Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Лука

ModernLib.Net / Отечественная проза / Шуляк Станислав / Лука - Чтение (стр. 11)
Автор: Шуляк Станислав
Жанр: Отечественная проза

 

 


      "О, нет, нет! - возражают мне. - Сурового вида, Сурового вида! Это для нас ваше главное свойство. Честно говоря, вы вполне для нас могли бы быть гораздо суровее, потому что уж вы-то видите нас всех совершенно насквозь".
      - Да, - сладко вздохнул еще собеседник Луки, - рестораны - это все простота, приветливость и, признаюсь вам, прекрасный, незабываемый отдых.
      - Да. Я в этом теперь приблизительно согласен с вами, - вежливо и сдержанно говорил Лука в малозаметном отвлечении от предмета беседы.
      Оба путника отошли уже довольно далеко от Академии и должны были, наверное, вот-вот дойти до дома Платона Буева, незаметного каменного здания, геометрически опоясанного однообразными рядами окон, иными уже светящимися в надвигавшихся сумерках.
      - О, суровость во мне чисто наследственная, - говорил Луке человек сурового вида и иногда посматривал теперь внимательно на стены домов, как будто отыскивая среди них один нужный дом, - имеющая совершенно природное происхождение, не считая уже, конечно, иных обстоятельств и приобретенных впоследствии незаменимых служебных свойств. Хотя отец мой был, разумеется, не таким суровым и даже хотя в иные минуты, требующие от человека точно наибольшей суровости. Он был мужчина крупный и серьезный, и иногда, знаете, только глядел исподлобья, так что поражал всех окружающих своей мрачностью, и торопливо вдыхал и выдыхал через ноздри. Он, бывало, говорил всегда: "Вот эти шельмы вокруг, сплошные шельмы. Шельмы все мир надувают. Как же я не люблю этих шельм!.." - и усы у него еще, знаете, над губой так все время и шевелились. Ну а я тогда - что? - мальчишка несмышленый, многого не понимал, конечно, думаю: и чего это папочка все сердится? А теперь вижу, что и точно: надувают.
      О, папочка-то мой хорошо умел разбираться в шельмах. Он и в демократии бы сразу разобрался точно, да вот только не дожил, жалко... Да, а вот еще только глупые греки, они только и могут, чтобы хвататься за голову, ну и пусть себе хватаются, дураки! А мы хотим всегда сами быть совершенно уверенными и в своих tempora и в своих mores!
      - Дома строят, улицы прокладывают, - добавил еще человек сурового вида в продолжение своих настойчивых рассуждений, - танцплощадки... И все для процветания такого свинского создания - человека. О, я, конечно, не имею в виду вас, например, или себя, если позволите. Или еще ваших друзей... Бывают, по-видимому, позволительные исключения в употреблении некоторых сладких благостей цивилизации.
      Лука и человек сурового вида зашли тогда в одну подворотню, совершенно казавшуюся бы безжизненной, если бы не разрисованные в ней стены и еще бы не известный в таких местах кислый запах, производимый многочисленным вездесущим себялюбивым кошачьим народом, имеющим всегда здесь неизменные пристанища, потом спустились в подвал, где человек сурового вида довольно долго наблюдал за чем-то на противоположной стороне улицы через небольшое, грязное, выходящее почти вровень с тротуаром, подвальное окошко, как будто еще что-то невнятно бормоча или напевая.
      Молоденький студентик еще тоже хотел зайти в подвал вместе с ними, но человек сурового вида его и на порог не пустил. - А ты куда? Куда? - говорил он молодому человеку, отталкивая того в грудь ладонью. - Нельзя тебе! Иди, иди! Туда иди! На улице нас подождешь. Ишь еще думает, что и ему есть место здесь тоже, - объяснял он Луке. - Меня-то прежде в его звании по неделям, бывало, держали на морозе, и я не знал себе даже такой дерзости, чтобы когда-нибудь попроситься в помещение. Замерз бы, наверное, скорее...
      Лука ничего не возражал тому, не считая возможным для себя вмешиваться в служебные отношения.
      - А вот еще Марк этот ваш, - говорил тогда же человек сурового вида сквозь зубы, все продолжая наблюдать за чем-то через окно, - он тоже прежде был таким, я помню его тогда точно. А вы знаете, как-то еще однажды Марк потерял свою невинность (ну такое-то, конечно, со всяким происходит раз и навсегда; правда-то с такими красавчиками это вовсе не столь событие из ряда вон выходящее), но только он не с женщиной потерял и ни с кем-нибудь еще, и еще тоже не так, как иногда говорится: "Среди тысячи искушений поневоле согрешишь" - а каким-то таким странным и непонятным образом, что мы даже все никогда об этом не слышали прежде, что такое возможно.
      Однажды, знаете (совсем еще молодым), мы послали его в одно место с поручением, ну в Академии, разумеется, - тут человек сурового вида надолго замолчал, как будто усиленно вспоминая все обстоятельства рассказываемого им давнего происшествия, - а он по ошибке зашел тогда не в тот дом. Или, точнее, даже не в дом, а в какое-то сооружение, наверное, вроде павильона, барака или сарая. Мы еще потом от него тоже никак не могли добиться, что же это вообще было такое, он и сам не знал точно. И ему еще, знаете, тогда тоже казалось, что это все время было что-то другое. И только он туда вошел, только вошел, как увидел вдруг что-то такое страшное, непонятное и необъяснимое, что такого никто, наверное, никогда не видел прежде, и что-то с ним произошло такое!.. И Марк тогда сразу же потерял свою невинность от ужаса и переживания.
      А мы потом спрашивали его: да что же такое было? Но он тогда только начинал дрожать и уговаривал нас не спрашивать его, потому что он и сам не знает, но все равно еще и до сих пор боится (ну я-то, может быть, был бы на его месте, не так бы испугался точно, потому как значительно более еще превосходил опытом вашего Марка, хотя и все равно, наверное, там было действительно что-то ужасное). А в другое время он сам потом порывался рассказать нам, что же с ним произошло, но нам это уже было не интересно, и мы тогда так насмешливо нарочно говорили ему: "Да нет же, мы теперь специально не хотим слушать тебя, потому что ты даже и сам вовсе не знаешь того, что собираешься рассказывать". "Да нет, вы все же послушайте меня", уговаривал нас Марк, бегая за каждым и заглядывая в глаза. А мы только смеялись, затыкали уши и отворачивались от Марка, который еще чуть не плакал, видя наше очевидное невнимание. Доверчивый был, как ребенок. И даже еще теперь непонятно, куда это точно девалось тогда его обычное глумление. Оно-то в нем, впрочем, развивалось, в основном, позже; постепенно так развивалось... Все это, знаете, происходило на моих глазах, многое видел... "Ну так что, Марк, - спрашивали мы еще его тогда, смеясь, - ну и как же там будет с твоей невинностью? Что ты сам-то думаешь по этому поводу?" Он тогда так только вздрогнет, в лице переменится, гримаску какую-нибудь кособокую скорчит и жалобно, знаете... - человек сурового вида тут вдруг умолк прямо на полуслове и что-то долго и неподвижно разглядывал через окно, буквально прильнувши к нему своим непроницаемым, холодным лицом.
      Лука постарался тогда проследить за его взглядом, но, не зная цели наблюдений, видел лишь ноги самых обычных прохожих, стены домов, бок едущего автобуса с полузадушенными их всегдашней беззаботностью пассажирами, и бегущего по тротуару, пребывающего в мире его настырного обоняния, с понурой головою, шелудивого, бездомного пса. Человек сурового вида, когда наконец оторвался от окна и обернулся к Луке, весь как будто светился каким-то тревожным внутренним напряжением.
      Луке потом на лице укрепили нос деревянный узкими мягкими ремешками, так что он точно тогда сделался вылитым академиком Платоном Буевым, и человек сурового вида так даже отступил на шаг назад, довольный собственной работой и одновременно пораженный неожиданным сходством (скорее более даже безусловным, чем умозрительным, и хорошо еще только, если не более, чем поверхностным).
      - Хотел бы я еще дать вам гранату, - говорил он и потом неожиданно приблизившись к Луке и поднявшись на цыпочках, с каким-то сдержанным чувством торопливо поцеловал в лоб молодого человека. - На всякий случай. Потому что нам уже прежде было много известно их недобросовестных и гадких затей. Да только - нельзя гранату. Это совершенно нисколько нельзя точно, знаете ли... Потому что также еще и покойный Декан всегда возражал в таких случаях. Но вы-то зато теперь знаете, как это нужно с ними несомненно разговаривать, так чтобы нисколько не уступать им в своей убежденности. Пускай они знают, что и у нас ее тоже всегда никак не меньше точно, по рассуждению...
      Вечером Лука сидел в небольшой кухне узкой буевской квартиры, и Зилия Иосифовна кормила его с менажницы всевозможными салатами и холодными блюдами, поминутно подливая в них еще каких-то тончайших, жгучих соусов. Свет единственной лампы, висевшей высоко над столом на коротком проводе, да еще подвешенной как будто бы наспех, более всего оседал только на потолке в виде яркого округлого пятна, лениво еще потом нисходил на стол, за которым сидели Лука и Зилия Иосифовна, и уж совсем немного доставало его до пола, почти ничего, столь непреодолимым оказывалось это небольшое жилое пространство; под столом, на полу и по углам здесь теперь копошились самые настоящие, густые сумерки, так что тогда нисколько невозможно было под столом разглядеть ни своих ступней, ни даже щиколоток или колен, словно бы теперь вовсе потонувших во мраке.
      По сторонам от стола, около стен, стояли здесь комнатные растения в горшках - все акклиматизированные тропические виды - и тени от них, падающие на стены, были все точно фигурами темных людей в угрожающих позах, иногда шевелящимися или, напротив - притаившимися и замершими, в чем даже более еще казалось угрозы.
      - Я теперь, наверное, гораздо больше еще любила бы свои цветы, бывало, говорила Зилия Иосифовна всем окружающим, соглашавшимся выслушивать ее рассуждения и воспринимать логику, - в особенности оттого точно, что они только лишь все есть бесполезная, противопрактическая прихоть природы, если бы не их безобразные тени, все совершенно замешенные на весьма отчетливой угрозе, которая, впрочем, обычно придает наибольшее своеобразие красоте.
      И, может быть, еще, конечно, Зилия Иосифовна, как говорится, всегда слишком много внимания придавала точно своим недостоверным фантазиям, но все же, когда еще она признавалась, что фигуры эти на стенах, бывает иногда, касаются в полумраке ее тела или хватают за одежду и за руки, когда ей изредка случается вечером выходить на кухню и зажигать свет, то трудно было тогда все-таки совершенно не поверить в возможность невымышленности ее восприятия, на безусловной справедливости которого всегда настаивала Зилия Иосифовна.
      Человек никогда не может знать точно, что из его прежнего опыта впоследствии обратится в более всего ему необходимое в его новых заботах, а Луке теперь весь его непродолжительный пока опыт руководства крупными научными легионами с их старательными потугами разнородной мысли придавал множество самой безусловной, властной уверенности, он был вдумчив, свободен и находчив по причине укрепившегося духа, и не успевала еще Зилия Иосифовна завести свою обыкновенную подозрительную проповедь, тем более, в особенности - самого разъедающего свойства, как у Луки уже был готов точно какой-либо уклончивый, изощренный, глубокомысленный по видимости ответ.
      - С тех пор, как - свобода, - говорил деликатно жующий Лука под пристальными взглядами Зилии Иосифовны, вспомнивши все свои глубокие умственные инструкции и зная тоже, что не он один должен только слушать, - с тех пор, как свобода, - снова неторопливо повторил он, - (хотя ее и не надо), с тех пор, как жизнь несомненно объявили ценность, с тех пор разнообразные человеки во множестве закишели по земле. И не много смысла в их безобразных ежедневных действиях, и не много ума в их жизнях... И вот я теперь думаю, как сделать, чтобы не так кишели...
      - А та теперь ешь еще, Платошик, ешь, - говорила Зилия Иосифовна, сделавши руками какое-то поспешное суетливое движение над столом от одного прибора к другому. - Ты не смотри, я тебе еще положу. Все самые лучшие изобретения в мире (пускай бы даже сделанные с целью истребления того), они делаются только от хорошей пищи. И, если правда, как они говорят, что наука каждый день открывает какие-нибудь чудеса, Платон, то половина из них точно твои. Другой же половины на них на всех - и то им слишком много придется, хотя и им, конечно, иногда случается что-то изобретать тоже. Я заходила к тебе сегодня в Академию, чтобы проверить, живой ты еще, или уже у них там за стенкой томишься точно.
      - Нет, нет, - поспешно пробормотал Лука. - Я работал, работал...
      - О, у вас в Академии такой удушливый воздух, - увлеченно говорила Зилия Иосифовна, - такой удушливый, что, кажется, его и вовсе не нужно для свободного дыхания. Ты знаешь, Платон, я иду точно сегодня по Академии, так там просто нечем дышать. Я задыхалась на каждом шагу. Я иду и думаю: я сейчас умру или еще что-нибудь. Или упаду в обморок. Я думаю: только бы мне не упасть в обморок. Только бы не упасть. Но потом все-таки упала. Представляешь, Платон, прямо на пол. Лежу я, а потом один глаз незаметно приоткрыла и смотрю: подойдет ли кто-нибудь поспособствовать женщине в беспомощном положении.
      Смотрю: один прошел - не остановился. Другой прошел, посмотрел в мою сторону и тоже - мимо. А третий, не поверишь, даже ногой меня осторожно потрогал - мягко ли? Я не выдержала еще вовсе такого вопиющего бесчеловечия, поднимаюсь тогда и заявляю им (да еще с полным сознанием своего превосходящего умственного достоинства): "А что?! У вас разве руки и ноги отвалились бы, если поспособствовать беспомощной женщине? Труд, наверное, великий - просто подойти и спросить, не надо ли чего?!" А они, представляешь, стали так, глаза на меня вылупили и говорят: "Ой, тетенька, а мы думали, что вы пенек. Что - березовый пенек!"
      "Я вам не тетенька! - кричу тогда я. - И не березовый пенек! Я Зилия Иосифовна Игуменьева-Стернина! Жена великого ученого! А вы - "невежды в исступленье, бранящие науки и ученья!" Предатели мира! Самые ничтожные из ваших известных лепрозориев для здоровых!.. Ваше ничтожество даже гораздо более превосходит степень моего презрения к вам!.. Вы-то, разумеется, не намерены, вроде яблочек, падать от яблонек далеко".
      - О, да, да, Платошик! - в отчетливом умственном оживлении артистически хлопнула в ладоши Зилия Иосифовна. - Это будет хорошее изобретение - чтобы не так кишели... "Зачем же вы нас, тетенька, - говорят они мне тогда еще бесстыдно, - так строго судите за ошибку?! Вполне, разумеется, простительную при некотором нашем известном снисхождении, которое вы и сами теперь, наверное, не отказались бы продемонстрировать для более безусловного нашего посрамления". Но даже это не могло тогда поколебать моего ожесточения точно... Я теперь думаю, что мы сами всегда станем определять простительность и непростительность всех их бессмысленных ошибок, а также еще недостойных нарочитых действий их обыкновенного ежедневного мастеровитого бесстыдства. А вот еще у них-то там в мире гораздо более просто можно всегда навредить, нежели наделать добра.
      - Да, они бы там точно, - рассудительно говорил Лука, - корыстно затевали все даже из самых лучших человечьих свойств более всего выставлять снисходительность в мире в свои услужливые рьяные адвокаты, вовсе самим не стремясь к исправлению. И тогда даже немощи свои они полагают пригодными, чтобы только им не меняться вовсе в направлении особенного благонравного улучшения, в чем они также еще не преуспели нисколько за все их безусловно обозримое былое...
      Зилию Иосифовну хорошо, разумеется, порадовало такое красноречивое согласие Луки.
      - Можно было бы еще тебе, конечно, положить шпината, - задумчиво говорила Зилия Иосифовна. - Да только ты-то его, наверное, не захочешь, хотя это и неправда, что он у нас плохой.
      - Да нет, отчего же, - неслышно говорил Лука. - Но только позже. Позже...
      - А ты изобрел сегодня что-нибудь новое, Платон? - спрашивала Зилия Иосифовна у Луки. - Потому что необходимо, разумеется, чтобы они более еще воочию видели наше превосходство над всеми их лихорадочными стремлениями в насыщении мира - с его навязчивой бравадой ослепления - новыми неведомыми законами, устройствами и машинами. Посреди оголтелого обесчеловечивания народов самодовлеющим техническим прогрессом. Как им еще только оставаться видимо равнодушными пред всеми обильными поставками нашего воспаленного продукта?.. А вся их хваленая изощренность - это только витиеватость совести и ума. Нам как-то еще не хочется подражать всем этим развесистым свойствам. Не более, чем дедовским методам своеобразия. Нам, случайным постояльцам избранничества нашего высокого надмирного знания, владельцам сумрачного света бесполезно расточаемого суждения...
      - Да нет же, - с небольшой досадой отвечал Лука, - как-то, знаешь ли, пока еще не очень получается вовсе. Но, может быть, я что-нибудь все-таки изобрету вскоре, нужно только подождать еще в напряжении...
      - Ну ты это - ничего, ничего, - говорила Зилия Иосифовна, - старайся. Раньше ты чаще что-то изобретал все время. Так что теперь даже твоя слава точно останется надолго, если не на века. Более же всего хороши твои неожиданные открытия гармонии во всех многоединствах и созерцаниях. И это еще только неправда, что у нас нет никакой хорошей пищи. Это все ихняя наивная борьба с миром съела. У них-то пища, она вся специально для издевательства над простодушным потребителем, который точно нисколько не сможет даже взять ее в рот без принуждения...
      - А ты знаешь еще, Платон, - торжествующе продолжала Зилия Иосифовна, теперь не только у тебя есть ученики, но и у меня их несколько есть тоже. И я даже теперь думаю, что нам следовало бы точно у нас в комитете учредить еще особенную секцию созерцания и мира, очень важную, несомненно, при всех рассмотрениях. И хорошо бы еще только, чтобы впоследствии снискала она возможно более очевидного нарицательного значения. Пускай бы хоть во всех досужих беседах поминали о ней... А еще один из моих учеников - человек рассвета - я только не стану тебе специально говорить его имени, потому что оно очень сложное для запоминания (да, а всякое запоминание еще - это только способ отгораживания от мира; одна из самых прозрачных и трезвых обязанностей ума), он, знаешь ли, заявил мне недавно, да еще тем более лукаво и пристально изучая мое невольное первоначальное отношение к сказанному: "Уже для того одного стоило бы их всех прихлопнуть, чтобы посмотреть хоть, как они станут все разлетаться в страхе". Он именно так мне, Платошик, сказал точно, и я даже теперь кроме гордости за своих учеников иногда думаю, что нам нужно, наверное, и все лексиконы наши перестраивать по некоторым новым образцам, которые следует усиленно отыскивать в молодом окружении нашем. Я бы еще, наверное, вообще презирала бы всех человечишек, если бы иногда не их могучий дух, который один только самый вдохновенный и пронзительный в мире. Лучшее достижение еще, разумеется, нашего странного, невероятного сознания.
      Лука уже был готов немедленно ответить Зилии Иосифовне некоторой полной самого деликатного, уважительного глубокомыслия фразой, мгновенно сложившейся у него в уме, вполне применимой между супругами, но Зилия Иосифовна как-то так в увлечении новой идеей успела опередить его речи.
      - А может быть, нам еще, Платон, только испробовать насмешку, если вместо изобретения?.. - задумчиво говорила она. - Потому что насмешка... и еще порой бывает даже незаметна ежедневная работа ее - подтачивание мира она... как бы это сказать лучше?.. точно, знаешь ли, гомеопатия истребления всего человеческого, совершенного истребления. У них там точно, Платон, время даже самых лучших гомеров пока не подоспело, и тем позже еще подоспеет, чем с большим замиранием сердца они произносят это славное имя, завороженные его полнозвучием. Да, а еще равнодушие, оно должно быть всегда лучшим подспорьем при всяком глубоком изучении наук, каких бы наивно они не старались сами отыскивать других рецептов... Они, соткавшие свои пресловутые образованности из фальшивых обрывков заимствованного многообразия. У них там нескрываемо назначение таланта в качестве маложелательного придатка похоти. Я тоже не боюсь нисколько хоть в чем-нибудь посодействовать их легкомысленному процветанию. Особенно чем менее будучи спрошенной об этом. Хотя бы даже вообще не спросили...
      - Нет, - серьезно возражал Лука после минутного размышления, - я думаю, что это очень мягкое средство. И трудно даже теперь уверенно полагать, чтобы оно могло дать хоть какие-нибудь ощутимые результаты, пускай даже лишь незначительно превосходящие те, в которых нас совершенно убеждает все наше нежелательное самообольщение.
      - Да-да, конечно, мягкое, - подхватила Зилия Иосифовна с несомненным сожалением в голосе, - разумеется, оно не подходит, я и сама это знаю точно. Я только теперь хотела, Платон, помочь тебе в твоих изощренных мыслях. Чтобы они еще вовсе отчеканились бы в какое-нибудь неимоверное изобретение, более всего своеобразные...
      - Да, конечно, - соглашался Лука, - я теперь буду долго помнить об этом.
      Потом еще кратко послышался незначительный скрип в помещении, то ли от холодильника в углу небольшой кухни, прежде только низко урчавшего своими притертыми внутренностями, или от окна еще, за которым ночные сумерки уже вовсю тяжело притаились около иных равнобоких, как будто бы прислушиваясь ко всем скудным человеческим домашним секретам, но ни Лука, ни Зилия Иосифовна нисколько не обратили внимания на досадный скрип, посчитавши тот случайным или произошедшим еще от слишком незаметных обстоятельств.
      - Да, а вот, Платон, мои ученики, - говорила еще женщина своим певучим, привычным, несомненно, к самому разнохарактерному, артистическому выражению голосом, - они так же, как и я, не видят тоже вокруг ничего настолько привлекательного или святого, если брать в рассмотрение высшие свойства, что точно бы заслуживало быть сохраненным вечно, хотя бы, пускай, заспиртованным, вроде иного пресмыкающегося в формалине... Или еще какого-то уродца с двумя бессмысленными головами...
      - Я тоже считаю, - пробормотал, отчего-то немного краснея Лука, да еще со странной уверенностью в своей непоколебимости мысли, - что ничего нет такого вовсе.
      - А еще меня мои ученики точно, - продолжала Зилия Иосифовна, - для комплимента называют "неостывшею магмой", но это-то, конечно, по причине несомненного признания моих организующих достоинств, и, хотя я вечно их опровергаю и даже немного порой сержусь совершенно их прямолинейности, но иногда все-таки думаю: а вдруг действительно - неостывшая?.. И даже теперь, может быть, моя намеренная кокетливая наивность - это только бледное излучение моего глубоко затаившегося, сногсшибательного огня...
      - Да, - соглашался Лука, - и если все похвалы имеют своей самой драгоценной стороною несоответствие оригиналу, то мы и все равно нисколько не имеем оснований не доверять им каждой в отдельности в силу общей благонамеренности их измышлений. Однажды, Зилия, знаешь, я тоже затеял похвалу одному ученому из Академии...
      - Да-да, я знаю, - поспешно говорила Зилия Иосифовна.
      - Да нет же, - настойчиво возражал Лука, - ведь это все-таки новая история. Я затеял похвалу одному ученому из Академии, но вовсе, конечно, не за его работы, которые у него были весьма посредственные (безо всякой невыносимости таланта), а только доброжелательно рассчитывая возвысить его дух неожиданным поощрением, потому что его тогда, в основном, все осуждали за недостаточную несомненную убедительность его научных изысканий. А он оказался очень проницательным человеком, он тогда говорит мне: "Вот вы, уважаемый Платон, конечно, меня сейчас хвалите не за качество моих научных работ (которые точно весьма посредственны), но только лишь, чтобы ободрить меня и по возможности возвысить мой дух неожиданной похвалой, я знаю это, и это же, оно еще более ценно и трогательно, чем если бы хвалили меня за достоинства работ, потому что за достоинства хвалить и ума много не надо и душевного благородства. Вы знаете, что меня теперь все бранят в Академии, но даже самые лучшие из них, со всем их неправедно выставляемым, злостным насаждением альтруизма, все они совершенно в самых лучших намерениях нисколько не стоят уже одной этой вашей похвалы при всей сомнительной экстравагантности ее мотивировок".
      - Нет, вот еще, честное слово, Платон, - выразительно говорила Зилия Иосифовна, поставивши один локоть на стол и опершись на него всей значительной тяжестью грудной клетки, - они там совершенно ничего не умеют у вас в Академии. Однажды они, знаешь, говорят друг другу: давайте мы у нас что-нибудь отпразднуем все вместе. Они отпраздновали, и что ты думаешь? Конечно же, у них как всегда получился праздник совместной тоски. И если бы это даже специально задумать так, то и тогда бы не могло получиться точно ничего хуже. Мы еще только теперь не станем так же, как и они, наивно гордиться тем, что уверенно проживаем в сфере вечных умственных апокалипсисов и тем, что в них не разобраться, конечно, без особенных, самых пристальных труженических раскорчевок, пускай бы хоть замешенных на самой сомнительной непроверенной человеческой логике...
      - Да-да, я знаю, - поспешно соглашался Лука, - я знаю. Они бы потом и тоску возвели точно во всеобщую добродетель для непременного околпачивания всякого самого веселого в мире народа. И это еще, может быть, только очень хорошее предостережение о будущем, и оно еще тоже нуждается быть несомненно повторенным у нас в комитете при самом оживленном стечении всех доброжелательных сторонников нашей неуклончивой мысли.
      - О, я только непременно должна завтра же пойти в Пассаж, - вся вспыхнувши, говорила вдруг Зилия Иосифовна, и в ее нервном, воспаленно-звучном голосе послышалось как будто какое-то отдаленное, глубокое, неожиданное рыдание. - Почему же я не могу пойти в Пассаж? Почему? И мне еще вот только отовсюду так много теперь совершенно безликого, изобретательного, неосязаемого сопротивления точно...
      - Да нет, отчего же, - говорил Лука и, опустивши глаза, для чего-то разглядывал свои руки. - По-моему, ничего в этом нет невозможного или возбранимого, в том, что не является таким по природе.
      - Плохо вот только, что ты теперь все менее становишься похожим на себя самого, - неожиданно говорила вдруг Зилия Иосифовна, подозрительно сощурившись на Луку (и он еще потом не был совершенно уверен, впервые ли тогда точно прозвучали эти слова). - И мне еще только теперь бывает иногда вовсе не интересно со всеми людьми, к тому же самими не разбирающимися в их многочисленной, разнообразной бессмысленности движений. И пусть они себе только делают вид о том, как будто бы мы все точно пришедшиеся не к миру, можно еще подумать, что это не мир пришелся ни к нам!.. Их безобразный, самоуверенный мир!.. У них там всякая ячейка общества, она еще бывает обязательно и питомник ненависти - ежедневного, привычного развлечения народа - их благополучие еще всегда непременно зависит от густоты этого чувства. Вся их самая лучшая педагогика совершенно приучает их только во множестве чеканить все ненависти взамен в обращении их известного, спятившего добра. Они, в особенности, заносятся сотворением благостей для всех несмелых объектов их фальшивого вегетарианства. Мы еще, конечно, никогда не станем восхищаться, как это все у них теперь между собою прекрасно совершается - все их ничтожные негодования и все их сомнительные чудеса, которые они наивно полагают высокими. Многие из них совершенно даже не стоят называться нашими подмастерьями, с мозолями на совести от их бессмысленного процветания...
      - Да, - серьезно соглашался Лука, и неожиданно в лице его отчетливо отразилась усталость немолодого известного ученого, тем более всю жизнь свою озабоченного доказательством своей неочевидной правоты. - А теперь еще самая сладкая потребность нашего обывателя - жить в постоянном смущении от всех разнообразных недостоверных чудес, которые, как нарочно, иногда подсовывает ему хитроумная природа, и невозможно еще более злостно пройдошествовать, как только со всей серьезностью поведывать окружающим об этих чудесах.
      - Мы не станем попусту прихлебывать их удовольствий, - говорила Зилия Иосифовна, - которые они нам скупо пророчат в отдаленном будущем для заполнения наших опустошенных досугов. Тем более особенно при всей наибольшей живости изменения качества нашего ежедневного незавидного преуспевания. У них там скупые точно платят не только дважды, но когда трижды или четырежды. У них там нарочно столько прорех во всех их привычных концепциях, что точно бесполезно искать связи между всеми разрозненными сообщениями. Да и еще куда им точно угнаться за нашей не в пример обстоятельной логикой, которой мы подчас рискуем охватывать все самое изощренное и тонкое. Мы никого только не собираемся убеждать еще в нашей правоте, совершенно всех желающих проживать в ничтожестве своих взглядов, пускай даже в очень убедительном и непротиворечивом ничтожестве. Это для них еще хуже. Им-то честность, ни одному из них и в толпе не понадобится по причине несомненной непривычки к ее повсеместному употреблению. Мне хорошо, разумеется, известно, Платон, все изощренное многообразие наших неописуемых народных убогостей...
      Потом еще раз послышался скрип в помещении, но даже гораздо более еще незначительный, чем первый, и его совершенно не разобрали оба увлекшиеся вечерней семейной беседой, и каждый еще тоже отдавшийся течению собственной изощренной мысли. Зилия Иосифовна сделала какое-то движение руками около себя, словно бы затевала уже собирать использованные приборы со стола, и Лука машинально стал помогать Зилии Иосифовне складывать их.
      - О, суровость жизни теперь совершенно приучает нас к недоверчивости, говорила Зилия Иосифовна, поднимая со стола блестящий витиеватый старинный кофейник и относя его к буфету. - А мы только поэтому уже не станем доверять этому Луке и всяким, подобным ему в Академии. Да, а они еще, известно, иногда стараются нисколько не щадить себя для более пронзительного своего морализирования, несомненного поучения добру. И потому-то всякие свои бесстыдства выставляют обычно не иначе как в совокупности с известным их, бесноватым, сладким восторгом от собственных бесстыдств. И можно ли доверять им еще после этого?! Они более всего гордятся своими именами приговоренных, которые настойчиво высматривают в наших неясных, странных, затемненных пророчествах. Мы-то, конечно, вопреки всем их спорным утверждениям никогда бы не себе не позволили рыскать совестью, как будто непременно повсюду отыскивая себе выгод.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13