Хозяева и гости

Оле остановился около двухэтажного деревянного дома и уверенно постучал. Осветив фасад карманным фонарём, Грачик увидел вывеску: «Гранд-отель». Хотя город и пострадал от владычества гитлеровцев, но не настолько, чтобы утратить то, без чего не может существовать ни один уважающий себя город в этой стране, — без своего «Гранд-отеля». Это такая же непременная принадлежность поселения, как почта, церковь и флагшток перед домом фохта.

Переговоры у двери гостиницы были коротки. Скоро путники очутились в холле — маленькой комнате с выцветшими стенами, по-видимому недавно наново покрытыми лаком. Свет небольшой лампы отражался в нём тысячью мелких огоньков и дрожал, как стёклышки в детском калейдоскопе. Эти блики делали рябым бородатое лицо короля, смотревшего из дубовой рамки прямо на входящих. Даже синий крест святого Олафа на маленьких флажках, скрещённых под портретом короля, казался пёстрым. Хозяин, высокий сутуловатый человек с небритыми щеками, улыбался и не спеша выговаривал слова приветствий вперемежку с местными новостями. По-видимому, они казались ему неотложно-важными, хотя в городке не было даже своей газеты и новости узнавались только теми, кто позаботился восстановить у себя радио, отнятое оккупантами.

Навстречу гостям, на ходу повязывая фартук, вышла хозяйка.

— Эда, это русские! — крикнул ей хозяин так громко, словно она была невесть как далеко.

Она отбросила в сторону свой фартук, всплеснула руками и, склонив набок голову, молча глядела то на Кручинина, то на Грачика. Затем, так ничего и не сказав, повернулась и исчезла в гулкой темноте коридора.

Через несколько минут она вернулась и сказала мужу:

— Я приготовила им лучшие комнаты… — И, будто ожидая возражения, добавила: — Это же русские! — И вдруг с удивлением: — Настоящие русские? — Тут она обернулась к прибывшим, снова осмотрела их и приветливо спросила: — Поужинаете?

— Прежде всего — спать, — ответил Кручинин, — потом опять спать, а ужинать — это уже завтра утром.

Хозяин рассмеялся.

— Да, да, неблизкий путь, — согласился он. — После такого похода лучше всего выспаться. И всё-таки… по рюмочке аквавит! Той, настоящей, которой у нас не было при гуннах! — Он хитро подмигнул. — Когда они пришли, мы быстро смекнули: нужно прятать подальше то, что хочешь сохранить для себя. У гуннов слишком широкие глотки и чересчур большой аппетит.

Невзирая на протесты, хозяин потащил гостей в столовую. Он извлёк из какого-то тайника бутылку анисовой и налил три рюмки. Кручинин выпил и с удовольствием крякнул.

— От этого действительно не стоило отказываться, — сказал он и подмигнул хозяину, словно они были в заговоре.

Хозяин дружески похлопал Кручинина по спине.

По второй он, однако, так и не налил, а повёл гостей к спальням. Но прежде чем они дошли до лестницы, ведущей во второй этаж, раздался сильный стук во входную дверь. Судя по радостным приветствиям, которыми хозяйка обменивалась со вновь прибывшими, они были в самых дружеских отношениях.

Пришедший оказался хозяином — и шкипером тоже — единственного уцелевшего на местном рейде моторно-парусного бота «Анна». Шкипер пришёл, прослышав о приходе русских. Весть об этом успела уже каким-то образом облететь городок. Русские не бывали здесь с тех пор, как Советская Армия прошла через эти места, освобождая страну от гитлеровцев.

Появление шкипера было очень кстати. В план путешествия Кручинина и Грачика входила поездка на острова — рыболовецкое Эльдорадо страны. Там они могли получить ключ к таинственному исчезновению интересующего советские власти гитлеровского преступника. Этот человек держал в руках ключ к тайнику, где нацистская разведка спрятала свои архивы и описание своей агентурной сети, законсервированной по всей Северной Европе. Уехать из страны этот субъект, наверное, ещё не мог. Но исчезновение его было столь бесследно, что поставило в тупик местный розыскной аппарат, который желал, но не мог помочь советскому командованию.

Шкипер Эдвард Хеккерт, широкоплечий, коренастый весельчак со светло-серыми, словно выцветшими глазами, добродушно глядел из-под огромного, как зонтик, и совершенно облупленного козырька фуражки. Вокруг глаз шкипера, на щеках, у рта собралась сеть морщин. Они сообщали лицу добродушную улыбчатость. Глядя на Хеккерта, трудно было поверить, что ему уже за шестьдесят. Бодрость и жизненная сила исходили от всей его фигуры.

Через несколько минут Кручинин, забыв про постель, о которой он только что мечтал, запросто, словно был знаком со шкипером тысячу лет, повлёк его в угол гостиной.

Странная смесь немецкого и английского языков, на которой объяснялись с гостями хозяева, нисколько не мешала их оживлённому разговору. Дружеская беседа была в самом разгаре, когда в дверь снова постучали. На этот раз стук был отрывистый и какой-то особенно чёткий.

— Это братец Видкун! — весело крикнул шкипер. — Этак стучит он один.

По лицам хозяев можно было заключить, что и этот гость был желанным. Хозяин ещё возился с замком, а хозяйка уж поспешила поставить на стол новую рюмку.

На этот раз вновь прибывших оказалось трое. Один из них — Видкун Хеккерт, младший брат шкипера, — был кассиром местного ломбарда, другой — пастором. И, наконец, третьей была дочь кассира — Рагна Хеккерт.

По милости живописцев большинство представляет себе уроженок этих мест рослыми красавицами с правильными чертами лица и стройным телом. Такими по крайней мере изображают отважных спутниц викингов. По установившейся в искусстве традиции придавать всему сильному черты внешней красивости, так, наверное, и должны бы выглядеть женщины, чьей спальней и кухней были боевые челны норманнов; женщины, рожавшие под грохот шторма и лязг вражеских стрел о щиты мужей. Однако в Рагне нельзя было отыскать этих черт академического портрета. Быть может, с тех пор как прибрежный песок засосал последний чёлн морских разбойников, тяжёлый труд рыбаков в борьбе со скалами, скупо родящими жалкие злаки, поглотил всё, что было картинного во внешности прародительницы Рагны. И тем не менее ни на минуту нельзя было усомниться в том, что она и есть типичная уроженка этой страны. Даже её вздёрнутый нос, противоречащий установившемуся трафарету, как бы заносчиво заявлял, что именно таким он и должен быть написан, если художник не хочет лгать.

Рагна была коренастая девушка, такая же ширококостная, как её отец; курносая, большеротая, с румянцем, покрывавшим не только щеки, но и скулы и лоб. От ледяной голубизны её глаз этот румянец казался ещё ярче. А глаза Рагны хмуро глядели из-под светлых, словно выгоревших, бровей, сердито сдвинутых к переносице. Клетчатый головной платок Рагны был завязан большим узлом под крепким подбородком и не закрывал лежавшего на шее тяжёлого узла косы.

Пока хозяин гостиницы знакомил вновь пришедших с русскими гостями, Грачик нет-нет да и взглядывал на Рагну. Её сосредоточенность, которую можно было назвать даже хмуростью, не могла остаться незамеченной наблюдательным молодым человеком. Впрочем, добросовестность требует сказать, что вовсе не эта сосредоточенность была предметом основного внимания молодого человека.

Отец Рагны, кассир Видкун Хеккерт, был очень похож на своего старшего брата — шкипера, но в его глазах отсутствовало веселье Эдварда; они глядели строго, даже сурово. А минутами, когда кассир взглядывал на того или другого из собеседников, в глазах его появлялась и плохо скрываемая неприветливость.

Младший Видкун по сравнению со старшим братом выглядел стариком. Если бы Грачик дал себе труд продолжить этот анализ, он, может быть, и понял бы, почему старший брат остался молодым, а состарился младший. Эдвард всю жизнь плавал. Он не знал ничего, кроме моря. Видкун же всю жизнь считал деньги. Он не знал ничего, кроме денег и счётных книг.

Вглядываясь в лица, Видкун молча пожал всем руки. Делал он это не спеша, очень обстоятельно и долго держал в своей холодной сухой ладони руку гостя.

В противоположность ему, пастор обошёл присутствующих быстро; крепким пожатием приветствовал каждого, отрывисто кивая при этом головой. По первому взгляду трудно было определить его возраст. Сухое лицо было сковано маской строгости, больше присущей католическому патеру, чем евангелисту. Тонкие, плотно сжатые губы и складка вокруг рта могли быть признаком моральной непримиримости священника — строгого судьи другим и себе, но могли быть и печатью перенесённых страданий. И действительно, пастор не был местным уроженцем. От хозяина отеля русские путешественники узнали, что во время пребывания здесь немецко-фашистских войск пастор скрывался под чужим именем, чтобы спастись от преследований гестапо. Его не преминули бы схватить и водворить обратно в концентрационный лагерь в Германии, откуда ему удалось бежать перед самой войной. Он был одним из тех, кого пример пастора Нимейера[1] заставил бросить прежнюю службу в армии и отдать все силы борьбе с Гитлером и гитлеризмом, на защиту лютеранства.

Через полчаса гости уже знали прошлое всех присутствующих. В том числе Видкуна Хеккерта. Именуя себя чуть ли не «потомственным последователем демократических традиций Запада», он был менее всего склонён защищать эти традиции. Судя по всему, его «демократизм» не помешал ему отлично ладить с немцами. Во всяком случае при них он продолжал занимать доставшуюся ему после отца должность кассира местного ломбарда. Он утверждал, что вынужден был склониться перед силой: борьба с нею была бы, по его словам, напрасна и привела бы только к бесцельным жертвам.

Впрочем, зная особенные условия, в которых протекала оккупация этой страны, ни Кручинин, ни даже более непримиримый в своих суждениях Грачик и не смели особенно строго отнестись к старому кассиру. Нуждаясь в северном плацдарме для военных действий против союзников, нацисты не решались распоясаться здесь так, как распоясались в восточной и юго-восточной Европе. Гитлеровское командование было вынуждено сдерживать каннибализм своих властей и войск. Уклад жизни людей, глубоко мирных по своему нраву и традициям, подчас оставался таким же патриархальным, как был. Особенно в глубинных районах страны.

Пожалуй, кассир Видкун Хеккерт с его тремя жилетами под старым сюртуком был из всех, кто собрался сегодня в гостинице, наиболее характерным носителем запылённых привычек. Казалось, все в этом преждевременном старике стало сразу ясно Кручинину и Грачику. После того как общительный Эдвард изложил историю своего брата и пастора и сообщил тем в свою очередь всё, что успел узнать о приезжих, он поделился с Видкуном планом доставки гостей на острова. Ни он, ни кто-либо другой здесь не подозревали истинной цели этой поездки, известной лишь властям страны и одобренной ими. Все другие считали приезд русских путешественников данью туристской любознательности. К туристам тут привыкли, и стремление таких желанных гостей, как русские, посетить живописные острова не вызывало удивления.

К тому же к услугам непосвящённых была и выставляемая Кручининым напоказ склонность к собиранию народных песен. Эта склонность казалась тем более правдоподобной, что Грачик, как музыкант, был наготове, чтобы записать любой «заинтересовавший» Кручинина напев. Ради этого в его кармане всегда лежала тетрадка чистой нотной бумаги.

Когда все были уже знакомы друг с другом и план завтрашней поездки выработан, Грачик вдруг заметил, что среди присутствующих нет проводника Оле Ансена. Вместе с ним незаметно исчезла и Рагна.

Грачик спросил хозяина о том, куда девался проводник.

— Как, вас привёл сюда молодой Ансен? — удивлённо и с оттенком недовольства спросил Видкун Хеккерт.

При этом от Грачика не укрылось, что кассир многозначительно переглянулся с пастором и даже, кажется, подозрительно оглядел русских гостей, словно знакомство с молодым проводником бросало тень и на них.

Оле Ансен, его друзья и родные

Наверно, целую долгую минуту в комнате царило неловкое молчание.

— Почему это вас удивляет? — спросил Грачик.

— Удивляет? — Видкун пожал плечами. — Там, где речь идёт об этом парне, ничто не может удивить… Впрочем, после того, что мы видели при гуннах, для нас, вероятно, вообще не должно существовать удивительного.

— Тем не менее вы… — начал было Грачик.

— Я объясню вам, что хотел сказать брат, — вмешался шкипер. — Молодой Ансен пользовался у нас во время оккупации не слишком-то хорошей репутацией.

— Вот как?

— Бродяга и бездельник, — пробормотал Видкун. — До войны он не работал, а все вертелся около туристов, был проводником, — не очень-то почтённое занятие для молодого человека! А теперь… Впрочем, никто не скажет вам уверенно, чем он добывает свой хлеб насущный теперь. — И тут морщинистая физиономия кассира выразила крайнее пренебрежение. — Ну, а что касается меня, то я уж, по старой памяти, не тороплюсь подать ему руку… Хе-хе, мыло стало у нас дороже прежнего! — И он скрипуче рассмеялся, довольный своей остротой.

— Можно подумать, что на свете есть сила, которая заставит тебя купить больше одного куска мыла в месяц, — сердито заметил шкипер. — И то самого дешёвого!

— К тому же вы забываете, херре Хеккерт, — вмешался хозяин гостиницы, — ведь Оле был… в рядах сопротивления…

— Так говорят, так говорят, — скептически ответил Видкун. — Но ни вы, ни я — мы не знаем, зачем он там был.

— Послушай, Видкун! — ещё более сердито отозвался шкипер. — Ты говоришь об Оле хуже, чем малый того заслуживает. Мы-то все его…

Шкипер хотел ещё что-то сказать, но, увидев входящую хозяйку, многозначительно умолк и, улучив минутку, шепнул Грачику:

— Оле приходится племянником нашей хозяйке.

— Худшее, что может быть в таком деле, — потерять надежду на возвращение заблудшей овцы на путь, предуказанный творцом, — негромко произнёс пастор.

Хозяйка принесла горячий грог. За нею появился Оле. А следом за Оле молча вошла Рагна. Можно было подумать, что она никого не видит, будто широкая спина Оле заслонила от неё весь мир.

Хозяйка поставила грог на стол и опустила фартук, которым держала горячий кувшин. При этом что-то выскользнуло из кармана фартука и со стуком упало на пол. Женщина поспешно подняла упавший предмет и с интересом, смешанным с беспокойством, спросила у мужа:

— Что это?

В руке её поблёскивали металлические кольца кастета.

— Где ты это взяла? — спросил хозяин и протянул было руку, но Оле опередил его и схватил кастет.

— Когда я клала в карман куртки Оле чистый носовой платок, этот предмет был там. Я вынула его, чтобы посмотреть. Никогда не видела такой штуки. Что это такое? — повторила она, обращаясь теперь уже прямо к племяннику.

Все с любопытством уставились на Оле и на кастет, который он продолжал держать в руке.

— Ты нашёл это? Ты только сейчас нашёл это, правда? — с беспокойством спросил хозяин, как будто спешил убедить Оле и всех остальных в том, что именно так оно и было.

— Да… только сейчас, — повторил за ним Оле.

— Конечно… — сказал пастор. Подумав, он кивнул головой и дружелюбно повторил: — Конечно, Оле, ты нашёл это только сейчас.

Молодой человек посмотрел на священника с благодарностью. Он видел, что остальные ему не верят.

Пастор взял у него кастет и стал внимательно рассматривать.

В течение этой сцены Рагна не проронила ни слова. Но, прислонившись к косяку, она со вниманием следила за разговором. В тот момент, когда кастет перешёл к пастору, по сосредоточенному лицу девушки пробежала тень, брови её нахмурились. Впрочем, скорее это был испуг, чем недовольство. Грачику показалось, что она с трудом подавила желание помешать пастору взять кастет.

— Да, да, немецкая штучка, — сказал между тем пастор с прежним благожелательством к Оле. — До прихода гитлеровцев здесь, наверно, не водилось таких вещей. Кому они были тут нужны? Не правда ли?.. А помните? — Он повернулся к Видкуну, продолжавшему неприязненно молчать. — Помните, когда эти коричневые звери впервые пустили такие штуки в ход?

В знак того, что все помнит, кассир медленно опустил тяжёлую голову в молчаливом кивке.

Пастор любезно пояснил русским:

— Когда гунны пришли сюда, жители, естественно, хотели спасти свои ценности. Они пошли к ломбарду, чтобы выкупить свои заклады.

— Ох, уж наши ценности! — махнув рукой, заметил хозяин. — Что ты скажешь, Эда?

— Да уж, кроме обручальных колец не в каждом доме найдёшь теперь серьги или брошку… — печально подтвердила его жена.

— А золотых часов у нас тут не видывали уже с тридцать восьмого года!

— Тридцать восьмой год? — удивлённо спросил Кручинин.

— Самый безрыбный год за полстолетия, — пояснил шкипер, — в этот год в эмиграцию отправилось на сто тысяч семей больше, чем в любой другой тяжёлый год безрыбья. Консервные заводы работали по дню в неделю, и то не все… Да, господа, вам не понять, что может наделать отклонившийся от берегов страны Гольфштрем.

— Отчего же? — возразил Кручинин. — Наш народ не раз испытывал тяжёлые удары изменявшей ему природы. Но мы все больше овладеваем наукой, чтобы не только не подчиняться слепой природе, но повелевать ею.

При этих словах Кручинина хозяин гостиницы громко рассмеялся.

— Не хотите же вы сказать, — воскликнул он, — что намерены управлять и течениями, от которых зависит ход рыбы.

— Отчего бы и нет, — возразил Кручинин. — Судьба населения нашей страны зависит от урожая зерновых культур, и вся наука, вся техника поставлены на ноги, чтобы неурожай никогда не мог стать причиной народного бедствия, как это бывало в прежние времена. Если бы такое место, какое сейчас занимает зерно, у нас занимала рыба, ни минуты не сомневаюсь — её улову было бы отдано столько же внимания, сколько сейчас отдаётся урожаю. Совместными усилиями рыбаков, инженеров, учёных и моряков задача была бы решена. Это и отличает наше хозяйство от вашего. Однако… — Кручинин рассмеялся, — мы уклонились от нашей темы: речь шла о ценностях, заложенных в ломбард жителями этих мест.

— Да, да, конечно! — подхватил пастор. — Достаток людей здесь не велик, и никто не осудит их желание спасти то немногое из благ земных, что имели. Одним словом, весь приход собрался у дверей ломбарда. Длинная очередь людей — мужчины и женщины. Может быть, первая очередь, которую здесь увидели. А уж позже-то очереди у мясных лавок и булочных стали обычными. Но… ломбард уже не возвращал вкладов. Гунны наложили на них свою лапу. А когда толпа стала грозить силой взять своё, появились молодчики, купленные немцами. Вот тогда-то здешние люди и узнали впервые, что такое кастет… Помните, господа?

— Ещё бы не помнить, — сумрачно отозвался хозяин. — Попытка получить обратно наши обручальные кольца и браслет жены стоила мне крепкого удара по затылку. Помнишь мою шишку, Эда?

— Может быть, этой вот самой штучкой? — проворчал Видкун и презрительно ткнул пальцем в кастет, который пастор держал на виду у всех.

— Ну-ну, ты уж слишком! — заметил Эдвард. — Однако я уверен: гуннам не удалось вывезти наши ценности! Они наверняка лежат спрятанными где-то в нашей стране.

— Все ещё спрятанными в вашей стране? — удивлённо спросил Грачик.