М.Шулькин
      Орнитоптер
      История, которую я собираюсь рассказать, произошла ли она наяву? Или это был сон? Сейчас мне кажется, что это был просто сон. Но почему же теперь в газетах, по радио и телевидению пишут и говорят о новом способе воздушного передвижения, который я увидел тогда? И почему, если это был сон, я так отчетливо помню каждую деталь, каждый штришок того, что произошло?
      Было утро. Раннее июльское утро, которое хранит ночную затаенность и прохладу, а воздух кажется густым, как мед, и звонким, как песня.
      "Чик-чик", "чирик-чик-чик", - почти не смолкая, перекликались воробьи, галки, грачи и еще невесть какие птицы, и мне почему-то казалось, что я понимаю их язык, все эти "чик-чирик". Потому что все-таки необычное было утро! Я и сам думал на каком-то птичьем языке, и все во мне чик-чирикало, и сейчас даже не верится, что я мог быть таким беззаботным и легкомысленным.
      И все-таки это было. Пионерский лагерь, наполовину состоящий из брезентовых палаток - легковушек, как сначала называли их лагерные остряки, а потом и все остальные, включая начальника лагеря. И лес, вдоль которого тянулся дощатый лагерный забор. И эта встреча, похожая на сон...
      Как я уже сказал, было очень рано, часов пять утра. Я сразу это почувствовал и прежде, несомненно, повернулся бы на другой бок или на живот и ткнулся бы головой в подушку. Но тут меня что-то как подтолкнуло. Я вскочил, быстренько натянул спортивный костюм и вылез из палатки.
      Какое было утро и то, как я помню каждую мелочь вокруг, я уже говорил. Но главное - странное ощущение, которое больше никогда не повторялось. Я шел, не зная куда, повинуясь ногам, и то же время точно знал, что скоро, вот-вот, произойдет что-то необычное, какая-то неожиданная встреча, которую я запомню на всю жизнь.
      Лагерь наш был большой, и выходов из него было целых три, и еще в заборе, примыкающем к лесу, было несколько дыр, но я пролез именно через эту и сразу попал на узенькую тропинку с чуть примятой травой, потому что по ней редко ходили.
      Я шел по тропинке, иногда наступая на сухую опавшую шишку, и тогда раздавался треск, похожий на потрескивание горящих в костре сучьев. Птицы на секунду смолкали, прислушиваясь, и мой молчаливый разговор с ними обрывался.
      Один раз я споткнулся об узловатый корень толстенного дуба, пересекавший тропинку, и до сих пор помню ощущение удара. Это отвлекло меня от дороги, и я присел на одно колено, чтобы растереть ушибленное место. А когда поднял голову, увидел его...
      В первый момент мне почудилось в нем что-то знакомое, будто я давно знал этого мальчика.
      Он стоял ко мне боком, прислонившись к дереву, и что-то, может быть, одному ему известное, разглядывал в небе.
      Одет он был в короткие атласные трусы, как у боксеров, и легкие плетеные сандалии на босу ногу.
      Сейчас я думаю и не могу понять, почему я так растерялся? Отчего в моей голове мгновенно мелькнула мысль: вот она, неожиданная встреча?
      Ничего, казалось, в нем особенного не было - только руки как-то сразу выделялись, сильные, с длинными, упругими мускулами. Это я сразу разглядел.
      Наверное, краем глаза он заметил меня, и, когда резко повернулся, я увидел на его груди странные, идущие крест-накрест следы лямки, уходящие за плечи. Как будто от ребер до плечей провели светло-коричневой краской.
      Неожиданно для себя я сделал несколько шагов и оказался почти рядом с ним. Он смотрел на меня серьезно и вопросительно и молчал.
      - Вот случайно забрел сюда, - как бы оправдываясь, сказал я.
      - Никого не бывает в лесу в это время. - Его голос звучал немного сдавленно.
      - Но я не мог не прийти.
      Он понимающе кивнул, будто ему понятно, как это бывает, когда человек обязан что-то сделать.
      Над нами медленно-медленно скорее проплыла, чем пролетела, крупная темно-серая птица. Мальчик неотрывно смотрел за полетом, пока птица совсем не скрылась из виду.
      - Сапсан, - наконец сказал он. - Ты видел: он почти совсем не машет крыльями.
      - Да, - удивился я, вспомнив полет. - Даже странно...
      - Он парит, - перебил меня мальчик, - я все это долго изучал. Понимаешь, от земли поднимается нагретый воздух, и птицы плывут по воздушным течениям.
      Я с уважением посмотрел на него и вдруг вспомнил, как плыл на пароходе вместе с родителями. Над морем часто кружились стаи чаек. Иногда, пролетая над пароходом, они неожиданно взмывали вверх, по вертикали, совсем не двигая крыльями.
      Я сказал об этом мальчику, и он как-то по-новому посмотрел на меня и коротко объяснил:
      - Чаек уносили вверх теплые воздушные струи.
      Мы снова замолчали, но это было уже не то напряженное молчание, а другое - раздумчивое, будто мы оба были посвящены в какую-то тайну.
      - Иди за мной, - первым заговорил он, и его чуть приглушенный голос звучал мягко и приветливо.
      Не дожидаясь согласия, он повернулся и пошел по нашей тропинке. И тогда я увидел на его спине точно такие же светло-коричневые полосы, которые пересекались на уровне лопаток.
      Ростом он был выше меня и немного шире, и поэтому, идя за ним, я видел только его спину. Неожиданно он остановился и, не оборачиваясь, отступил чуть в сторону.
      Перед нами оказалась овальная полянка, крепко стиснутая высокими узкоствольными соснами. Трава на поляне была сочной и сильной, но самые верхушки травинок поблекли и пожелтели. Наверное, солнце нещадно сжигало их, не защищенных деревьями.
      Но все это запечатлелось автоматически и отчетливо вспомнилось потом. А сам я, как вкопанный, стоял у края овала и во все глаза глядел на два распластавшихся поверх травы предмета, похожих на огромный полураскрытый веер или непогашенный парашют.
      А на веер это было и вправду похоже, но еще больше - на крылья гигантской доисторической птицы, какого-нибудь птеродактиля, о котором писал Конан Дойль. Непонятно, как мне сразу не пришло в голову такое сравнение.
      Итак, я стоял, как вкопанный, замерев, зная, что это и есть те самое чудо, предчувствие которого подняло меня утром с постели, повело в лес, столкнуло с таинственным мальчиком со странными знаками на теле.
      - Ну, что же ты? - сказал он удивленно, взял меня за руку и почти силой повел вперед.
      Мы переступили край травяного овала и сделали несколько шагов. Я и сейчас слышу, как шуршала трава, приминаемая и раздвигаемая моими кедами и его плетеными сандалиями.
      Мы бок о бок вплотную подошли к загадочному предмету, и только тут я увидел, что не веер это и тем более не парашют, а крылья, сделанные из перьев. Оба крыла были связаны между собой узкой лямкой. Еще две лямки, подлиннее, были вплетены в основание каждого крыла.
      - Что это? - одними губами спросил я, будто боялся спугнуть птицу после утомительного перелета.
      - Орнитоптер, - ответил он.
      Я изумленно посмотрел на него, не понимая значения слова. Он услышал мой беззвучный вопрос и тихо, но внятно пояснил:
      - Птицелет. На нем можно летать без мотора, как птица.
      Я продолжал изумленно смотреть на него, как будто это был пришелец из далекого прошлого. А может быть, из будущего?
      - И давно ты занимаешься этим... - я никак не мог выдавить из себя нужное слово, - ...ле-та-ешь, - наконец проговорил я с запинкой.
      Он рассмеялся. Звонко, заразительно - так, что мне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ.
      - Это не так трудно, - прервал он свой смех.
      - Что?
      - Летать без мотора. Главное - сохранять равновесие в воздухе. Тогда можно долго держаться. Столько, сколько нужно.
      - А ты можешь?
      - Теперь - да.
      - Теперь, - как эхо, отозвался я.
      - Раньше ничего не получалось. Пролетал метров сто, не больше. Однажды чуть не разбился...
      - А теперь? - поспешно повторил я, потому что вдруг испугался за него. Мне показалось: если он расскажет о том полете, это как бы снова повторится.
      Он не ответил. Наклонился, сорвал листок клевера, пробившегося сквозь траву, и поднял над головой.
      - Смотри, - сказал он и отпустил лист.
      Полянка была, как стеной, ограждена от ветра высокими соснами. Но листок, падая, заметался, забился над травой, рванулся из стороны в сторону, подталкиваемый невидимой силой, и наконец замер, упав в траву.
      - Мечется будто необъезженная лошадь, - сказал мальчик, вспоминая что-то свое. - Но я научился управлять...
      - Все равно долго не продержишься. Есть такой закон, - сказал я.
      - Закон?
      - Да, - подтвердил я. - Закон земного притяжения.
      - Я не знаю никакого закона, - сказал он, вдруг задумавшись. - Все равно, - он тряхнул головой. - Летать можно долго. Пока не устанешь.
      Мой недоверчивый взгляд на секунду прервал его речь. Он не обиделся и терпеливо объяснил:
      - Я уже летал. Долго... Как птица, - повторил он любимое сравнение.
      Нельзя было не поверить ему. Я кивнул, но он продолжал:
      - Воздух сам держит над землей, а когда начинаешь снижаться, нужна сила. Крыльями отталкиваешься от воздуха, а потом отдыхаешь, сохраняя равновесие. Ты увидишь...
      Но тут прозвучал горн. Из лагеря. Он звучал отрывисто и задорно и, казалось, совсем близко. Наверное, так оно и было. ТА-ТА, ТА-ТА, ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА.
      Я сразу представил себе лагерного горниста Леньку Коршунова, его вихрастую голову, по-модному обросшую волосами. Он трубил, запрокинув лицо и чуть зажмурившись, и солнце плавало в распахнутой раковине горна. И все вокруг показалось таким хрупким, незащищенным, будто вот-вот исчезнет.
      - Это меня, - сказал я, поймав взгляд мальчика. - Но я не хочу...
      Я замолчал, не зная, как объяснить. В лагере оставался мой друг, Валька Коновалов, и все ребята, но я хотел показать мальчику свою дружбу и то, что хочу остаться здесь, с ним.
      Он все понял и отрицательно покачал головой:
      - Нужно быть там, где тебя ждут.
      Я продолжал молчать, и, наверное, поэтому он повторил:
      - Если ждут, значит, ты нужен.
      - Ты улетишь?
      - Не сейчас... после... Приходи, когда начнет темнеть.
      Он поспешно отвернулся и склонился над орнитоптером. Я постоял еще немного, потом пересек овальную поляну и побежал по узенькой тропинке с чуть примятой травой назад, в лагерь.
      То, что я делал в этот день в лагере, начисто исчезло из памяти. Осталось только воспоминание о суетливой поспешности, будто от того, что делаешь все быстро-быстро, можно подогнать время. Оно тянулось, как разогретая на солнце смола, и каждая новая минута цепко прилипала к предыдущей и отталкивала следующую.
      Но вдруг солнце зашло, и наступили сумерки. И тут же пришло спокойствие. Теперь я знал, что нужно делать, знал свой путь.
      В лесу было почти темно, и я чуть не споткнулся о знакомый корень.
      Мальчик стоял на поляне лицом ко мне. Что-то в нем изменилось, но я не сразу понял, что.
      Он шагнул мне навстречу, и тогда я разглядел очертания перистых крыльев вдоль согнутых в локтях рук. На груди, закрывая светло-коричневые полоски ссадин, белели крест-накрест уходящие за плечи лямки орнитоптера. Взгляд его был все такой же спокойный и серьезный.
      - Ты уже... - я не знал, как сказать.
      - Все готово, - отозвался он. - Улетаю.
      - Насовсем?
      - Да.
      "Да" прозвучало так твердо и окончательно, что у меня сжалось сердце. Он все понял и добавил:
      - Я боялся, не придешь.
      Значит, ему тоже тяжело расставаться.
      Я не мог примириться.
      - Но... - начал я и замолчал.
      - Понимаешь, я не могу... - как-то очень тепло сказал он. - Меня ждут.
      - Где?
      Правая рука его вместе с крылом орнитоптера чуть приподнялась в сторону и плавно опустилась.
      - Там, - сказал он. - Далеко. Ты не знаешь...
      Ни о чем больше я не стал спрашивать. К чему? Все равно ничего нельзя изменить.
      С опущенными руками он подошел к узкоствольной сосне с твердыми крепкими сучьями. Спину его, как два щита, прикрывали крылья.
      Вдоль сосны тянулась веревочная лестница, терявшаяся у самой верхушки в потемневшей хвое. Лестница была закручена, и мальчик несколько секунд терпеливо выпрямлял ее.
      Потом он обернулся в последний раз и улыбнулся не то виновато, не то ободряюще. И опять мне показалось, что я где-то видел его раньше. Веревочные ступеньки туго натягивались под ним, как тетива. Где-то у вершины сосны он переступил на кряжистый сук и немного расправил крылья, сохраняя равновесие.
      Надо мной был уже не знакомый мальчик, а огромная сильная птица, готовая к полету. Оттолкнувшись от дерева, птица нырнула в пространство, и упругие взмахи крыльев плавно разгребли тугую темноту.
      Мальчик поднимался вверх по наклонной линии и становился все меньше и меньше, пока не исчез.
      - Кто ты?! - что было силы закричал я, потому что нас разделяло уже не несколько метров высоты, а бескрайнее небо, едва освещенное неяркими точками звезд.
      И тогда из этой бездонной чаши, хранящей неумирающую бесконечность, протяжно и отдаленно, как эхо, донеслись какие-то неясные слова:
      - Я... Я... Кар...
      Икар?
      И тут я вспомнил. "Поднялись в воздух Дедал и Икар, чтобы улететь на родину в Афины, с острова Крит, где их держал в плену царь Минос.
      Дедал наказывал сыну, не приближайся к солнцу, его лучи растопят воск. Но, упоенный счастьем полета, Икар поднимался все выше, выше... Солнце растопило воск, рухнул Икар с высоты..."
      "Однажды чуть не разбился", - прозвучали в ушах слова мальчика, и сердце застучало прерывисто и тревожно, как позывные.
      Я сел в черную траву, вбирающую в себя ночную затаенность и прохладу, и неотрывно глядел в небо, надеясь различить маленькую движущуюся точку. Но ее не было видно.
      Звезды в темноте высвечивались все ярче, и тишина вокруг теперь не казалась такой нерушимой. Неподалеку совсем не по времени закуковала кукушка и все куковала и куковала не уставая.
      Много дней потом я приходил на знакомую полянку и искал лестницу, по которой мальчик поднимался вверх, на вершину сосны.
      Но она исчезла вместе с мальчиком.
      В конце лета я вместе со всеми уехал из лагеря, и больше уже никогда не случалось мне возвращаться в те края.