где-то далеко-далеко. Я все понимал и в то же время мог спокойно предаться своим мыслям.
      Она внушала мне ужас.
      - Вечером покатаемся по морю вдвоем, - сказала она.
      Что-то призрачное, казалось мне, витало вокруг нее.
      - Сегодня вечером, - медленно повторила она, - на весельной лодке. Грести ты, надеюсь, умеешь?
      - Да, - сказал я.
      Глубокое прощение окружало ничего не подозревавшую Фридерику, словно непроницаемой оболочкой, и приводило меня в трепет.
      Она все говорила.
      - Нас унесет в море, и мы будем вдвоем... Почему ты молчишь? спросила она.
      - Я счастлив, - сказал я.
      Я с ужасом думал о безмолвном жребии, который она, сама того не зная, влачила уже столько лет.
      Лодка неслась вперед.
      У меня мелькнула мысль: "Скажи ей. Сними с нее этот ужас; тогда она опять станет для тебя просто женщиной, такою, как все, и ты возжелаешь ее". Но какое я имел право на это? Мы причалили.
      Я выпрыгнул из лодки и помог сойти ей.
      - Мальчик, наверно, уже скучает. Мне надо спешить. Не провожайте меня.
      На взморье было очень людно; я заметил, что на нас смотрят.
      - А вечером, - промолвила она, - в девять... да что с тобой?
      - Я очень счастлив, - сказал я.
      - Вечером, - продолжала она, - в девять часов, я приду сюда на взморье, приду к тебе. До свидания! - И она убежала.
      - До свидания! - повторил я, не двигаясь с места. Но виделись мы в последний раз.
      Теперь, когда я пишу эти строки, я уже далеко, и с каждой секундой уношусь все дальше; я пишу в купе поезда, который час тому назад вышел из Копенгагена. Уже девять. Она пришла на взморье и ждет меня. Стоит мне закрыть глаза, как предо мною возникает этот образ. Но не женщина бродит там в сумерках по берегу - там витает тень.
      МЕРТВЫЕ МОЛЧАТ
      Спокойно сидеть в коляске больше, не было сил; он вышел и стал прохаживаться невдалеке. Уже стемнело; огни редких в этом глухом переулке фонарей трепетали под ветром. Дождь перестал; тротуары почти высохли; но немощеные улицы были еще влажны, и кое-где стояли небольшие лужи.
      "Странно, - подумал Франц, - до Пратерштрассе каких-нибудь сто шагов, но так и кажется, что ты попал в захолустный венгерский городок... Ну и пусть - здесь мы хоть можем чувствовать себя в безопасности; тут ей нечего бояться встречи со знакомыми".
      Он посмотрел на часы... Семь, а уже ночь ночью. Рано в этом году началась осень. И эти проклятые ветры.
      Он поднял воротник и стал еще быстрее шагать взад и вперед. Стекла фонарей дребезжали. "Еще полчаса, - сказал он себе, - и можно будет уйти. А! Я, кажется, не возражал бы, чтобы они уже миновали". На углу он остановился. Отсюда ему открывался вид на обе улицы, по которым она могла прийти.
      "Да, сегодня она придет, - подумал он, придерживая шляпу, готовую улететь. - Пятница - заседание профессорской коллегии, сегодня она рискнет отлучиться и может даже пробыть со мной подольше... " Он услышал, как прозвонила конка; потом где-то рядом загудел колокол церкви святого Непомука. Улица немного ожила. Чаще стали появляться прохожие - главным образом, как ему показалось, приказчики из магазинов, закрывавшихся в семь часов. Все шли быстро и были поглощены борьбой с ветром, который мешал идти. На него никто не обратил внимания, кроме двух-трех продавщиц - в их взглядах мелькнуло легкое любопытство.
      Вдруг он увидел быстро приближавшуюся знакомую фигуру. Он поспешил ей навстречу. Потом подумал: "Пешком? Она ли это?"
      То была она; заметив его, она ускорила шаг.
      - Ты пешком? - спросил он.
      - Я отпустила фиакр еще у Карлтеатра. Я, кажется, уже один раз ехала с тем же кучером.
      Какой-то господин, поравнявшись с ними, мельком взглянул на даму; встретив строгий, почти угрожающий взгляд молодого человека, он быстро удалился. Дама проводила его глазами.
      - Кто это был? - спросила она боязливо.
      - Не знаю. Можешь быть спокойна: знакомых здесь нет... А теперь быстро - вон фиакр.
      - Это твой?
      - Да.
      - Открытый?
      - Час тому назад была прекрасная погода.
      Они поспешили к фиакру; молодая женщина села в него.
      - Извозчик! - позвал молодой человек.
      - Где же он? - спросила молодая женщина.
      - Даже не верится, - воскликнул он, - этот тип куда-то провалился!
      - Господи! - тихо вскрикнула она.
      - Подожди-ка минутку, дорогая, он, должно быть, тут.
      Молодой человек отворил дверь маленького трактира; за одним из столов, занятых посетителями, сидел извозчик; он проворно поднялся.
      - Сию минуту, сударь, - проговорил он и стоя допил свой стакан вина.
      - Что вы себе позволяете?
      - Пожалуйте, ваша милость; я тут как тут. Пошатываясь, он поспешил к лошадям.
      - Куда прикажете, ваша милость?
      - В Пратер, к Люстхаузу.
      Молодой человек сел в коляску, верх ее был поднят, и его спутница уже сидела там, забившись в угол. Франц взял ее руки в свои. Она не шелохнулась.
      - Может быть, ты хоть пожелаешь мне доброго вечера?
      - Прошу тебя - подожди немного; я все еще не могу отдышаться.
      Молодой человек откинулся в другой угол. Некоторое время оба молчали. Фиакр свернул на Пратерштрассе, миновал монумент адмирала Тегетгофа и через несколько секунд покатился по широкой темной аллее Пратера. Тут Эмма порывисто обняла любимого. Он молча откинул разделявшую их губы вуаль и поцеловал ее.
      - Наконец-то мы вместе! - сказала она.
      - Знаешь, когда мы виделись в последний раз? - воскликнул он.
      - В воскресенье.
      - Да, и то лишь издали.
      - Как? Ты же был у нас.
      - Да-да... у вас. Ах, больше так продолжаться не может. К вам я вообще больше не приду. Что с тобой?
      - Мимо нас проехал чей-то экипаж.
      - Милая, тем, кто сегодня катается по Пратеру, право же, не до нас.
      - Да, конечно. Но вдруг кто-нибудь случайно заглянет в нашу коляску.
      - Сейчас все равно никого не узнаешь.
      - Прошу тебя, поедем куда-нибудь в другое место.
      - Как хочешь.
      Он окликнул извозчика, но тот, видимо, не услышал. Тогда Франц наклонился и тронул его за плечо. Извозчик обернулся.
      - Поворачивайте обратно. И зачем вы так нахлестываете лошадей? Мы не спешим. Поедем на... знаете, аллея, которая ведет к Имперскому мосту.
      - На шоссе?
      - Да. Но не гоните так, в этом нет никакой надобности.
      - Пожалуйста, сударь; это все буря, из-за нее кони так бесятся.
      - Что и говорить, буря. Франц сел на свое место.
      Извозчик завернул лошадей. Они поехали обратно.
      - Почему я тебя вчера не видела?
      - Где бы ты могла меня видеть?
      - Я думала, что моя сестра тебя тоже пригласила.
      - Ах, так!
      - Почему ты не пришел?
      - Потому, что я не в силах встречаться с тобою на людях. И больше этого не будет. Никогда.
      Она пожала плечами.
      - Где мы сейчас? - спросила она немного спустя. Они проехали под железнодорожным мостом и свернули на шоссе.
      - Скоро Большой Дунай, - сказал Франц, - мы едем к Имперскому мосту. Знакомых ты здесь не встретишь, - добавил он насмешливо.
      - Экипаж ужасно трясет.
      - Да, мы опять едем по мостовой.
      - Почему он едет такими зигзагами?
      - Это тебе кажется.
      Он, однако, и сам считал, что качало их гораздо сильнее, чем следовало. Но говорить он об этом не хотел, чтобы не напугать ее еще больше.
      - Сегодня нам нужно о многом серьезно поговорить, Эмма.
      - Тогда начинай, в девять я должна быть дома.
      - Все можно решить двумя словами.
      - Господи, что же это такое?.. - вскрикнула она.
      Коляска каким-то образом оказалась между рельсами конки и теперь, когда извозчик попытался выехать, накренилась так, что едва не опрокинулась. Франц схватил извозчика за шиворот.
      - Остановитесь, - закричал он. - Вы же пьяны.
      Извозчик с трудом остановил лошадей.
      - Но, сударь...
      - Давай сойдем, Эмма.
      - Где мы?
      - Уже у моста. Буря теперь приутихла. Пройдемся немного пешком. Когда едешь, все равно толком не поговоришь.
      Эмма опустила вуаль и последовала за ним.
      - Приутихла, говоришь? - воскликнула Эмма; не успела она выйти из коляски, как ветер едва не сбил ее с ног.
      Он взял ее под руку.
      - Следуйте за нами, - крикнул он извозчику.
      Они, не спеша, двинулись вперед. Поднимаясь на мост, оба хранили молчание; потом они услышали внизу шум воды и остановились. Густая мгла обступала их. Под ними катила свои воды река - серая и безбрежная; вдали виднелись красные огоньки, которые отражались в воде и, казалось, парили над нею. С берега, только что покинутого ими, в воду падали дрожащие полосы света; на другом берегу река как бы терялась в черных лугах. Вдруг послышался далекий, все нарастающий гул, - оба невольно взглянули туда, где мелькали огни; между железными арками, неожиданно выхваченными из ночного мрака и тут же, казалось, опять потонувшими в нем, проносился поезд с ярко освещенными окнами. Мало-помалу гул стих, наступила тишина, нарушаемая лишь неожиданными порывами ветра.
      После долгого молчания Франц промолвил:
      - Надо уехать отсюда.
      - Конечно, - откликнулась тихо Эмма.
      - Надо уехать; я имею в виду: уехать совсем, - живо сказал Франц.
      - Это невозможно.
      - Потому что мы трусы, Эмма; только поэтому.
      - А ребенок?
      - Он бы оставил его тебе, я совершенно уверен в этом.
      - И как? - спросила она тихо. - Убежать ночью, тайком?
      - Зачем? Ты просто скажешь ему, что жить с ним больше не можешь, потому что принадлежишь другому.
      - Ты в своем уме, Франц?
      - Если хочешь, я избавлю тебя и от этого, - я сам поговорю с ним.
      - Ты не сделаешь этого, Франц.
      Он попытался разглядеть ее лицо, но в темноте ничего не увидел, кроме того, что она вскинула голову и повернула ее к нему. Он помолчал немного, Потом спокойно сказал:
      - Не бойся, не сделаю.
      Они приближались к другому берегу.
      - Ты ничего не слышишь? - спросила она. - Что это?
      - Это с той стороны, - сказал он.
      В темноте тарахтела какая-то повозка; навстречу им плыл красный огонек; скоро они увидели, что это свет небольшого фонаря, укрепленного на переднем конце оглобли; была ли на повозке кладь и ехал ли на ней кто, они не видели. Следом проехали еще две повозки. На последней они заметили человека в крестьянской одежде, он раскуривал трубку. Повозки проехали. Опять слышался лишь глухой шум фиакра, следовавшего за ними в двадцати шагах. Мост теперь отлого спускался к противоположному берегу. Они видели, как теряется во мраке между деревьями дорога. Внизу справа и слева от них расстилались луга; они глядели туда, как в пропасть.
      После долгого молчания Франц вдруг сказал;
      - Значит, это последний раз...
      - Что? - озабоченно спросила Эмма.
      - Что мы вместе. Оставайся с ним. Я уйду,
      - Ты серьезно?
      - Совершенно.
      - Вот видишь, все-таки не я, а ты каждый раз отравляешь нам те немногие часы, когда мы можем быть вместе.
      - Да, да, ты права, - сказал Франц. - Давай вернемся.
      Она крепче прижалась к его плечу.
      - Нет, - сказала она нежно, - теперь я не хочу. Так легко ты от меня не отделаешься.
      Она привлекла его к себе и долго целовала.
      - Куда бы мы попали, - спросила она затем, - если бы поехали по этой дороге?
      - Прямо в Прагу, милая.
      - Нет, это далеко, - сказала она с улыбкой, - но немножко, если хочешь, можно еще проехать в ту сторону.
      Она показала в темноту.
      - Эй, извозчик! - позвал Франц. Тот не услышал.
      Франц закричал:
      - Да остановитесь вы!
      Фиакр все удалялся. Франц побежал догонять его. Теперь он увидел, что извозчик спит. Ему пришлось громко крикнуть, чтобы разбудить его.
      - Мы проедем еще немного, прямо по этой дороге, поняли?
      - Ладно, сударь...
      Эмма села в фиакр; за нею Франц. Свистнул кнут; лошади вихрем понеслись по размокшей дороге. Крепко обнявшуюся пару бросало из одного угла в другой.
      - Разве в этом нет своей прелести? - шептала Эмма, почти касаясь его губ.
      В это мгновение ей вдруг почудилось, будто коляска летит вверх, - она почувствовала, как ее подкинуло, хотела за что-нибудь ухватиться, но вокруг была пустота; ей показалось, что ее закружил какой-то бешеный вихрь; она невольно зажмурилась - и вдруг ощутила, что лежит на земле; наступила жуткая, тягостная тишина, словно весь мир куда-то исчез и она осталась совершенно одна.