Пора бы и лампочку включить. Что священник и сделал.

Длинные тени резко повторили на стенах контуры предметов. Словно переставили декорации. И, как это случается в конце дня, изменилось и настроение.

– Человеков много на земле расплодилось, Андрей Васильевич. Каждый хочет жить получше. Другой-то жизни не будет. Вот и стараются, на себя одеяло тянут. И какое одеяло! Я бы вам порассказал… А с виду – просто святые. – Антон ругнулся и вдруг смутился: – Извините, сорвалось.

Священник улыбнулся и близоруко прищурил глаза:

– В Библии сказано: «Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония». То Господь обращался к фарисеям.

– Фарисеи? Не знаю, – признался Клямин. – Но в морду дать охота.

Священник рассмеялся:

– Глядишь, я вас и к вере приобщу.

– Не приобщите, Андрей Васильевич. У меня бог другой.

– Рубль?

– Рубль? Сейчас рубль ничего не значит, отец Андрей. Вроде его и нет вовсе. Так, мираж. Сейчас с червонца разговор начинают. Как в Италии. У них тысячи монет на стакан лимонада не хватает.

– Капиталисты, – вставил Гриня.

– О! Прав комсомолец! – Клямин широко развел руками. – А мы, строители светлого будущего, люди скромные. С червонца начинаем.

– Особенно вы строитель, – не удержался священник.

– А что? Я и есть. Самый строитель. Светлого будущего. Своего! Подчеркиваю! – проговорил Клямин. – Я и карабкаюсь тихонечко, не тушуюсь.

– Не сорвешься? – вздохнул священник.

– Я сильный. И мне везет.

– Сильные быстрее погибают. И насчет везения тоже разобраться надо б… Слабый человек – более счастливый. Слабый чувствует жизнь острее. За двоих живет. И выживает в лихих испытаниях, потому как за надежду цепляется… А сильный мучается гордыней. И погибает. На то примеров множество. – Снегирев переждал и добавил: – Потому как Бог на стороне слабых. В этом великая истина. Кто на многое претендует, ничего не имеет.

– А сами, Андрей Васильевич, не в лаптях ходите. Автомобиль, телевизор. Телефон персональный… Как это вы с Богом примиряете?

Клямин понимал, что говорит чепуху, но удержаться не мог.

– Все, Антон, Божий промысел. Все добрые дела рук людских – это Божественное проявление. В религиозном смысле. И через все эти вещи я Бога познаю. Как и через деревья эти, птичьи голоса, телевизионные антенны и морской прибой. Во всем, где есть красота, ум и деяние во благо, нахожу я Божественное проявление. А все, что создано во благо, человеку дозволено…

– Дозволено, – подхватил Гриня и наморщился. Руки его были испачканы соляркой, и вытереть нос не представлялось возможным. Он жалобно посмотрел на священника. Снегирев поднялся, подобрал с подоконника чистую ветошь и поднес к мокрому носу специалиста. Гриня с наслаждением сморкнулся.

– Дозволено, – повторил Гриня облегченно. – А ваша проповедь на Успение? Мать из церкви вернулась и две пластинки мои грохнула. Я за них очередь в городе отстоял. Из соседних поселков ребята приезжали слушать.

– Бесовская музыка. Воют в микрофон, как звери, и в барабаны бухают. Это музыка? – возразил священник.

– А говорите – все дозволено.

– В послании апостола Павла сказано: «Все мне позволительно, но не все полезно…» Все, что создано в мире, мне дозволено, но не все мне на пользу.

Снегирев швырнул ветошь в угол и вернулся на место.

– А родительница твоя самочинье проявила. Этого я не проповедовал. Но с матери и спросу нет… Что касаемо музыки вашей, то не душу радуете, а тоску заглушаете. И искушение… Ты послушай, как в церкви поют. Не жалостливо, не покорно. Просветленно! Если и не веруют, все равно соприкасаются… Не поймете вы, Антон, ибо грешны в помыслах…

Под жаркими фарами таксомотора дорога как бы выворачивала черную спину. Она была сейчас не та, что вечером.

Вообще дорогой, как и людьми, владело настроение. Утром такой добрый, отдохнувший, асфальт к полудню становился жестким, неровным. Он швырял под колеса колдобины, ямы, щели. Он сужался в самом неподходящем месте.

К вечеру дорога уставала, смиряла строптивость, чтобы ночью окончательно успокоиться, зализать раны, нанесенные колесами автомашин, гусеницами тракторов. Ночью не так ощущаются пороки шоссе. Ночью внимание водителя не отвлекают посторонние предметы. Можно заняться своими заботами, уйти в себя…

Разговор со священником все бродил в сознании Клямина обрывками фраз, доброй интонацией, мягкими движениями крепких смуглых рук с янтарными ногтями. Мысль о том, что слабые люди счастливее тех, которые считают себя твердыми и сильными, вызывала все больше и больше неосознанных ассоциаций. Прав отец Андрей, прав…

Клямин переключил скорость – дорога пошла на подъем. Детали, снятые с автомобиля священника, работали исправно…

«Черт бы тебя взял, поп. – Клямин испытывал желание как-то оправдать свою не совсем законную сделку там, в гараже батюшки Снегирева. – Ишь хитрец – через собственный «Волгарь» Бога познает. Неплохо пристроился, батюшка… К Серафиму бы тебя на ковер…»

С гребня холма открывалась ночная панорама города. Огоньки москитами слетелись на дно гигантской миски. Иным не хватало места, и они собирались стайкой в стороне или тянулись к главному празднику огней десятком длинных светящихся шнуров: причалы, дебаркадеры, портовые сооружения…

И где-то там, в порту, находились склады ведомства материально-технического обеспечения пароходства. Этими складами и заведовал Серафим Куприянович Одинцов.

На улице имени писателя Т. Драйзера, между гастрономом номер четыре и кинотеатром «Мир», размещался бар «Курортный», совладельцем которого «на паях с государством» был Яков Сперанский, не то в шутку, не то всерьез называвший себя «далеким отпрыском известного царского советника графа Сперанского». Бар был, конечно, государственный, но Яков Николаевич за десять лет заведования вложил в это питейное предприятие серьезную сумму из личных сбережений. Он выписал из Армении группу художников-декораторов, которые зарекомендовали себя лучшим образом при реставрации аналогичного заведения на Кавказских Минеральных Водах. Яков Николаевич сказал художникам: «Мне нужен бар, который клиент считал бы родным домом». И художники соорудили чудо-бар в виде гигантской пивной бочки. Но самой важной деталью конструкции был светоэффект. Молодцы из Армении так сконструировали подсветку, что каждый из клиентов как бы наполовину опускался в пивную пену. Кроме того, в баре была еще одна достопримечательность – вобла натуральная. Каждому посетителю, если он брал пиво не на вынос, полагалась вобла. Правда, стоила она больше, чем рыба из семейства осетровых, но дело было не в этом – клиент платил за домашний уют…

Для управления было важно, что Яков план тянет, что бар пользуется популярностью. Это был сомнительный компромисс с точки зрения закона, но Яков Николаевич денег на ветер не бросал.

Так или иначе бар всегда был полон народу, И, не в пример другим подобным заведениям, предприятие Якова Сперанского обычно работало далеко за полночь, собирая тех, кто был выставлен из крупнейших городских ресторанов «Глория» и «Тройка», известных своим целомудрием…

В конце смены Клямин с удовольствием выпивал в баре кружку пива. Конечно, во время работы он себе этого не мог позволить. Но иногда, перед возвращением в парк, позволял.

Бар встретил Клямина привычным оживлением.

И Лера была на месте.

Они расстались на прошлой неделе. Клямин сказал: «Хватит!» Он думал, что Лера его так просто не отпустит, потреплет нервы. Но никаких осложнений не было. Лера согласилась: «Да, пора». И ушла. Клямин даже обиделся, а потом успокоился.

Лера работала сменной барменшей. И сегодня был ее день. Сейчас она составляла коктейль какому-то морячку. Тот, опираясь о стойку, поднял плечи и раскачивался на локтях.

– Крюшон и два желтка. – Лера повела взглядом поверх посетителей в сторону Клямина. Ее светлые глаза с лисьим разрезом не изменили равнодушного мерцания. А как они разгорались под спутанными лимонными волосами, Клямин еще помнил…

Он прошел вдоль стойки бара. Все «подсвечники» были заняты. Клямин остановился позади морячка и показал Лере два пальца.

Лера усмехнулась уголками губ и отрицательно качнула головой. Она не намерена больше бегать для него за пивом к подруге в соседний зал. Раньше ей это нравилось, а теперь они чужие. Пусть сам потолкается в пивном зале. У нее своя работа. Лера опустила в коктейль соломку и пододвинула бокал морячку. Тот вытащил и вернул барменше соломку – морякам это жеманство ни к чему. Лера взглянула на Клямина.

– Лера! – сказал Клямин, поймав ее взгляд. – Ради прошлого, Лера.

– С прошлым все, Антон. Романс исполнен. Лера подошла к очередному клиенту.

Морячок перестал раскачиваться на локтях и обернулся всем корпусом к Клямину.

– Все! – сказал он. – Все – значит, все!

– Сиди ровно, боцман, – едва раздвинув губы, проговорил Клямин и недобро прищурил правый, фисташковый, глаз.

Лера прекрасно разбиралась в интонации его голоса.

– Спокойно! – крикнула она морячку. – Или вылетишь отсюда в два счета. – Она повернулась и ушла в подсобное помещение.

Морячок еще не успел прийти в себя от коварства (ведь он вступился за нее), как Лера вернулась с двумя кружками пива и дежурной воблой.

– Запиши на мой счет. – Клямин принял пиво и направился в зал.

Струганый, в форме кольца, стол подчеркивал форму бара. Он был точно крышка от бочки. Посетители сидели на высоких стульях с черными спинками. Их сегодня почему-то было немного. Клямин приметил удобное место рядом с какой-то сутулой спиной в засаленном коричневом пиджаке. Карманы пиджака оттопыривались, будто там лежали гири. В нос Клямину ударил резкий запах сивухи и моря.

– Прошу прощения, – брезгливо отстраняясь, произнес Клямин.

Мужчина повернул лицо, напоминающее жареный баклажан…

– Ба! – воскликнул Клямин. – Смотритель пляжа, синьор Макеев. По какому поводу банкет?

Макеев пожевал щербатым ртом. При этом верхняя губа перекрывала нижнюю и даже часть подбородка.

– Никакой не банкет. Пообедать плисол. – Макеев шепелявил по причине отсутствия шеренги передних зубов.

– Примите глубокое соболезнование. – Клямин сложил губы трубочкой и погнал пену от края кружки.

Вобла оказалась не сухой и не жирной. В самый раз. И еще радость сердца – икра. Икру Клямин любил. Он прижал языком горьковатый комочек к нёбу, пососал, наслаждаясь острым запахом, и хлебнул пива.

С противоположной стороны стола перед ними возникли три моряка с какого-то иностранного судна. Восьмиугольные плоские береты венчали красные помпоны. Водрузив на стол кружки, они принялись за воблу.

– Вобля, вобля, – улыбались они, показывая отличные молодые зубы и поглядывая на Клямина и Макеева.

Клямин дружески кивнул.

– Вобля-бля, – поддержал теплую обстановку Макеев. – Бисквит-пилозное… Небось и бабу хотят. – Макеев оглянулся.

Кое-кто из посетителей глядел от скуки в его сторону. Макеев потупился. Он явно что-то задумал… «Жвачку клянчить будет», – подумал Клямин и толкнул пляжного сторожа:

– Слышь, Макеев… Серафим при тебе сегодня на пляж явился?

– Селафим Куплияныч? – почтительно подхватил Макеев. – Пли мне явился. И тот, толстый, с овощной базы дилектол…

– А кто третий?

– Белявый? Не знаю его… Слыхал только, что ланьше он адвокатом служил. Потом за какой-то плокол списали… Пли Селафиме колмится…

Клямин знал, что и Макеев «при Серафиме кормится». Не жирно, правда. Так, по мелочам. Фарцовки много на пляже ошивается, особенно в то время, когда зарубежных туристов к морю вывозят, на солнышко погреться. Вот Макеев через этих фарцовщиков и выполнял кое-какие поручения Серафима. Клямин знал об этом. Даже к нему как-то пытались подъехать. Клямина на пляже не отличишь, к примеру, от подданного ее величества королевы Великобритании: фирменные шорты, надувной матрац с экзотическими цветами, оранжевый зонт, тапки особой фактуры… Фарцовщики пытались навязать ему чайный сервиз ручной работы, деревянный. Иностранцы за такой сервиз серьезные деньги платят. Потом Клямин видел тех торгашей в закутке у Макеева… Сервиз проходил по номенклатуре предметов, которые пользовались особым вниманием Серафима. Клямин и сам не раз возил такие наборы в закавказские республики, где деревянный чайный сервиз весьма высоко ценился…

Пиво сегодня было с кислинкой и не очень холодное. От такого особенно разыгрывается аппетит. И Клямин подумал: не заказать ли ему еще бифштекс? Одной воблой сыт не будешь. И дома все было подметено, даже овощные консервы «Завтрак туриста» из холодильника вытряхнули. Сколько времени дрянь эта пролежала в холодильнике, но и она сгодилась. Шустрая компания собралась вчера у Клямина. А главное, экспромтом – никого он не приглашал, решил прибрать квартиру. Раз в месяц он устраивал у себя субботник. Мыл, чистил, пылесосил. В разгар уборки явились две пары – приятели с девочками. И ему девочку привели. Предусмотрительно. До глубокой ночи шла веселая возня. Назавтра, проснувшись, Клямин пытался вспомнить внешность своей неожиданной подруги, да не мог. Раздосадованный, он выбросил в мусоропровод старый билетик в кино, на котором помадой был выведен номер ее телефона…

– Тот белявый в больсом автолитете у Селафима. А это, сам понимаес, заслузить надо.

Макеев взял левой рукой стакан и спрятал под стол, правой рукой вытащил из кармана плоскую флягу. Он по-манипулировал ею с выражением великого усердия на маленьком баклажанном лице, потом осторожно поднял стакан, разгоняя крепкий спиртовой дух, долил его пивом, сыпанул туда еще перца, все смешал и, жалобно скривившись, медленно выпил.

– Специалист, – насмешливо промолвил Клямин.

– Дело пливысное, – переждав, сказал Макеев и бросил взгляд на иностранных морячков. – Главное, стобы позво-носник огнем садануло.

– А ты толченое стекло пробовал? – поинтересовался Клямин.

– Не, – серьезно ответил Макеев. – У меня боя не бывает… Я тебе вот сто сказу. Тот белявый и на Селафима голос поднимает. Сам слысал. Он Селафиму какое-то указание давал да как заклисит на него. А Селафим помалкивал…

Клямин не сразу вспомнил, кого имел в виду смотритель пляжа. Макеев продолжал шепелявить и в то же время шарил по карманам, что-то разыскивая. Наконец извлек белый кусок картона.

– На каком языке они лопочут? – Макеев повел глазами в сторону морячков, чьи легкомысленные помпоны резко выделяли их среди толпы посетителей бара.

– Вроде на английском.

– Подходит. – Разметав по столу подол пиджака, смотритель пляжа наклонился вперед и протянул морячкам картон.

Молодые люди недоуменно посмотрели на синего старика, перевели взгляд на картон. Прочли. Рассмеялись. Вновь посмотрели на старика. Макеев сжал кулак, оттопырив вверх корявый большой палец, и зацокал. Молодые люди принялись поддевать друг друга локтями и громко хохотать. Старик пугливо оглянулся. Веселье моряков могло привлечь внимание посетителей бара, что Макееву было ни к чему.

– Не сомневайтесь, – тихо шепелявил Макеев. – Девоски выссий класс. И идти недалеко, две тламвайные остановки. Там, на бумазке, все написано. Танцы-сманцы всякие. Ох и танцуют они. По-васему.

Молодые люди долдонили что-то свое, оттопырив карманы брюк.

– Денег у них нет, – подсказал Клямин. – Что ты пристал к ребятам!

Но перебитый нос старого пляжного коршуна чуял поживу. Макеев взглядом осадил Клямина: не твое дело, сам знаю…

– Один! Один доллал. С каздого, – не отступал Макеев, жестом поясняя, что требуется не такая уж большая сумма.

На лицах молодых людей появилось удивленное выражение.

– Да, да. Один доллал, – закивал Макеев, тыкая пальцем в каждого из трех парней.

– Продешевил, дед, – усмехнулся Клямин. – Мальчики выражают недоверие…

– По кулсу белу, – важно ответил Макеев. – Пликазали пливести палтнелов. Танцевать зелают дамочки. А там сами лазбелутся. Не впелвой.

Молодые люди продолжали сговариваться между собой…

Клямин прикончил первую кружку, придвинул вторую. Пена осела, оставив на поверхности кружевные разводья.

– Дерьмо же ты, дед, – выдавил Клямин. – Пьянь гундосая.

Макеев передернул тощими плечами и ответил спокойно, без злости:

– Ты сто, лутсе?

Он отстранил кружку, сунул стакан в карман и, кивнув морячкам, двинулся к выходу. Молодые люди, похлопывая друг друга по спине, потянулись следом.

И Клямину пора отправляться. Не станет он брать бифштекс, расхотелось. Допьет вторую кружку и отправится. От бара до таксопарка минуты три неспешной езды. План он сегодня, как обычно, сложил с прицепом – и без подсчета ясно. Одна ездка за город дала половину выручки. И себя не обидел. С вознаграждением, полученным от отца Андрея, чуть ли не месячную зарплату выколотил…

Зыбкий свет блуждал по залу. Он раздражал Клямина. Раньше, когда Клямин появлялся в баре, Лера выключала светильник – знак особой заботы. Хозяин, Яков Сперанский, особо гордился световыми эффектами, но, к счастью, он являлся в бар к закрытию, чтобы лично контролировать довольно сложный ход финансовых отчислений за день: проще говоря – кому сколько.

И сейчас, неожиданно для Клямина, вдруг погасла часть скрытых в стене светильников, перекладывая основную нагрузку на центральную люстру в виде виноградной кисти…

Клямин обернулся и увидел Леру. Она и раньше оставляла на своем рабочем месте помощницу, когда приходил Клямин.

Ее светлые глаза глядели остро и деловито. Именно этот деловой взгляд удручал Клямина. Он сам был человеком дела, и его окружали люди далеко не праздные. И еще Лера – не много ли?!

Остановившись рядом, Лера положила локти на стол и склонила голову с впалыми бледными щеками. Тонкий, аккуратный овал лица и высокие скулы дополняли сходство с лисьей мордочкой…

– Не стоит вспоминать, кто из нас ушел первым. Глупо. Прошло всего несколько дней, – произнесла Лера.

– Это ты выключила светильники?

– Да. Чтобы ты вспомнил мое отношение к тебе. Клямин кивнул и окинул взглядом четкий профиль Леры, ее волосы цвета спелого лимона. Честно говоря, с ней ему было хорошо, но до тех пор, пока, отстраняясь друг от друга, они не отодвигались к краям широкой тахты, опустошенные и легкие. А потом вновь все начиналось сначала – какие-то сложные проблемы, ситуации, из которых Лере надо было выпутываться. Она настойчиво спрашивала совета у Клямина. Но в итоге все делала по-своему…

– Мне нужен твой совет, Антон, – произнесла Лера. «Начинается», – тоскливо подумал Клямин в молчаливом ожидании.

– Дело очень серьезное. Когда я увидела тебя сегодня, я подумала: «Вот кто сможет мне помочь».

Клямин обернулся и подпер кулаком щеку:

– Послушай, Лера… Я не хочу менять своих привычек. Мне нравится иногда заползать в этот трактир. А запоминать дни, когда ты не работаешь, сложно – у тебя скользящий график…

– Ты не хочешь мне помочь? – В голосе Леры звучало недоумение.

– Хочу. Но кто я? Винтик. Блоха. Городской извозчик…

– С визитной карточкой в кармане.

– Так, сумасбродство…

– Ты должен мне помочь. Ясно? – Лера шлепнула ладонью по руке Клямина. – Я сделала от тебя два аборта.

– Этого я не хотел.

– Конечно, – усмехнулась Лера. – Посадил меня в автомобиль и привез к Ярошевскому. Через полчаса я стала почти девочка.

– Ярошевский знает свое дело.

– Но ты этого не хотел.

– В первый раз – да. А во второй – ты ведь помнишь, как я просил тебя сохранить ребенка…

– Чтобы у него отец ошивался по тюрьмам?

– Лера, – искренне удивился Клямин, – о чем ты говоришь?

Лера вытащила из кармана зеркальце и оглядела лицо. Что-то поправила в уголках губ.

– Но пока ты на свободе, Антон, ты должен мне помочь… Яша хочет убрать меня отсюда…

Клямин усмехнулся. Не хватало, чтобы его столкнули лбом с Яковом Сперанским.

– Понимаю, это сложно. Но я все продумала.

– Почему ты решила, что Яков хочет избавиться от тебя?

– Все идет к этому. Я единственная из тех, кто сидит на теплом месте и в то же время не родственница Яши… Он стал придираться, влепил мне второй выговор ни за что. И денег требует больше обычного… Иногда я заканчиваю работу с пятью копейками в кармане на автобус…

Клямин привык к тому, что Леру одолевали какие-то заботы и неурядицы. Но, судя по всему, ее волнение сейчас действительно имело серьезное основание. За место бармена в таком заведении надо было выложить сумму, чуть ли не равную стоимости нового автомобиля. Конечно, это окупалось с лихвой в ближайшие полгода-год. Лера же попала за стойку бара иным путем. У нее была «рука» – заместитель начальника торга. Лера училась на историческом факультете университета с его дочерью. И старый мерин за ней приударил. После окончания университета Леру направили в Красноводск преподавать историю. Это ей сильно не понравилось, и Лера обратилась за покровительством к отцу своей подруги. Пригрозила, что расскажет об их совместных круизах по Черному морю на теплоходе «Шота Руставели» – благо сохранились кое-какие фотографии. И замначальника торга пристроил ее в бар, к Яше Сперанскому. Вскоре старик вышел на пенсию и в положенный срок скромно, без особых страданий, удалился в лучший мир, оставив Леру лицом к лицу с однофамильцем крупнейшего царского чиновника. Яков Сперанский поначалу отнесся к Лере терпимо. Но, видно, наступило время…

– За что он тебе объявил выговор? – спросил Клямин.

– Было задумано. Какой-то босяк устроил мне «козу» со сдачей, потребовал жалобную книгу. Но ты ведь знаешь, меня не так уж просто ухватить… Его грамотно натаскали на все мои фокусы… Ты ж понимаешь. Если бы Яша хотел меня прикрыть от скандала, он бы взял в оборот греческого бога. Я не говорю за босяка с Ближней гавани…

В минуты сильного волнения в бывшем специалисте-историке просыпались гены предков, промышлявших хамсой под Аккерманом. А возможно, она переносилась в пору своей студенческой юности в стенах Одесского университета…

– Так, так… И что же ты придумала? – проговорил Клямин.

– У тебя дела с Серафимом. Пусть он замолвит за меня несколько слов Яше.

– Да ты что! – вскричал Клямин, переходя на свою блатную интонацию. – Чтобы я шевелил Серафима из-за каких-то глупостей!..

– Для тебя это глупости, Антон, – прервала Лера. – А меня выбросят на улицу.

Помолчали.

– Яша тебя пристроит, – произнес Клямин.

– Антон, ты – болван! Мне надо работать здесь, в баре. А не там, где я с трудом заработаю себе на пару колготок…

– Все равно выгоднее, чем преподавать историю.

Они разговаривали так, словно никогда не были близки. А ведь были, были. После работы Лера приезжала к нему домой и чувствовала себя там хозяйкой.

Теперь же Клямин старался сообразить, к чему может привести исполнение просьбы, с которой к нему обращалась Лера. Он никогда ни о чем не просил Серафима. И быть чем-то обязанным Серафиму ему не хотелось. Лера разгадала его мысли.

– Ты, Антон, был не в меру болтлив когда-то. И о ваших делах с Серафимом мне кое-что известно. Не много, но вполне достаточно. Извини, мне надо приступать к работе.

Лера еще раз достала зеркальце, поглядела в него. Ее пальцы чуть подрагивали.

– Так что пусть твой Серафим постарается…

Казалось, таксомотор понимал, что колеса отмеривают последние метры, – мотор тянул нетерпеливо, сильно. Может быть, если оставить рулевое колесо, автомобиль сам найдет дорогу к таксопарку?

Клямин сидел расслабленный, усталый. Погасшая сигарета торчала в зубах. Взгляд привычно фиксировал встречные стоянки. Одни были пусты, на других томились очереди. При виде проезжающего мимо таксомотора люди размахивали руками, считая, что водитель их просто не заметил. Клямин достал колпачок и накинул на «соньку». С потухшим зеленым огоньком таксомотор принял озабоченный вид: «Не до вас мне. Занят. Спешу по вызову».

Люди опускали руки и вглядывались в темный коридор улицы в надежде на удачу…

Можно бы и прихватить кого-нибудь, если по дороге. Но к концу дня таксиста охватывает такая неприязнь к пассажирам, что он готов выложить рубль-другой из собственного кармана, лишь бы не видеть осточертевших лиц. Тем более если с планом все в порядке…

Притормозив на перекрестке, Клямин пропустил трамвай и свернул налево. Казалось, на улицу опустили занавес. Дома робко проглядывали сквозь неплотную ткань. Клямин включил ближний свет…

Конечно, он допустил оплошность, поведав Лере о своих отношениях с Серафимом. Но так уж сложилось – Лера была единственным близким ему человеком. Она его понимала, сочувствовала ему. К тому же истории, о которых рассказывал ей Клямин, были захватывающе остры. Но нельзя обольщаться минутой. В который раз Клямин испытывал досаду оттого, что не мог усвоить истины: надо язык держать за зубами. Хорошо еще, что тогда, в баре, он не ляпнул Лере, что уже был один такой герой, который пытался шантажировать Серафима. Клямин с фотографической точностью помнил горбоносый профиль этого героя, прижатый к дворовому асфальту. И пятна крови, проступающие сквозь одежду. И толпу зевак, глазевших на одно из окон последнего этажа. А ведь горбоносый Михаил был человеком, хорошо помятым жизнью, не чета Лере. Приоткрой Клямин истинную причину гибели Михаила, и тогда Леру не укротить. Клямин хорошо изучил ее характер. Она не остановится на полпути…

У въездных ворот таксопарка скопилось десятка два автомобилей. Заняв очередь, Клямин выскочил из кабины и бегом направился к дежурному механику отбить время окончания работы.

– Как мастерил? – спросил его дежурный. – Порядок?

– Полный ажур, – ответил Клямин.

Он вернулся к машине, включил зажигание и въехал в парк.

Домой Клямин шел пешком. Так насидишься за день, что ноги кажутся чужими. Каждая мышца требовала нагрузки и принимала эту нагрузку легко и радостно. Сладкая истома поднималась от щиколоток, заставляла ныть колени, отдавала в бедра. А еще томилась спина – профессиональная шоферская беда.

Под ногами шевелились опавшие листья. Утром дворники соберут их в кучи, а за день листья вновь разметет ветер. Осенний листопад – коварная штука. Автомобиль так скользит по листьям – куда там гололед! В гололед хотя бы держишься настороже, а лист, он всегда застает водителя врасплох. Хорошо еще, если один, без пассажиров… Мысль о том, что он, Клямин, может попасть в аварию с пассажирами в автомобиле, всегда вызывала особое волнение. По натуре беспокойный и легкомысленный, Антон Клямин становился порой сентиментальным и чувствительным человеком.

И сейчас, в эту теплую осеннюю ночь с рыжими листьями на похудевших деревьях, в душе Клямина бродили приятные ему волны причастности к этой тишине, к этим пустынным улицам, к людям, что попрятались в коробки домов…

А почему, собственно, ему и не обратиться с просьбой к Серафиму? Тот охотно ее выполнит – Клямин это чувствовал.

Независимость поведения Клямина может насторожить Серафима. А так вроде Клямин будет чем-то ему обязан, что-то их свяжет. В том, что директор бара «Курортный» сочтет за честь выполнить любое желание Серафима, Клямин не сомневался. Лера знала, кто может повлиять на Якова Сперанского. Клямин не раз убеждался в пробивной силе самого имени Серафима.

Дом, в котором жил Клямин, семиэтажный, увешанный просторными балконами, одной стороной был обращен к морю, а другой выходил в парк Лесотехнического училища. Часть балконов жильцы застеклили, превратив в дополнительную неоплачиваемую площадь. Инициатором этой затеи был Клямин. Многие жильцы летом сдавали балконы гражданам других областей страны, желающим провести отпуск у моря. По этой причине двор дома летом превращался в цыганский табор. Особенно вечерами…

На протянутых между деревьями веревках сушились легкие купальные принадлежности. Бензиновые горелки «шмель» сердито жужжали под дежурными кастрюлями. Дети играли в свои шумные игры. Родители не обращали на их крики никакого внимания. Родители смазывали кефиром дымящиеся красные телеса и стучали костяшками домино в азартном ожидании следующего утра.

Коренные жители уходили в глухую защиту. Многие семейства перебирались в курятники и гаражи. Иные уезжали отдыхать в те места, откуда прикатили их квартиросъемщики…

Клямин никогда не сдавал ни метра своей жилплощади. Он презирал подобный заработок, находя его унизительным. Клямин был гордым человеком. Даже гараж, этот источник серьезного обогащения для некоторых горожан, он летом держал пустым. А его красная «Лада» обычно дремала у подъезда, вызывая острую зависть автотуристов своей сплошь иностранной начинкой: облицовка, резина, дымчатые стекла, даже торпедо были отмечены знаками самых известных в мире чужеземных фирм…

Этой сухой осенней ночью двор еще хранил следы всенародного разбойного отдыха: куски веревок на ветвях деревьев – словно ленты в косах, масляные пятна на асфальте, дырявые раскладушки, сваленные в угол мусорного сектора. Кляминская «Лада» привычно дремала у третьего подъезда. В ближайший выходной Антон Клямин рассчитывал поставить и свою «лошадку» в каменное стойло: скоро начнутся дожди, надо подготовить автомобиль к зиме. Но встреча с Серафимом на пляже внесла поправку в планы Клямина. Завтра придется поработать на «компанию». Дело требовало отъезда из города дней на пять. Обычно все заботы, связанные с подобными командировками, Серафим брал на себя. Клямин обошел свой автомобиль, пнул поочередно носком в колеса, хотя и так было ясно, что они давление держат. Очень уж ему хотелось поработать завтра на себя в гараже…

– Ты, что ли, Антон? – Голос, слабый и сиплый, донесся от скамьи, затерянной в старом бурьяне.

Это был сосед, старичок Николаев, бухгалтер ЖЭКа.

– Что не спишь, дед? Клопы? – посочувствовал Клямин.

– Не сплю вот. Сторожу твою лайбу, – охотно отозвался Николаев.

– Еще не родился на нее угонщик. – Клямин направился было в свой подъезд.

Старик кашлянул и проговорил торопливо:

– Покури со мной, Антон. Тяжело что-то на душе.

Клямин задержался на пороге. Голос старика был таким робким и беспомощным. А спать хотелось, да и завтра много дел – надо подготовиться к дальнему рейсу…

Клямин привалился к стояку подъезда, вытащил сигарету. Но курить не хотелось. Воздух был тяжел от пряного запаха жухлых листьев.

– Помру я скоро, Антон, – произнес Николаев.

– Перезимуешь, – ответил Клямин мягко. – Ты ведь и смету будущего года не составил, а спешишь.

– Спешу, – кивнул Николаев. – Надоело все. Скучно, Антон.

Клямин помолчал, потом рассказал о встрече со священником, отцом Андреем. Старик выслушал внимательно, вздохнул: