20
      Эхом гонга. Сегодня, в житейской круговерти, меня сопровождал голос, выпевающий: "С остановившимся ви-до-оо-ом". Собственно, вся песня была по-таинственному спокойной, приближающей к завершенности, однако ее иномирное происхождение можно было оспорить. При соответствующем настрое парить вместе с ней было бы приятно, но способностью за шиворот вытащить из текучки в тот момент, когда ты в нее полностью погружен, песня не обладала. Лишь неожиданный переход к ноте, на которой пелось "до-оо-ом", в мгновение уносил к пределам этого мира и выталкивал наружу.
      Одинакового для всех образа той страны, где мелодия "до-оо-ом" жила от веку, не существует. Сегодня для меня это была местность, где в мягкой тишине курился сладковатый туман, медленно заполняя собой все окрестности, состоящие, возможно, из вполне обычного горного пейзажа, даже конкретно кавказского пейзажа, где низкий кустарник сопровождал вьющуюся тропинку, и все, на что падал взгляд, сохраняло извечную расслабленность, которая, своей естественной пульсацией, и рождала этот неспешный, тягучий ритм, отзывающийся эхом, слегка меняющим ноту, и тотчас туман обволакивал, наконец, и самого слушателя, растворяя его в себе до такой степени, что он, превратившись из точки в пространстве и времени в самих пространство и время, лился музыкой над пасмурными, но согласными со своей участью долинами, которые тоже были он.
      Мелодия спасала меня от пустопорожней суматохи, то есть от до тех пор полезных дел, пока не появляется перспектива "конечного счета"; не позволяя им завладеть мной полностью и задушить. Когда глазам (слуху, мыслям) не за что зацепиться, так как любой предмет -- лишь фрагмент другого и так до бесконечности, начинается головокружение, предупреждающее, что и твоя судьба здесь - потонуть, сгинуть. Легко потеряться на чужбине, где безумная возня на земной поверхности, вдвойне безумная оттого, что она еще и на что-то рассчитывает, так разительно контрастирует с небесным покоем, свидетельствующим всем возможным разумным существам инвариант своего происхождения. Через возню покой не возникает, возня порождает саму себя, только в еще больших размерах, а любая благородная цель, то есть цель из разряда "последних", единственно заслуживающих стремления, совпадает с покоем, так как сама она уже "ни для чего" и, будучи достигнута, пребывает в своей полноте, ни в чем не нуждаясь. Однако способ достижения такой цели это тайна в том отношении, что не укладывается в наше понимание. Ибо все цели, достойные быть таковыми, достигаются не через активность (суету), а через выход из суеты, когда совершается престранное, чудное открытие: все, что нам нужно - уже, собственно, есть, идти никуда не надо, оно имелось в наличии изначально, подобно мозаике на полу, которую мы, ринувшись, в считанные минуты затопчем своими грязными ногами, ее же и ища, а после будем в недоумении спрашивать друг друга: "Так где же она? Где?" Чтобы стать свободным, требуется лишь одно - понять, что ты уже свободен. Искомое здесь (покой, например) обретается не действиями, а их прекращением. Все, что мы ищем - обитало в нас еще до поисков, до метаний, которые способны лишь удалять нас от самих себя. Требующее подсуетиться - чуждое, пустое.
      Опомнившийся уже только здесь, на чужбине, я знал, что на родину уже не вернуться физическим, буквальным способом. Снаружи родины больше нет, она живет у нас внутри, и, тем не менее, до нее еще надо добраться. Родина живет в нас так глубоко, что с ней не воссоединиться без особых приспособлений, вроде той мелодии, что воскресила для меня сегодня страну, где земной порядок гармонирует с небесным, а начало смыкается с концом, так что некуда спешить, коли ты вступил туда, что прежде всех времен.
      Конечно, где-то под вечер я сбился с частоты, на которой ловилась музыка родины, а точнее сказать, та музыка, которая сегодня играла для меня роль (по разным, в том числе и не связанным с мелодией самой по себе, причинам) проводника к заповедным местам. Может, в этом была моя вина, а может и нет, просто мелодия постепенно лишилась своего волшебного покрова. Но это уже не суть.
      21
      Вы когда-нибудь видели снующего мудреца?
      О, да! Вы приведете тысячу самых несокрушимых доводов, оправдывающих вашу беготню. Вы блестяще докажете, как это чертовски необходимо и жизненно важно: там - занять очередь, а там - поставить подпись, потом найти нужного человека, после чего обзвонить клиентуру, чтобы составить планы на следующую неделю. Закупить то, примерить это. Как без этого? Без этого - никак! Я и сам такой же.
      НО
      Вы когда-нибудь видели снующего мудреца?
      22
      Порассуждаем над одной поэтической строчкой, у меня же самого и вырвавшейся: "Я жизнь отдам за красоту!" Как ее понимать? Так, что поэту, конечно, жить хочется, но если уж возникнет ситуация, требующая во имя красоты отдать жизнь, делать нечего, придется отдавать? Да, нет же. Речь идет не о вынужденном шаге, а о мечте. Поэт (отвлечемся оттого, что это я) имеет в виду, что он желает умереть ради красоты, что он был бы счастлив, случись такое. А вот это уже расходится с нашими привычными представлениями о жизни.
      Я вообще склонен заявить, что главная проблема человека так и формулируется: за что умереть? За что умереть? - вот в чем вопрос. Умереть в смысле растратить, отдать, посвятить свою жизнь. Я говорю не о тяге к самоубийству, но о поиске такого, во что можно вложить себя без остатка. Ведь не в себя же себя вкладывать (скорее, наоборот -- высвободиться из себя). Это другое существо имеет для нас абсолютное значение, сами же для себя мы играем сугубо подчиненную роль. Мы для себя не абсолют уже потому, что сами себе принадлежим, то есть, имеем право собою распоряжаться. А подчинить себя тому, что уже находится у нас в подчинении, мы не можем по определению. Это исключено. Самому себе человек вправе в чем-то отказать, самого себя заставить потерпеть, самому себе причинить боль, при этом, приказав закрыть рот, прикусить язык - ведь это же он сам! Мы даже жертвуем собой, если считаем, что так надо. Повторяю, что поскольку мы над собой властвуем, постольку мы себе не служим.
      Итак, требуется найти нечто вне нас, чтобы мы направили себя ему на служение. Разумеется, направили сами, свободно и добровольно, так, как будто это служение необходимо нам самим (хоть оно и совершенно бескорыстно). Человек сам должен выбирать, что заслуживает того, чтобы он согласился за это умереть. О жертве ради чужих интересов речи нет и в помине. Если мне представлена свобода выбора, все выбранное мной - это с неизбежностью я и буду. Я, перекочевавший в то, что выбираю. Добровольно решая за что-то умереть, человек как бы превращает цель жертвоприношения в свое новое "я", по крайней мере, в частичку своего "я". Тот, кто сам выбрал за что-нибудь умереть, всегда умирает за свое, и, стало быть -- не умирает, рождаясь в том, ради чего, казалось бы, собой жертвует. Философы говорят в таких случаях о необходимости доступа к результатам предпринимаемых усилий. Понимание (выбор) и есть такой доступ, ведь когда понимаешь смысл какого-то действия, тогда можно соотнести его со своими мировоззренческими ценностями, самостоятельно прикинуть, нужно это или не нужно, стоит усилий или же нет. Понять - все равно что побывать там, куда поступят результаты, побыть их обладателем, вкусить их. И тогда - все в порядке. Ибо тогда никто не скажет, что он не успел вкусить плоды (а не потому ли мы так пугаемся смерти, что из-за нее можно не успеть осуществить задуманное?).
      Стихотворная фраза (позволив себе длинное отступление, я все же возвращаюсь к начатому): "Я жизнь отдам за красоту", - вырвалась у меня на гребне очень мощной эмоционально-экзистенциальной волны. Волны радости, умиротворения, утоленной жажды по твердой почве под ногами, чувства долгожданной завершенности. Можно даже сказать - покоя, и в этом не будет противоречия, потому что когда странствуешь в поисках покоя долгое время, его обретение сопровождается сильным душевным переживанием. Меня словно, наконец, отпустили на волю. Будто я увидел, наконец, искомую пристань, если воспользоваться избитым сравнением. И можно теперь расслабиться, махнуть на все рукой, загорланить песню и пуститься в безумный танец. Невозможная, но чудовищно желанная ясность. Счастье сбывания. Просветление. Вас передернуло? Но я ли один буквально впиваюсь в состояния, когда уже не нужно волноваться ни о минувшем, ни о грядущем? Когда совершаемое тобой настолько бесспорно, что под защитой этой абсолютной истинности ощущаешь себя бессмертным и непобедимым? Уютно как в материнской утробе. Праздник пребывания в круге божественного света (Божественного Света). В точке абсолюта (Абсолюта).
      Вот такие чувства завладели мной, когда я представил, что гибну за красоту. (Если вам смешно, то учтите, что я предельно искренен. А искреннее всегда выглядит неприлично детским и ужасно простым, почему мы и бережем его от посторонних, боимся выставить напоказ.) За красоту, как то, что ради самого себя. Употребляя выражения "красота ради красоты", "добро ради добра" мы сталкиваемся со структурами, закрытыми для времени, неподвластными ему. Вот в структуре, выражаемой словами "деньги ради пропитания", - время гуляет вовсю. В этом смысле, если опять вернуться к стихотворной строчке, красота выступает для поэта как абсолютное, то есть, грубо говоря, как начало и конец всего. Красота ради красоты - значит выше ее ничего нет. Ею нельзя пожертвовать, и именно по этой причине поэт мечтает во имя ее пожертвовать собой. Когда ясно видишь полную невозможность пренебречь красотой и ей подобным, возникает совершенно особое чувство. Ощущение вышеупомянутых праздника, счастья, просветления. Так радуется ребенок, нашедший маму, которую несколько минут назад потерял (вернее, от которой сам потерялся) в суете большого магазина. Красота, как весточка из мира, организованного по принципиально иным законам - есть спасение, а спасенный (скажем, от смерти или от ограниченности своего "я") - это тот, кто отдал себя ей.
      Представь, что ты убегаешь от кого-то, и на бегу сбрасываешь с себя различные тяжести. Сбросил одно, второе, третье, взялся за четвертое - и вдруг отчетливо понимаешь, что распрощаться с этим - невозможно. Казалось бы, следует только раздосадоваться, ведь с ним бежать гораздо труднее, а ты, напротив, чрезвычайно рад своему открытию. Радуешься тому, что мешает тебе убежать от преследователей. Они догоняют, и ты их благодаришь. Не ведая того, они помогли тебе найти, узнать нечто, что увело тебя в область, где ни преследование, ни затрудненный бег не имеют ровным счетом никакого значения.
      Не будь того, от чего нельзя избавиться, не будь того, ради чего можно и умереть - незачем было бы жить (бежать).
      "Я жизнь отдам за красоту!" - восклицает поэт, потому что в пригрезившейся сцене ему увиделась максимальная наполненность жизни. Выражение "красота для красоты" - есть обозначение абсолютно полной, завершенной гармонии. Это предел. В том числе - предел мечтаний. В том числе - предел слов. Все страждущее находит здесь свое утешение. Все одухотворенное - смысл.
      23
      Почему искусство так много внимания уделяет душевным страданиям (равно как и радостям), и совершенно игнорирует физическую боль (равно как и физическое удовольствие)? Один из тех вопросов, постановка которых дает больше, чем сам ответ.
      "Мне больно, мне так больно", - поется в песне, и все понимают, что имеются в виду терзания душевного порядка. Грусть расставания с любимой всего на каких-нибудь два часа становится поводом для нескончаемой поэмы, а ужасная страшная боль от тяжелой раны не удостаивается даже пары строчек.
      На то имеется свой резон. В отличие от физического, душевное страдание обладает одним очень важным свойством: само по себе, оно на многое проливает свет, являясь, как ныне принято выражаться, знаковым событием. Душевная боль обязательно несет в себе информацию о том, кто ее испытывает. Физическое страдание, увы, ничего не сообщает нам о человеке. Добрый он или злой, романтик или прагматик, мудрец или глупец - из покалываний порезанного пальца не выводится. Они (покалывания) недостаточны с точки зрения характеристики владельца пальца. А вот из душевных мук всегда виден весь человек. "Расскажи, о чем болит твоя душа, и я скажу, кто ты". Душевное страдание преисполнено возвышенности - в нем непременно присутствуют бескорыстные мотивы. Душа никогда не болит за себя. О наличии души у по себе убивающегося говорить преждевременно. Душою болят по вечному. Этим и примечательны нелепые с точки зрения природы метафизические мучения. Рискну сказать, что душевное страдание - это всегда осознанный выбор. Оно не случайно, как случайно подскальзываются и ломают себе руки-ноги. Душевной болью откликаются лишь на то, что уже есть внутри. Душевной болью отзываются только по своей воле. К ней не может быть принуждения. Страдания души нельзя назвать и напрасными. Это закономерные события, наделенные большим внутренним значением. Не бывает зряшных душевных мук: они нужны тому, кто им предается. Так, боль за умершего есть продолжение любви к нему, его утверждение как безусловно ценного, и, в этом смысле, очень важно ее длить и усиливать.
      О физической боли ничего такого не скажешь. Взятая сама по себе, она ни о чем нам не сообщает. Она всегда есть нечто случайное, навязанное, бессмысленное. Время, потраченное на ее
      переживание не останется с тобой, не попадет в вечность.
      24
      Процентомания. "Хорошо ли то, что я сделал?" "Хорошо, процентов этак на 35". "А хорошо на 35( - это хорошо?" "Это хорошо на 35(".
      Нет, в мире относительного нам не за что зацепиться. Неопределенность там правит бал. Там все хорошее одновременно является плохим, красивое безобразным, дорогое - дешевым. "Это, конечно, дорого, хотя с другой стороны, очень даже дешево. В зависимости от того, какие у вас доходы". Все мгновенно перевертывается - взялся за одно, глядишь, а под рукой уже другое. Как в фильме "From dusk till dawn", - прекрасные девушки оборачиваются жуткими монстрами.
      Вот и манит нас абсолютное, обладающее заветной неделимостью. Ведь не бывает полуправды, полусвободы, полулюбви, получести и т.п. Либо это правда - либо ложь. Либо это свобода - либо рабство. Любить можно только полностью, а не на три четверти или даже на 99(. Кто любит на 99,9( - тот не любит. Столь суровая радикальность и привлекает нас в том, что безотносительно. Надежна только вечность. Только тамошнее добро - добро, тамошняя истина истина, тамошнее величие - величие. Строго говоря, кроме вечности и нет ничего. За ее рамками лежит мир иллюзии, мир сна. Любой, даже самый чуждый метафизики человек ощущает интуитивную потребность в абсолютном. В том, что не меняет лица на зад при смене угла зрения. Что верно на все 100(. А то, чья верность хотя бы на чуточку меньше 100(, - уже ненадежно. И что 2(, что 99( - все одно. И жди подвоха, как от того плавающего бревна, на которое лучше не ступать - оно перевернется. "Этот поступок благороден на 60(". Значит на 40( он подл. Так что же я совершил - благородство или подлость? Даже сотая доля процента подлости лишает нас права величать поступок благородным. Почему? Да потому что благородство - категория абсолютная. Не будь тех или иных неделимых качеств, мы не смогли бы оценивать ни свои, ни чужие деяния. Распался бы сам язык, и мы бы мычали, как коровы, в устремлениях которых нет ничего безусловного (безусловный рефлекс не в счет). В нашей жизни очень много такого, что следует рассматривать исключительно в абсолютном смысле. Это правило вошло в нашу плоть и кровь настолько, что после слов: "Я люблю тебя", - никто не просит уточнить: "How much"? А признаться: "Теперь я люблю тебя больше (меньше)", - значит выдать себя с головой. Метафизическое начало сидит во всех нас, поэтому вместо слов: "Я люблю тебя неделимой любовью", - мы, как правило, выражаемся немного более кратко.
      25
      Сейчас я буду говорить о сексуальном желании в его наиболее "голом", примитивном виде. О чистом, животном влечении без каких-либо привнесений. О возбуждении, что порождается так называемым либидо либо же просто природными инстинктами. Оно захватывает, когда забывают, что все, вложенное в нас природой (т.е. без нашего участия) - бессмысленно, не будучи преобразованным под влиянием иных, внеприродных порядков. Без этого все влечения и позывы будут "темными" и аффективными. Жгучие, но своекорыстные и потому гибельные (с точки зрения пустой траты драгоценного времени) страсти, владеющие нами в минуты душевной пустоты. Нет, сейчас я не собираюсь их анализировать, лишь пометил по ходу несколько представляющихся мне принципиальными соображений.
      Все наблюдение, которым я хочу поделиться, заключается в том, что самые лучшие женщины (в том числе и в чисто физическом плане) никогда не становятся объектом такого желания. И это одна из тех странностей, благодаря которой, если мы обратим на нее внимание, появляется возможность понять основополагающие, магистральные законы нашего бытия и бытия вообще.
      Правда, странно: когда красота женщины приближается к идеалу, ее восприятие нами становится куда более сложным, нежели инстинктивное половое влечение. Любопытная зависимость: красота возрастает - влечение сначала растет тоже, потом отступает. Мимо нас прошла дурнушка - ничего не произошло. Идет нечто более привлекательное, мягко покачиваются бедра - в наших глазах мелькнул огонек желания. Подходит дама еще соблазнительней огонек сильнее. Но вот появилось само совершенство - наш взгляд максимально пристален, но полового желания (в его примитивной, напоминаю, форме) в нем уже нет. Почему? Хороший вопрос.
      Обнаруженная странность указывает нам на сущность красивого. Красивое случается не для того, чтобы удовлетворять чьи-то желания. Оно имеет самостоятельное значение. Поэтому, по мере усиления красоты женщин, мужчина все меньше думает о себе. В том числе и о том, что ему чего-то хотелось, хотелось сильно, очень сильно, сильнее, казалось, всего. Все это отступает при встрече с действительно прекрасной женщиной. Взятая сама по себе, она важнее любого корыстного желания. Она вытаскивает человека из его зацикленности на своих заботах, проблемах, нуждах. Красота засасывает своего наблюдателя внутрь себя. В том месте, где явила себя красота - нет ничего рядом, даже если до ее появления там была куча народу. Мистические вещи говорю. Чем больше в женщине красоты - тем меньше шансов рассматривать ее как вещь-для-нас. Прекрасная женщина - вещь-в-себе, поэтому вместо зова плоти появляются более сложные эмоции: желание бесконечно долго быть рядом, желание сделать ей приятное без расчета на ответный жест, радость оттого, что она есть. Нежность. Любовь. Ты прикасаешься к ней, но прислушиваешься отнюдь не к собственным ощущениям. На этом остановлюсь, дабы избежать кривотолков.
      По отношению к прекрасным женщинам мы не вправе быть потребителями. Их назначение не вмещается в рамки простого использования. По своей важности они превосходят все то, что могло бы через их посредство удовлетворить свои запросы. Совершенство не годится для того, чтобы с его помощью решались чьи-то мелочные проблемы. А рядом с ним все проблемы - мелочь. Не кто иной, как их (проблем) обладатель приходит к таким выводам.
      26
      Привязанностью я называю иллюзию, в результате которой относительное наделяется чертами абсолютного. Поддавшись ей, человек верит в полную невозможность расстаться с тем, что, на самом деле, не является обязательным условием ощущения (душевного) комфорта. Так, привязанный к дому до ужаса боится пожара. Однако ни дом, ни мебель, ни привычка и т.п. не входят в число оснований, на которых держится наша жизнь. Пока мы боимся того, бояться чего не следует, мы не боимся того, чего следует бояться. А это опасно. Преходя, преходящее не должно увлекать за собой человека. Поэтому, в полном соответствии с традицией некоторых восточных учений, я настаиваю на необходимости отсекания каких бы то ни было привязанностей. А ту связь, посредством которой человек соединен с абсолютным, я называю свободой.
      27
      ... он постоял, с минуту, медленно вдыхая свежий вольный воздух, затем вошел внутрь и мягко закрыл за собою дверь. Плавными движениями поснимал с себя все одежды, постоял, позволив телу искупаться в прохладной свободе, и юркнул под одеяло. Приняв удобное положение, он сильным вдохом вобрал в себя негу комфорта. Просветлев лицом, закрыл глаза. На выдохе его сознание вдруг озарило пиканье (пик-пик-пик) какой-то мысли. По привычке откликнувшись на ее зов, он изменил намерение и сильным но спокойным нефизическим жестом отодвинул ее куда-то влево, как отодвигают штору. Побарахтавшись в сплетениях космических токов, он, занявший собою всю Вселенную, безмятежно растаял в вязкой паутине сна...
      То был царь мира...
      ...Чтобы уравновесить весы, нужно положить какой-либо груз на более легкую чашу. Благодаря тому, что вспыхнувшему в патроне пороху до зарезу нужно больше, гораздо больше чем в гильзе пространства, мы имеем благодатную возможность проткнуть человека насквозь маленьким кусочком железа - пулей. Но, найдя колодец, жаждущему (как жаждущему) уже незачем пускаться в путь. К вопросу: в чем нуждается тот, кто имеет все? Каким довеском можно привлечь внимание уравновесившихся относительно друг друга сил? Не подумайте, что оригинальничаю, но я бы ответил - никаким. Иначе, почему мы, пребывая в покое, осмеливаемся отогнать мысль, хотя ее еще даже не восприняли? Ведь обычно, чтобы решить, заслуживает мысль внимания или нет, нужно сперва ее выслушать. А вот в состоянии покоя нам уже заранее известно, что мысль не принесет нам ничего важного. Каким образом нам это известно? Восприятие мысли требует нарушения покоя. Но что такое мысль? Мысль -- это обещание. Чего? Разрешения какого-то сомнения, то есть -- достижение покоя. Но покой уже есть. Наполняясь им, мы одновременно переживаем понимание, что покуда он с нами - все, цель достигнута. Ведь, извините меня, куда еще стремиться, как не к покою? (Синонимы: равновесие, симметрия, согласие, контакт, мир в смысле peace, гармония...) Вот мы и отвечаем мысли: "Спасибо, но мы уже ничего не ищем" (вы согласны, что мыслить - значит искать?). Зачем отвлекаться на успокаивание себя, если ты уже спокоен? Ничтожен тот, кто не в силах удержать и так не часто посещающую нас безмятежность. А кто покой бережет и приумножает, тот, поистине, овладел искусством жизни.
      Распространенное выражение: "А мне и так хорошо!" - звучащее в ответ на какое-нибудь уже ненужное предложение, весьма показательно. (Сразу предупреждаю, что речь идет не об эгоистическом пренебрежении к бедам окружающего.) Все, что делается, делается, чтобы было "хорошо". Вот то незыблемое, отсветом которого наделяется смыслом все остальное. Если "и так хорошо" -- делать больше ничего не надо. Нельзя жертвовать целью ради средства по ее же достижению. Подобное -- признак нездоровья.
      Никакие доводы, никакие соблазны не убедят здорового человека потерять свой покой. Все сущее устремлено к покою, и только глупость вкупе с бессилием могут подтолкнуть к обратному движению. Если покой посетил твою душу - метания закончены. Это, слава Богу, не очередная ветка, которую следует использовать как трамплин для прыжка на следующую, и не более того. Это, если продолжить сравнение, искомое дупло, где тепло, безопасно и куча еды. Осенен покоем? Наслаждайся.
      Покой - не что иное, как завершенность. Безбрежная, нескончаемая радость.
      Божественное состояние.
      28
      "Красивыми считаются женщины с широкими бедрами (чтобы легче было рожать), с большой грудью (будет много молока)". Так пишет путешественник, некоторое время живший в племени, где господствуют первобытные нравы. По-моему, ему там самое место (там бы и оставался), так как приведенная цитата есть не что иное, как варварское разрушение правил употребления такого особенного и чрезвычайно важного понятия как красота.
      Вот юноша, завороженно смотрящий на свою сверстницу. Он не может оторвать от нее своих глаз, фиксирует каждое ее движение. "О, как она хороша! Какая у нее большая грудь! Знать, много молока будет у моих детей, если я на ней женюсь". Вы чувствуете, что здесь что-то не так? Или, допустим, он подходит к девушке и говорит: "Тебе будет легко рожать с такими широкими бедрами, и потому я хочу быть рядом с тобою всю жизнь; и потому, глядя на тебя, поет моя душа!" Ведь не "потому", верно?
      Кто отважиться утверждать, что когда мужчина видит женскую грудь, он первым делом вспоминает про молоко?
      Еще никто ни в кого не влюбился (любовь в данном случае допустимо рассматривать как реакцию на красоту) из-за крепких или здоровых зубов, исправно работающего желудка, отсутствия плоскостопия и т. п. Жениться, кстати говоря, можно, а влюбиться нельзя. В противном случае, познакомившись, парам в первую очередь следовало бы представить друг другу результаты своих медосмотров, а к ним еще и справку о доходах и т. п. Невозможна влюбленность по причинам практического характера. Она ими необъяснима. Как, впрочем, и красота.
      Из того, что широкие бедра - залог легкости процедуры деторождения, ничуть не вытекает, что они красивы. И хотя между гармонией правильных пропорций и здоровьем (т.е. возможностью выполнять утилитарные функции) имеется прямая зависимость, первая ко второму не сводится, выступая совершенно автономным феноменом. Да, именно приспособление к наиболее оптимальному варианту родов привело к расширению бедер у женщин. Но как только было замечено, что широкие бедра - красивы, то они уже красивы, потому что красивы, а не из-за того, что облегчают некие природные процессы. Рождаясь, красота отрезает пуповину, связывающую с тем, что ее вроде как произвело, и уходит в свободное плавание. Для зарождения красоты необходимы причины и они есть, но как только красота "распустилась", она уже никому и ничему не обязана своим происхождением. Эволюционные процессы являются причиной феномена широких бедер. Но причиной их красоты - нет.
      Дело в том, что понятия, подобные понятию "красота", объясняются через самих себя. "Почему это красиво?" "Потому что красиво". Красоту не обосновать из чего-то внешнего по отношению к ней. Например, из полезности. После слов: "Эта женщина красива", - следует поставить точку. Здесь уже не требуется никаких дополнений. А вот если мы сказали: "Эта женщина выгодна", - без объяснений не обойтись. Как только всплывает особое словечко, наподобие "красоты", все "почему" становятся бессмысленными. Красоту отличает способность к самоподдержке. Она не нуждается в помочах. Сама себе приходит на помощь.
      Или возьмем другое слово из того же разряда ни на чем, кроме себя, не держащихся понятий - "добро". Наш путешественник написал бы так: "В этом племени все стремятся делать добро (за каждый добрый поступок дают гроздь бананов)". Бог с ним, с обделенным.
      "Почему Петр сделал добро Ивану?" Любой человек с "окультуренным" мышлением, ответит следующее: "Потому что Петр добрый". Действительно, почему же еще. Ведь ясно, что если Петр помог Ивану из-за того, чтобы заручиться поддержкой последнего в своей борьбе с Сидором, то это вовсе не добро. Культура обращения с особыми понятиями нашего языка подразумевает, что добро есть там, где нет других причин. Добро делается ради добра же.
      Если вдуматься, то вопрос: "Почему Петр сделал добро Ивану", - при условии, что поступок Петра действительно был добрым, совершенно нелеп. Он логически невозможен. Чего не скажешь о вопросе: "Почему Петр сделал Ивану зло?" Зло всегда из чего-то вытекает. Добро же выводится из самого себя.
      Там, где вспыхнули добро, красота или другие, замкнутые на самих себе структуры, наше стремление всему найти свое объяснение, следует отложить в сторону. Ведь нам привычно одно выводить посредством другого, другое посредством третьего и т. д.
      После слов "она красива" или "он добр" будет правильным замолчать.
      Потому что они сами себе "потому что".
      29
      На землю прилетает нездешнее существо.
      Что ему покажется странным, смешным, нелепым из того, что составляет нашу жизнь? Что вызовет его полное непонимание?
      Задачка не праздная: так открываются условности, которые прежде не замечались. То, что когда-то было принято как условность, но мы об этом факте уже давным-давно забыли, и нам стало казаться, что это разумеется само собой и понимаемо всеми - представителями других культур, других планет точно также, как это понятно нам.
      О, это так важно, взглянуть иногда на себя глазами инопланетянина! Взять, да и не понять то, что вроде бы понятно даже школьнику, и тогда освобожденный от условности взгляд поймает в свое поле зрения нечто такое, что раздвинет горизонты. Отсюда, если хотите, все великие произведения искусства, открытия науки и самый источник философствования.
      Забавно, что когда человек с освобожденным сознанием увидит некую новую возможность (скажем, новое звучание музыкального инструмента), через некоторое время человеческое стадо возьмет это звучание на вооружение в настолько массовом порядке, как будто по-иному играть на этом инструменте просто невозможно. А ведь это был всего один вариант, которых миллиарды!
      30
      В определенном отношении букву "е" русского алфавита можно по праву рассматривать как своеобразный пример абсолюта. С точки зрения философии она резко выделяется среди других и вызывает неподдельный философский интерес. Ни из какой другой буквы, взятой самой по себе, мы не можем извлечь, является ли она ударной, или же нет. Для этого нам, как минимум, требуется знать все слово. А вот дойдя до буквы "е", нам уже нет нужды дочитывать слово до конца, чтобы выяснить, куда поставить ударение. Указание на свою "ударность" "е" содержит в себе самой. Все остальные буквы могут быть ударными или безударными в зависимости от обстоятельств. Прояснить, ударные они или нет, возможно, лишь привлекая что-то "наружное", дополнительное. Их "ударность" определяется через иное по отношению к ним. Они, так сказать, за себя в этом смысле не отвечают, собой не распоряжаются. В свою очередь, буква "е" - самодостаточна и свободна. Подобные феномены всегда привлекали внимание не закрытых от своей сущности людей. А сущность такова: нельзя начинать, не ведая, чем закончится. Нет утешения в том, что само не в состоянии придать себе значение и, зажатое иным на входе и выходе, компетентное лишь в своих всегда узких пределах, ничего не знает о Целом. Только ведая об окончательном, то есть уже не требующем привлечения посторонней помощи, можно обрести уверенность. Не зря в аду пляшут и прыгают на раскаленных сковородах. Слишком сильно жжет их поверхность, чтобы на ней закрепиться и успокоиться. "Относительность" - имя тем сковородкам.